Текст книги "Прощание с «Императрицей»"

– Так, стало быть, ты к германскому кайзеру в услужение поедешь? – громко так, что вахмистр от неожиданности вздрогнул, спросил Николай, но не высовываясь, анонимно. – Бульоны жрать да какаву со сливками?

– Как же можно? – обидчиво встрепенулся «блаженный». – Чать, я семейный. Баба у меня в деревне, ребятишки, надел на три души имею. Какой это порядок, ежели каждый мужик будет самовольно переходить из одного государства в другое. Они, немцы, – сюды, а мы – туды. Всё перепутается, на сто лет вперёд не разберёшь. Нет уж, нет, премного благодарны. Я, как будет случай, в обратную. К своим.

Пока под невысокими и далеко не храмовыми сводами скотного ангара отзвучал хорал одобрительных голосов, окончательно расцветивший нимб над папахой юродивого, капитан успел шёпотом внушить вахмистру:

– Понял ты, на кой его с другими, такими же слабонервными, от нас отделили?

– Когда нас на шпалы и навоз, а их – полы в штабе скоблить и какаву хлестать?

– Именно? – вопросительно посмотрел Николай в угольные глаза вахмистра.

– Аж нiяк, – простодушно признался Григорий. – Не понял.

– Чтобы они с такими вот мыслями обратно к своим сбежали.

– Це, наче… вроде как агитаторами?

– Именно агитаторами, – в этот раз утвердительно повторил капитан. – Наслушаются от такого россказней, что у германца в плену, как у Христа за пазухой, упираться до смерти не станут. Мол, зачем помирать, к чему маяться, ежели и в плену можно жить припеваючи.

– От же ж погань… – Даже сквозь синюшную бледность у вахмистра выступил злой румянец.

Он уже отставил было мятую алюминиевую кружку со льдом, – аккуратно, чтобы не пролить драгоценных капель, когда начнётся. Но капитан Иванов остановил его, потянув за рукав шинели.

– Не спеши. Ты пока ещё подумай. – И на немой вопрос в угольно-карих глазах уточнил: – Ты подумай, а как он со своими германскими байками теперь обратно к нашим попадёт?

– До наших? – задумчиво пощипал рыжий ус вахмистр.

– А зачем его было соблазнять да учить? – поторопил Николай увязшую мысль вахмистра. – Не нам же с тобой небылицы врать, что бурачные очистки в ведре – это манна.

– Они его отпустят, – перебил наконец Григорий капитана. – Це зрозумiло. Адже не… Не о том я сейчас думаю.

– Вот как? – заинтригованно хмыкнул Иванов, приметивший уже, что переход на «рiдну мову» у вахмистра – признак крайней степени умственного напряжения.

И в самом деле:

– Як нам до лошадок… Как и нам к кавалерийскому обозу прибиться? – спросил вахмистр.

Николай посмотрел на «тугодума» уважительно, но без понимания:

– Где ты тут видал кавалерию?

– Видать пока не видал, – уклончиво замялся казак, однако нравоучительно поднял при этом указующий перст с роговой мозолью от поводьев. – Но видал вчера, как в составе, что без разгрузки прямиком на восток шёл, комендант из-под пломбы отпустил фуражу этак… – прикинул мысленно вахмистр, – этак дня на три эскадрону. А потом, значится, пломбу ту обратно, на место слюнявил, что твой почтмейстер, укравши рупь.

– Ну, отщипнули для своих нужд, – пожал плечами Николай. – Что за невидаль?

– Во, – подтвердил тем же пальцем в воздухе Борщ. – Это у нас «что за невидаль». А немец на такой непорядок не пойдёт. Он разрешения сверху испросит. А раз ему такое разрешение дадено, значит…

– Значит? – увлёкся и капитан Иванов неторопким ходом вахмистровой мысли. – Где-то тут в округе…

– Бродит ещё сколько-то наших, которых по мызам да хуторам только конными разъездами и выискать, – скручивал клубок мысленной пряжи вахмистр Борщ. – Их-то и будет ублажать наш щербатый агитатор на сдачу. Только… А нам-то что с того? – вдруг обнаружил обрыв логической нити Григорий и с досадой почесал рыжий ус. – Нам бы к фронту?

