Текст книги "Любовь от начала до конца"

Глава четвёртая
Балкончик Джульетты

Ты ждала меня. Я сразу это понял. Как только я позвонил, ты радостно засмеялась и сказала:

– Привет! Я очень рада тебя слышать!

Обычно эти слова я говорил первым.

Ты прошла из палаты на балкон, и твой голос произнёс из трубки с радостным облегчением:

– Как хорошо-о…

Села в невидимое мне кресло и будто между делом добавила:

– Пока ты не звонил, я ни разу не выходила на балкон. Теперь чувствую, как мне не хватало свежего воздуха. И солнышко такое хорошее, даже припекает немного.

И ещё:

– Ты так долго не звонил, что я потеряла с тобой энергетическую связь. Даже видеть стала хуже. А сейчас зрение улучшилось.

Ты засмеялась, будто сказала то, чего говорить не собиралась.

Я отметил в твоём голосе что-то новое. Эти изменения обрадовали меня, будто я получил от тебя письмо со словами, которых давно ждал. И тоже сказал то, чего говорить не собирался:

– Я соскучился по тебе. Очень.

Ты снова засмеялась, но ничего не ответила.

Не знаю, как выглядит этот больничный балкон, но пока мы говорили, я представлял его себе по-своему и всё время будто видел тебя на балконе.

…Вот ты откинулась на кресло, прикрыла глаза рукой и, щурясь от яркого майского солнца, с улыбкой сказала, что пришла моя посылка. Что у тебя сейчас на коленях брелок с изображением Ромео и Джульетты.

– Он из той самой Вероны? – спросила ты, хотя вряд ли в этом сомневалась.

– Из той самой. Из магазинчика, который находится прямо под балконом Джульетты.

– А какой балкон у Джульетты?

– Такой же, как у тебя.

– Ты знаешь, какой здесь балкон?

– Не знаю.

…Вот ты поднялась, подошла к краю балкона и, как мне показалось, заглянула вниз. Мне захотелось оказаться внизу и, запрокинув голову, смотреть неотрывно на тебя. Улыбаться тебе, махать рукой и видеть, как ты машешь в ответ. В то же мгновение больничный балкон получил название «балкончик Джульетты».

– Я прослушала все твои песни, – сказала ты, оставив название балкона без комментариев.

– Понравились?

– Да. Все из нашей юности. Когда я слушала их, мне казалось, это ты их поёшь.

– Это моё сердце тебе пело.

…Снова села в кресло, прижала плотнее к уху трубку, чтобы не пропустить мои слова, поправила чёлку и, не дождавшись из трубки продолжения, произнесла:

– Я не сказала главную новость. Мне поставили твой катетер.

– Теперь он твой, – уточнил я.

– Спасибо тебе… Я теперь могу мыться.

– Я очень рад! – воскликнул я, вспомнив, как ты мучилась от невозможности принимать душ.

– Я теперь другой человек. Мне хочется жить. Первый раз я полчаса просто стояла под душем.

Не зная, как ещё выразить свою радость, я деловито сказал:

– Тонь, договаривайся с офтальмологом. Теперь будем лечить твоё зрение.

– Рома, ты читаешь мои мысли – услышал я голос женщины, которая убедилась, что может доверять мужчине. – Пошла на следующий день. Врач сказала, что мне надо окрепнуть и… – ты запнулась, будто выдавливала из себя то, что никак не хотело выдавливаться. – Нужно оформить инвалидность. Так операция будет стоить в два раза дешевле.

И добавила весело:

– Я хочу сэкономить твои деньги.

…Вот ты запрокинула голову, закрыла глаза и, блаженно улыбаясь пригревающему солнцу и хорошему самочувствию, сказала в трубку:

– Припекает…

– Так часок посидишь и загоришь, – в тон доверительно ответил я. – Ты же смуглая, а к смуглым загар быстро пристаёт.

Ты засмеялась чему-то, а потом пояснила:

– Из-за моей смуглости меня однажды приняли за подкидыша.

Пауза.

– На втором курсе я попала в больницу с двусторонним воспалением лёгких. В отделении с нами лежал один мальчишка из нашей школы. Однажды меня пришли проведать родители с сестрой, и после их ухода он так ехидно спрашивает: «Ты, наверное, подкидыш? Ты ни на кого не похожа». Дразнил так меня, пока не пришёл мой дедушка. А дед был вылитый монгол. Когда он увидел его, сразу всё понял. Люда у нас – настоящая Иванченко, а у меня монгольская кровь. Я в дедушку.

