Текст книги "Россия и современный мир №1 / 2018"

19. О выселении беженцев. 1916 г. // РГВИА. Ф. 2032. Оп. 1. Д. 286. 23 л.

20. О выселении еврейского населения во внутренние губернии России и о ходатайствах административно-ссыльных лиц об освобождении от высылки. 1915–1916 гг. // ГАРФ. Ф. 215. Оп. 1. Д. 904. 72 л.

21. О выселении немцев-колонистов во внутренние губернии России в связи с военными действиями. 1914–1915 гг. // ГАРФ. Ф. 215. Оп. 1. Д. 524. 324 л.

22. О колонистах, высылке немцев-колонистов из Привислинского края. 1914–1915 гг. // ГАРФ. Ф. 215. Оп. 1. Д. 611. 254 л.

23. О конфискованном имуществе немцев-колонистов, перешедших на сторону Германских войск. 1915 г. // ГАРФ. Ф. 215. Оп. 1. Д. 213. 25 л.

24. О наблюдении за передвижением немецких войск на территории губерний Царства Польского. 1914 г. // ГАРФ. Ф. 215. Оп. 1. Д. 167. 132 л.

25. О призыве евреев. 1913–1916 гг. // РГВИА. Ф. 400. Оп. 19. Д. 37. 342 л.

26. Об организации Положения о полевом управлении войск. 1913–1914 гг. // РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 2312. 382 л.

27. Об организации управления в оккупированной русскими войсками Галиции. 1914–1915 гг. // РГВИА. Ф. 2005. Оп. 1. Д. 13. 646 л.

28. Общие распоряжения о высылке евреев. 1915 г. // РГВИА. Ф. 2049. Оп. 1. Д. 455. 168 л.

29. Общие распоряжения о высылке евреев. 1915–1916 гг. // РГВИА. Ф. 2049. Оп. 1. Д. 456. 428 л.

30. Переписка о выселении немцев-колонистов. 1914–1917 гг. // РГВИА. Ф. 2005. Оп. 1. Д. 28. 336 л.

31. Переписка о высылке колонистов, евреев. 1915–1916 гг. // РГВИА. Ф. 1932. Оп. 12. Д. 67. 692 л.

32. Переписка об ограничении въезда евреев в Галицию. 1914–1917 гг. // РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. 1869. 219 л.

33. Переписка с губернским жандармским управлением о заподозренных в шпионаже. 1914–1915 гг. // РГВИА. Ф. 1932. Оп. 2. Д. 340. 451 л.

34. Подлинные постановления Варшавского генерал-губернатора о наложении административных взысканий. 1915 г. // ГАРФ. Ф. 215. Оп. 1. Д. 699. 275 л.

35. Полное собрание законов Российской империи. Собрание Третье. СПб.: Государственная типография, 1895. Т. XII. 1892 г. Ст. 8757. С. 480.

36. Положение о полевом управлении войск в военное время: Проект. СПб.: Воен. тип., 1914. 67 с.

37. Полян П. Не по своей воле… История и география принудительных миграций в СССР. М.: ОГИ, 2001. 328 с.

38. Распоряжения Верховного Главнокомандующего. 1914 г. // РГВИА. Ф. 2019. Оп. 1. Д. 10. 342 л.

39. Рибер А.Дж. Меняющиеся концепции и конструкции фронтира: Сравнительно-исторический подход // Новая имперская история постсоветского пространства: Сборник статей (Библиотека журнала «Ab Imperio»). Казань: Центр исследований национализма и империи, 2004. С. 199–222.

40. Рибер А.Дж. Устойчивые факторы российской внешней политики: Попытка интерпретации // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период: Антология. Самара: Изд-во Самарского ун-та, 2001. С. 94–145.

41. Россия. Демография еврейского населения Российской империи (1772–1917) // Электронная еврейская энциклопедия. Т. 7. Cтлб. 382 // http://www.eleven.co.il/article/15443 (Дата обращения: 01.07.2017.)

42. Телеграммы П.Н. Енгалычева о высылке немцев-колонистов. 1915 г. // ГАРФ. Ф. 215. Оп. 1. Д. 460. 35 л.

43. Холквист П. Тотальная мобилизация и политика населения: Российская катастрофа (1914–1921) в европейском контексте // Россия и Первая мировая война: Материалы Международного научного коллоквиума. СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. С. 83–101.

44. Lohr E. The Russian Army and the Jews: Mass Deportation, Hostages, and Violence during World War I // The Russian Review. 2001. Vol. 60. N 3 (Jul., 2001). P. 404–419.

References

Bahturina A.Ju. «Luchshe pust' nemcy razorjatsja, chem budut shpionit'»: Nemcy-kolonisty i rossijskoe obshhestvo v gody «germanskoj» vojny // Novyj istoricheskij vestnik. 2013. Vyp. 35. P. 6–32.

Vasil'ev I.I., Zdanovich A.A. General N.S. Batjushin. Portret v inter'ere russkoj razvedki i kontrrazvedki // Batjushin N.S. Tajnaja voennaja razvedka i bor'ba s nej. Moscow: OOO «H-history», 2002. P. 26–28.

