Текст книги "Воспоминания и дневники. Дополнения к семейной хронике"

Следующий учебный год (в 6-м классе) дал массу примеров очевидной вспышки репрессий, но меня они не колебали в убежденности. Я сопоставил окружающие факты с событиями в стране – значительно позже.

Последний учебный год в Бузулуке

Учебный год ничем особенным ознаменован не был. Больше уделял внимания учебе, держался в отличниках. Свое пребывание в Артеке никак не афишировал, да и администрация школы меня никуда не привлекала. Коллекции, которые я привез из Артека, использовались учителями и находились в школьном кабинете природы.

Как я уже писал – продолжал заниматься в авиамодельном кружке. Из старшин кружков привлекался для проведения занятий и соревнований в младшем кружке (первогодок). Моя модель по собственным чертежам на соревнованиях улетела, видимо, попав в резко восходящий поток воздуха. Найти модель не удалось.

В кружке изучали планер, начались первые пробы. Полетом пробы назвать было трудно. Резиновым амортизатором, зацепленным за нос планера, его приводили в движение. У «пилота» была задача удержать планер на коньке. Отрыв от земли допускался позже, не более метра-полутора, и опять задача удержать полет по прямой и сесть на конек, а не на хвост или на нос («мордотык»).

Весной дошли до полета при растяжке полного амортизатора. Высота порядка 10 метров, полет по прямой.

В это время начались прыжки с парашютом, сперва с вышки и наконец с самолета!

Не буду описывать первый прыжок. Было очень страшно. По условиям следовало вылезти на У-2 из первой кабины на нижнее крыло и прыгнуть. Сердце буквально ушло в пятки, и все внутренности, казалось, были пронизаны холодом, а потом кипятком!

Когда парашют мягко, но пружинно дернул за лямки (раскрылся), меня охватил неописуемый восторг, и я даже что-то кричал. Потом с интересом стал осматриваться кругом.

Второй прыжок и другие (всего восемь) были из «Дугласа», как мы называли ЛИ-2. Прыгать в дверь, даже без страхующего конца – легче и проще, не так страшно, как с крыла.

Когда стало тепло, начались полеты на лебедочной тяге планера. Трос, прикрепленный к носу планера, быстро накручивался через шкив на лебедку, которая имела привод от трактора.

Скорость подъема и длина пробега были больше. Начались полеты по кругу над полем.

Тем временем учебный год катился по накатанным рельсам, а в школе и городе происходили события, суть и цену которым я узнал и понял значительно позже.

В средине учебного года в школу хлынул поток новеньких, только в нашем классе появилось двое мальчиков, Аврутис и Гога Королев. Была еще девочка, фамилии которой я не помню. Примерно так же пополнились и другие классы, но не старшие.

В некоторых домах по нашей улице поселились женщины с детьми. Королев с матерью, с которой он иногда перекидывался французскими фразами, жил у моей бывшей учительницы начальных классов – Александры Алексеевны.

Дети ни о чем не рассказывали, учились превосходно. Вскоре поползли слухи – это высланные семьи репрессированных врагов народа. Некоторые из приехавших через некоторое время исчезли. Однако все эти события особого внимания не привлекали. По радио и изо всех газет звучали реляции, прославляющие нашу Родину, развивались события в Испании, наши летчики совершали рекордные перелеты. Все мы, и я, и мои сверстники, гордились успехами страны, дома же никогда никаких разговоров на «скользкие» темы не велось. Опыт, приобретенный старшими, рекомендовал только помалкивать и, желая несомненно мне добра, никаких комментариев к теневым событиям не звучало. Больше того, буквально по всякому поводу бабушка (реже мама) переходили на шепот и одергивали меня при малейшем намеке на нежелательную тему в разговоре.

Об отце я ничего не знал и не спрашивал. Все в семье очень всполошились, когда раза два приходил участковый с вопросом, где Федор Канунников. Я точно не знал сути дела, но из случайно услышанных разговоров мамы с бабушкой понимал, что иногда приходят письма, но не на наш адрес.

Мать попросила научить ее ездить на велосипеде, проронив случайно: «чтобы ездить на вокзал и отправлять письма непосредственно с поездом».

Велосипед она так и не освоила, хотя пыталась. Я же по ее поручению уже весной 1938 г. несколько раз ездил на вокзал и опускал письма, адресованные Барашкиным в Фальшивый Геленджик. Я уже знал, что письма предназначались отцу.