– Нам бы из-под стражи, – вздохнул, сберегая тепло, экономно, – под шинель, Николай. – Хоть с «щербатым», хоть с самим чёртом на пару – лишь бы на волю. А фронт… Фронт – он к нам и сам подойдёт.

Кабинет министра иностранных дел С.Д. Сазонова

За прошедшие дни в аккуратной бородке Сергея Дмитриевича заметно прибавилось седины, да и вообще вид министра иностранных дел как-то не слишком соответствовал статусу победителя в дипломатической игре, коим его считали не только в правительстве, но и при дворе.

Алексей Иванович, получив только на третий день возможность аудиенции (правда, вопросов особой срочности не было, а разведсводки министру подавались регулярно, трижды в день, через Василия или Базиля), не удержался, чтобы не высказаться насчёт непобедительного вида.

В ответ Сазонов только рукой махнул.

– Скорее удалось не провалить дело окончательно. И представьте, дольше всех упирался Морис Палеолог. Как будто его лично, а не столько Париж, так задело пренебрежение к Константину.

– Я бы не назвал это пренебрежением, – осторожно сказал статский советник. – Скорее отношение государя к прогерманской позиции греческого царя Константина. Хронической.

– Разве она могла быть иной? Отец его, Георг I, упокой Господи его душу, – всё же невинно убиенный и православный, – по рождению был принц Кристиан Вильгельм Адольф Георг Шлезвиг-Гольштейн-Зонденбург-Глюксбург. Константин, хоть и крещён во младенчестве по православному чину, учился в Берлинской военной академии, женат на Софии Прусской, родной сестре императора Вильгельма II Гогенцоллерна…

– И тем самым одновременно двоюродной сестре государыни императрицы Александры Федоровны, – счёл нужным вставить Алексей Иванович.

– А что делать? «Война кузенов». А ещё наш государь навряд ли не держит на сердце, что Константин существенно приблизил начало большой войны, когда в 1912 двинул на турок соединённую армию балканцев. И всё закипело… Нам ещё хотя бы десять лет передышки, всего бы мы добились безо всякой войны. Ладно, прошлого не вернёшь…

– Наше решение продолжать демонстративную подготовку десанта не отменяется? – перешёл Алексей Иванович к главной теме встречи.

– Не отменяется, – коротко ответил Сазонов.

Статский советник промолчал, как бы ожидая продолжения. И оно последовало.

– На самом деле, ничего другого мы предложить не можем. Сейчас только на Кавказском фронте, благодарение Богу и Николаю Николаевичу, обстановка складывается успешно, а на западе… Да что я вам рассказываю, вы же у нас и так самый осведомлённый.

Статский советник Иванов с сожалением развёл руками.

– Увы, преувеличение. Особенно в части осведомлённости от военных сводок с Западного фронта. Запаздывают, да и читать не всегда успеваем.

Сазонов невесело усмехнулся.

– Были б они точны! А так не всегда поймёшь, где просто неразбериха, где – попытки свалить с больной головы на здоровую, а где паника. Кстати, вчера получил ответ из представительства Красного Креста, но поздно ночью бумага пришла, так что я не стал вас беспокоить.

– Есть причины для беспокойства? – быстро спросил Алексей Иванович.

– Напротив. Капитан Иванов, имя-отчество совпадают, служил в 10-м корпусе, ныне находится в патронируемом Красным Крестом лазарете для пленных русских офицеров.

– Как попал в плен – не сообщают? – спросил статский советник, забыв даже поблагодарить Сазонова за хлопоты, значительно превышающие всё, чего можно ожидать от первого по значимости министра огромной воюющей страны, да ещё в разгар сложнейших переговоров с союзниками.

Сергей Дмитриевич покачал головой:

– Это не по их ведомству. Добавили только, что личность идентифицировали со слов, поскольку документов при нём не оказалось.

– С его слов?

Вопрос предполагал разрешить две проблемы: точность сообщения и состояние капитана от гвардии Николая Алексеевича Иванова.