В тот день мы ещё долго разговаривали и смеялись, вспоминая забавные случаи из жизни. Я почувствовал, как сильно мне тебя не хватало. И понял, что всё это время ты думала обо мне. От этих мыслей пьянящее тепло разливалось по телу, было светло и радостно на душе, будто вернулась весна семьдесят второго.

Вспомнилось, что той весной я не только вёл зашифрованный дневник, но ещё составлял зашифрованную табличку. В ней тоже под определёнными знаками скрывались разные впечатления и события, касавшиеся тебя.

По горизонтали были проставлены месяцы, а по вертикали дни. Клеточки, соответствующие определённому дню и месяцу, я закрашивал разным цветом. Полностью красная клеточка – ты на меня посмотрела, мы с тобой разговаривали и вообще день был чудесный, потому что был наполнен множеством свидетельств того, что ты меня любишь. Наполовину красная – ты на меня посмотрела, но мы с тобой не разговаривали. Но посмотрела так, что… В общем, всё было понятно без слов.

В клеточках стояли ещё какие-то кружочки, точки, смысла которых я сейчас уже не вспомню. Помню только, что моя самодельная табличка с весны по середину осени семьдесят второго была вся красная от радости. В этот период мне было очень приятно её заполнять.

Разговаривая с тобой, я подумал, что если бы сейчас довелось заполнять такую любовную табличку, то клетку, соответствующую сегодняшнему дню, я бы тоже закрасил красным цветом.

«Летним зноем вдруг станет стужа,

И пойму, что тебе я нужен…»

И правда, как хорошо-о…

По дороге домой всё перебирал мысленно подробности нашего разговора, радуясь тому, что в этом разговоре открылось. Вдруг посреди тротуара остановился. Упругие щелчки кнопок отразили на экранчике телефона мысль, которая меня осенила:

«Тонечка, ты моё монголо-татарское иго».

А ведь в этом что-то есть…

Часть пятая
Несбывшееся зовёт

Глава первая
Книга для тебя

Когда-то я мечтал написать о тебе книгу. Что это будет за книга, я плохо представлял. Но фантазировал, что когда такая книга будет издана, про неё все узнают, и ты её обязательно прочитаешь. И всё поймёшь. По сути, только для этого мне и нужна была эта книга.

Первую попытку я сделал ещё в восемьдесят втором.

Я тогда работал в многотиражной газете «Машиностроитель» моторостроительного завода и вроде как подавал надежды. Из пяти творческих сотрудников, включая редактора, там работало четыре корреспондента. Двое из них были поэтами и имели в своём, так сказать, поэтическом багаже по несколько изданных поэтических сборников. Один был лирик, а другой юморист. Он и вёл себя соответственно. Уходя из редакции по личным делам, оставлял на рабочем столе запасные очки, наполовину исписанный лист бумаги и ручку поверх неё. Композиция называлась «вышел на минуточку». Отсутствовал, бывало, по полтора часа.

Всякий раз, когда редактор пытался выяснить, куда исчез наш уважаемый работник сатиры и юмора, я его покрывал. Пошёл в магазин. За сигаретами. Сын забыл ключ, и он сейчас ждёт его на остановке. Как только я озвучивал свою версию, остальным оставалось только согласно кивать, хотя по их лицам я видел, что они давно ждут, когда редактор, наконец, застукает прогульщика.

Секретарша доложила юмористу о моём заступничестве, и в благодарность за это он решил приобщить меня к своему юмористическому творчеству.

С этого всё и началось.

Это приобщение выглядело своеобразно. Юмориста звали Владимир Иванович Чубенко, и был он, как мне сейчас представляется, дядькой лет за пятьдесят. У Владимира Ивановича был сын, который пытался пойти по стопам отца и силился писать юмористические рассказы. Он их писал, а папа доводил до кондиции. И вот однажды Чубенко подозвал меня к себе и вручил очередной опус своего наследника, попросив «немножко почистить» текст. Мол, рассказ и так хороший, но ты его подшлифуй. И улыбнулся ободряюще. Мол, я верю в тебя.