С наступлением тепла оживилась работа в авиамодельном кружке ДТС (подготовка и проведение соревнований по полетам моделей), планерная подготовка. Усердно готовились к первомайской демонстрации.

Кружок получил несколько летных комбинезонов малого размера. Намечалось на демонстрацию, кроме обычных моделей, – провезти планер, на котором «летали» старшие кружковцы, в том числе и я.

Большое расстройство постигло меня. Ни один комбинезон на меня не подходил, и я исключался из группы, которая должна была везти планер. Я, как и в прошлые демонстрации, шел в строю с моделями. К тому временя я был «безлошадный», т. к. моя модель бесследно улетела, поэтому я шел один, позади планера, который везли на 3-х велосипедах, но впереди каре с моделями. Через плечо у меня была красная полоса материи с надписью рекордсмен (так отметили мое достижение по полету модели).

После праздников начиналась подготовка к экзаменам в школе (помню, что в 6-м классе мы сдавали 11 экзаменов. Хотя класс был не выпускной, но за учебу в те времена спрашивали строго).

Вскоре после окончания экзаменов я узнал, что мы с мамой едем на лето в Геленджик.

То, что он расположен на Черном море, между Новороссийском и Туапсе, а об этих городах я читал, придавало особую прелесть и нетерпенье ожидаемому путешествию.

Геленджик до войны

Ехали мы в Геленджик через Москву, причем не помню, чтобы мы занимались велосипедом в багаже. Приехали на Казанский вокзал, переехали на Курский и не останавливаясь в Москве приехали в Новороссийск (в те времена поезд от Бузулука до Москвы и от Москвы до Новороссийска проходил примерно одинаково около двух суток). В Новороссийске встречал отец. Узнали про багаж – велосипед пришел! Отец заранее договорился с грузовиком, мы погрузились с велосипедом и двумя чемоданами и поехали.

Дорога до Геленджика была в то время асфальтированная (гудроном), но ýже, чем сейчас, и менее спрямлена. Витки старой дороги и сейчас мелькают кое-где среди придорожных кустов.

Отец на радостях подарил мне свои карманные серебряные часы с крышкой. Я, конечно, втайне мечтал о ручных, но был подарку рад. Позже эти часы были переделаны на ручные (крышка снята, припаяны петли для ремня), а мне после отличного окончания семилетки купили ручные часы «будильник» – 2-й Госчасзавод, я с ними училище окончил. Отец же носил переделанные серебряные, они так и пропали у него уже на фронте.

Из открытого грузовика я с восторгом вертел головой на прелести окружающей природы – то море справа, то на некоторое время слева, и горы зеленые с безлесыми вершинами.

Геленджик очень понравился, уютом круглой бухты, зеленью садов, своеобразным амфитеатром гор.

Поселились мы в одну комнату 4-х-комнатного дома гречанки Устабасиди. Ее муж был в заключении, и она жила с младшей сестрой Патрой и тремя малыми детьми.

К дому примыкала деревянная открытая веранда с двумя чуланами по бокам. Я с велосипедом поселился на веранде со стороны снятой комнаты. Половину дома (две комнаты и кухню между ними) занимала <семья> художника-кооператора Бартуля с женой, которая сразу и до конца дней своих получила название Форсунка. У Бартулей была маленькая дочь Света и сын Юрий моего возраста и тоже с велосипедом (Харьковского завода), с ними жил дед – красивый старик с седой бородкой, похожий на Гарибальди.

Дом стоял на углу улиц Херсонской, которая вела к центру и морю, и Кирова, идущей в гору (к нашей школе, как позже выяснилось).

В то время население города немногим превышало 3 тысячи человек, довольно много было греков.

Территория здравниц превышала всю площадь, занятую городом.

С помощью соседа-тезки, с которым я быстро сошелся, и велосипедов в ближайшие дни город и побережье бухты от Толстого мыса до Тонкого – были мной освоены. Начались поездки более удаленные: в Фальшивый Геленджик (сейчас Дивноморск<ое>), на железный мост через реку Адербу, на Михайловский перевал – в сторону Туапсе, и до Голубой бухты, Марьиной Рощи и Кабардинки в сторону Новороссийска.

Как-то на море я нашел кусок бамбуковой палки и высушил его на солнышке.

Через несколько дней я расколол бамбук на полоски и, использовав каждый кусочек, соорудил маленькую (сантиметров 50 в размахе крыльев) модель схематического типа с резиномотором. Пробовать модель в полете мы с Юркой ездили под гору, где были большие поляны. Резина на моторе была неважная, но моделька лихо пролетала 50–60 метров только на моторе.

