Текст книги "Француз"

Глава пятая

Лошади устали, да и всадники выбились из сил. Так растряслись по дороге, что не стоило и надеяться, что все выдержат продолжительный переход.

Маленькая деревушка в низине, укрывшаяся между двух холмов, показалась командиру подходящим местом для отдыха. Избы в ней выглядели вполне ухоженно, а из труб шел дым, и ему даже почудилось, будто ветерок принес оттуда аппетитный аромат готовящейся в печи каши.

Именно каши хотелось очень, наваристой, гу – стой, хотя, в общем-то, всадникам было все равно, чем полакомиться, лишь бы под крышей да не в опостылевшем седле. Усталость, жажда, желание что-нибудь перекусить, просто выспаться в тепле, выпустив из рук оружие хотя бы на несколько часов, пересиливали все другие человеческие потребности.

Следовало устроить весь эскадрон на комфортный ночлег. Место было вполне подходящее, в том числе с точки зрения стратегической – выставить охранение, а если, не дай бог, появятся превосходящие силы врага, можно будет легко скрыться в примыкающей к деревне чаще.

Командир отряда, ротмистр гвардейской кавалерии Михаил Иванович Ушаков, при мыслях о каше вздохнул с мечтательной улыбкой и потянул ноздрями воздух. Настроение как-то само собой улучшилось. Дотронувшись до лихо закрученных усов, он покосился на подъехавшего к нему денщика.

– Василич, у тебя еще там осталось что-нибудь?

Василич, человек коренастый, низкорослый, с крупными чертами лица и несколько татарским разрезом глаз, самодовольно ухмыльнулся.

– Так точно, ваше благородие Михал Иваныч! Свое дело знаем и понимаем. Не первый день…

– Молодцом! Скоро пригодится. Ох и холодный выдался октябрь-то нынче!

– Холодный, батюшка, ой, холодный, – вторил командиру Василич.

Денщик был уже в летах, однако природа наделила его, архангельского мужика, здоровьем и силой, которым позавидовал бы иной юный корнет. Денщик побывал не на одной войне и даже принимал участие в крымской кампании Михаила Илларионовича Кутузова против злых османов. В том походе, как известно, маршал лишился глаза, а Василич получил неприятное ранение пониже талии. Но не оттого это случилось, что он смалодушничал и показал басурманам тыл, а просто… чего не бывает в рукопашной схватке…

Эскадрон последовал за своим начальником, направившим коня к деревеньке. Все чертовски устали и, случись сейчас стычка с французом, не миновать беды. С озябшими пальцами – осень нынче выдалась зябкая, погода с ветром – да на голодных лошадях много не повоюешь.

Впрочем, француз тоже человек. Ему приходится не сладко. Разговоры про русскую стужу осенью 1812 года как-то не шибко оправдывались, хотя во французских листовках повторялись назойливо. Но можно ли представить себе, что Бонапарт и его советники не знали о том, что холода в России наступают ежегодно?

Предположить такую глупость со стороны мощнейшей страны мира было бы по меньшей мере нелепо. Не хватало французам припасов, из-за чего случился великий разброд в войсках.

– Нечего было к нам совать свой нос. Дел у Бонапарта мало что ли в Европе? – размышлял вслух командир. – Что он забыл-то в нашей глуши? У нас городов богатых раз-два и обчелся: Петербург, Москва да Нижний. Ну уральские заводы, Сибирь с пушниной… А ты пойди доберись до нее! Как управлять такой державой собирался корсиканский коротышка, не понимаю… Наши вон и то до сей поры не научились. Даже Петр Алексеевич, великий государь, не сумел до конца обуздать этакую широту. А Бонапарту еще и завоевать надо, покорить нашего мужика. А уж это никак не возможно. Своим кланяться ему привычно и не зазорно. А чужому не будет. Да хотя бы мой Василич – даже мне с ним бывает туго, а уж целовать сапог супостату он не станет точно. И вообще, мужик, он ведь без земли и богатств: чуть что – бечевкой подпоясался, вилы взял да в леса. Там он и кормиться может хоть год, хоть два, оттуда и наскакивать на неприятеля. В Европах не спрячешься нигде. Только в подворотне ненадолго. А что, ему там и место, Бонапарте, сукиному сыну.

