Текст книги "Торпеда для фюрера"

Нацвопрос и вопрос чести

Двумя неделями раньше. Туапсе. Отдел Смерша НКВД

– У нас нет национальностей, – назидательно повторил подполковник Кравченко, впрочем, тут же осёкся: «Мабуть що, переборщив». – В значении большем, чем, скажем, Закавказский ансамбль танца и свистопляски… – раздражённо поправился он. И снова патетически возвысил голос, так что старший лейтенант Новик на табурете подследственного даже обернулся: нет ли тут благодарных слушателей? Часового, откровенно спавшего с открытыми глазами и бдительным выражением у двери, в таковые явно можно было не засчитывать.

– У нас есть советский народ и предатели советского народа! – плакатно поднял указующий перст подполковник. – Вот применительно к ним и уместно упоминание национальности, в негативном, так сказать, контексте.

Кравченко неопределённо помахал рукой и, в конце концов, отмахнулся: «Тонкое это дело – национальное самоопределение. Шаг вправо-влево – и уже, неровён час, национализм».

– Так что советской властью преследуется не грузин!..

Наткнувшись на иронический взгляд подследственного, брошенный исподлобья, Трофим Иванович суеверно поёжился и, обернувшись на портрет вождя, глянувшего со стенки особенно пытливо, подытожил тоном почти извиняющимся:

– Не грузин, а грузинский националист.

– Кто? – с улыбкой поинтересовался старший лейтенант. – Десятилетний мальчишка? Грузинский националист?

– Время такое, военное… – откровенно юродствуя, развёл руками следователь. – И чукотский нацист может случиться. И, кстати сказать, вы только что сами косвенно подтвердили причастность вас и вашей жены к укрывательству… – Кравченко порылся на столе в ворохе бумаг и выдернул школярский тетрадный листок в косую линейку. – К укрывательству члена семьи царского полковника Симона Лилуашвили, – торжественно зачитал он.

Затем – как-то сразу после «…швили», ещё раз покосившись на портрет вождя, о котором знал не только родовую фамилию и клички, но и всяческие инсинуации насчёт соседа-богача и чуть ли не князя, как положено в сих краях, и даже заезжего открывателя лошадей, сменил тон:

– …Одного из руководителей белогвардейской РОВС и фашистского наймита. С которым вот, – помахал тетрадным листком следователь, – вашу жену видели сегодня около полудня на майдане… на площади, – поправился он, – перед горисполкомом, когда она садилась вместе с ним в машину хозвзвода вашего подразделения.

«Надо же, – промелькнуло в голове Новика, как бы ни была она занята тревожными мыслями о самом главном, о Насте. – Может таки, зря свернул челюсть тому капитану. Мало ли кто чего видел. Прямой привязки его «пьяной» потасовки с нарядом НКВД к спасению Мамуки документировано не было. Хотя уж кому-кому, а капитану войск НКВД по охране тыла она была предъявлена и подбита лиловой печатью под глаз, со всем торжеством, так сказать, армейской юриспруденции, и не далее как сегодня утром.

Капитан Зарубин тогда и впрямь сразу сообразил: «Что-то тут не так, не то что-то…» Неспроста этот загорелый нагловатый молодчик, вроде бы в линялых солдатских штанах, но по воскресному выбритый и пахнущий «Шипром», вообще какой-то «не по пролетарски» ухоженный… – комедию тут ломает. Расселся на узкой, как трап, железной лесенке – ни пройти ни проехать, – бормочет чёрт знает что: «А-а… Капитан, крыса трюмная…» – вроде лыка не вяжет, а глазки-то не мутные, как ни закатывай, как ни растирай их ладонями, мол, не отошёл ещё после тёщиных именин.