Сюжет рассказа мне понравился. Молодой человек переезжает из села в большой город и забирает с собой петуха. Он тоскует по родному селу, слушает, как кукарекает петушок, и обливается слезами, совершенно не замечая открывающихся перед ним перспектив. Деревня, одним словом. Эта история должна была выглядеть смешной. Но мне она показалась очень грустной. И я переписал рассказ в стиле Шукшина. Отдал Чубенко. Он прочитал. Изменился в лице. Отложил мою писанину в сторону и попросил вернуть первоначальный вариант. А как его вернуть…

Я подошёл к своему столу и под весёлые переглядывания сотрудников порылся в мусорной корзине, достал одну скомканную бумажку, другую… разгладил их и почтительно положил перед мэтром.

На этом наша дружба закончилась.

Я видел, что Владимир Иванович расстроился. Мне стало неловко, хотя мой вариант рассказа самому понравился, и я даже хотел его подарить. Всё равно сюжет не мой. Но Чубенко только улыбался в ответ и делал вид, что меня для него больше не существует. Я тоже расстроился и в один из ближайших дней, также как и мой недавний наставник, ушёл тайком из редакции прогуляться по парку. Я не знал, как себя вести с Чубенко, и мне было тягостно маячить перед ним целый день.

Иду себе, иду и тут неожиданно встречаю тебя, Тонечка.

Я не сразу тебя узнал. Мне показалось знакомым лицо, и только по тому, как взволнованно ёкнуло сердечко, я понял, что это ты.

Тоня. Тоня Иванченко.

Ты изменилась. Повзрослела. И стала, кажется, ещё задумчивей. Оранжевый плащ… Раньше его не было. Впрочем, что я говорю. У меня тоже со школы не осталось ни одной носимой вещи. Очки… А глаза остались прежними… Только почему-то грустные, будто уставшие. Ведь ты замужем. Уже четыре года. Я сам видел твою свадьбу. Слышал, что ты переехала к мужу. Может, в жизни что-то не складывается?

Когда мы разминулись, я прошёл ещё немного и обернулся. Вдали виднелся твой оранжевый плащ.

Через несколько дней в воскресенье мы также случайно встретились с тобой в магазине рядом с домом. Ты была последней в очереди, и когда я вошёл… Да, мне понадобилось крепко взять себя в руки, выдавить улыбку и спросить как бы непринуждённо:

– Вы крайняя?

Ты обернулась, и твоё лицо озарилось улыбкой узнавания. Какая всё-таки красивая у тебя улыбка!

– Здравствуй.

– Масло ещё дают? Маме сказали, что «выбросили» сливочное масло, и она послала меня в магазин.

– Пока дают. Но говорят, кончается.

– Буду стоять до конца, пока не кончится, – попытался пошутить я.

Ты ещё раз улыбнулась и замолчала, став из вежливости вполоборота.

Я стоял рядом с девушкой, которую давно любил, и вёл себя как последний дурак. «Ну, придумай же что-нибудь!».

И правда, почему мы становимся такими глупыми, когда влюблены?

– Тоня, это тебя я встретил позавчера?

Ты сразу откликнулась, будто ждала моего вопроса.

– В парке? Меня.

Мы обменялись улыбками. И снова твоя улыбка попала в десятку. Ты стояла так близко, что я при желании мог разглядеть каждую твою ресничку, каждый волос в твоей причёске. На этот раз ты была без очков. И совсем такая же, какой я тебя запомнил в наш последний вечер.

Вот ты посторонилась, пропуская перед собой двух женщин и, отступая, ткнулась в меня плечом. Оглянулась, издав тихий виноватый возглас. Очередь двигалась. Мы молчали. Всё.

– До свидания.

– До свидания…

Эти две короткие встречи и подтолкнули меня к идее написать про тебя.

Роман? Повесть? Для начала рассказ…

Отправляясь в понедельник в редакцию, мне уже было всё равно, что там обо мне думает Чубенко, и вообще что там обо мне кто-то думает. Я был захвачен идеей рассказа. Не буду пересказывать сюжет, скажу только, что я видел в нём не столько художественное произведение, сколько своеобразное признание в любви, облечённое в художественную форму.

Я строчил заметки в газету, а в перерывах набрасывал мысли, которые должны были лечь в основу моего рассказа. Чубенко уже успокоился и больше меня не игнорировал, даже шутил по поводу моего торопливого исписывания страницы за страницей.

– «Война и мир»? «Анна Каренина»?