Gol'din S. Deportacija russkoj armiej evreev iz Kovenskoj i Kurljandskoj gubernij // Evrei v menjajushhemsja mire: Materialy 5-j mezhdunarodnoj konferencii (Riga, מקורות. 16–17 sentjabrja 2003 g.). Riga: Centr izuchenija iudaiki Latvijskogo Universiteta, 2005. P. 260–265.

Gol'din S. Russkoe komandovanie i evrei vo vremja Pervoj mirovoj vojny: Prichiny formirovanija negativnogo stereotipa // Mirovoj krizis 1914–1920 godov i sud'ba vostochnoevropejskogo evrejstva. Moscow: ROSSPJeN, 2005. P. 29–46.

Doznanija i perepiska po delam o grabezhah, maroderstve, torgovle spirtom. 1916 g. // RGVIA. F. 2068. Op. 1. D. 301. 593 l.

Dokladnye zapiski o proekte Polozhenija o polevom upravlenii vojsk. 1913–1914 gg. // RGVIA. F. 2000. Op. 1. D. 2305. 113 l.

Dokumenty o presledovanii evreev // Arhiv russkoj revoljucii. Berlin, 1928. P. 245–284.

Zapadnye okrainy Rossijskoj imperii. Pod red. M.D. Dolbilova i A.I. Millera. Moscow: NLO, 2006. 608 p.

Zapiska A.Ju. Gerovskogo o politike Rossii v Prikarpat'e. Avgust 1914 g. // AVPRI. F. 323. Op. 617. D. 91. L. 8–13.

Zdanovich A.A. Otechestvennaja kontrrazvedka (1914–1920): Organizacionnoe stroitel'stvo. Moscow: Kraft+, 2004. 240 p.

Zolotarev A.M. Voenno-geograficheskij ocherk okrain Rossii i puti v sosednie territorii: Kurs voennyh i junkerskih uchilishh. Saint Petersburg: Tipolit. M.P. Frolovoj, 1903. 246 p.

Iz chernoj knigi russkogo evrejstva. Materialy dlja istorii vojny 1914–1915 godov // Evrejskaja starina. Trehmesjachnik Evrejskogo Istoriko-Jetnograficheskogo obshhestva. Saint Petersburg, 1918. Vol. X. P. 195–296.

Ioffe G.Z. Vyselenie evreev iz prifrontovoj polosy v 1915 godu // Voprosy istorii. 2001. N 9. P. 85–97.

Lor Je. Novye dokumenty o rossijskoj armii i evrejah vo vremena Pervoj mirovoj vojny // Vestnik Evrejskogo universiteta. Moscow; Ierusalim, 2003. N 8 (26). P. 245–268.

Lor Je. Russkij nacionalizm i Rossijskaja imperija. Kampanija protiv «vrazheskih poddannyh» v gody Pervoj mirovoj vojny. Moscow: NLO, 2012. 304 p.

Maksheev F.A. Voennoe hozjajstvo. Kurs Intendantskoj akademii. Chast' tret'ja. Snabzhenija v voennoe vremja. Pg.: Tipografija P. Usova, 1915. 612 s.

Materialy ob organizacii grazhdanskogo upravlenija v Galicii. 1914–1916 gg. // RGVIA. F. 2005. Op. 1. D. 12. 337 l.

Nelipovich S.G. V poiskah vnutrennego vraga: Deportacionnaja politika Rossii v 1914–1918 gg. // Pervaja mirovaja vojna i uchastie v nej Rossii. Moscow: GPIB, 1994. Vol. 1. P. 54–64.

O vyselenii bezhencev. 1916 g. // RGVIA. F. 2032. Op. 1. D. 286. 23 l.

O vyselenii evrejskogo naselenija vo vnutrennie gubernii Rossii i o hodatajstvah administrativno-ssyl'nyh lic ob osvobozhdenii ot vysylki. 1915–1916 gg. // GARF. F. 215. Op. 1. D. 904. 72 l.

O vyselenii nemcev-kolonistov vo vnutrennie gubernii Rossii v svjazi s voennymi dejstvijami. 1914–1915 gg. // GARF. F. 215. Op. 1. D. 524. 324 l.

O kolonistah, vysylke nemcev-kolonistov iz Privislinskogo kraja. 1914–1915 gg. // GARF. F. 215. Op. 1. D. 611. 254 l.

O konfiskovannom imushhestve nemcev-kolonistov, pereshedshih na storonu Germanskih vojsk. 1915 g. // GARF. F. 215. Op. 1. D. 213. 25 l.

O nabljudenii za peredvizheniem nemeckih vojsk na territorii gubernij Carstva Pol'skogo. 1914 g. // GARF. F. 215. Op. 1. D. 167. 132 l.

O prizyve evreev. 1913–1916 gg. // RGVIA. F. 400. Op. 19. D. 37. 342 l.

Ob organizacii Polozhenija o polevom upravlenii vojsk. 1913–1914 gg. // RGVIA. F. 2000. Op. 1. D. 2312. 382 l.