– Не уточнили господа нейтралы. Но вот их сообщение. – Сазонов протянул четвертушку желтоватой бумаги, бланк представительства Красного Креста. – Свяжитесь от имени МИДа, выясните. Нас пока что уважают.

Алексей Иванович мог бы сказать, что в большей мере уважают не столько МИД как правительственный институт, сколько самого Сазонова…

Новый этап Праснышевской операции

Если в двух словах, то в очередной раз наступил на Восточном фронте, более маневренном, чем в Западной Европе, этап встречных контрударов. Это когда ни та сторона, ни другая не довольны получившимся накануне результатом, когда и на карте трудно прояснить для себя, кто, собственно, отступил, а кто наступал. Кто выиграл? И выиграл ли? И что?

Командование вновь поставило перед своими войсками задачу овладеть Восточной Пруссией, – в ответ на особо усиленные, против обычных, мольбы союзников.

Основной удар намечалось нанести с фронта Пултуск – Остроленка в направлении Сольдау – Ортельсбург, то есть во фланг 10-й германской армии. Для этого была спешно сформирована новая армия генерала Плеве (12-я).

Спишем на младенчество контрразведок всех без исключения участников Великой войны тот факт, что крайне редко замыслы противников не становились достоянием радиоэфира и даже бульварных газет. Как бы там ни было, германское командование было прекрасно осведомлено о планах русской Ставки одновременного наступления в Восточной Пруссии и в Венгрии. Пользуясь преимуществом европейской системы коммуникаций (а речь, напомним, идёт об этапе «заграничного похода» Русской императорской армии), Гинденбург решил захватить инициативу в свои руки. Было намечено нанесение опережающего контрудара с целью глубокого охвата русского фронта с обоих флангов – с севера и со стороны Карпат. Собственно «Праснышская операция» стала северным участком этих германских «клещей».

В феврале 1915 года немцы начали наступательную операцию против 10-й русской армии (о которой уже говорилось выше и в прошедшем времени). Этот демарш не только сорвал удар в Восточную Пруссию, готовившийся русским командованием, но и вовсе оттеснил 10-ю армию из этого района. При этом, как мы уже видели ранее и на патриотических открытках 1914 года, в Августовских лесах был окружен 20-й русский корпус, пленённые остатки которого арифметически поражали тогда воображение современников: невероятные 15 000! Миллионные армии в окружении тогда показались бы фантастикой даже Уэллсу с его, всё ещё модной «Войной миров».

1-я и 12-я русские армии, измотанные тяжелейшими боями, наконец пополнились резервами. В частности, подоспели 1-й и 2-й Сибирские корпуса, и 25 февраля две армии перешли в наступление. Под давлением 1-го Сибирского корпуса 36-я резервная дивизия немцев начала отходить. Внезапной ночной атакой (чего германец и в ту пору не понимал и не любил) под Праснышем было захвачено более 2 тысяч пленных и 20 орудий. И уже в 10 часов 4-я Сибирская дивизия (2-го Сибирского корпуса) атакой с севера, востока и юга ворвалась в Прасныш и также захватила пленных и трофеи (1500 человек пленными и 6 пулемётов). Вскоре части 1-й Сибирской дивизии (того же 1-го Сибирского корпуса) ворвались и на восточную окраину Прасныша. К 19 часам 27 февраля город Прасныш был очищен от противника.

Тем временем перешла в наступление и 10-я армия, очистившая от немцев Августовские леса. А 2 марта три русские армии правого крыла Северо-Западного фронта (1-я, 10-я и 12-я) севернее Сувалок перешли в общее наступление, нанесли группе Гальвица новое поражение и к 30 марта отбросили её на территорию Восточной Пруссии.

Забегая вперёд, надо сказать, что Праснышская операция, начавшись непривычным для русского уха крупным поражением, закончилась тем, что германец, заняв Прасныш, вынужден был через два дня отдать его обратно, потеряв при этом свыше 6000 пленными и оставив около 60 орудий. И в целом планы германского командования потерпели крах, – им не удалось нанести решительного поражения русским армиям, сосредоточенным на Млавском направлении (1-й и 12-й), и даже, напротив, пришлось отвести свои войска на укреплённые позиции к государственной границе Германии. Проще сказать: отступить в результате масштабного наступления.