При этой мысли начальник громко хмыкнул. Василич тут же оказался рядом, стремя в стремя.

– Звали, Михал Иваныч?

– Налей уже, не томи, – попросил начальник. – Только по приказу и можешь. Нет чтобы предугадать, предвидеть желание командира.

– На ходу, что ли?

– А хотя бы и на ходу. Умеешь палить да рубать на ходу, умей на ходу и водочки налить – чай русский солдат!

Два офицера, следующих в арьергарде отряда, оживились.

– Петр Васильевич, гляньте, командир-то уже прикладывается, – заметил один и сглотнул слюну.

– Не переживайте, – флегматично посоветовал его спутник. – Спешимся, сядем в избе и will have a drink[3]3
  Немного выпьем.


[Закрыть].

– Что это вы по-аглицки?

– Так не на языке же французских варваров нам с вами общаться, дорогой мой Александр Александрович. Вы только вспомните, что они, по рассказам, вытворяли в наших московских монастырях! Устроили конюшни в церквах. В Андрониковом монастыре у фресок Андрея Рублева костры жгли! Да что там говорить, священников не щадили – кололи и рубили тут же, в священных местах. Грабеж устроили, какого свет не видывал и при татарах. Христиане во имя наживы разоряли христианские храмы! Я на их языке больше болтать не стану. Клянусь вам! Если мы когда-нибудь вступим в Париж, будут у меня по-русски все отвечать. А не то…

– Эх, не рановато ли о сем изволите мечтать, mon ami… виноват, my friend[4]4
  Мой друг.


[Закрыть]? И потом, знаете, наши казачки тоже будь здоров. Не благородных кровей воины, жестокосердные, до чужой культуры дела им никакого. Как встанут табором в Тюильри, а то и в самом Лувре…

– Уверяю вас, наши православные казачки и даже черкесы гадить в храмах не будут. И не спорьте даже. Наш мужик, он ведь богобоязнен. Мечтаю: вступим в Париж – в первом же кабаке, слово чести, выпью залпом бутылку «Клико», напьюсь от души под рокот наших русских барабанов.

– А потом?

– Потом? Буду пить, пока охота не пропадет. Но поганить город не стану. Париж прекрасен! А вдруг случится там после войны побывать? Ни за что не желаю краснеть от стыда. Тьфу, черт, как же холодно! Какого лешего Бонапарте полез в нашу глушь? Сам бы сидел сейчас не в холодной избе, а под боком у госпожи Богарне.

– У него сейчас другая зазноба имеется. Полька. Сказывают, будто бы страсть как хороша!

– Сказывают, будто польки сплошь все как на подбор. И нашего брата привечают, потому как русский офицер благороден и щедр. А вообще, друг мой, товарищ боевой, разницы мало, что полька, что не полька… Была бы зазноба добра и не строптива, ибо, по сути, ведь дамы все одинаковы.

– Ну это вы чересчур.

– Эх, дорогой мой… Спорить на сию тему не вижу смысла. Я с этой войной скоро вообще позабуду хорошие манеры и что это такое – общество дам. Интересно, как обстоят дела по этой части в нашей деревеньке?

– Думаю, плохо. Это же деревня, а не Версаль.

– Ничего, бог даст, и Версаль с вами увидим. Говорят, Наполеон просит у государя нашего мира, а государь на мир этот не соглашается! И правильно! Стал бы француз просить пардону, коли была б у него сила с нами тягаться?

Прав был офицер. Положение французов после оставления древней столицы ухудшилось. Однако захватническая армия все еще не была окончательно обескровлена. Бои местного значения и даже более серьезные стычки с применением артиллерии и кавалерийских атак продолжались, так что никому в отряде капитана Ушакова дело все еще не казалось окончательно и бесповоротно решенным в пользу России.

Чем дальше уходили французы от Москвы, чем холодней становились дни, чем меньше провианта оставалось у супостата, тем отчаянней были его действия и поступки. Вдоль дороги, по которой шли, а иногда уже просто бежали из России остатки армии Наполеона, царил невиданный доселе дух грабежа. В надежде отыскать хоть какие-нибудь припасы, отряды – пешие и конные – прочесывали местность, забирая все, что можно было отыскать. Опасность стать жертвой партизанской засады или нападения казаков не останавливала страшащихся голодной смерти солдат императора. Отчаяние вызывало невиданные приступы жестокости. Русские отвечали сторицей.

