Текст книги "Прощание с «Императрицей»"

Мичман Василий

Июнь – июль 1915-го

Пожалуй, что впервые мичман Василий Иванов осознал, что негвардейский его росточек и субтильное сложение – не беда, а благо. «Краб» – заветная цель его устремлений – в реальности оказался ещё теснее, чем представлялось. Учебные лодки, на которых проходило на курсах натаскивание и первые плавания, вовсе не отличались простором внутренних помещений, так что неслучайно несколько курсантов после практических занятий и первых погружений подали рапорты и ушли – кто в надводный флот, а кто и вовсе в пехоту. Но по сравнению с «Крабом» там было – ну, хоть разгуляйся.

Талантливый конструктор Михаил Петрович Налётов, который опередил (хоть и ненадолго) со своими идеями подводного минного заградителя всех судостроителей Европы, вложив в постройку «Краба» на Николаевском заводе «Наваль» не только все свои средства, но и моральные, и физические силы, добился очень многого. Дизеля обеспечивали вполне приличную – 12 узлов! – скорость в надводном положении, а не особо впечатляющую, но допустимую скорость хода в подводном положении обеспечивали электромоторы. Четыре торпедных аппарата и две пушки давали некоторый шанс выдержать столкновение с вражеской подлодкой или с надводным противником. А шесть десятков мин, распределённых поровну на специальных транспортёрах внутри корпуса по бортам, могли сослужить очень добрую для русского флота службу.

Но во всех отсеках, от командирского в рубке до кормовых, минного и машинного, было настолько тесно, что аналогия с «сельдями в бочке» напрашивалась сама собой.

Правда, все в экипаже – и командир, старший лейтенант Феншоу, и минный офицер лейтенант Монастырёв, и механик, инженер-лейтенант Ульянин, в подчинение к которому тут же определили мичмана Василия Иванова, – крупным телосложением не отличались. В надводном положении («Краб» уже несколько раз выходил из Южной бухты – места стоянок подплава – в открытое море, за внешнюю линию минных заграждений) работалось вполне сносно, главные двигатели нещадно дымили только при запуске, а в рабочем режиме даже грохотали умеренно. Недолгие погружения тоже проходили благополучно, правда, «отцы командиры» (каждому из них не было и тридцати, но так говорить повелось) ворчали, что «Краб» погружается слишком медленно, и поминали не слишком ласково «инженеров-путейцев»», избегая, правда, произносить фамилию Налётова, в самом деле инженера-железнодорожника.

Ещё до прибытия Васьки в Севастополь, весной, когда «Краб», тогда ещё безоружный, в надводном положении лихо пересёк в сопровождении эсминца Каламитский залив, на нём прибыл и сам Михаил Петрович Налётов. Автор четырежды переделанной в процессе строительства конструкции подводного минного заградителя. И за неделю в Севастополе, «сдавая» своё детище боевой флотской команде, немного рассказал о долгом пути создания «Краба». От первого, ещё в 1906 году поданного им прошения на имя председателя Морского технического комитета через «присутствие по рассмотрению проекта» в Морском техническом комитете 9 января 1907 года. В «присутствии» под председательством контр-адмирала А.А. Вирениуса, с участием кораблестроителей А.Н. Крылова, И.Г. Бубнова и виднейшего минера-подводника М.Н. Беклемишева, к «прожекту» отнеслось в целом благожелательно. Всего-то высказали полдюжины замечаний и пожеланий и после доработок выделило Морское министерство верфи в Николаеве деньги на постройку «Краба». Семь (вместо двух) лет выполнялся «Контракт с Обществом судостроительных, механических и литейных заводов в городе Николаеве на постройку одного подводного минного заградителя водоизмещением около 500 тонн системы г. Налётова», но после многочисленных переделок проекта и конфликтов конструктора с заводским начальством минзаг всё-таки достроили.