Раз-другой царапнул бравого капитана искоса брошенный цепкий взгляд чёрных зрачков, словно скользнул «бегунок» по мудрёной логарифмической линейке. И Зарубин, моментально забыв про «пьяного», стал озираться: «В чём дело? По какому поводу бенефис? Ага…»

На террасе перед квартирой, указанной в доносе, – наверняка, перед ней, – послышался шум немалого переполоха. Стук упавшего стула, звон кувшина об умывальник, по-детски высокие, но характерной гортанности, вопли. Таких воплей наслушался капитан охраны тыла в прифронтовом Кавказе до звону в ушах. Да ещё бабья, взахлёб, скороговорка: не то причитает, не то упрашивает.

«Да ты такой же пьяный… – зло глянул капитан себе под ноги и покачал головой, – как и солдат, кстати сказать…» – окончательно понял он. Вот что показалось Зарубину во взгляде загорелого парня «особенно трезвым»: не просто фронтовая привычность к опасности во взгляде, а командирская выдержка и решимость.

Даже если принимается решение: пойти и сдохнуть всем личным составом на неразведанном минном поле, – взгляд командира должен быть именно таким, без тени сомнения.

– Этого в комендатуру! – отпихнул коленом «пьяного» капитан НКВД. – До выяснения. Справа, на веранде! Блокировать все выходы…

И замахал руками капитан Зарубин, заметив, как пёстрым платком сорвало с той веранды, будто ветром вынесло, ситцевый сарафан, как разметало по плечам чёрные волосы; и крикнул, услышав, как дробно и тяжело ссыпались по железным ступеням маленькие босоножки – оттого тяжело, что ноша под мышкой визжала и упиралась.

– Девку, девку с пацаном держите!.. – и указал в ту сторону.

И этот его вопль, видимо, было той самой парой лишних слов, после которых теряют дар речи, а то и зубы. Словно кинопроектор в мозгах Зарубина спьяну сшиб завхоз клуба. Кадр опрокинулся, и последнее, что он увидел, прежде чем прогорела и ослепла белизной кинопленка, был по-боксерски расчётливый прищур чёрного глаза. Прищур, который никак не соответствовал последнему, что капитан услышал.

– А ты на той передовой был?! – невнятно, будто заплетающимся языком, но с ослиным энтузиазмом проревело в его ушах.

«А то не был?!» – с сердцем возразил Зарубин, но не услышал себя. Как тогда, когда контузило его, строевого капитана, тогда ещё замкомбата «нормальной» фронтовой части, в упорном бою под Моздоком.

И всё равно: хоть и не помянул капитан, что княжьего отпрыска Мамуку Лилуашвили утащила из-под носа наряда НКВД жена пьяного офицера разведштаба флота, нашлось, кому проследить завистливым глазом: «Уж больно красивая пара, этот таинственный офицер разведки и юная медсестра. Уж чересчур счастливы при любви и молодости, при своих тыловых пайках, как будто войны нет…» Может, и не так складно подумало внештатное «бдительное око НКВД», но что-то в этом духе оказалось нацарапанным на тетрадном листке в косую линейку.

«Небось, та же паскуда, что настучала, и увязалась за ними на площадь, – мрачно уставился на школярски-фиолетовые линейки лейтенант Новик. – Где же ты, Настя? Взяли, нет?»

– Разумеется, мы её взяли, – словно услышав его вопрос, торжественно сообщил Кравченко, словно речь шла об опытном фашистском диверсанте и, навалившись локтями на стол, придвинулся к лейтенанту. – В госпитале, как только она вернулась с вашей базы в Ашкое.

Новик поднял взгляд с листка на подполковника. Несколько секунд они молча рассматривали друг друга лицом к лицу, пока Кравченко не почувствовал себя «на короткой дистанции», наверное даже, на слишком короткой, – и невольно сдал назад, на стул с гнутой спинкой.

– Так что тебе, я думаю, не надо объяснять, что как муж, как мужчина, в конце концов, – развёл руками следователь, – ты просто обязан сказать, какое именно твоё поручение выполнила жена. Такая молодая, хрупкая, нежная, такая… – Кравченко чуть было не причмокнул скабрезно, но вовремя спохватился: «Бог его знает, чем обернётся апелляция к мужскому самолюбию отчаянного», и потому сухо закончил:

– Сам понимаешь, если мы её начнём расспрашивать…

Трофим Иванович неодобрительно покачал головой, очевидно, весьма сомневаясь в благородстве своих подчинённых.