Я не вёлся.

Когда рассказ был закончен и перепечатан тайком после работы на печатной машинке, передо мной встал вопрос о том, куда его пристроить. Выбор пал на киевский журнал «Радуга». Запечатанный конверт с машинописной рукописью отправился в дальнее путешествие в гости к киевским ценителям настоящей литературы.

Шли недели. Я ждал. Журнал был ежемесячный, и я наивно полагал, что мой рассказ будет опубликован в ближайшем номере. Такой искренний рассказ. Но в ближайшем номере его не оказалось. А спустя две недели из редакции журнала пришло письмо. Даже не письмо, а целый пакет. Ого!

Вскрыл упаковку. И первое, что бросилось в глаза – страницы моей великой рукописи. В углу первого листа стоял исходящий номер. Сопроводительное письмо было очень коротким, и смысл его был такой: надо работать над собой.

Я разочарованно спрятал подальше свои листочки и пошёл в редакцию. Работать над собой.

Теперь вот пишу тебе не просто рассказ, а целую повесть. И уже не совершу прежней ошибки. Мне не нужна публикация в толстом журнале. Я не ставлю перед собой цели кого-то удивить, а только хочу рассказать о том, как сильно я любил и люблю тебя. Рассказать тебе одной. Рассказать, как много ты для меня значишь, как я рад, что нашёл тебя и сказал то, что следовало сказать ещё сорок лет назад.

Я пишу эту книгу только для тебя.

Она будет в единственном экземпляре.

Ты будешь её единственным читателем.

Глава вторая
Два Ромы, две Тони

Наверное, так чувствовала себя Золушка после того, как вернулась в свой дом после сказочного бала. Разочарование. Недоумение. Обида. Надежда и страх, что больше это никогда не повторится. А ещё непонимание – как теперь жить дальше в своей серой однообразной повседневности после того, что с ней произошло?

Как мне теперь жить?

Когда тебя в июне выписали из больницы, я ни о чём таком ещё не думал. Только отметил, что всё изменилось. Теперь ты была постоянно дома, а дома рядом с тобой был твой муж.

Мы уже не могли разговаривать как прежде.

Три раза в неделю ты выбиралась в больницу на гемодиализ. Только в эти дни и только во время диализа я мог дозвониться до тебя. Но о чём можно разговаривать, когда рядом посторонние люди, которым часами нечем заняться и они с интересом слушают всё, о чём говорят их соседи по палате? Разговор не клеился. Лишь однажды я застал тебя перед диализом. В этот день тебе сдвинули расписание на полчаса, потом ещё на полчаса. Ты вышла в коридор и, чувствуя неловкость оттого, что нервничаешь из-за неопределённости с диализом, торопливо спросила меня:

– А как тебе можно позвонить? По тому номеру, который высвечивается у меня на мобилке?

– Да, просто наберёшь его и попадёшь на меня.

– Я тебя не подведу? – спросила ты и тут же спохватилась. – Это на всякий случай, вдруг что-то понадобится…

Я не стал выяснять, как ты можешь меня подвести, но твои слова мне были приятны. Посоветовал на этот случай сбросить пустую эсэмэску, и я перезвоню сам.

– Хорошо?

– Хорошо.

Этот короткий разговор я воспринял как намёк, что мне пока лучше не звонить. Что надо подождать, пока у тебя всё встанет на свои места. Когда это произойдёт, ты мне дашь знать, и мы снова будем разговаривать как раньше.

Я стал ждать.

Когда становилось невмоготу, доставал телефон и посылал тебе сигналы о том, что я помню о тебе, что я люблю тебя. Что я жду.

«Мысленно говорю тебе разные ласковые слова, наполняю их, как разноцветные шарики, своими чувствами и отпускаю в небо с тайной надеждой, что они через разделяющее нас пространство долетят до тебя. Все японцы передают тебе привет».

Неприкаянно бродил по улицам, пока сумерки не сгущались до темноты, и снова нажимал кнопки на телефоне.

«Иду по ночному городу. В окнах свет, за окнами непонятная, но притягательная жизнь. Кажется, что там, за чужими окнами, происходят какие-то необычные события, а между людьми какие-то необыкновенные отношения, что они по-настоящему любят друг друга, а не просто готовят общую еду, стирают, убирают, спят вместе. Так хочется сейчас быть рядом с тобой».