На вопрос мичмана Васьки, каким, мол, вам показался господин конструктор, инженер-лейтенант Ульянин (кстати, самый старший по возрасту в команде, целых 29 лет!) только и сказал о Налётове: «Пребывал в нервическом состоянии». А позже добавил: «Он сделал больше, чем мог»[7]7
  Михаил Петрович Налётов после Гражданской войны и до самой своей смерти в 1938 году трудился над усовершенствованием конструкций минных заградителей в отделе главного механика Кировского завода в Ленинграде. Через год после его смерти, в 1939 году, было сконструировано устройство постановки мин через обычные торпедные аппараты подлодок, и строительство, а затем и эксплуатация специальных подводных минных заградителей были прекращены.


[Закрыть].

Конспирологическая заметка

В 1933 году в Николаеве была разоблачена группа немецких шпионов, которая с 1907 года работала на Германию. Возглавлял её инженер В. Верман. В группу входили инженеры верфи Шеффер, Липке, Феоктистов и электротехник Сгибнев. Очевидно, что сведения о предназначении и конструктивных особенностях подводного минного заградителя, строящегося в Николаеве, были шпионами переданы в Германию.

Там их оценили и правильно использовали. Если в Российском императорском флоте подводный минный заградитель «Краб» так и не был растиражирован и до конца Первой мировой войны остался в России уникальным кораблем, то Германия за это время построила 212 подводных заградителей, успешно действовавших в том числе и на Чёрном море.

Мичман Василий Иванов не делал больше, чем мог, но вполне освоился с отведённой ему работой. Вскоре уже ничего не путал в показаниях приборов, тем более что их было столько же, сколько на учебной лодке, и были они тех же типов, и безошибочно выполнял команды как на тренировках у пирса, так и во время недальних выходов в море и погружений.

И вот наконец пришло время первого настоящего боевого похода.

Произошло это в июне, когда в Николаеве завершились постройка и заводские испытания линейного корабля «Императрица Мария», первого в «императорской серии», но уже сразу, уже даже в одиночку, не дожидаясь ввода в строй остальных «императоров» и «императриц», заведомо способного изменить соотношение сил на Черноморском театре военных действий.

Новый красавец линкор дредноутного типа должен был перейти в Севастополь, на главную базу флота, для довооружения и комплектования команды. Но переход открытым морем в условиях войны, когда противник наверняка понимает, что значит появление в море даже первого из серии первоклассных русских дредноутов и, следовательно, постарается воспользоваться его временной уязвимостью, – требовал от русских моряков особых мер по обеспечению полной безопасности.

В штабе флота такие меры разработали. В них входило и прикрытие северо-восточной части моря 1-й эскадрой линкоров, и выделение тройки эсминцев типа «Новик» для непосредственного сопровождения дредноута, и вывод подводных лодок на боевые позиции, и скрытное минирование выхода из Босфора.

Вот так «Краб» получил приказ принять полный боевой груз мин и выставить их у Босфора.

Приготовления заняли два дня. Но помимо принятия недостающих по штатному расписанию дюжины мин и двух торпед, к молчаливому, но дружному сожалению всей команды, на борт взошли командир флотилии подводных лодок каперанг Клочковский и два офицера его штаба, усугубив до крайности тесноту в отсеках «Краба».

Но решение командира флотилии не оспаривали ни старший лейтенант, ни лейтенанты, ни тем более мичман и нижние чины, и ранним утром 8 июня 1915 года «Краб» вышел в море. Операцию дополнительно обеспечивали отозванные с позиций неподалёку от Босфора подводные лодки «Морж» и «Тюлень», которые, встретив и ненадолго сопроводив «Краба», должны были вернуться в дозор, на свои позиции мористее предполагаемого района постановки мин.

Сильный шум при запуске дизелей и густой чёрный дым, заволокший стоянку, вызвали смех и крики вроде «коптилка», «погремушка» и «вонючка» на тральщике, который на малом ходу проходил мимо стоянки подлодок. Но когда через пару минут моторы вышли на режим, грохот и дым прекратились и «Краб», ещё и не набрав полную скорость, легко обошёл тральщик, Васька (он принимал кормовой швартовый) не удержался и помахал перед носом тральщика концом троса: мол, «пожалте на буксир». Тяжкое морское унижение на тральщике встретили не молча, но пересказывать эти реплики не следует.