Ушаков, отведав водки, призадумался. Уходя из Москвы, он оставил в своем доме на углу Тверской и бульвара все сбережения семьи и огромную библиотеку. И хоть было все надежно спрятано в подвале каменного дома, произойти могло всякое. Москва погорела начисто. Говорят, кроме Кремлевских стен, почти ничего и не уцелело от Тверской до Калужской заставы. Ох, беда, беда…

– Выбраться бы в Москву, прознать бы, как там все… – размышлял вслух командир отряда. – Да как можно? До города всего-то три дня пути, но и на три дня не отлучиться. Приказ: щипать француза по Смоленской дороге, пока дух из него весь не выйдет. Василич! – позвал он ординарца.

– Здесь, Михаил Иванович!

Василич служил ему не так долго, полтора года, но боевыми талантами успел отличиться. В рукопашной тягаться с ним было нелегко, сказывалась природная ловкость, тактическая хитрость и недюжинная сила. А что касается до дел бытовых, тут ему равных было не сыскать. У Василича всегда имелись в запасе еда и питье.

Но самое главное – его умение сразу находить общий язык со всеми, за счет этого он ухитрялся, независимо от обстановки, обеспечивать вполне комфортную жизнь своему начальнику и себя не забывать.

– Василич, есть где остановиться-то?

– Найдем-с. Три дюжины дворов, мужики все в лес ушли француза на вилы подымать. Остались одни старики да старухи.

– Хорошо, перво-наперво определи ребят на постой. И потом только займись нами.

«А что если отрядить в Москву ординарца? – подумал командир. – Определенно, надо проверить. Там ведь все семейное добро. Хорошо еще, родители успели из Москвы уехать. Но куда им возвращаться, коли дома, может, больше и нет? Я-то, полагаю, вернусь нескоро, если вернусь. Чует сердце: погонят нас колошматить француза аж до самого Лувра».

Василич выбрал для них теплую и очень уютную избенку с пристройкой-баней, расположенную на окраине поселения. Выставили охранение, задали лошадям овса. Дом был довольно просторный, по стенам стояли широкие лавки, на окнах красовались занавески, печка аккуратно отштукатурена, стол со скатертью – невиданное дело – да уже накрыт хоть и нехитрой, но доброй снедью, аккурат под водку. Штоф стоял тут же.

В жарко натопленном помещении можно было сидеть хоть в исподнем. Но командир мундира своего зеленого сукна снимать не стал, только скинул плащ, головной убор да расстегнул портупею со шпагою, украшенной серебряным офицерским темляком. Пистолеты положил на табурет подле себя.

Ротмистр сел за стол, выпил стопку, закусил хлебом и капустой и тут заметил на себе хитрый взгляд Василича.

– Ты чего, дядька? Хочешь, отведай со мной водки.

– Потом, барин. Я просто думаю, отчего это вы не спрашиваете, где хозяева?

– Действительно. Надеюсь, ты не выгнал их из собственного дома? Со стариками следует бережно обращаться.

Адъютант заразительно рассмеялся, хлопая себя по бокам и сильно тряся головой.

– Сейчас все сами увидите, ваше благородие, – успокоившись, объяснил Василич. – Старики вот-вот объявятся.

Действительно, в сенях скрипнула дверь и на пороге возникла хозяйка. Михаил Иванович, намеревавшийся приложиться ко второй чарочке, увидев ее, обомлел.

– Надо же… – пробормотал он.

Девица была умопомрачительно красива. Все в ней дышало такой яркой женственностью, что глаз нельзя было оторвать. Командир начисто позабыл про свой московский клад, войну, Наполеона. Даже приятный, заслуженный боевой страдою хмель улетучился.

Михаил Иванович был мужчиной бравым: кавалерийский офицер, удалой рубака, но не гуляка, не мот. Репутацию имел практически безупречную, был смел, напорист, когда нужно, обходителен и галантен пуще любого француза, и чертовски хорош собой. Но даже он, со временем научившийся смотреть в глаза смерти не мигая, даже этот герой, обер-офицерского чина, повидавший за свои двадцать семь лет немало, смутился при виде такой писаной красоты и столь неестественной в скромном деревенском интерьере величавости.