Ob organizacii upravlenija v okkupirovannoj russkimi vojskami Galicii. 1914–1915 gg. // RGVIA. F. 2005. Op. 1. D. 13. 646 l.

Obshhie rasporjazhenija o vysylke evreev. 1915 g. // RGVIA. F. 2049. Op. 1. D. 455. 168 l.

Obshhie rasporjazhenija o vysylke evreev. 1915–1916 gg. // RGVIA. F. 2049. Op. 1. D. 456. 428 l.

Perepiska o vyselenii nemcev-kolonistov. 1914–1917 gg. // RGVIA. F. 2005. Op. 1. D. 28. 336 l.

Perepiska o vysylke kolonistov, evreev. 1915–1916 gg. // RGVIA. F. 1932. Op. 12. D. 67. 692 l.

Perepiska ob ogranichenii v#ezda evreev v Galiciju. 1914–1917 gg. // RGVIA. F. 2003. Op. 2. 1869. 219 l.

Perepiska s gubernskim zhandarmskim upravleniem o zapodozrennyh v shpionazhe. 1914–1915 gg. // RGVIA. F. 1932. Op. 2. D. 340. 451 l.

Podlinnye postanovlenija Varshavskogo general-gubernatora o nalozhenii administrativnyh vzyskanij. 1915 g. // GARF. F. 215. Op. 1. D. 699. 275 l.

Polnoe sobranie zakonov Rossijskoj imperii. Sobranie Tret'e. SPb.: Gosudarstvennaja tipografija, 1895. T. XII. 1892 g. St. 8757. P. 480.

Polozhenie o polevom upravlenii vojsk v voennoe vremja: Proekt. Saint Petersburg: Voen. tip., 1914. 67 p.

Poljan P. Ne po svoej vole… Istorija i geografija prinuditel'nyh migracij v SSSR. Moscow: OGI, 2001. 328 p.

Rasporjazhenija Verhovnogo Glavnokomandujushhego. 1914 g. // RGVIA. F. 2019. Op. 1. D. 10. 342 l.

Riber A.Dzh. Menjajushhiesja koncepcii i konstrukcii frontira: Sravnitel'no-istoricheskij podhod // Novaja imperskaja istorija postsovetskogo prostranstva: Sbornik statej (Biblioteka zhurnala «Ab Imperio»). Kazan': Centr Issledovanij nacionalizma i Imperii, 2004. P. 199–222.

Riber A.Dzh. Ustojchivye faktory rossijskoj vneshnej politiki: Popytka interpretacii // Amerikanskaja rusistika: Vehi istoriografii poslednih let. Sovetskij period: Antologija. Samara: Izd-vo Samarskogo un-ta, 2001. P. 94–145.

Rossija. Demografija evrejskogo naselenija Rossijskoj imperii (1772–1917) // Jelektronnaja evrejskaja jenciklopedija. Vol. 7. Stlb. 382 // http://www.eleven.co.il/article/15443 (Data obrashhenija: 01.07.2017.)

Telegrammy P.N. Engalycheva o vysylke nemcev-kolonistov. 1915 g. // GARF. F. 215. Op. 1. D. 460. 35 l.

Holkvist P. Total'naja mobilizacija i politika naselenija: Rossijskaja katastrofa (1914–1921) v evropejskom kontekste // Rossija i Pervaja mirovaja vojna: Materialy mezhdunarodnogo nauchnogo kollokviuma. Saint Petersburg: Dmitrij Bulanin, 1999. P. 83–101.

Lohr E. The Russian Army and the Jews: Mass Deportation, Hostages, and Violence during World War I // The Russian Review. 2001. Vol. 60. N 3 (Jul., 2001). P. 404–419.

Россия–1917: проблема исторического выбора

И.И. Глебова

Аннотация. В статье предпринимается попытка рассмотреть истоки, предпосылки и динамику Русской революции. Главный вопрос, которым задается автор: действительно ли она может быть вписана в ряд европейских революций конца XIX – начала XX в.?

Ключевые слова: Россия, Февральская революция, Октябрьская революция, Первая мировая война, большевики.

Глебова Ирина Игоревна – доктор политических наук, руководитель Центра россиеведения ИНИОН РАН, Москва. E-mail: [email protected]

I.I. Glebova. Russia–1917: The Problem of Historical Choice

Abstract. The article deals with the origins, background and dynamics of the Russian Revolution. The main question the author is interested in is whether we can fit it in one line with the European revolutions of the late 19^th – the early 20^th century?

Keywords: Russia, the February revolution, the October revolution, the First World War, the Bolsheviks.

Glebova Irina Igorevna – Doctor of Political Sciences, Head of the Center of Russian studies of the Institute of Scientific Information on Social Sciences of the Russian Academy of Sciences (INION RAN), Moscow. E-mail: [email protected]

Возвращение Октября

2017-й год в России идет под знаком революции. В России вообще вспоминают юбилеями – это традиция (история революции активнее всего разрабатывалась в 1927, 1957, 1987, 1997 гг.), а тут еще магия даты – 100-летие требует воспоминаний. И главная юбилейная интонация – именно вспоминательная: 1917-й год – наше прошлое. Разговоры о революции – в основном ретроспективные; их ведут историки – о причинах и мотивах, ходе и «выходе», правых, виноватых и ошибавшихся.