На корме минзага был поднят государственный триколор вместо военно-морского Андреевского. Формальные основания на то были: «Краб» ещё не включили в состав действующего флота. Но главная причина этого – желание создать у неведомого, но наверняка присутствующего наблюдателя (то есть шпиона) впечатление, что минзаг выходит из Севастополя для продолжения сдаточных испытаний, а не в боевой поход.

Андреевский флаг был поднят на кормовом флагштоке, только когда крымский берег растаял за горизонтом. Мичман Василий Иванов, вытягиваясь вместе со всеми членами экипажа в струнку, ощутил, как от волнения сжало в груди. Впервые он выходил в боевой поход под Андреевским флагом…

На море стоял зеркальный штиль.

Для подводников – хуже и не придумаешь. В полный, «зеркальный» штиль в чистейшей черноморской воде лодку можно было засечь не только на поверхности, но и на максимальной для неё глубине погружения. А видимость к тому же была, что называется, идеальной – и нужно было считаться с возможностью воздушной атаки, поскольку у немцев уже появились гидросамолеты.

Комендоры заняли пост у 37-мм орудия; во вторую вахту мичман Василий Иванов встал у пулемётной турели. Но всё прошло спокойно: море и небо оставались пустынными.

На следующее утро «Краб» вышел в точку рандеву с подводными лодками сопровождения. Вскоре к минзагу приблизился «Морж». Затем с правого борта появился «Тюлень».

Как и накануне, стояла жара, а море оставалось зеркально-тихим. До Босфора было ещё далеко, и командир разрешил всем искупаться. Со всех трёх подлодок матросы и офицеры, свободные от вахт, попрыгали за борт. Удовольствие было недолгим – всего полчаса, а затем подлодки, пройдя десяток миль параллельно, в кабельтове одна от одной, разошлись, каждая своим курсом.

Через несколько часов полного хода на горизонте появилось гористое Анатолийское побережье. Всё ещё держался штиль, самая неблагоприятная для подводников погода: перископ, рассекающий гладкую воду, в морской бинокль можно заметить за несколько миль. Но совершенно неожиданно и кстати поднялся ветер, по воде сначала пошла рябь, а через несколько минут началось настоящее волнение. Да такое, что волны с пенистыми «барашками» стали перекатываться через палубу глубоко сидящего «Краба». А на горизонте уже стали различимы береговые огни и маяки Босфора.

Вскоре рокот дизелей умолк. «Краб», почти невидимый в надвигающихся сумерках, раскачивался на волне перед северным входом в пролив, между ним и внешними линиями минного заграждения противника, которое он благополучно миновал по разведанному фарватеру. Весь экипаж вышел наверх – подышать свежим воздухом перед погружением.

Василий смотрел на лица боевых товарищей, с которыми едва успел как следует познакомиться за три недели службы. Все уже знали, что им предстоит попытаться скрыто проникнуть в Босфор, миновав одно, как минимум, минное поле, и выставить мины на пути немецких и турецких кораблей. Знали наверняка, что шансов на успех немного… Но все держались замечательно. Ни напряжения, ни какой-то особой тревоги.

По команде «Задраить люки! Приготовиться к погружению!» мичман Иванов последним нырнул в люк, задраил его и побежал на свой боевой пост.

Там, на корме, он мог только приблизительно догадываться по переменам в пении электромоторов, крену и дифференту, шуму насосов и воды при наполнении и разгрузке балластных цистерн об эволюциях по мере приближения к проливу.

Ни капельки не завидовал Васька командиру, штурману и рулевым – знал из лоций и рассказов бывалых моряков, что течение в проливе мало того что сильное, так ещё и меняется в зависимости от глубины, а направление надо выдерживать со всей возможной точностью. Но вот тем, кто находился в носовой части минзага, мичман завидовал, и чем сильнее донимали духота и испарения бензина, масла, солярки и электролита, тем завидовал больше. Стали слезиться глаза, накатывало головокружение. С разрешения Ульянина Васька трижды выбегал в носовой отсек, – отдышаться и сунуть голову в бочку с водой. А до выхода в район постановки мин оставался почти час… Но всплыть, запустить вентиляторы и проветрить отсеки совершенно нереально: до наблюдательных постов и батарей на европейском и азиатском берегах совсем близко. Немедленно обнаружат и потопят. Надо терпеть…

Внезапно раздался скрежет, будто кто-то царапал борт металлическим скребком. Все в отсеке молча переглянулись: скрежет на двадцатиметровой глубине мог означать только одно: «Краб» задел минреп турецкой мины.