Эта моделька позже была названа «прародитель» и хранилась, подвешенная в почетном углу школьного авиамодельного кабинета. Однажды мы шутя взяли прародителя на соревнования, и он всем на изумление превысил в полете норму на значок ЮАС, пролетев около 200 метров.

Учебный год приближался, а уезжать, как я понял, мы не собирались.

К осени отец устроился по совместительству на работу в санаторий УДОС (управление д/о и санаториями края), и мы получили комнату в доме сотрудников на территории санатория. Оттуда 1-го сентября 1938 года я пошел в 7-й класс, впервые в жизни «новичком».

Освоился я довольно быстро, через военрука и физкультурника Пурича, как «юный ворошиловский стрелок» был включен в школьную стрелковую команду, где в основном были одни десятиклассники: Лева Антоненко, переживший драму, нуждающуюся в специальном изложении (недавно к 62-летию РККА и ВМФ получил я от него дружеское поздравление) (Лев Антоненко потерял зрение на войне и прозрел много позже, сделав лазерную операцию, уже отцом и дедом семейства. – Ред., по сообщению М. К.), Путятин, Зарипов (оба погибли в войну), Демченко Коля (остался жив, но потерялся из виду).

Эта пятерка, включая меня, составила костяк команды. Часто, а перед соревнованиями ежедневно, тренировались, стреляли хорошо. К ноябрьским праздникам получили значки «Ворошиловский стрелок» (старого образца – громадного размера).

С начала учебного года я начал сдавать нормы по «взрослому» комплексу ГТО (готов к труду и обороне) и вскоре получил этот весьма почетный по тем временам значок.

Освоившись в классе, я предложил соученикам организовать авиамодельный кружок, предложение было активно принято. Директор школы выделила нам «помещение» под лестницей на второй этаж, и мы с энтузиазмом приступили к занятиям. У меня был опыт проведения занятий, но инструментов и материалов не было. Приходилось поначалу ограничиваться строевыми занятиями и изучениям терминологии по единственному наглядному пособию в виде моего прародителя и самодельным чертежам.

Однако вскоре мы получили выписанную наложенным платежом посылку с набором материалов, и работа закипела!

В кружке были девочки из нашего класса, а также ребята из 7 «Б» и 6-х классов (именно они двое через год стали инструкторами: Валя Думбров и Владимир Чмелинский).

Ребята в авиакружке работали увлеченно, каждый делал избранную модель самолета или планера, а все вместе делали монгольфьер и коробчатый змей с парусным почтальоном.

Зимой 1939 я вступил в комсомол и вскоре был избран руководителем оборонной работы школы. По делам обеспечения работы кружков, а их было организовано несколько, мне приходилось бывать в райсовете Осоавиахима и райсовете общества Красного Креста. В ту же зиму я сдал нормы на значки ГСО и ПВХО второй ступени, а в следующем году на эти же значки «инструктор».

В школе скоро образовался актив, из числа которого получились активные инструктора-руководители кружков. Это были, как правило, комсомольцы старших классов.

Особенно активно работали Лаврищева Лида, ее брат Лаврищев Георгий, Калашников, Борисенко (оба в 1942 г. поступили в КВВМУ и закончили училище уже после войны), Орлов, Чернов, сестры Калистратовы, Тося Перепелица.

К весне 1939 г. троих наиболее активных инструкторов (меня, Чмелинского и Дуброва) зачислили в райсовет Осоавиахима внештатными инструкторами и начали выплачивать премии в зависимости от числа закончивших обучение кружковцев. Премии были небольшие и случались, естественно, нечасто. Нам была выдана осоавиахимовская форма и разрешение носить осоавиахимовские петлицы на воротнике и звездочки на пилотках. Имеется несколько фотографий того периода в форме.

Лето 1939 г. прошло так же, как и прошлое, в походах в горы, особенно ранним летом, за тюльпанами, поездках по окрестностям на велосипедах, ежедневных купаниях (то на Тонком мысу, то на пляже Фальшивого Геленджика или Кабардинки).

За учебный год я познакомился со старшими учениками всей школы и чувствовал себя в Геленджике своим.

В начале лета мы перебрались из комнаты в санатории в дом, где жили по приезде в Геленджик.

Всю семью греков Устабасиди выселили в Грецию, и уезжая они сдали дом в аренду с оплатой за 2 года вперед прежним, знакомым им жильцам (т. е. Бартулю и отцу).