Догадавшись, что происходит в душе постояльца, хозяйка смутилась. Михаил Иванович понял: еще секунда, и она или убежит, или расплачется под его неприлично пристальным взглядом. Тогда он поднялся из-за стола и, вопреки правилам того времени, слегка поклонился крестьянской девушке, чем несказанно удивил Василича.

– Доброго здоровья, хозяюшка, – почтительно произнес Михаил Иванович. – Благодарю за хлеб да соль, за крышу над головой. Это Василич, мой ординарец, герой, каких в России мало. А моя фамилия Ушаков, имею честь командовать отрядом, остановившимся в вашей деревне.

При этих словах Василич расправил плечи и не стал скрывать довольную улыбку.

– Воинам русским почет, – смиренно произнесла хозяйка.

– Благодарствуем. Так что ж ты стоишь у дверей? Проходи… Проходите. Посидите с нами, – предложил командир. – Василич, ну, ты место-то даме освободи.

– Конечно, всенепременно, – проворчал себе под нос Василич, но вроде без обиды.

«Молодой барин еще, пущай поамурничает. Ведь, не ровен час, убьют… Лезет, черт сумасшедший, на рожон без разбору, на сабли да штыки. А ну как покалечат? Тогда уж не повеселишься, а на том свете, чай, не погуляешь», – подумал верный ординарец, натягивая на себя тулуп.

Выйдя в сени, он тихонько прикрыл за собой дверь, оставив хозяйку и Михаила Ивановича наедине.

– Ну как живется вам тут? – спросил командир.

– Живем потихоньку… А вы надолго к нам, барин? – поинтересовалась девушка.

– Не ведаю. Может, до рассвета, а выйдет, и раньше уйдем. Француза не видали в этих краях сегодня или намедни?

– Француза не видала. А увидала бы – взяла б вилы и хоть одного, но приколола бы к поленнице. Ненавижу.

– Ну оно понятно, – усмехнулся девичьей воинственности Михаил Иванович. – Кто ж любит неприятеля? Только предатели да враги православия.

Девушка вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась. Этого бравый капитан никак не ожидал. Если б в избу ворвался французский отряд, он бы не растерялся столь безнадежно, как в сложившемся положении. Перед ним дама плачет, а он сидит, как завороженный, хлопает глазами и не знает, что делать. Даже за шашку ухватился по привычке, а чем, скажите на милость, может здесь помочь шашка? Он еще и по сторонам оглянулся, будто бы забыл, что Василич деликатно покинул избу. Наконец, преодолев себя и устыдившись собственной растерянности, Михаил Иванович протянул руку и, чуть касаясь волос, погладил девицу по голове.

Произошло чудо: рыдания тут же прекратились. Девушка посмотрела на Михаила заплаканными глазами.

– Простите меня, барин, ради Христа. Не сдержалась. Горе у меня приключилось. Страшное. Не знаю даже, как жить теперь. Французский полк тут стоял. У дедушки моего мушкетон нашли да пистолеты, порох и еще чего-то, не помню. Назвали разбойником и тут же убили в огороде до смерти. А с ним еще пятерых мужиков. Средь них – жениха моего… Дедушку очень я любила. Хороший был он, добрый.

Слезы снова полились ручьями из ее глаз. Михаил вздохнул тяжело.

– А жениха? – тихо спросил он.

– Чего жениха? Я ж говорю, его тоже…

Плач прекратился.

– Жениха любила? – переспросил он.

Тень пробежала по ее лицу.

– Не успела, барин.

– Как это не успела? – удивился Ушаков. – Он ведь был твоим женихом.

– Барин, говорю ж вам, не успела, – девушка залилась ярким румянцем.

– Хочешь выпить? – спросил он. – Понимаю, что не принято так, но…

– Да чего уж там.

– Я налью.

– Нет, нет! – запротестовала хозяйка. – Сама я. Вы же барин, – она взяла штоф, сама налила себе и тут же залпом опрокинула рюмку. – Может, у благородных господ не зазорно с девицами такие разговоры вести, а мне такое в диковинку. Поэтому не надо больше про любовь, – твердо заявила она, совсем осмелев после водки.

– Я просто спросил: любила, не любила. Война идет. Кто знает, свидимся ли? Да чего там… Точно уж не свидимся. Так что мне можешь открыться как на духу. Как в церкви. Вдруг помогу чем, словом добрым или советом. Мне только в удовольствие. Так что ж, любила жениха-то? – Михаил вопросительно уставился на девушку.