Две или три минуты, пока скрежет проходил вдоль борта, от носа на корму, мичман Василий Иванов не ощущал ни тяжкого угара, ни собственно страха своего. Только частые и гулкие удары сердца. Но когда скрежет затих, внезапно выкрикнул:

– Всё! На винт не намотался! Теперь конец не нам, а туркам!

…Наконец прозвучала команда «Приготовиться к постановке мин! Открыть минные люки!». Загудели электромоторы, открывающие крышки люков. С характерным шорохом в специальных тоннелях вдоль бортов заработали минные транспортёры.

Василий, естественно, знал, что и как происходит, – учебные постановки мин производились не раз, он видел это с поста главного минёра и даже с палубы, когда отрабатывали действия на поверхности. А сейчас постановку каждой мины ощущал по лёгкому колебанию пайол. И считал, не отдавая себе отчёта зачем. Знал: надо выставить 66 мин.

Досчитал до шестидесяти четырёх – и вдруг чуть не упал от неожиданного сильного толчка, сотрясшего весь корпус минзага. Включилось аварийное освещение, и тут же последовал второй толчок, потом – третий.

«Краб» натолкнулся на какую-то скалу, не обозначенную на карте.

Но вода в лодку не поступает – значит, пробоины нет.

Лев Константинович Феншоу, обменявшись взглядами с кавторангом Клочковским, приказал продуть главный балласт, подняться на перископную глубину и осмотреться.

Уже стало совсем темно: никого обнаружить не удалось. Только очень близко угадывалось побережье. В таком месте, считай, что в самом проливе всплывать – просто безумие. Нужно выходить из него, а на это требуется ещё по меньшей мере полчаса…

Эти три десятка минут показались Василию просто бесконечными. На краешке сознания он ещё отмечал, как теряют сознание и падают рядом матросы, как их оттаскивают куда-то в носовые отсеки, как слёзы льются из глаз инженер-лейтенанта Ульянина, и сам уже плохо видел из-за слёз, но продолжал следить за приборами и выполнять команды. Но вот наконец прозвучал приказ на всплытие, вскоре «Краб» начало покачивать, раздались первые удары волн в стальной борт, и вот через открытый люк в лодку ворвался поток свежего, прохладного, всё оживляющего воздуха. Мичман Василий Иванов ещё включил по команде вентиляторы – и очнулся уже на палубе, когда его окатили забортной водой.

«Краб» полным ходом в надводном положении пошёл на северо-восток, дав условную радиограмму об успешной постановке мин в проливе. На следующее утро стали видны горы, затем побережье Крыма. А вскоре показались дымы и приблизилась большая эскадра Черноморского флота с дредноутом «Императрица Мария» во главе, идущая контркурсом с минзагом. На мачте флагманского корабля взлетели сигнальные флаги: «Адмирал благодарит за успешное выполнение задания».

Когда «Краб» подошёл к своему месту стоянки в Южной бухте, на пирсе его ожидала целая делегация офицеров, жаждавших узнать подробности операции. «Морж» и «Тюлень» ещё не вернулись, с «Императрицы Марии» и тех кораблей сопровождения, которые вошли за нею следом в Северную бухту, ещё никто не сходил на берег – и, естественно, на базе никто не знал, как всё закончилось в Босфоре.

Закономерное любопытство собравшихся на пирсе удовлетворяли все, кто сходил на сушу. Старался и мичман Васька, который успел за время перехода расспросить едва ли не всех в экипаже, разве что кроме «штабных», командира и старших офицеров, которым было не до россказней. А потом не раз повторял свой рассказ, добавляя детали из рассказов товарищей, в доме у Арины, в квартирке, снятой супругами Ивановыми на Центральной горке.