Главный итог юбилейного года видится мне в том, что Россия оказалась неспособна вырваться из плена Октября. Наша революция теперь уже навсегда останется Октябрьской; когда говорят о Великой русской революции2020
  Это новая официальная формула событий 1917–1921 гг. (дана в Историко-культурном стандарте 2013 г., наделавшем много шума). Юбилей должен был ее закрепить. В ее основе – не просто историографическая отсылка к Великой Французской революции (республиканскому мифу о ней), но попытка подогнать русскую революцию под европейскую «норму». Надо сказать, что у этой формулы есть «предшественники» – вспомним хотя бы волошинский «Мартобрь» (точнее, метафора это гоголевская, но М. Волошин перекинул ее на свое время).


[Закрыть], имеют в виду именно Октябрь. Февраль по-прежнему в тени – малопонятен, малоинтересен; царская Россия – лишь исторический материал для выстраивания логики революции2121
  1861-й год породил 1905-й, 5-й год – «генеральная репетиция» 17-го (ленинские трактовки по-прежнему актуальны); 1914–1916 – мировая бойня и романовско-распутинское разложение и т.п.


[Закрыть].

«Большой стиль» русской революции

Революционный год (от февраля 1917 – до января 1918 г.)2222
  Год был длинным: От «медовой» (по определению З.Н. Гиппиус) февральско-мартовской революции до разгона Учредительного собрания, с которым она связывала все надежды, свое будущее. Именно тогда, как полагает Ю.С. Пивоваров, и победил Октябрь.


[Закрыть] оказался для России временем исторического выбора: какой будет страна, кто (какие силы) станут направлять ее в истории. Структура гражданской войны, из которой выйдет совсем другая страна (уже не царская и не февральская), определилась тогда.

Страна ответила на Февральскую революцию атмосферой эйфории, явленной большей частью столицей и большими городами, и общенациональной готовности к переменам2323
  Многочисленные описания революции (первых «дней свободы»), по существу иллюстрируют короткую формулу современника: «радостное, “весеннее” возбуждение» [15, с. 193]. Емкость (второй план) придают ей такие свидетельства: в провинции известия о событиях в Петрограде, полученные 1–2 марта, особенного впечатления на население не произвели; настроение было безучастным и сдержанно-любопытным. Именно в этом современники видели особенный характер революции: «Все ждали, что будет и не выражали сочувствия ни той, ни другой стороне. Никто не только не пожелал выступить в защиту правительства, но… не выразил даже сожаления о падении его». Не было ничего, что говорило бы «о возможности движения провинции против Петрограда» [15, с. 32–33]. Чем дальше от центра, тем больше были выражены эти настроения.


[Закрыть]. Однако с ликвидацией старой власти («старого режима») революция не остановилась – не закончилась. Напротив, шла эскалация революционного процесса. Страна все больше разворачивалась к гражданской войне, внутренне на нее настраивалась, в нее втягивалась. Август-сентябрь 1917 г. – пик этой эскалации. – Россия забалансировала на грани. Нужен был только толчок, чтобы сорваться.

Тут возникает вопрос: почему? Как мне представляется, одна из причин – в том, что революционный процесс, который нашел разрядку в Феврале 17-го, был не единственным. Это соединение и конфликт принципиально разных движений: февральского демократического, народных (историки говорят об общинной революции 1917–1918 гг., но сюда следует отнести и процессы в городе – в основном в Петрограде) и большевизма (о структуре русской революции см.: [14, с. 27–44]). Каждое из этих движений имело целью перестроить («пересоздать») Россию. То есть революция есть сложное (в социальном и культурном отношениях) явление, сразу вышедшее за рамки политики. Этим обусловлены ее особый облик, стиль, последствия.

Об исторических предпосылках Февральской революции

Февраль был первым из исторических выборов 1917 г. Эта революция имела долгую историю, завершив по крайней мере столетний спор власти и общества о том, какой быть России. То есть при всей необязательности и исторической «ненужности» Февраль 17-го был неслучаен.

Так завершилось историческое противостояние «образованного меньшинства» с породившей его (когда-то) властью (напрашиваются аналогии с конфликтами: отец–сыновья, творец–дети / ученики). Вследствие долгой культурной эволюции («отбора», воспитания, накопления культуры) в России к началу ХХ в. появилось общество, имевшее многие черты гражданского2424
  Мы привыкли считать тех, кто его составлял, малоэффективными, неопытными, неврастеничными хлюпиками, посредственностями, историческими неудачниками. Это взгляд в перспективе поражения: раз проиграли – значит, «лузеры», не заслуживающие ни понимания, ни снисхождения. Здесь чувствуются ленинское: «интеллигенция – это говно нации», сталинское: «спецы» – «пятая колонна», «пособники внешнего врага». Эти оценки не вытравить ни из простого обывателя, ни из профессионального исследователя. Они, однако, характеризуют нас, нынешних, а не русское общество начала ХХ в. Ничего лучше (мощнее, разнообразнее, обученнее, опытнее и результативнее) в нашей истории не было. Наше же к ним отношение похоже на то, как они сами воспринимали «николаевское самодержавие».