Наша семья стала занимать половину дома (2 комнаты и кухню), а во второй половине продолжали жить Бартули.

На каникулы из Москвы приехал родственник Юрия – Виктор, тоже с велосипедом. Поездки уже втроем стали интереснее.

Мама развела под деревьями сада подобие огорода, и ежедневный его полив был обязательным ритуалом. Кроме того, Юрий в семье был «обложен контрибуцией», он был обязан изготовить определенное количество рамок для картинок, которые рисовал на продажу отчим.

Рамки имели форму половинки спасательного круга, а изготовлялись из аналога замазки с помощью форм и винтового пресса.

Чтобы освободить приятеля, приходилось нам втроем работать по полдня. Тут была, конечно, хитрость со стороны старших, но мы, ребята, тогда об этом не думали.

К этому времени относится освоение нами фотографии. Снимали на пластинки «Фотокором-1». Обрабатывали снимки под столом на веранде. Стол был закрыт со всех сторон черной бумагой и одеялами. Помещались под столом вдвоем со всем фотохозяйством. Днем даже не под прямым солнцем под столом после 1–2 часов работы нагнеталась такая температура, что плавилась и стекала эмульсия с пластинок! Однако это не мешало получать приличные любительские снимки, некоторые иллюстрируют это обозрение.

В средине лета мы с тезкой и мамой поехали на несколько дней к маминой подруге по гимназии, которая была врачом в санатории в Архипо – Осиповке.

У маминой подруги была дочь и племянница лет 18. Занимали они две комнаты в летнем коттедже на другом берегу реки Уланки. К санаторию вела тропа с висячим мостом через реку, другой конец тропы упирался в берег моря с прекрасным мелкогалечным пляжем. В устье реки размещалась лодочная станция. Причем разрешалось выходить на шлюпках из реки в море.

Санаторий имел хорошо распланированный парк, а вокруг коттеджа был яблоневый сад.

Мы с тезкой спали в гамаках в саду, над гамаками были привязаны к веткам яблонь марлевые пологи от комаров. Надо сказать, что по вечерам и ночам в парке и лесу вокруг санатория весьма часто завывали шакалы, однако видеть их не приходилось.

Когда мы забирались в свои гамаки, то тапочки оставляли на земле. Однажды ночью я проснулся от какого-то шума под гамаком. Шум сопровождался чавканьем.

Когда я зашевелился и начал поднимать полог, подоткнутый под матрас, из-под гамака в сторону метнулась тень, и все стихло.

Утром я не обнаружил одной тапочки, ходить было не в чем. Никакой сменной обуви у меня не было, да и купить в то время было невозможно.

Тапку искали по всему саду и обнаружили в дальнем углу изгрызенную и совершенно непригодную для ремонта.

Днем, как правило в трусах, можно было ходить и босым, но по вечерам одетым босиком было неудобно. Выручила соседка по коттеджу, которая уступила купальные резиновые тапочки подходящего размера, однако ходить в них было почти так же как и босым.

Пребывание в Архипке запомнилось, и не из-за того, что шакал испортил тапочки, а какой-то особой атмосферой легкости и удобств.

Питались мы в санаторской рабочей столовой, очень сносно. Фрукты и овощи на станичном базаре стоили копейки, почти ежедневно катались на лодке по реке или выходили в море.

Ежедневно по вечерам после ужина ходили в санаторий смотреть на танцы или в кино.

А главное, пожалуй, то, что мы с тезкой под руководством девочек сами начали танцевать. Сперва на веранде коттеджа, а под конец пребывания в Архипо-Осиповке отважились выходить и на танцплощадку. Танцевали, конечно, со своими «учительницами».

Пожалуй, это ощущение взрослости, или взросления, если быть точным, – составило главное впечатление и определило прелесть той поры.

По возвращении в Геленджик мы сделались завсегдатаями спасательной станции ОСВОДа. Не только потому, что «своим» разрешалось купаться с пристани станции, но потому, что там всегда можно было застать знакомых ребят из старших классов, подобрать команду и получить разрешение походить на шлюпке (четверке) под парусом или на гичке. Был на станции прекрасный шестивесельный вельбот (гребец с 1 веслом на банке один, а не двое, как на «шестерке»), который пользовался большой популярностью у подростков.