Оперативное донесение:

Секретно

Крейсер «Бреслау» при выходе из Босфора подорвался на мине, получил повреждение и возвращён в док для ремонта.

Выдвинуты два тральщика и специально оснащенные миноносцы «Ташос» и «Самсун» для расчистки фарватера.

СП-2, Константинополь.

Через два дня «Крымская газета» написала: «Как стало известно, турецкий крейсер “Бреслау” прямо в проливе подорвался на мине. Подробности пока неизвестны».

Приказ

Верховного Главнокомандующего Вооруженными силами России великого князя Николая Николаевича

«Севастополь

№ 253

За успешное выполнение боевого задания в сложнейших условиях подводной лодкой особой конструкции выражаю Своё благоволение капитану 1-го ранга Клочковскому и командиру заградителя старшему лейтенанту Феншоу, показавшим мужество и мастерство».

Николай, пропавший без вести

Царство Польское. Граница Восточной Пруссии. Март 1915 г.

На сегодня им повезло – аршинной толщины стены, частые дощатые загородки, которые Николай про себя сразу же окрестил «номерами» (точно как в «промышленном» борделе Выборгской стороны), гробовые ящики кормушек, а главное – чердачный сеновал, в котором осталось ещё по колено соломы: ночлег им предстоял прямо-таки роскошный, в коровнике. Если сравнивать с предыдущим – «Англетер».

Вчера эти апартаменты были заняты по чину – скотом, так что им оставалось только завидовать клубам пара, вырывавшимся от случая к случаю из ворот или пустых окон-амбразур, как из бани. Завидовать, сидя под искристой от снега стеной, снаружи. И благодарить подходящего бога (кто у них там, Яхве, Иегова?) за поручика Шульмана, въедливого канцеляриста из штаба 1-го Сибирского корпуса, которого немцы отличили «по знакомству» и поставили над колонной пленных кем-то вроде распорядителя. Тот и распорядился – жечь снятые после ремонта путей шпалы. За это пожилого еврея чуть было не расстреляли так же, «по знакомству», да тот, видать, отоврался скрупулёзностью исполнения поручения. Чего-чего, а еврею изобразить невменяемый бюрократический педантизм – раз плюнуть… на нужную печать.

Ветхие, но пропитанные креозотом шпалы горели жарко, вот только немецкие пионеры[8]8
  Здесь – сапёры.


[Закрыть], должно быть срывая досаду, сами топтались в удушливой копоти, подпуская пленных к кострам лишь изредка и строго по часам: «орднунг»[9]9
  Порядок.


[Закрыть] у них, понимаешь ли. Так что вопрос, что лучше, – полчаса пекла на три часа мороза или чуть тёплая людская свалка в коровнике, но зато беспрерывно оставался открытым.

«Знали бы, что самим придётся обживать квартиры, которые вчера убирали, думая, что для следующих рогатых квартирантов (предыдущие, надо понимать, «съехали» через Германию и сразу в говяжьи консервы Рейхсхеера[10]10
  Reichsheer – имперская армия. Не путать с Рейхсвером.


[Закрыть]), так, наверное, подошли бы к делу с большим рвением…» – поморщился капитан, снова пытаясь отвернуться от мёрзлой слякоти с кислым душком.

Отвернуться если не в тощий клок соломы, то хотя бы в поднятый воротник шинели. Но напрасная оказалась попытка. Транзитный отстойник для скота так пропитался навозным смрадом, что ни морозом, ни даже амбре двух сотен запаршивевших человеческих тел, не перебить.

Заснуть никак не удавалось, несмотря на то что даже замороженное, казалось до бесчувственности, мясо (о котором трудно было говорить как о теле) болезненно ныло и жаждало отдыха. Вырубать лопатами оледенелый навоз с мёрзлого земляного пола – ещё не самая каторга, что выпала на сегодня в удел. Ещё были шпалы, много шпал, целых и обломками, намертво пришпиленными костылями к рельсам, загнутым в бараний рог. Уходя, наши сапёры расстарались вовсю, выведя из строя по три версты в обе стороны от узловой станции. Было, конечно, желание упереться и не работать «на нужды рейхсхеера» – пошли бы они, куда со своим хе… Но, видимо, знакомый уже с таким случаем, тот самый обер-лейтенант, что принюхивался к колонне по пути в тыл, точно крыса к кровяной колбасе, заблаговременно прочёл им «разъяснительную лекцию». Что-де принуждение военнопленных к работам по восстановлению гражданских объектов отнюдь не является нарушением Гаагских конвенций «о законах и обычаях войны», особенно упирал он на то, что в противном случае германское военное командование не будет считать себя обязанным соблюдать нормы питания, определённые для работающих…