[Закрыть]. Оно не только прошло пору ученичества (прямого следования за европейской культурой)2525
  Западные русисты отмечают, что русское общество в начале ХХ в. чувствовало себя вполне европейским, а Россию полагало частью Европы; что в стране бурно развивалась «буржуазная культура», формировалось «новое гражданское сознание» (см., напр.: [21, p. 222]).


[Закрыть], но и преодолело детскую зависимость от власти – выросло из той системы отношений, которые последняя выстроила и где желала быть всем. Русское общество, с которым (и «через» которое) Россия вошла в ХХ в., было во всех отношениях модéрным. Ему свойственны тоска по обновлению, неутомимые искания «новой правды», новой веры, новых ценностей и ориентиров. В нем жил дух «бунтарства»; поиск, эксперимент и т.п. – естественный способ его существования, самореализации; его время – это современность / будущее, а не настоящее / прошлое. Оно было до крайности самоуверенно, победно, заряжено на социальное творчество; хорошо сознавая свои силы, отказывало в каких-либо перспективах «самодержавию».

Если общество уверовало в собственную сверхполноценность, наращивая тщеславие и готовясь делать карьеру в истории, то власть погрязла в комплексах неполноценности, остро переживала свою «неудачливость». Она «состарилась», истощила запас творческой (как консервативной, охранительной, насильственно-репрессивной, так и модернизационной, преобразовательской) энергии. Ее перспективы были отягощены прошлым; власть перестала побеждать, усваивала роль жертвы, была обречена отступать под общественным натиском со всех сторон (даже «изнутри» – со стороны нового двора, бюрократии, генералитета).

Этим во многом объясняется тот факт, что самодержавие, долго бывшее в России «единственным европейцем», консерватором и реформатором в одном лице, сильно ослабило модернизаторские функции. Оно утратило монополию на революционизм (эпоха перестроек России в формате монархических «революций сверху» закончилась), растеряло этос социального творчества. Пространство, традиционно принадлежавшее власти, неуклонно сокращалось (политические контрреформы конца XIX и начала ХХ в. были ограниченным административно-репрессивным средством торможения этого процесса). Функции социального переустройства перехватило общество. В стремлении подчеркнуть свою новую – социально-творческую, креативную, развивающую – роль оно и присвоило власти статус реакционера, отжившего (пережитого Россией) явления, олицетворявшего «темное» прошлое и туда тянувшее2626
  Это представление никуда не ушло. См., напр.: [20, p. 9–25].


[Закрыть].

Трансформация элиты должна была получить внешнее, формальное выражение. Борьба общества с властью была борьбой за новые формы, создающие благоприятную рамку для дальнейшего обновления страны. Отчетливее всего это демонстрирует сфера политики: собственно, ее появление служило показателем перемен, люди политики были авангардом модернизации. Политические элиты располагали силой и решимостью играть самостоятельную роль и определять социальные ориентиры, не просто стремились к расширению пространства своей деятельности, но требовали тотального, принципиального изменения (осовременивания по европейским образцам) оснований элитообразования, воспроизводства власти. Поэтому в России оказались одинаково возможны как масштабные реформы, так и революционная ломка старой системы.

В этом – и только в этом – смысле модернизировавшиеся элиты противостояли самодержавию, отмежевывались от него. Только в этом смысле власть и была им чужда. В остальном тогдашняя монархия соразмерна современному ей обществу: она принадлежала верхнему культурному слою (России европеизированных, образованных «верхов»), «генетически» связывая его с «Европой избранных». Более того, по своим внутренним параметрам (соотношению либерального и насильственного эксплуатационного, т.е. собственно «руссковластного»), самодержавие начала ХХ в. гораздо ближе к европейским «родственникам», чем к собственным «прародителям» (из XVI, XVIII и даже XIX вв.).

К началу ХХ в. русская власть обрела то качество, которое не позволяло ей сделать систематический террор средством удержания своего господства. Для нее многое (из прежнего) стало невозможно, непозволительно. В России это принято считать слабостью, для власти непозволительной и преступной. Мне представляется, что в этом была ее сила. Гуманизация («очеловечивание», демократизация) – мера исторической эволюции русской власти; благодаря этому она могла бы продолжиться – «вписаться» в новые времена2727
  Гуманизация – это и есть путь ограничения власти. Известная николаевская самохарактеристика, так раздражавшая общественников: «Хозяин Земли Русской» – вовсе не утверждение идеала самовластия в грозненском («а жаловать своих рабов… и их казнить») или петровском («поднять Россию на дыбы» и на дыбу) смыслах. Времена настали другие; изменилось общество – поменялась власть. Именно в этот момент ее и убрали. Собственно, это и есть главный вопрос, заданный русской революцией: почему мы терпим власть насильничающую, а не насильничающую не любим, порочим, презираем, свергаем? Неужели именно первая «социально» близка? – Так что же мы за общество, чего хотим?