Впрочем, ещё одно тогдашнее достижение русской армии заслуживает отдельного цитирования. «…В действиях западной группы русских войск можно отметить один весьма примечательный факт – это всё большее и большее вкоренение в привычку частных начальников отвечать на удар контрударом. Праснышская операция является в этом отношении положительным образцом», – сказал генерал А.М. Зайончковский.

Как это напоминает более позднюю, но из того же ряда поговорку, неизменно характеризующую ход всякой «русской кампании»: «Первыми на войне учатся воевать лейтенанты – последними генералы»…

«Частные военачальники» в Русской императорской армии – офицеры от прапорщика и хорунжего до капитана и ротмистра, сами, без оглядки на бог весть где затерявшийся штаб, не дожидаясь вестового, телефонограммы, иконы и вдохновляющей речи, помолясь, вели свои части в контрнаступление.

Черноморская хроника

Поход Черноморского флота, предпринятый в связи с появлением у неприятеля подводных лодок с целью практической проверки организации охранения флота от подводных лодок на походе, а также и для крейсерства в водах Угольного района.

С подходом флота в район Зунгулдака крейсер «Кагул» обстрелял стоявший в гавани пароход, для окончательного уничтожения которого в гавань был послан миноносец «Живой». Несмотря на огонь двух батарей, миноносец стал приближаться к гавани, ведя с ними бой, и лишь сильный огонь, начатый третьей батареей, заставил его отойти под прикрытие крейсера «Кагул», который вместе с крейсером «Память Меркурия», сосредоточив огонь по батареям, заставил их замолчать.

Миноносец «Пронзительный» вблизи Козлу уничтожил пароход «Эдинджик», шедший в Зунгулдак за углем. На судне были обнаружены документы о прибытии в Константинополь германских подводных лодок.

Николай Иванов

Самая реальная угроза

Русских пленных снарядили в конный обоз артиллерии. Помыкали ими все кому не лень, вплоть до горниста, который и сам не знал, кому подчиняется, будучи добровольцем, с погоном, обвитым разноцветным шнуром своего собственного короля.

Всё решилось, когда каким-то образом всё тот же востроносый оберст-лейтенант таки отвоевал русских в своё полное и частное, прямо-таки юнкерское, распоряжение.

«Обер-крысёныш», – так и прилипло с лёгкой руки Николая Иванова звание к оберст-лейтнанту Герману Троммлеру, который, как выяснилось, и есть… ну, и крысёныш тоже, но юнкер в первую голову. Вспомнил наконец-таки Николай, что значат цвета – чёрный и белый – на «земельной кокарде» крысёныша: на околыше фуражки, сразу под имперской кокардой на тулье. «Это же личные Вильгельма короля колера», – думал капитан, наблюдая, как кипит неправдоподобно-праведным гневом Герман перед артиллерийским гауптманом, который всем своим видом даёт понять, что его этим не проймёшь.

– Die shafiege Notigkeit… Это суровая необходимость, людей не хватает…

– Вообразите, что кто-нибудь из ваших офицеров напишет об этом домой? – видно, отчаявшись взывать к Гаагским приличиям, взывает к осторожности артиллериста Герман – и напрасно.

– Lose mich die Schanzen den Bewohnigen umgeben? Прикажете мне раздать лопаты местным жителям? Мы же не оккупанты, чтобы бесплатно их эксплуатировать, – парирует тот.

– Но что бы сказала ваша жена, если б её кухаркой оказалась жена унтера, которому вы сейчас отдадите такой приказ? – вновь рисует драматические сцены герр Троммлер.

У артиллериста с воображением тоже неплохо, он только что не смеётся:

– Glauben mir bitte! Ради бога! Уверяю вас, наши жёны вполне согласились бы, что крайне расточительно кормить этих бездельников, когда в рейхе даже в ресторанах вместо масла мажут на хлеб маргарин.