Как будто хоть какой-то нормой питания можно считать в сутки полфунта хлеба с соломой и ячневую похлёбку без навара, и то, что они называют кофе – жижу дёгтевого колеру, одна горечь…

Но ввиду остаться и без этого, с позволения сказать, пропитания, мысли о бунте пришлось отставить. Больше того: не дожидаясь понукания со стороны конвоиров, капитан сам взялся за конец шпалы, полагая, что неправильно будет не взяться, пользуясь преимуществом звания. Раз уж не подал команды – в отказ, то и будь здоров…

Впрочем, напрасны были педагогические соображения. Выдумал тоже Ушинского из себя… С другой стороны за бурую, в инее, шпалу ухватился подпрапорщик Радецкий, также, видимо, сообразивший, какого рода примера требуют от него обстоятельства. А вот товарищ их, вахмистр Григорий Борщ, поупрямился, дождавшись для приличия поощрительного тычка в спину.

На других обер-офицеров из числа пленных Николай даже смотреть не стал. С тех пор как некоторые из них долго и безнадежно, тыча себя пальцем в погоны, пытались разъяснить начальнику колоны – фельдфебелю, судя по сабле фузилёра на боку, – что их следует поместить в отличные от нижних чинов, более комфортные условия согласно всё тем же пресловутым «конвенциям». Как-то даже встречаться взглядами не хотелось с тех пор. А теперь так и вовсе. Глядя, как всё тот же ушлый востроносый обер-крысёныш на достойном русском языке, хоть и с остзейским акцентом, растолковывает, что не работать господа офицеры, конечно, могут, но в таком случае ради сохранения офицерской чести им придётся также отказаться и от усиленного питания. Ибо, «кто не работает, как говаривал наш знаменитый соотечественник, у вас, кстати, тоже весьма популярный экономист Карл Маркс, тот…»

– Kein, – развел узкие сухонькие ладошки обер-крысёныш. – Не кушать!

Даже ветхозаветного утописта Маркса приплёл, как будто недостаточно было для любого мало-мальски смыслящего по-немецки офицера услышать, с какими словами на них замахнулся в первую секунду фельдфебель. Даже саблю не вынул из ножен – как на скотину безмозглую палкой:

– Du bist kein Offiezier![11]11
  Ты здесь не офицер! (нем.)


[Закрыть]

Николай, выпускник «Инженерного замка», конечно же понял всё и дословно…

– …Du bist darin gleiche russische Schweine![12]12
  Ты здесь такая же русская свинья, как вы все! (нем.)


[Закрыть]

И потому до сих пор как-то внутренне стыдился невольного злорадства, с которым читал на лицах «претерпевших унижение» бешенство разочарования, когда «усиленным» пайком оказался мятый алюминиевый бак, явно помойный. Так и есть: «Brut und Schinken» – аккуратным готическим шрифтом было написано на бадье с картофельными очистками.

Впрочем, одного из офицеров, метнувшего в спину немцам осклизлую горсть коричневой кожуры, Николай отметил. Хоть и нарочно тот не добросил, хоть и окостенел, когда слишком уж сочно и звучно шлёпнулась кожура на мокрые доски, и всё тот же фельдфебель обернулся, с немым «Вас ист дас?» в голубом глазу.