Я помню, я люблю. А ты?

«Мне кажется, ты сейчас где-то на другой планете, и я посылаю тебе не смс, а космические сигналы для связи. Но космос такой огромный, что мои сигналы, наверное, не доходят и растворяются в бесконечной черноте вселенной».

Космос молчал.

Людмила написала, что ты читаешь мои сообщения, но реагировать на них сейчас не можешь. Тебя перевели в другую больницу и поставили в ночную смену. И первое же посещение новой больницы произвело на тебя удручающее впечатление. Ты увидела не просто больницу, а своё будущее. Вместе с тобой под аппаратом очистки крови лежали женщины, которые здесь уже почти живут. У них была своя микроволновка, холодильник, бельё, продукты. Значит, тебе здесь тоже жить… А у тебя даже не было своего места. Больница была переполнена и после пяти часов неподвижного лежания под аппаратом «искусственная почка» тебе приходилось до рассвета дремать в стареньком расшатанном кресле.

Ты была настолько подавлена новыми обстоятельствами, что поначалу отказывалась разговаривать даже с Людой. Что уж тут говорить обо мне.

Я понимаю.

Но чувства не хотели ничего понимать.

И вот однажды, измучившись от неопределённости, я попросил Людмилу подключить твой ноутбук к Интернету и показать мои фотографии в «Одноклассниках». Зачем? Наверное, смутно рассчитывал, что ты увидишь их и, может быть, скажешь что-нибудь хорошее обо мне, а Люда потом передаст твои слова. А может, захочешь позвонить? А может, попросишь меня позвонить? В общем, захотелось дать о себе знать так, чтобы ты отозвалась.

Для этого требовался технически подготовленный компьютер, однако твоим ноутбуком никто не занимался, и оказалось, что выйти через него в Интернет было невозможно. Я было расстроился, но тут Люда пришла мне на помощь. Она решила довести мою затею до конца, но по-своему. Людмила распечатала мои фотографии из «Одноклассников» и отвезла их тебе.

А дальше…

Дальше вместо кареты – тыква, вместо важного кучера – крыса.

В тот день от Людмилы пришла эсэмэска: «Ну, Ромчик, держись!». Я понял, что демонстрация фотографий состоялась, но не понял, о чём предупреждала меня Люда.

Держись… Что это значит? Я решил выяснить сам.

Было уже хорошо за полночь, когда я заперся у себя в кабинете и набрал твой номер. Дома все спали. Ты в это время должна была находиться на диализе. «Ну, Ромчик, держись», – зачем-то повторил я мысленно слова Людмилы и вдохнул поглубже.

Ты отозвалась сразу.

– Да. Я слушаю, – ответил мне уже хорошо знакомый голос.

Несколько дежурных вопросов о самочувствии не ввели тебя в заблуждение, и ты без всякого перехода объявила:

– Смотрела твои фотографии. Я шокирована и удивлена. Если бы встретила тебя на улице, то не узнала бы.

Я обомлел.

– Так плохо выгляжу?

– Нет, для своего возраста ты выглядишь очень хорошо. Но… это другой Рома. Я ведь когда разговаривала, видела того Рому… Ты очень изменился.

– В какую сторону?

– В лучшую. Ты вполне соответствуешь тому, что о себе рассказываешь, своему статусу. У тебя обаятельное лицо, добрая улыбка. Ты мне понравился…

Я представил, как соседи по палате замерли, приготовившись узнать чужую тайну, и перешёл на шутливый тон.

– Ну, слава богу! А то я переживал.

– Я говорю, как есть, – сдержанно ответила ты.

Помолчала и добавила как бы мне для поддержки:

– У меня теперь два Ромы.

Людмила потом написала, что ты просмотрела все мои фотографии и поначалу совсем не узнала меня. Люда сказала: «Смотри ещё». Ты надела очки, взяла лупу и стала всматриваться. «Вот его профиль, его улыбка, узнаю… – неуверенно произнесла ты. – Его глаза…». А потом растерянно добавила: «Я его даже немного стесняюсь».

Два Ромы…

Невольно вспомнились наши разговоры, и я подумал, что всё это время ты, выходит, разговаривала не со мной. А с кем? Так со мной же и разговаривала. Только это был не я сегодняшний, а тот Рома, который учился с тобой в параллельном классе. Так это вроде я. А вроде и не я… Ты разговаривала со мной, но твои слова были обращены не ко мне сегодняшнему, а к тому Роме, каким я когда-то был. Возникло ощущение, будто я всё это время выдавал себя за другого человека и вот обман раскрылся.