И, наконец, с совершенно отрешённым видом, от которого у капитана Иванова как-то неприятно потянуло судорогой в паху, гауптман в кожаном шлеме с золочёной пикой и пышной кокардой герцогства Саксонского медленно пережёвывает чёрную сигару из угла в угол тонкогубого рта, и цедит вместе с дымом, совсем уж невежливо:

– Teufel in Ihrer Tasche, gerr… Чёрт с вами, лейтенант. Найдите сами способ наказать этих дармоедов, но так, чтобы никому из них не пришло в голову, что их взяла.

Капитана Иванова первого отпускает нервная дрожь.

Чуть позже, когда, козырнув подобострастно, но пряча глаза, их востроносый «попечитель» со щелчком каблуков отворачивается, и в его водянистых глазах искрит торжество, тогда и Никита Радецкий, кажется, обретает способность стоять на ногах уверенно. А то как будто после нокдауна в ринге – «плывёт», задевая плечами то одного соседа по партии, то другого. И вахмистр с несвойственной ему деликатностью незаметно опекает субтильного подпрапорщика, то и дело подставляя своё плечо с расползшимся швом шинели.

Партия их невелика, как и должно для примера: каждый десятый из «арестантской роты» пленных.

Но им троим, плюс тот самый офицер, что швырнул-таки в спины немцам «дополнительный паёк» помоев, ни много ни мало – подполковник, но по выходе в отставку из какой-то невнятной штабной канцелярии. Итого – четверым повезло особо. Их сочли зачинщиками.

Хотя, собственно, и бунта-то никакого не было. В том смысле, что с лопатой или киркой никто на охрану не бросался, напротив – никто не поднял ни кирки, ни лопаты, ни лома, когда их с телеги побросали под ноги пленных с красноречивыми жестами:

– Копать!

Дескать, этак вот, за это деревянное берёшься, а железным концом в землю «ein!», потом ногой сверху «zwei!» и через плечо «drei!» И даже как-то не удосужился поначалу никто проследить, вполне ли понята этими варварами инструкция. Разбрелись кучками по направлению фельдфебельского перста указующего: «Дранг нах тудой и сюдой!..» – и вроде как дальнейших распоряжений ждут.

Тем временем старшины, надо понимать, расчётов, принялись скучно покрикивать на своих подчинённых в артиллерийских бескозырках и мешковатых литовках. Те споро взялись за освобождение от пут огромных зелёных туш гаубиц «Morser», расчленённых на могучие коробчатые лафеты и кургузый ствол в фашине гидравлических тормозов. Тут и там забегали с бечёвками разметки солдатики. Офицеры сгрудились вокруг гауптмана у кареты гражданского «Дюркоппа», разложив на замызганном бочкообразном капоте карты. Собирались, видимо, потрясать стокилограммовыми снарядами какой-то польский замок, занятый русскими передовыми частями, – он виднелся синеватым утёсом над бурым лесным покровом километрах в десяти. Увлечённо разглядывали его в бинокли, совещались. И поэтому как-то не сразу и разглядели русскую оборону уже тут, у себя под носом.

– Donnerwetter! – выпал монокль из выпученного глаза адъютанта полковника, что первым разглядел. – Sabotagen! Саботаж!

Русские бездельники, оказывается, не просто покидали у разметочных колышков шанцевый инструмент, разобранный поначалу, но даже с видом цивилизованных людей вступили в дискуссию с их немецким фюрером. Доказывают ему – с ошеломлённым видом прислушался господин гауптман, – что согласно Гаагским конвенциям 1889 и 1907 годов их никак нельзя привлекать к работам военного назначения, а уж в оборудовании полевых позиций – и подавно. И ведь толково рассказывают, дотошно аргументируют и на хорошем немецком.

Особенно вот эта троица: студент-неврастеник, явный доброволец, не совсем понимающий, на что вызвался; обер-офицер – сразу видно армейскую выделку, даром, что физиономия добряка. Такая на ней фаталистическая мина, что не знаешь, чего ждать. В отличие от штабного гипертоника-бюрократа, чувство справедливости которого попрано несоблюдением параграфа – вон как полыхает. И возле них четвёртый, «die татарин», или как они там называют своих аборигенов: казак, что ли? Только он и «nicht verstehen»[13]13
  Не понимаю (нем.).