– Как вы ей потом в глаза смотреть будете, – хотел было усугубить он трагизм момента, но неожиданно натолкнулся на насмешливую гримасу лейтенанта.

– Вот именно, как? – негромко повторил Новик вопрос следователя. И ответил на него про себя: «А посмотрит она на меня, как на последнего фашиста, если скажу, где мальчишка. Не знаешь ты моей Насти».

– Я могу её увидеть? – спросил он вслух.

– Ну разумеется, – откинулся на спинку стула Кравченко и, заметив, как невольно подался за ним на табурете подследственный, закончил с плохо скрытым злорадством: – Нет. Не в наших традициях. В наших традициях, знаете ли, мучить родственников неопределённостью и ожиданием. И как долго продлится эта мука… – он вновь красноречиво развёл руками.

Но мука неопределённостью, вопреки злорадным обещаниям Кравченко, длилась недолго. Прежде чем бесцеремонно затолкать арестанта обратно в камеру, безымянный сержант с мясницкой мордой, рявкнув как водится: «Пошёл, сволочь!..» – схватил Сашу за шиворот гимнастерки и неожиданно закончил свой дежурный лай шёпотом на ухо: – Девка твоя молодцом, лейтенант. Держится.

И сунул ему в ладонь что-то мелкое, величиной с монету.

Больше ничего не сказал, сколько ни вглядывался Саша в его безучастно-сонную оплывшую физиономию, мелькавшую время от времени в зарешеченной «кормушке» железной двери.

В ладони же, присев сразу за дверью на корточки, лейтенант Новик обнаружил крохотную панагию – образок Божьей Матери. Простенький, медный, ликов не разобрать, тем только и необычный, что на обороте выбиты два слова орнаментальными грузинскими буквами.

Два слова, в которых, не зная ни одной из этих загогулин, командир 2-й разведгруппы Александр Новик сумел-таки прочитать, что с Настей его всё пока что, слава богу, всё нормально, и с мальчишкой – тоже. Иначе откуда у неё, комсомолки заядлой, иногда до смешного, мог взяться этот православный амулет, или как его там положено называть?

«Но это только пока, – вздохнул Саша, затаив свой вздох от тишины в коридоре и от самого себя, и стиснул в кулаке образок. – Может, и недостаточно будет тех каракулей “в косую линейку”, чтобы обвинить её в “пособничестве”. Но ведь могут ещё вычислить и водителя хозяйственного взвода Плетнёва, и тётушку Матэ… И как они себя поведут в случае ареста? Это тебе не в атаку идти…»

Когда ни времени, ни сил…

Оккупированный Крым. Район действия 2-го партизанского соединения.

– Живо! Живо!.. По схеме микер-бикицер, – срывал горло Войткевич, подхватив самодельные носилки со стонущим беззубым «старичком» лет двадцати с копейками. – Времени в обрез!..

Хоть и не ждал лейтенант от татар «безумства храбрых», – измельчали, по его наблюдениям, потомки Чингисхана или слишком привыкли к роли карателей. – Но понимал, что даже если не хватит у них храбрости попереть против партизан и двух стволов крупнокалиберной «спарки» «Ли-2», то огонь, вдруг он каким-то чудом и впрямь в пять минут охватит завалы древесного намыва, выкурит. Полезут. И тогда неизвестно ещё, кому эта его затея выйдет боком. И так уже, после расчётливо коротких, пулемёт Хачариди зачастил длинными очередями – и в ответ, хоть и вразнобой, но густо захлопали винтовочные выстрелы, затрещал сорочьей скороговоркой «шмайссер». А надо ещё второй самолет принимать с минуты на…

«Чёрт!» – скрипнул зубами Яша, увидев ещё пару оранжевых огней, вспыхнувших в горном сумраке. – Живо! Примите этот баклажан! – Он почти вбросил носилки поверх трапа в утробу транспортного отсека. – Прости, друг, – это уже взвывшему от боли «старичку». И хотел было похлопать утешительно парнишку по руке, вцепившейся в жердь носилок, как…

– Пленных вперёд! – оттолкнули его сзади. – Пленных в первую очередь!