[Закрыть]. Самоограничение власти в 1905 г. было естественным следствием длительной эволюции, в ходе которой «взрослело» общество и растрачивался силовой, полицейский (т.е. собственно кратократический2828
  Обратим внимание на этимологию греческого слова «kratos»: прежде всего оно означало «силу» (не физическую, а способность одолеть в борьбе), а позднее приобрело значение «власти» и «управления» [16, с. 12].


[Закрыть]) властный потенциал. У этой эволюции были шансы продолжиться.

Мировая война обострила все старые проблемы страны и породила новые. Она изменила русское общество: чрезвычайно раздражила и ожесточила, сделав в то же время избирательно легковерным и утопическим. Иначе говоря, явилась первым пунктом в повестке русской революции. Именно под влиянием (давлением) войны образованный обыватель к концу 1916 г. свыкся с идеей смены действующей власти. «…Страна полна слухов, которые показывают полное падение доверия к управительным способностям Государя и какое-то прямо желание переворота. В перевороте видят единственный способ уничтожить измену… – фиксировал в дневнике Л.А. Тихомиров, тонкий бытописатель и “социолог” того времени. – Пожалуй, и народ, и армия в общем за него (за императора. – И. Г.), но очень условно, а именно не веря его способности управлять и даже вырваться из сетей “измены”. Ну при таком настроении весьма возможна мысль – вырвать его силой из рук “измены” и дать ему других “помощников”… И это – вовсе не настроение одних “революционеров”, не “интеллигенции” даже, а какой-то огромной массы обывателей… Теперь против Царя – в смысле полного неверия в него – множество самых обычных “обывателей”, даже тех, которые в 1905 г. были монархистами, правыми и… стояли против революции» [9, с. 331].

Через поиск «врагов», критику власти (царя, двора, бюрократии и т.п.) преодолевались ставшие всеобщими трагическое ощущение невозможности больше жить в войне (войной), потребность сбросить ее чудовищное напряжение. Революция должна была встряхнуть, радикально изменить жизнь – конечно, к лучшему. По существу, и общество (гражданское и политическое), и обычный обыватель (а в войну «обыватель» торжествовал над внутренним «гражданином») были и не то чтобы против Николая, властей, но против войны: желали выйти из нее – как угодно. Такой выход и увидели в революции. В то, что войну можно закончить военным путем (сражаясь), зимой 1916–1917 гг. кажется, не верил никто (кроме царя и военного руководства), а вот в революцию – как желанное будущее, альтернативу войне – поверили. При этом переворот представлялся актом против «измены», которая, якобы, мешала России победить2929
  Современные исследователи указывают на «всеобщую уверенность в том, что все или почти все отступления и катастрофы России в этой войне могут быть отнесены на счет измены» [19, с. 506]. «Параноидальная атмосфера, в которой политические силы слева, справа и из центра обрушивались на высших представителей государства и друг на друга с обвинениями в измене, не слишком способствовали стабильности режима и военным успехам», – подчеркивает У. Феллер [19, с. 218].


[Закрыть].

Парадокс: антивоенная, по существу, революция имела имидж (а отчасти и была) военно-патриотической; революция во имя победы – так ее мыслили общественники, так воспринял и обыватель. Но главное: едва ли не всем казалось, что это путь в нормальную жизнь, возвращение к нормальности. А вот народу (рабочему, солдату, крестьянину) революция была «интересна» как возможность «прикончить» войну, переключиться на «внутреннего врага». Об этом настрое, бессмысленном и беспощадном, свидетельствовал осенью 1916 г. тот же Тихомиров: «…в народе назревают самые бесшабашные бунтовские инстинкты, и грозят реками крови» [9, с. 210, 314].

Февраль 1917 г. было бы неверно ограничивать действенной («технической») частью. Ему предшествовала «революция сознания». Февралисты – прежде всего думские, кабинетные, салонные революционеры. По мере «углубления» войны они все больше становились трибунами и глашатаями революции. Через тексты, выступления, беседы, встречи и проч. февралисты готовили страну к Февралю, формировали в умах «установку» на революцию, «лепили» из себя революционеров.

Казалось, и «революция действия» должна была быть во всех отношениях общественной – по целям, движущим силам и методам, по результатам. Но Февраль 1917 г. неожиданно для всех (царя, политиков, бюрократии, полиции) оказался многосоставным событием, где результировались разные социальные темы, требования, переживания, движения. Успех же петроградской революции обеспечило соединение протестного творчества («восстания») масс с политической волей общественных элит, выстроивших новую власть (альтернативу «старой»). Новизна, демонстративные (до нарочитости) демократизм и «народность» были ее преимуществами перед «николаевским самодержавием».

Мировая война началась и закончилась3030
  Я полагаю, что Февраль 1917-го поставил для России точку в той исторической эпопее; усталость от войны, напряженное ожидание ее окончания разрядились в революции (подробнее см.: [7, с. 329–347]).