[Закрыть], судя по всему: башкой туда-сюда крутит. А так-то даже студент выдает себя гримасами понимания.

Этих после короткого лающего распоряжения командира мортирного дивизиона оторвали от их нелепого диспутанта. Не слишком пугая штыками, оттеснили в сторону.

– Кто ещё не может работать против соотечественников? – с иезуитской вежливостью попросил перевести оставшимся гауптман.

И когда желающих в строю не осталось, а этот малопонятный советник из штаба армии, обер-лейтенант Троммлер, пошёл красными пятнами дурного предчувствия, командир отметил кожаной перчаткой первый номер фатального реестра.

– Отсчитать каждого десятого. – И пожал плечами. – И расстрелять.

И даже сделал сочувственную гримасу, дескать, что я могу поделать?

Вспыхнувшего тут же и кинувшегося к нему «крепостника» Германа поспешил остановить успокоительным жестом. Нехотя, но приобняв отечески за витой серебристый погон, сообщил тому на ухо суть сюрприза:

– Я скажу взводному охранения, чтобы стреляли только в зачинщиков. С остальных хватит и мокрых кальсон.

И вот всего-то третий месяц 27-го года жизни пехотного капитана Русской императорской армии. Март вычернил белую эмаль заснеженных полей чужбины, подкрасил её талой синевой по краю парующей ржавчины земли. Пейзаж не ахти, но вполне себе «Саврасов». Даже грачи имеются, или что там чернеет на снегу. А выключи эхо рабочего лязга железа и чуждые голоса – будет вполне себе среднерусская пастораль. А ему, капитану Иванову Николаю Алексеевичу, сейчас умирать. И не то чтобы жалко умирать таким молодым. Обидно как-то, что даже без особенных воспоминаний. Уйти вот так, будто случайно дверь перепутал – из этой мартовской прелюдии, из начала и сразу в конец, в черноту абсолютного небытия…

Видимо, только животный рефлекс, упорствующий в несовместимости жизни и смерти, дал ему сил и возможность понимать происходящее. Поэтому, когда наконец из-под крысиных усиков «их» обер-лейтенанта вырвалось с чуть приметным паром:

– За мной. Los, los! Быстро. Пока герр гауптман не передумать! – Николай первым, раньше, чем приклады расстрельной команды опустились «к ноге», разрушил оцепенение, изморозью охватившее молчаливый строй приговорённых. Растолкал плечами, словно вышиб тормозные колодки из-под соседей, двинулся за «обер-крысёнышем», морщась от чьих-то запоздалых, судорожных рыданий, – дошло до кого-то из временно помилованных. Да и сам Николай внутренне готов помолиться за герр Томмлера подобающей его вере или неверию Марии.

Но, впрочем, уже к вечеру, когда их не в тыл отвели от греха подальше, а пригнали на мельницу, ещё ближе к замку, будто бы плотину чинить, закралось у капитана Иванова сомнение. Не потому даже, что никакой осадной выгоды не давала мельничная запруда, хоть перекрой, хоть спусти воду в реку, – что есть, что нету. Замок, хоть и на косогоре высится, но глинистый обрыв его высоко над излучиной. Знать, вода под замком, в колодцах, имеется.

«Чтоб за столько веков да не выкопали? – определил по “курсу фортификации” Николай приблизительную давность замка. – Хрестоматия Средневековья. Хоть причуды времён барокко налицо: змеятся вдоль узких бойниц химерами, но даже их амбразуры “навыворот” только для лучников, с аркебузой и той не просунешься».

Нет. Делать им тут по-хорошему нечего, если только…

Если только весь этот мрачный розыгрыш с построением на краю могильной лощины не был инсценировкой. Не был оговорен заранее, чтобы и придать решимости к бегству, тем паче, в виду прямой видимости своих, и отобрать нужные кандидатуры. Вот ведь и «блаженный» подопечный Германа, но в команду «покойников» угодил. Сопит по колено в ледяной воде с гвоздями в щербатом рту – плотину латает.