До конца каникул я сдал нормы по программе водоспасателя и получил очередной значок, очень, кстати, красивый. К нему добавился вскоре и значок «Моряк», этот по линии Осоавиахима. Этот значок был введен совсем недавно, видимо, в одно время с учреждением Дня ВМФ. Значок очень походил на тоже новый знак «Отличник ВМФ», очень ценимый кадровыми военными моряками. Получил я позже и «Отличника ВМФ» за отличное окончание Военноморского училища, причем вручали мне его в наградном отделе ЧФ, во время Ялтинской конференции, в феврале 1945 г., одновременно с швейцарскими часами, которые целы до сих пор.

В ОСВОДе, готовясь по программе «Водоспасатель», я прошел курс легководолазной подготовки в течение зимы, а весной 1940 г. начались погружения. Пока вода была холодной, погружались в гидрокостюмах, а позже – в одних трусах.

Ласт тогда не было. Для того, чтобы держаться на грунте, применялись тяжелые пояса из брезента в виде патронташа, в ячейки которого были заложены обрезки лома. Пилить лом ножовкой по металлу была работа тяжелая и применялась в виде наказания за мелкие проступки и нарушения строгой дисциплины на станции.

В начале учебного года в 8-м классе (1939–1940) меня избрали секретарем школьного комитета комсомола. Работы прибавилось. Надо сказать, комсомол в то время работал активно. Систематически проводились заседания комитета (прием в комсомол, утверждение редколлегии школьной стенной газеты, редакторов классных газет, руководителей кружков, пионервожатых в младшие классы, спортивные и оборонные мероприятия, вопросы учебы и дисциплины). Я как секретарь комитета часто приглашался на педсоветы и работал под руководством секретаря парткома (позже директора школы) Антонины Дмитриевны Кацко.

Классным руководителем у нас была Анна Яковлевна Антоненко (мать Левы Антоненко, уже упомянутого по делам школьного стрелкового кружка).

Вообще школьный коллектив учителей относился ко мне очень хорошо. Никогда я не конфликтовал, учился прилежно и старательно, задания выполнял. Должность комсомольского вожака, конечно же, очень влияла на мое поведение и отношение к учебе, общественной работе и дисциплине.

Комсомольская организация школы была на хорошем счету в райкоме комсомола. Меня часто приглашали на пленумы райкома и заседания бюро, а зимой 1940 г. я был избран в состав районного комитета ВЛКСМ.

Одновременно я руководил фактически всей оборонной работой школы (работали кружки: авиамодельные и по всем комплексам оборонных значков, т. е. ПВХО, ГСО, стрелковый, водоспасателей и моряков), охват был фактически полный, со 2-го по 10-й классы.

Осенью 1940 г. меня направили в Краснодар на совещание по оборонной работе среди школьников.

Совещание было при крайкоме комсомола, жили в институтском общежитии. В ходе совещания, своеобразного семинара, я понял, что наша школа по сравнению с другими выглядит совсем неплохо. Я выступил по результатам оборонной работы. В итоге лучшим руководителям были вручены премии. Я получил бюст Ворошилова, довольно большого размера (40 см по высоте). Позже замучился с ним по дороге, т. к. приходилось носить его «в обнимку».

На обратном пути у меня в вагоне украли пальто. С той зимы я ходил в стеганке.

На зимних каникулах школа послала меня в командировку в Москву. Остановился я у отца Юры, к тому времени он стал Овсянниковым, т. е. принял фамилию родного отца.

В Москве я пробыл дней 5. Главное – это посещение магазина в Столешниковом переулке, там я закупил две большие и две малые посылки – наборы для авиастроителей. Туда входили рейки разного сечения из сосны и липы. Тонкая бумага, резина, наждачная бумага, сталистая проволока, бусы и т. п. для изготовления моделей. Корпуса посылок были в виде цилиндров из тонкой фанеры (для нервюр и шпангоутов фюзеляжных моделей). Закупил литературу и значки «ЮАС» и «ЮАС-инструктор» для своих кружковцев. Юрка водил меня в музеи и в театр, хотя было холодно и я в своей стеганке изрядно мерз.

Жил Юра на ул. Валовой, оттуда по Большой Басманной мы несколько раз ходили к Кремлю.

С получением материалов работа кружков оживилась и расширилась. Я и Вовка Чмелинский начали делать фюзеляжные модели самолета с резиномоторами, а Валя Думбров – большой планер с фюзеляжем из липового бревна, фюзеляж полый, склеенный из двух половинок. Весной 1940 г. на соревнованиях наши модели прекрасно летали.