Впрочем, несмотря на свою озабоченность «ценным грузом», комиссар Портнов первым вскочил на трап, бесцеремонно протоптавшись по ногам раненого. Пленных же – ошалевшего от ужаса СС-штурмана Стефана Толлера и вслед за ним бывшую радистку-разведчицу Асю, как выяснилось, агента абвера, – выругавшись вполголоса, втолкал в трюм уже сам Яша, оттеснив спиной отчаянное столпотворение эвакуирующихся. «Груз» этот был действительно ценным. Им бы уже с весны в разведштабе флота какую-нибудь «радиоигру» с немцами затеять, а они тут последние крохи со стола сметают.

– Эх, своими руками, – успел ввернуть неугомонный Арсений Малахов, огорчённо глядя на свои ладони, которыми только что подбросил задок радистки в мешковатых штанах в тёмный провал двери. Но, заметив хмуро-вопросительный взгляд Войткевича, тут же оттёр ладони о неизменную рваную тельняшку: – Своими руками бы придушил. Всё. Я что? Я уже на позиции, – закончил он лирические «страдания», перехватил из-за спины «шмайссер» и хлёстко звякнул рукояткой затвора.

– Держите их, как чёрта кадилом! – напутствовал морпеха Яков.

– Куда они на хрен денутся… – нырнул под латаное крыло с красной звездой Арсений.

Но, похоже, что куда-то, да делись. Как-то просочились. Чёрное многоточие пулевых отверстий повторило ряд клёпок на стальном листе фюзеляжа возле самой двери.

Яков обернулся, глянул – но разве поймёшь чего в этом содоме? Рёв моторов и шелест пропеллеров на холостом ходу, гвалт, стоны больных и раненых, командный рокот начштаба и деловитая матерщина, бабьи всхлипы… Непонятно даже, откуда начали появляться на закамуфлированном борту вмятины и дыры от пуль.

Лейтенант начал продираться обратно сквозь пропахшую дымом, потом и, казалось, самым ужасом толпу – и наткнулся на товарища своего по майским событиям, сержанта Каверзева.

– Немцы! – коротко пояснил Антон.

И то ли расслышал кто в толпе его слова, то ли сам увидел… как на другом конце поля показались, разворачиваясь один за другим, с полдюжины трескучих мотоциклетов «полевой жандармерии», а за ними высунулось приплюснутое рыло полугусеничного бронеавтомобиля с встопорщенными «жаберными щелями» радиатора. И тогда более или менее организованная эвакуация окончательно перешла грань панического бегства.

– Усім, хто із зброєю, на правий борт! – направил на толпу дырчатое дуло «ППШ» начштаба Руденко, вообще-то человек по-штатскому мягкий и увалень с виду.

– За мной! – продублировал его команду Войткевич. Продублировал и действием, демонстративно передёрнув затвор новенького трофейного «MP-42».

Отрезвлённые их решимостью, партизаны, кто на ногах, начали также выдираться из толпы, но уже с винтовками и автоматами в руках. Хотел было спуститься к ним и Руденко, но вдруг пошатнулся, будто его кто врасплох ударил по плечу и, косо заваливаясь грузным телом, пропал в проёме дверей. Вместо него на вершине трапа показался пилот в потёртом кожаном шлеме и вполне гражданском свитере.

– Всё! Всё, мать вашу, товарищи! – внушительно рыкнул он на толпу с лицом, раскрасневшимся до пота, но вполне флегматичным. Привык к таким авралам, наверное. – Остальные на второй! – ткнул он большим пальцем через плечо, и, подхватив под мышки Руденко, попятился вглубь салона.

Там, за его спиной, вспыхнул молочным светом круг иллюминатора на противоположном борту, и под днищем самолёта загорелась чищеной медью стерня. Второй «Ли-2», с точностью фанерной тренировочной модели, добежал до первого, встал крылом к крылу и грузно опал на хвостовое оперение.