– Вот вы опять, барин, за свое. Ну было один раз, прижал он меня у скирды после сенокоса. Но ничего такого! Толком даже и не целовались. Не знала я его толком. И не узнаю… – щеки девушки залились краской, а огромные карие глаза ее снова наполнились слезами. – Мне теперь до старости в девках ходить, – обреченно, сквозь слезы причитала она. – Мужиков наших на войне проклятой всех убьют. Да и в деревне я никому не нужна, все знают, что жених у меня был, а у нас таких в жены не берут. Хочу в лес сбежать, к партизанам. Делать мне здесь больше нечего.

– Не плачь, глупенькая, – воскликнул Михаил. – Для таких, как ты, всегда женихи находятся. А я-то сразу не понял, что это ты мне такое рассказываешь: «Не успела, успела». Но, послушай, любовь-то… Это ж не только того… целоваться. Это чувства, Купидоновы стрелы… Еще древние римляне придумали. Ухаживания красивые, страдания под луной…

– Ой, ухаживания с купидонами, читала я про них и про амуров. Это все мужики придумали, а хоть даже и ваши древние греки, чтоб поскорее до скирды добраться, – воскликнула девица. – Меня этими хитростями не проймешь.

– Смешная ты, – ротмистр улыбнулся.

– Чего это? Потому что правду говорю? Когда у нас ухаживать? То сенокос, то посев. И холода. Это вам не Париж. И не ваш Древний Рим.

Ушакову разговор доставлял удовольствие. Никогда еще не доводилось ему вести с девицами столь откровенные беседы. И уж точно никогда в своей жизни он не предполагал, что такое случится с девушкой самого простого сословия.

– Не согласен я, но спорить с барышнями – себе дороже.

– Да какая я вам барышня, барин? Скажете тоже…

– Будешь называть меня барином, стану величать тебя барышней. А то я чувствую себя стариком. А вообще, природу не обманешь, хозяюшка. Знаешь ты много для крестьянки, да в тебе к тому же порода видится, а ее не скрыть.

– Порода? Это как у лошади что ли? – девушка нахмурилась и покосилась на штоф.

Ушаков подлил ей водки. Она остановила его, слегка коснувшись его руки, на середине рюмки.

– Вы, барин… господин офицер, хороший человек, я вижу, – вдруг запросто выдала она комплимент и в этот раз даже не покраснела.

Странно было ему наблюдать, как меняется ее настроение от плача к смеху, от горя к радости. Было в ней что-то такое живое, естественное и вместе с тем величавое, чего доселе не встречал он в женщинах. И под воздействием сего открытия, да еще подогреваемый водкой и умиротворяющей обстановкой, придвинулся он к ней поближе и взял за руку.

– Это вы что такое делаете, – девушка кинулась к печке и схватила кочергу. – Если я простая девка деревенская, меня, значит, лапать можно? Не выйдет, барин.

Михаил Иванович вздохнул.

– Отчего это сразу – лапать? За ручку взял только.

– Это у ваших барышень в Петербурге ручки. А у меня рука тяжелая. Отстань подобру-поздорову, а то отхожу так, что на всю жизнь запомнишь!

– С этой кочергой ты страшней француза. Ну, прости меня, не серчай…

Дверь в сени с шумом распахнулась, и в хату ввалился Василич.

– Ваше благородие! Враг пожаловал, – доложил он, тяжело дыша, и тут же осекся, увидев в руке хозяйки кочергу. – Не понял, чего это у вас тут?

– Приличный разговор с дамой, – пояснил командир. – Где враг?

– Вот-вот будет в деревне. Наши докладывают: все конные, до трех эскадронов будет. Ждут приказа все! Уходим?

Ушаков мельком взглянул на хозяйку и, вместо того чтобы немедленно отдать приказ, обратился к ней:

– Звать тебя как?

– Ну Аленкой, – все еще не выпуская кочергу из рук, ответила она.

– Аленка. Хорошо. Хоть буду знать, кто перед боем с неприятелем меня чуть кочергой не окрестил. Василич, зови ко мне офицеров.

– А они уже все тут, – доложил ординарец.