Таков или нет был расчёт востроносого Германа, но карта его, как и в одноимённой драме, оказалась бита. Сбылось случайное, в общем, пророчество Николая. Фронт к ним пришёл сам. Хоть и не буквально.

Собственно, фронт хорошо просматривался на том берегу, в пойме, разделявшей островом оба берега какого-то из притоков Вислы, здесь отчего-то раздававшегося чуть не в озёрную ширь. Там с глухим кузнечным боем фыркали дымом «Minenwerfer», тяжёлые бомбомёты, но совсем тщедушные в сравнении с железными монстрами гаубиц «Morser», оставленных позади, на дальних позициях. Суетились у полевых пушек артиллеристы в бескозырках и землянисто-серых тиковых курточках. В открытую сгружали с возов снарядные ящики. И ведь не то что траншей не нарыли в пойменной навозно-густой землице – бруствера даже не накидали перед позициями, мешками не обложились. Видать, совсем не боялись артиллерийского ответа из замка.

Что ж, не ново. В передовых частях не то что армейской артиллерийской поддержки не дождёшься, но и снарядов для своих полковых трёхдюймовок.

Впрочем, на островке пехоты и не видать было. Некого прятать в окопах. Должно быть, уже на том берегу, как водится, обходы ищут, чтобы в лоб на обрыв не лезть, там-то их и впрямь, с кромки косогора, как мурашей с краю сахарницы сдуть можно, рассуждал Николай, разглядывая в мощный «Цейс» обер-лейтенанта весьма кривобокую кладку нетёсаных камней замкового донжона.

Бинокль он, ничтоже сумняшеся, попросил у герр Троммлера, очутившись подле с одноколёсной тачкой бута. Тот, видимо, изучал подходы к замку в камышовых плавнях с той стороны и в ответ на очевидную наглость русского хоть и призадумался, хмуря тонкую бровь, но так же сделал вид, что нет в этом ничего особенного (почему бы не поинтересоваться пленному насчёт возможности бегства?), и выдернул из-под воротника шинели ремешок.

Дал со словами:

– Надеюсь, вы понимать, что надеяться на скорый приход ваших товарищей вам не приходится? – заглянул он в безмятежное лицо Николая испытывающе и продолжил, тыча во внушительную декорацию замка средним пальцем: – Их мало. У них нет орудий. И они слишком оторвались от своих. Сидеть в замке их не спасёт во время мощного наступления имперской армии.

– Там – тоже, – пожал плечами капитан Иванов, возвращая бинокль.

– Тоже… что? – непонимающе сморщил мертвецки-вострый нос «обер-крысёныш».

– Тоже имперская армия, – взялся Николай за ручки рассевшейся скрипучей тачки и, подорвав её с натугой, чтобы толкать, договорил вдруг вполголоса, но отчётливо и раздельно: – Русская. Так что, герр лейтенант, бегите. Бегите, ну! – уже яростно рыкнул он через плечо, резко выворачивая гружёную тачку в сторону. С дамбы в чёрный омут запруды, чтобы не загораживала и без того узкий проход по деревянному настилу.

Настил, оживший вдруг, застонавший и заходивший ходуном…

Так, наверное, и должны будут явиться к человекам вестовые Воинства Небесного, чтобы протрубить о победе под Мегиддо. Из утреннего сизого тумана, в потном блеске своих железных коней, в кудрявом пару загнанного дыхания, ритмичным скрипом колёс и весёлым треском цепей на звёздочках…

– Однако совсем вас немец не боится, не уважает, коли на целую штрафную роту инвалидов пленных не больше половины взвода охраны было выделено. С первого выстрела разбежались, – спешился с велосипеда чубатый поручик.

Приткнул к каменному парапету свой «аппарат» – складной «Peugeot» системы Жерара, мгновенно определил Николай, и сам любивший погонять на зависть севастопольским мальчишкам и к восхищению гимназисток свой заграничный «дукс», что папа из Парижа выписал…

Николай помотал головой, чтобы прогнать мгновенно накатившее опьянение.