– Назад! – едва удержал Яша толпу, вповалку попадавшую под днище заполненного самолета, чтобы хлынуть к следующему. – Сначала со мной, кто жив. В оцепление!

Он оглянулся, кого б оставить вместо себя. Подбитые автомобильной резиной сапоги начштаба – последнего представителя комсостава, не считая взводных, – уже втянулись вовнутрь.

– От холера! – рванул вслед за ними Войткевич, мгновенно сообразив, что если это и не конец почти обезглавленного отряда Беседина, то невольное назначение его на новую должность. Да ещё, как бы не само… В этой полусотне почти отчаявшихся, измотанных людей старше его армейским званием и нет никого.

– Портнов! – крикнул Яков в грузовой трюм, битком набитый живым и полуживым человеческим мясом. – Я дико звиняюсь, комиссар! Руденко ранен! Принимай командование! Слышишь… Да слышишь ты, поц?! – наполовину всунулся в трюм Войткевич. – Пленных Смерш встречает, куда они на хрен денутся!

Комиссар «услышал», только когда всё тот же «старичок» двадцати с небольшим лет нашёл в себе силы повторить слова лейтенанта ему чуть ли не на ухо. Только тогда.

– У меня приказ! – нервически взвизгнул Портнов, откровенно забиваясь в угол. – Не имею права!

– Говорит, «сволочь я», – кротко передал «старичок», впадая обратно в забытье. – «Не могу…», говорит…

– Ну, лети, гусь, – скрипнул зубами Войткевич, грохнув кулаком по борту самолета. – На юга…

Как-то сразу и вполне естественно отношения его с Портновым не заладились. С первого, можно сказать, взгляда. Ещё две недели назад.

Оккупированный Крым. Ещё две недели назад…

В отряд Беседина флотские диверсанты разведотдела штаба КЧФ, лейтенант Войткевич и старший сержант корректировщик Антон Каверзев, прибыли не далее как вчера. Явились, как легендарные герои, слава которых, как говорится, бежала впереди них самих. Хотя никто толком и не знал, что там такого флотские натворили в Гурзуфе весной этого года, что из-за них пришлось полностью отказаться от эвакуации и снабжения морем. Немецкая береговая охрана, опасаясь повторной высадки диверсантов, каждую гальку на пляже переворачивала, в каждую ракушку заглядывала.

Как бы там ни было, шороху герои навели изрядно, что твой архангел Михаил в Египте, да и в отряд заявились, как небожители.

Повезло. Завернув по дороге в ущелье, где – как знали разведчики! – на крутой каменной стене повис один из грузовых парашютов, сброшенных для них флотским «ТБ-3Ф», обнаружили «гондолу». Да какую! Не разграбленную, в целости и сохранности. Почти. Так и не рискнув лезть на утёс, «добровольцы-оборонцы» расстреляли контейнер из винтовок, выпотрошив несколько бесценных килограммов муки.

Ещё больше разору навёл сам Войткевич, когда, рассудив: «Сгорел сарай, гори и хата…», взобрался на вершину утёса в обход – и выкорчевал изогнутую сосенку, за которую зацепилась «гондола», удивительно точно рассчитанным по времени взрывом гранаты. Даже булыжники кидал, сходные по весу с «Ф-1», глядя на секундную стрелку, чтобы рвануло не на самом контейнере, а с недолётом. Так что кое-что, что в жестянках было запаяно да и в мешочках холщовых непростреленных, уцелело и после того, как гондола грохнулась в щебень осыпи. И явились разведчики в отряд со спиртом, давно не нюханным, сгущёнкой, давно не виданной, мукой для лепёшек, давно не печённых, и с аккумуляторами для рации, давно умолкшей, вызвав закономерную радость у партизан. Как немалую, так, впрочем, и недолгую.