Девочки в кружке делали схематические модели самолетов и планеров, уже по своим чертежам. Результаты полетов были хорошими, почти у всех модели летали более чем на 100 метров, в том числе и планеры с рук. По итогам соревнований мы делали «Молнию» с результатами и фотографиями. У меня не сохранилось ни одной.

В школе авиамодельным кружкам выделили специальную комнату, которая, конечно же, немедленно получила вывеску и название «Авиамодельная лаборатория» и сделанный из фанеры и раскрашенный значок «ЮАС». Появился хороший набор инструментов, тиски, верстак, шкаф для материалов и литературы, по стенам и к потолку были прикреплены на нитках готовые модели.

Кабинет был на втором этаже, имел полукруглую форму, лестница вниз вела в коридор первого этажа и на черный ход.

После летней поездки в Архипо-Осиповку моим увлечением, да и всех кружковцев, стали танцы. После занятий в кружке мы почти всегда устраивали танцы на лестничной площадке или в прихожей.

Самое смешное, что я объявил, что умею танцевать, причем фокстрот, танго, вальс и краковяк, позже занялись и вальс-бостоном. А поскольку я «умею» танцевать, – то я начал учить всех желающих, и что же? Все кружковцы затанцевали.

С весны 1940 г. стали посещать и танцплощадки в здравницах, т. е. еще больше повзрослели, как в глазах окружающих, так, что самое главное, и в своих собственных.

Начало учебного года в 9-м классе (1940–1941) было ознаменовано подготовкой и проведением Всесоюзных заочных оборонных соревнований пионеров и школьников. Программа соревнований предусматривала охват учащихся с 7 по 10 класс. Команды состояли из мальчиков и девочек, т. е. были смешанными. Соревнования включали зачеты по комплексам ГСО, ПВХО, стрельбу и военизированную эстафету, по постам которой входили упражнения:

– надевание противогаза (для младших команд);

– надевание противоипритного комплекта (для старших);

– поход в противогазах (10 и 25 км);

– оказание помощи раненому (заданные перевязки локтя, плеча, колена и головы);

– преодоление полосы препятствий;

– надевание противогаза на пораженного;

– выполнение искусственного дыхания;

– стрельба и стрельба в противогазах;

– тушение пожара от зажигательных средств противника (малая зажигательная бомба, зажигательная жидкость);

– дегазация площадки 25×25 с помощью возимого прибора.

Подготовка команд велась активно, практически всю осень и зиму строго по программе и методике проведения соревнований.

Весной начались зачетные выступления. В состав судейских коллегий входили учителя, работники Осоавиахима, врачи и члены райкома комсомола.

Должен сказать, что иначе как энтузиазмом отношение ребят к соревнованиям не назовешь.

Результаты были достигнуты рекордные.

Упражнения оценивались по времени (мин., сек.) и по качеству в баллах.

Несмотря на то, что комиссии не давали спуску, – результаты были очень хорошие.

Школа заняла первое место в городе, а вот по краю, хотя и была отмечена в числе передовых, в число призеров не вошла. Я уверен, что в краевой комиссии заподозрили приписку результатов, столь высокими они были. Позже это предположение подтвердилось, но было уже поздно. Правда, директор школы сделала что могла. Был издан приказ. Команды и передовики получили грамоты, но осадок несправедливости остался.

В ходе подготовки и проведения соревнований авиамодельные кружки работали по строгому расписанию. Нормально и своевременно работал комсомольский комитет. Шли обычные школьные занятия и мероприятия.

За учебный год я очень измучился, нашли даже угрозу моему здоровью, и я был освобожден от экзаменов за 9 класс.

Сразу после окончания уроков я получил путевку в санаторий МГУ, который был нашим шефом.

Впервые после Артека я жил не дома, имел курортную книжку, ходил на процедуры, имел место за столиком в санаторской столовой. Купаться было еще рановато, хотя шел май месяц. В прошлые года мы в майские праздники открывали купальный сезон. Большую часть времени днем я проводил за книгой, для разминки ездил на велосипеде, заглядывал домой. Вечерами кино или танцы. Танцплощадка в санатории МГУ была уютной, а при желании можно было прислушаться и определить, где еще поблизости играет оркестр, а следовательно, танцуют (кругом были д/о и пансионаты (такого слова тогда еще не было – М. К.)).

Жил я в корпусе, ближайшем к морю, на первом этаже (удобно с велосипедом), вдвоем с инженером-кораблестроителем из Николаева, который сразу назвался «Игорь, и попрошу без Вы».

20 июня кончилась путевка, а 22-го началась война.