[Закрыть] вспышками социального единства, для России вообще-то не характерного. В августе 1914-го, как и в феврале 1917-го, на исторической сцене действовал народ. Только войну он встретил патриотическим, милитарным, самодержавным, а в революции был антивоенным и антивластным. На короткий миг Февраль объединил то, что столетиями сцепляла монархия: два враждебных склада русской жизни, две субкультуры – «верхнюю» (интеллигентскую, европеизированную, давшую России тип современного человека) и «низовую» (традиционалистскую, архаичную, взбудораженную и раздраженную модернизационными экспериментами субкультуры «верхов» на рубеже XIX–XX вв. – просто потому, что они означали вторжение в ее жизнь, изменение ее внутреннего строя, ее органики), составлявшую основную массу народонаселения. Потому и стал подлинно народной революцией.

Иначе говоря, революция – как идея и социальная практика – объединила простой народ и интеллигенцию, светско-политическую часть общества и церковь и т.п. Сообща они и скинули с себя историческую скрепу: русская монархия пала. Не ушла, а именно пала – под общим натиском общества и народа. Монарха свергли, династическая линия во власти не продолжилась. Одни считают это главным историческим достижением, другие – грехом (преступлением) Февраля. В любом случае Февраль создал другую страну; она родилась буквально в день отречения Николая II.

Февралисты у власти

Февраль 1917-го – пик эмансипационного процесса, продолжавшегося в России с Великих реформ 1860–1870-х годов (и одна из возможных радикальных на него реакций). Деятели этой революции принадлежали русскому освободительному движению, воплощали в жизнь эти идеалы. Они представляли ту современную (модéрную) Россию, которая появилась, набрала сил и вполне определилась в недрах «старого порядка» (того, что она полагала старым порядком). Казалось, она и поведет страну в ХХ в. Победив, лидеры Февраля стали строить новую Россию: по своему образу и подобию. Но как раз это и не удалось – как творцы нового мира они потерпели поражение.

Февраль подвела тотальность победы. В отличие от революции 1905 г., где возобладал компромисс – власть и общество пошли на взаимное самоограничение, в феврале 1917 г. «организованная общественность» полностью и окончательно уничтожила «самодержавие»3131
  Я беру это слово в кавычки: ибо после Первой революции характеристика русской монархии как «самодержавной» уже не является адекватной. Ошибка всех исследователей революции – в том, что монархия и бюрократия настойчиво и последовательно исключаются из эмансипационного процесса. Притом весь негатив истории русской свободы списывается на них. Основы этой традиции заложили февралисты (так их новая Россия наращивала субъектность). Но вот интересный факт. Выбирая для себя прошлое (общенациональные праздники), они остановились на следующих датах: 19 февраля – день освобождения крестьян от крепостной зависимости, 17 октября – «день установления в Российском Государстве первого конституционного строя», 27 февраля – «в память Великой Российской революции, когда сам народ в лице Исполнительного комитета Государственной думы взял власть в свои руки» (см.: [10, с. 326]). Здесь февралисты адекватны истории: монархия – фигурант освободительной традиции.


[Закрыть]. Из политики были исключены все политические силы, не связанные происхождением с освободительным движением / традицией (те, что правее кадетов) – как «контрреволюционеры». Лидеры Февраля сделали исключительную ставку на новую, революционную легитимность3232
  Сообщая на митинге в Таврическом дворце 2 марта 1917 г. об образовании Временного правительства, П.Н. Милюков в ответ на вопрос: «Кто вас выбрал?» воскликнул: «Нас выбрала русская революция» [18, с. 155–156].


[Закрыть]. Но она не могла гарантировать устойчивость, стабилизировать революцию; апелляция к ней была связана как раз с социальной радикализацией.

Февральская власть сразу пошла на радикальные меры: сделала ставку на всеобщность прав (максимально широкую демократизацию), всеобщее избирательное право, «гражданский строй» (общественную самоорганизацию); отменила всё «старорежимное» – в том числе местную администрацию, полицию, т.е. необходимые управленческие, правозащитные механизмы (возможно, плохие, но традиционные, привычные). Происходила не незначительная перестройка (обновление «здания» – своего рода евроремонт), но полная перемена – настоящая агрессия политической современности3333
  Февралисты казались политиками-реалистами, пытавшимися чуть «подтянуть» Россию к европейской норме («уравнять» с Европой). Но как практики власти они были совершенными революционерами: пытались рвануть страну из <проклятого> прошлого в <счастливое> будущее; в реализации демократического идеала далеко опередили тогдашнюю Европу.


[Закрыть]. Россия, в значительной степени истощенная, разложенная и ожесточенная мировой войной, была плохим испытательным полигоном для такого рода экспериментов.