Услышав распоряжение особиста сдать весь имеющийся провиант в Особый отдел под опись, лейтенант Войткевич подобострастно козырнул: «Есть». И тут же демонстративно раздал всё до последнего сухаря в санчасть и мальчишкам, которых к разведгруппе отряда приписано было немало. Чем сразу вызвал расположение их командира Сергея Хачариди, вроде бы рядового партизана из красноармейцев, но державшегося с таким достоинством и ироническим превосходством, что Войткевич сразу заметил:

– А это что у вас за контрреволюция такая?

Хотя, в общем-то, именно этой своей независимостью, той насмешливой «покладистостью», с которой они подчинялись «порядку вещей», «покладистостью», за которой чувствовалась готовность в любой момент и «положить» на все правила, если только они разойдутся с теми, что сам себе положил, Сергей и Яков и были так схожи. Это сразу почувствовал отрядный оракул дед Михась, и посочувствовал особисту:

– Прикладывай, Спиридоныч, к жопе подорожник.

– Чего ты? – опешил капитан госбезопасности Портнов.

– Была у тебя одна геморройная шишка…

В этот так называемый «нижний» лагерь отряда (до «верхнего, как бы основного, где размещались часть бойцов и гражданских, походная мастерская, хозслужбы и санчасть, они так и не добрались) флотские разведчики прибыли не вдвоём. Пригнали впереди себя длинного, измождённого, тощего немца в ободранной и пыльной форме СС-штурмана, с очками, превращёнными в монокль, скорее всего, вопросом: «Гитлер капут?» и, вызвав минутное онемение партизан, смазливую веснушчатую деваху в красноармейской форме.

Онемение было настолько полным, что даже неугомонный Арсений Малахов, собравшийся было вкусно чмокнуть, провожая девичьи формы, – и мешковатые штаны не могли укрыть их от его беспардонного взгляда… – поперхнулся.

Не у немца, а именно у барышни руки были связаны за спиной солдатским ремнем.

На невольный Малахова вопрос: «Что, честь не тому отдала?..» – Войткевич только хмыкнул:

– Отчего же, кто просил, тому и отдала. Комсомольскую.

– Хрен с ней, с комсомольской, – вздохнул Арсений. – Негордые…

Деваха, хоть и не была похожа на пышную «Сюзанну» с одноимённой коробочки пудры, – в лесу особо не зажиреешь, да и фигурка была слишком «точёной», будто токарь со стружкой переборщил, – но всё равно была хороша. Даже отрядный особист Портнов проворчал, хмурясь:

– Что это у вас – девка связана, а фриц…

– А фриц как-то не хочет с ней вместе идти, – перебил его Яков. – Если не свяжем. Люта она с немцами. Сам не знаю чего. Принимай.

Портнов хотел было настоять на объяснениях, но, натолкнувшись на иронически-внимательный взгляд лейтенанта, понял, что не стоит. Не хватало ещё, чтобы ему при всём отряде рубанули:

– Не твоей компетенции дело, мол…

Портнов знал, что по распоряжению Крымского штаба партизанского движения, того же Булатова, Якову следовало отправить пленных, которых, скрепя сердце и отрывая последний кусок, третий месяц таскали за собой партизаны отряда Калугина по горам и по долам, на Большую землю, вместе с больными и ранеными отряда Беседина. Собственно, из-за этой несладкой парочки и «потянул на себя одеяло» Булатов. Сочинский главный партизан не хотел, просто не мог допустить, чтобы пленные через его голову попали в штаб КЧФ. Этак, глядишь, без него будет доложена в Ставку ценная разведывательная информация и, чего доброго, выяснится, что Крымский штаб партизанского движения к столь удачной операции – ну никаким боком…

Поэтому и доставить пленных должен был не кто иной, как сам Портнов, представитель обкома и республиканского НКВД. Один из тех немногих страдальцев, кому довелось по-настоящему хлебнуть из партизанского котелка отвару на дубовой коре. Комиссар и особист отряда Беседина. А Войткевичу – «спасибо за службу» и до свидания. И не сильно попрёшь.