Но трясло его – понял Николай, – перед этим не столько от обиды за обман, сколько от ярости за собственную слабость. Кажется, кто-то из адъютантских при штабе, поручик. Ему небось полупудовую банку тушенки долотом вскрывать было вчера в экзотику после бефстроганов у «Оливье», – а тут сочная, хрустящая, крахмальная кожура…

Чёрт, даже эдакое воспоминания о еде – такая адская мука, и ничуть не кажется удивительным, что помойный бак с очистками как-то сам собой опустел уже через час-другой. Сначала, видимо сговорившись, трое разделили позор на троих, отобрав кожуру потолще, потом ещё одна артель собралось, потом паломничество пошло поодиночке. И никто ведь не издал ни звука, ни высмеял, ни отшутился. И верно: голод не тётка…

А тут ещё и этот, который в колонне рассказывал о прелестях японского плена… «Самурай» хренов. И так брюхо харакири само себе делает без ножа изнутри. Что он там опять несёт, ублюдок?

Как выяснилось – ругательное прозвище оказалось бы заслуженным и буквально по Далю: человек приближённый, который «у блюда», блюдолиз…

– Станешь эту их какаву пить, язык проглотишь, страсть до чего сладко…

– Так уж сладко? – недоверчиво переспрашивает кто-то в малоподвижном кругу озябших слушателей.

«Самурай» расплылся в улыбке блаженства, не то дурашливой – на публику, не то, и впрямь, от природы блаженный. Зажмурился:

– Слаще бабы… – И шумно затянул воображаемую «какаву» в прореху зубов.

Но народ откликается вяло, даже зло:

– Ты б водицы теперь попил, а то ж… слипнется.

– Зачем водицы?.. – тут же находится «блаженный» и с новым вдохновением, точно как на паперти о Царствии Небесном: – Какой водицы? Они и чаю-то нашего не пьют. Только кофий да какаву. А во флягах солдатских у них не вода, как у тебя, тухлая, а такое вино, что у нас и в ресторантах не подадут. Как глотнёшь – в голову вроде и ничего, а по жилам огонь. А ты говоришь, слипнется, – будто даже в обиде за «образцового германца» кипятится оратор. – У них, чтоб ты знал, чтоб желудок солдату не скрепляло, на кажный день суп особый положен. Такой, значится, супец – ты его в кружку кидаешь, кружку на примус. А примус немец с собой всегда носит, вот как ты котелок, – хошь в окопе суп вари, хошь в чистом поле, керосину залил, удобно…

– Что за особый суп? – с голодным энтузиазмом торопит рассказчика кто-то. – Что за невидаль, суп? Что мы, супов не едали? Как наш кондёр, что ли?

– На мослах, поди. Жирные мослы-то? – вздыхает другой.

– Гляди, на мослах! Скажи ещё: тюря на сухарях, – со знанием дела перебивает его третий гурман, видимо, из бывших «половых», владеющий терминологией. – Известно: красный бульон на лопатке.

– Ну, ври дальше, – гастрономический спор прекращается привычным унтерским баском. – Что там за особые германские щи?

– А такие, – с видом откровения поднимает указательный палец «блаженный». – Что вроде как жмых, токмо из сушёного лука, петрушки, моркови и курицы. В бумажку, прошу заметить, завёрнутый, как вроде конфета! Разворачиваешь его – и в кипяток, и только ложкой остаётся побултыхать. Готово! – И вновь сладострастно жмурится, зияет прорехой в зубах.

– То исть и варить не надо? – озадачен кто-то. – Как заварка куриная, что ли?

– Дело. А то овсянки по три часу варки. Пока дождёшься, и едоки перебиты…

– Что за притча – сушёная курица? – вопрошает ещё один.

– Мало, сушёная! – подтверждает проповедник. – Потом же толчёная в порошок! И крахмалом клееная, чтобы, значится, вышли как сухарики, – начинает он уже откровенно сочинять на свой лад производство «бульонных кубиков» (вроде тех, что пробовал одно время торговать на Руси «Юлиус Магги», да не пошла затея).

– А что, если так погрызть? – звучит практичное уточнение, как если бы волшебные «пилюли от голода» уже были розданы ангелами у врат.

– Грызи, чего не грызть, – милостиво дозволяет «блаженный» знаток. – Токмо учти: солёные же, как скотский прикорм. Даже если обратно в порошок растолочь…

– А… Ну так это не диво, – наконец-то свергает «пророка» с амвона чьё-то лениво-авторитетное мнение. – Порошок. Такой порошок на флоте дают: хошь из молока, хошь из яйца или, хошь тебе из говядины, даже из дерьма можно…

– Тю, а зачем из дерьма? – вроде хохотнул кто-то, но настороженно.