Именно в попытке реализовать свою утопию, а не в неспособности справиться с упавшей в руки властью, – главная проблема Февраля. Конечно, февральские политики вовсе не желали обрушить страну – только улучшить, осовременить (кстати, таковы же были намерения М.С. Горбачёва, Б.Н. Ельцина – всех реформаторов от власти, народных освободителей). Однако ускорили процесс не эмансипации, а энтропии, хаоса, распада. З.Н. Гиппиус в августе 1917 г. задавалась вопросом: «Отчего свобода, такая сама по себе прекрасная, так безобразит людей? И неужели это уродство обязательно?» [6, с. 545]. Русская революция впервые в ХХ в. так отчетливо продемонстрировала: эмансипационные процессы несут в себе огромные риски, и в отсутствии ограничительных рамок негативные тенденции побеждают. Причем происходит это как-то незаметно, исподволь. Вот что вспоминал о влиянии Февраля современник, тогда подросток: «…школьная жизнь пошла вкривь и вкось. Не знаю, что было тому причиной: в укладе… дорогого частного учебного заведения ничего не изменилось, кормить продолжали нас прекрасно, прислуга продолжала называть нас, при случае, “барчуками”, никаких митингов… Учителя наши.., как и раньше, никак не влияли на нас политически, но… учение и дисциплина разваливались сами собой» [15, с. 184].

Великая Освободительная революция совершенно неожиданно для ее лидеров пробудила не созидательный энтузиазм, а социальные болезни. А.Ф. Керенский указывал на «своеобразнейшее явление революционной эпохи – массовую, болезненную лень»: «Солдаты переставали рыть окопы, нести службу, сражаться. Рабочие переставали работать. Чиновники забывали о своих канцеляриях. Вся деловая, трудовая жизнь огромной страны замирала. Всюду раздавались только бесконечные речи, прения, рассуждения» [5, с. 342]. О том же писал И.А. Бунин: «На всем… пространстве России… вдруг оборвалась громадная, веками налаженная жизнь и воцарилось какое-то недоуменное существование, беспричинная праздность и противоестественная свобода от всего, чем живо человеческое общество» [3, с. 155]. Февральская революция намеревалась освободить труд3434
  Символично название первой организации русских марксистов: «Освобождение Труда».


[Закрыть], но привела к освобождению от труда.

Граждане новой России превращались из служащих (и служивых) – в освобожденных от службы, из работающих – в безработных (в смысле нежелания тяжело и эффективно работать, утраты этого навыка). В стране распадались любые трудовые «ассоциации», производственно-технологические и информационно-управленческие структуры, нарушались связи (социальные коммуникации). Создалась невиданная ранее ситуация: большинство населения вдруг стало балластом – асоциальными элементами, не работавшими на ниве создания общественного продукта. Единственная партия, которая могла победить в таком «обществе», – партия освобождения от труда.

Это происходило и в непосредственной близости от власти. Февраль привел не к «пересозданию» государства3535
  Стремление построить свое государство (перезагрузить / перезапустить его – как компьютер) характерно для всех революций. Утопия февралистов (русской либерально-демократической интеллигенции) требовала современного государства, которое соответствовало бы гражданскому обществу (составляло ему пару). И здесь очевидно противоречие между идеологией и практикой. Февралисты (во всяком случае, кадеты) были сторонниками сильного государства, но их действия, по существу, вели к «минимизации» властно-бюрократической вертикали – переходе на общественную горизонталь. А это – радикальный вызов не только национальной традиции, но и реалиям тотальной войны: тогда государство не просто укреплялось, но в нем нарастали тоталитарные тенденции. Интересно, что большевики, стоявшие за отмирание государства, едва придя к власти, подчинили «умирающему» всю политическую, хозяйственную, культурную и т.д. жизнь общества.


[Закрыть], а к разложению государственного механизма. Он попросту разладился: там едва ли не раньше всего воцарились расхлябанность, рассредоточенность, безработность. Служащие «большую часть своего времени заняты словоизвержением в советах или манифестациями на улицах» [12, с. 449], – отмечал уже в марте 1917 г. французский посол в России М. Палеолог. В Военном министерстве, например, началась борьба за шестичасовой рабочий день и шла массовая запись в эсеры [5, с. 342–343]. О результатах этой борьбы вспоминал А.И. Гучков: когда понадобилось издать «очень спешный» циркулярный приказ, оказалось, что в Главном управлении Генерального штаба это некому сделать. Был введен шестичасовой рабочий день и в пять часов в штабе еще оставались писари, но не было офицеров. «Главное управление Генерального штаба – война идет! Демократические требования [эти офицеры] применяли прежде всего к себе, вместо того, что писарям показать пример характера, выдержки. Это был крайний трагизм. Я чувствовал, что все слякотно, все расползалось» [1, с. 134]. Утрата управленческих навыков, падение организационной культуры не позволяли контролировать сложнейшие социальные процессы, воздействовать на них.

По существу, к концу апреля – началу мая либеральная революция образованной, европейски воспитанной (во всех смыслах) России выполнила свои задачи3636
  Пожалуй, главная тема, открытая для науки этой революцией – уязвимость демократического устройства, его зависимость от конкретных условий (времени и места), а также вариативность демократий. Выскажу предположение: России начала ХХ в. более всего соответствовал политический режим 1906–1914 гг. – это ее мера демократии (демократический размер). Послефевральские же свободы оказались для страны чрезмерны (прежде всего, культурно, ментально). Проблема Февраля состояла в том, что февралисты (общество, интеллигентный обыватель) эту меру уже превзошли (переросли), а большинство народа до нее еще далеко не дозрело.


[Закрыть].