Придя в отряд Беседина, помалкивали и Каверзев, и сам Яков, что к флотской разведке бывший командир разведгруппы отряда Калугина, бывший командир разведроты 156‑й стрелковой дивизии и ещё много чего «бывший», лейтенант (опять) Я.О. Войткевич относится по факту больше, чем по штату. Можно сказать, примкнувший…

* * *

– Давай, сынок… – удивительно спокойное бормотание расслышал вдруг в этом бедламе Яков у себя под локтем. – Ступай. Воюй. Я тут присмотрю.

Под рукой его оказался партизанский «дух предков» дед Михась. Тощий, как обветшалое пугало, припавшее от старческой сутулости почти до земли. Ему б в самый раз вместе с больными и ранеными.

– Спасибо, отец, – с чувством пожал сухую ладошку лейтенант. – Ты настоящий дед. А этот поц… – Он снова грохнул кулаком по борту самолёта, матерно помянув комиссара. – Чтоб он в Сочи испёкся.

Сгоряча, да в уши чёрту…

Пророчество Якова сбылось раньше, чем он перекатился под брюхом самолёта на другую сторону, навстречу зондеркоманде «Geheimefeldpolizei» штурмбаннфюрера Габе.

Первый транспортный самолёт загорелся, не успев даже как следует разогнаться.

А на втором, против воли самого Якова, ему пришлось отправиться в Туапсе. В распоряжение разведотдела штаба КВЧФ, где полностью ему доверял только командир 2-й разведгруппы 2-го разведотряда Новик. Тот самый Александр Новик, к отряду которого и примкнул весной 42‑го Яков. Волей-неволей, а надолго.

Правда, чуть позже, когда прорвались в расположение «своего» отряда, кто там к кому примкнул – определялось уже с трудом. Врагов били вместе. И друзей хоронили, – если удавалось похоронить павшего в бою, – тоже вместе.

Хроники «осиного гнезда»

3 августа 1942 года

На этот раз никто не позволил застать себя врасплох.

Почти за сутки агент в штабе КЧФ предупредил, что два первоклассных корабля русских, крейсер «Молотов» и лидер эсминцев, или лёгкий крейсер «Харьков», противники серьёзные, быстроходные и с мощным вооружением, выйдут в ночь на 3‑е августа обстреливать позиции в Судаке и Феодосии.

С учётом дальнобойности их бортовой артиллерии все три батареи береговой обороны пристреляли «квадраты», которые, скорее всего, выберут русские. Авиация и катерники (включая итальянцев) перешли в режим полной боевой готовности, а две субмарины заняли позиции на вероятном курсе подхода к цели. К вечеру над кавказским побережьем, перекрывая сектора обзора друг дружки, барражировали два «хейнкеля» и два «фокке-вульфа» воздушной разведки.

Около девятнадцати часов с «хейнкеля» заметили крейсерское соединение. Но заметили и его (на «Молотове» не только стояла, но и успешно работала первая на ЧФ РЛС), и сразу же начали играть в прятки. Прибавили ход и погнали на запад, то ли к проливу, то ли к болгарским берегам. Разведчик «поверил», проводил крейсера с полсотни миль и отвернул – не по пути, мол. Его сменщик зашел с юго-востока и убедился, что вскоре крейсеры заложили правый поворот и ринулись к Крыму. Но вскоре, хоть и подступили сумерки, обнаружили и этого разведчика, – и тогда «Молотов» и «Харьков» довернули ещё больше и направились точнёхонько к Новороссийску.

«Фокке-вульф» провёл их почти до самой базы, покружил немного карусели с «ЛАГГами», которые прикрывали Новороссийск, и улетел на базу. Темнело быстро и воздушное наблюдение становилось неэффективным.

Через час РЛС дальнего обнаружения на Меганоме засекла на пределе дальности скоростные цели, которые шли по дуге на северо-запад, по мере приближения к Феодосии всё круче заворачивая на север. А тут ещё выкатилась луна, и в её свете за несколько минут до полуночи появился именно там, где его ждали, длинный тёмный силуэт…