После прогремевшей на всю страну истории с тухлым «потёмкинским мясом» и не в такое верили.

– А шоб разбухло в чьей-то брехливой глотке кляпом. – Похоже, это сдали нервы у вахмистра, пробиравшегося от бака с замерзшей водой. Молчал, молчал, пока цедил из забитого крана или заталкивал во флягу крошки льда. Теперь же, по дороге обратно через людскую свалку, так зыркнул на «провокатора», что тот поутих, по меньшей мере сбавил тон до как бы рассуждения вслух:

– Не, что ни говори, а нам с германцем не сдюжить, – охая, завозился в буреломе мерзлых шинелей и кондовых обмоток «блаженный», кряхтя. – Немец культурный и сытый, спит в белой постели, потому как за постой платит. Он тут, понимаешь, как на заработках. Вот и мысли у него под каской хорошие: про дом, про наживу, как он подарков дитям навезёт, бабе трофеев. Не то, что мы тут – всех только забот, как бы руки-ноги с чужбины целыми унести.

– Это ж с какой такой вдруг чужбины? – не оборачиваясь, возвысил-таки голос вахмистр Борщ, уже почти добравшись до их с Николаем закутка. – Ты, морда, сейчас на земле Российской империи за Российского государя воюешь. Воевал, – нехотя уточнил Григорий, сообразив и спохватившись, что не гарцует сейчас перед строем своих казаков с пикой в стремени.

И в самом деле, тотчас же звучит с нагловатой ленцой:

– Вот то-то же, что воевал… отвоевался, буде.

– За русского царя, оно-то, конечно, так. Токмо, где тут земля Русская? – пробурчал кто-то. – Русского духу тут дальше наших портянок и не слыхать.

– Чай, не Тамбов боронить, – согласился другой.

– До Тамбова, чать, немец и не дойдёт, сам по себе изойдёт. – Хрестоматийный русский «авось» звучит теперь даже патриотическим.

– И у чёрта на куличках воевать ладно, ежели там свои – сербы те же или, скажем, булгаре, – прозвучала вроде толика здравого рассуждения.

Но доверчивого сразу же поправили:

– Очнись, простота, болгарский царь и сам немец, и нынче германскому кайзеру лижет.

– Вот даже они. А уж что про тутошних насельников говорить: волком глядят.

И пытливый угрюмый взгляд вахмистра из-под кустистой брови (что, мол, тут за агитации) не особо помог, – не смолкает «патриот»:

– Вот когда оне к нам – дело понятное, милости просим. Как Бонапарта. Хошь до Москвы. И дорогу подсветим, и щи дубовые для угощения сыщутся. А самим в эти их Европы нечего было и соваться. Не по чину сермяга.

– Немец – он и дерётся по науке, – поддержал «блаженного» рослый рябой солдат. – Бывал я у них в окопах. Бетон, а не сруб, как у нас. Печка железная переносная. Чисто как в горнице…

– У германца патронов, снарядов – хоть до конца света пали, не спалишь, – тут же подхватил неуемный проповедник.

– Запомни этого щербатого, – негромко посоветовал Николай, когда вахмистр Григорий Борщ наконец уселся под дощатую загородку, одарив на прощание «агитатора» злопамятным урядничим взглядом.

– Чтоб прибить при случае?

– А вот, погоди, послушай…

– Да, наслушался уже, как отступать начали, – буркнул вахмистр, но капитан только шикнул, дескать, «погоди».

А «блаженный» и впрямь уже вновь завладел всеобщим вниманием, стоило кому-то ненароком поинтересоваться:

– Что там, может, слыхал? Что они с нами-то делать думают?

– Ежели и слыхал, то не понял. Откуда мне по-германски знать? Ихнее, кайзера благородие, вроде как говорил, что в Германию нас повезут. А там, говорит, и поселят в гостиницы, и довольствие будет, как положено, с кофеем, за работу платить станут…