Опьянение свободой. После без малого месяца плена.

Этот чубатый – свой, от чуба своего смолистого под фуражкой «блин на ремешке», до обмоток поверх разношенных ботинок, протёртых педалями. В стёганой, на вате, тужурке, щегольски распахнутой на груди, где ремни портупеи скрипят, и Георгий блестит с лентой в петлице, а не просто так. Свой, от которого так веет родным, пусть блиндажным, случайным, как деревенская ночёвка на марше, но домом, что даже ожили воспоминания о детстве.

Правда, этот вот нагловат. Не иначе в самокатчики попал из пластунов. Разведка.

Николай прислушался, выйдя из умилённого забытья, что там безумолчно тарахтит балагур-поручик:

– …Взялись бы гуртом, сколько их там? Ну и что, что с винтовками, а у вас лопата, чем хуже? Этак сподтишка копнуть под седалище, чтобы до самых клубней. У нас вон двое было, так от цельной роты охраны утекли…

– Не теряйте времени на болтовню, поручик, – остановил самозваного инструктора капитан Иванов. – Вы в разведке?

– Так точно, – не сразу и неохотно согласился «чубатый».

– И вас тут не больше взвода, как я погляжу? – заглянул Николай за его широкие плечи: и того не будет. Меньше дюжины самокатчиков в тужурках, в галифе с кожаной кавалерийской мотнею, с сапёрными тесаками на портупеях «маузеров», с гренадёрскими сумками, да при штатных куцых карабинах. А кое-кто так даже из пехоты пересаженный – полы шинелей завёрнуты под ремень и к обычной трёхлинейке только «наган» в кобуре брезентовой.

«Пожалуй, что нет, – отметил про себя капитан. – Не разведка боем. Такой себе конный разъезд на конях педальных».

– В таком случае я посоветовал бы вам немедля отправляться обратно в замок и предупредить своё начальство, что километром за нами и километром выше по течению разворачивается дивизион тяжёлых гаубиц. Это шесть 210-миллиметровых орудий, – внушительно произнёс капитан, заглядывая в самую глубь угольных глаз «чубатого». – Им потребуется час-полтора, не больше, чтобы не оставить от замка камня на камне.

Вроде бы разудалые бесовские искорки в глазах самокатчика поугасли. Проникся.

– Не рискну советовать и вашим командирам, – продолжил наседать Николай. – Но думаю, они и сами догадаются, что полезней было бы сейчас оставить замок хотя бы на время. Пусть берут. Осадную артиллерию они потом всё равно уведут где нужнее будет – немцы всегда так делают. Да и нет никакого толка от осадных орудий в обороне, когда враг прямо под стеной сидит. А вышибить их ещё раз, в штыковую, ей-богу, будет легче, чем усидеть под обстрелом 114-килограммовых фугасов.

Последнее Николай договаривал, уже отчётливо понимая, что зря. Зря словами «пусть берут» и «оставить замок» он как клейстером склеил в голове поручика шаткую конструкцию догадки, словно воздушного змея фантазий склеил в ней и запустил.

– Вы уж простите, ваше высокородие, – глухо, но отчётливо процедил командир разведчиков, глядя под ноги, в доски настила, но при этом решительно подбоченясь. – Но я и вас-то не имею чести знать наверное. А уж что там есть за рекой у германца и чем он так страшен, – метнул он исподлобья въедливо-недоверчивый взгляд, – это мне полагается самолично выяснить. Ладно, если и у меня от страха глаза выпучатся, буду только рад, что не ошибся. А ежели вы меня, простите, в заблуждение вводите? – поднял голову чубатый так, чтобы смотреть теперь сверху вниз. – Я, пожалуй, ради этого случая даже оставлю с вами своих человек пять. Присмотреть…

Николай остановил его взглядом. Понимающим. Остановил так же и дёрнувшегося вперёд Григория (вахмистр уже вынырнул из-за спины, как чёрт из табакерки, причём злой чёрт и уже с «трофейным» карабином немецкого сапёра):

– Шось я не зрозумiв? Нам, сдаётся, тут кто-то не верит?