Чтобы никого не разбудить, я крадучись вышел из кабинета в прихожую и невольно задержался возле зеркала.

Два Ромы…

Всматриваясь в своё лицо, я пытался понять, что же во мне так сильно изменилось. Из зеркала на меня смотрело лицо взрослого мужчины. Волосы поредели. Морщинки. Седина. Только в глазах осталось что-то мальчишеское и губы никак не складывались по-взрослому. Моё внутреннее состояние не соответствовало этому лицу, и я разглядывал его даже с некоторым любопытством.

Я вспомнил, как мы со старшей дочерью Юлей летали в Запорожье на пятидесятилетие к отцу. Глядя на него, я тогда ещё подумал, что он, конечно, хорошо выглядит, но ему уже так много лет. Стало грустно оттого, что мои родители стареют, но в то же время я обрадовался, что сам ещё молодой. А теперь я по возрасту старше своего отца в то время. Ну и что?

Два Ромы…

На кухне утробно зашипел электрический чайник. Звякнула ложка, зацепив сахарницу. Углубляя ночную тишину, мягко тикали ходики. «Ну и что. Ну и что. Ну и что», – бесстрастно повторяли они, словно не соглашаясь с тем, что засело у меня в голове. Мне хотелось то же самое повторить вслед за ними, но что-то уже не укладывалось в привычную картинку. Что-то изменилось, и я чувствовал, что как бы мне этого ни хотелось, но после того, что я услышал, теперь всё не может быть как прежде.

Два Ромы…

Ты сказала то, что у меня самого было давно на уме, только я не хотел себе в этом признаваться.

Я ведь тоже звоню тебе, пишу эту книгу, посылаю эсэмэски и каждый раз ловлю себя на том, что обращаюсь к той Тоне Иванченко, которую знал в школе. Всякий раз я представлял себе ту красивую задумчивую девушку, которую помнил и любил. Но теперь ты назвала вещи своими именами и… я не знаю, как быть. Радоваться за того Рому? То есть за самого себя, но в прошлом. Ведь я, наконец, дождался от тебя тех слов, которые так хотел когда-то услышать. Огорчаться? Опять же за самого себя, но в настоящем.

Я тоже видел твои фотографии, и на них, конечно, та самая Тоня. Но при этом тоже какая-то другая. Даже фамилия у тебя другая. И глядя на эту другую Тоню, я теперь вынужден признать, что у меня тоже две Тони. Очень разные.

Два Ромы…

Две Тони…

Я разговариваю с этой Тоней, но представляю себе ту Тоню. Ты разговариваешь с этим Ромой, но представляешь себе того Рому. Ты как-то сказала, что с нетерпением ждёшь, когда мы увидимся. С каким же Ромой ты хочешь увидеться? А с какой Тоней я хочу увидеться?

Я любил Тоню Иванченко из седьмого «б». Всю жизнь помнил о ней. Но той Тони больше нет. А люблю ли я эту Тоню так же, как ту? Мне кажется, что люблю. Ведь это один и тот же человек. Но может, я всё выдумал и эти чувства к тебе существуют только в моей голове? Может, я люблю тебя сегодня той любовью, которой любил сорок лет назад?

Лена мне как-то сказала: это всего лишь первая любовь, она была и прошла.

Неужели прошла?

Тогда кого же я сейчас люблю?

Мысли разбегались. Чувства растерянно сопротивлялись.

Две Тони…

Последние месяцы я жил словно в другой реальности. Эта реальность внешне не изменилась, но в то же время я чувствовал и думал в ней совсем по-другому. Эта новая реальность была наполнена тобой, и я жил в ней так, будто вернул свою юность, вернул себя прежнего. А ещё – получил возможность вернуть нашу любовь и дать ей совсем другое будущее.

Не смогу, пожалуй, внятно объяснить, на чём основывалась моя уверенность, но всё это время я чувствовал в себе такие необъятные силы, которых, кажется, было достаточно, чтобы не только вернуть прошлое, но даже изменить уже состоявшиеся события. И мне казалось, что я вернул его, что вот-вот всё изменится.

Теперь у меня такой уверенности нет.