В хату вошли трое: гусары – Петр Васильевич и Александр Александрович, а также бравый казачий подъесаул Михаил Дудка, воин доблести выдающейся. Вошедшие покосились на хозяйку, а та, осторожно поставив кочергу к печке, с достоинством покинула помещение.

Ротмистр проводил ее восхищенным взглядом и тряхнул головой.

– Ну что, господа, где встретим француза?

Те переглянулись в явном недоумении и ничего не ответили.

– Я не по-русски спросил?

– Осмелюсь напомнить, господин ротмистр, что командир полка не рекомендовал нам участвовать в стычках с отрядами, о численности коих мы не имеем точного понимания, – заметил Александр Александрович.

– Мне не хуже вас известно, господин поручик, что к рекомендациям начальства надо прислушиваться. Но рекомендация не есть приказ. Приказываю: занять оборону и встретить француза, как подобает русскому солдату! Бегать я больше не намерен. Пущай супостат бежит, ему оно и полезно – чай не отморозит себе причинные места. Да и устал я. Мне тут, в этой деревеньке, нравится, и я имею намерение устроить здесь достойный привал. А вы, Александр Александрович, Саша, возьмите с собой двоих солдат и во весь дух скачите в лагерь. Приведите сюда оставшуюся часть моего эскадрона. Мало ли что…

– Слушаюсь, господин ротмистр, – поручик вытянулся по стойке «смирно», отдал честь и был таков.

– Петр Васильевич, – обратился командир ко второму офицеру, – прикажите корнету Лаврикову взять половину эскадрона и спрятаться в перелеске, что близ деревни. И вы, подъесаул, тоже к ним присоединяйтесь. Один ваш удалой вид точно напугает француза. Оттуда будет легко понять диспозицию и уже опосля ударить с тыла по неприятелю. Уверяю вас, даже превосходящие силы французов не устоят. В их нынешнем положении или побегут, или сдадутся в плен, решив, что нас тут по меньшей мере сотня.

Петр Васильевич покинул избу, поспешив исполнять приказание. А командир повернулся к адъютанту.

– А хозяйка где? Позови-ка.

– Ну все понятно, – проворчал Василич.

– Чего ты там себе под нос лопочешь? – строго спросил Ушаков.

Василич только рукой махнул в ответ и покорно отправился на поиски хозяйки.

Оставшись в одиночестве, ротмистр надел портупею, взял пистолеты, хотел было налить себе еще водки на дорожку, но передумал – перед боем много пить не следовало.

Что-то непонятное творилось у него на душе. Надо было думать об опасности, что нависла над отрядом, а он всеми мыслями и чувствами был с этой девушкой. Представив, что она могла спрятаться, убежать, что он действительно больше ее никогда не увидит, Ушаков растерялся. Но девушка вскоре появилась, встала в отдалении, глядя на него прямо, спокойно, без страха.

– Вот что, Аленка, – сказал он нарочито строго и бесстрастно, – прячься в погреб или еще куда-нибудь, чтоб только надежно. Не ровен час, пуля-дура достанет или французу на глаза попадешься. Тут сейчас будет жаркое дело!

– Никуда я не буду прятаться, барин, – замотала головой Аленка.

– Упрямая, почему не слушаешься?

Аленка подбежала к нему, бросилась в ноги, взяла за руку и крепко ее сжала.

– Барин, дозволь с тобой пойти. Ну, пожалуйста. Христом Богом… Я из ружжа могу пальнуть, пробовала… И визжать не буду от страха. Дозволь. Говорила тебе: не желаю я в деревне оставаться. Опостылела мне эта жизнь.

Ушаков вздохнул глубоко. Она не отпускала его руку, дыхание ее было совсем рядом, он терял голову.

«Что за наваждение, – подумал ротмистр, – прямо приворот какой-то! Надо срочно кого-нибудь застрелить!»

– Ишь чего захотела, дура-баба! Из «ружжа»! Сиди тихо и не рыпайся, – в сердцах воскликнул возникший в избе Василич.

Ротмистр хмуро взглянул на адъютанта.

– Тебя, дядька, забыла спросить, – сквозь зубы процедила девица, стрельнув глазами в сторону Василича. – Ты свое дело знаешь, и знай. А ко мне не лезь. Ты мне не отец и не старший брат.

С улицы раздалась ружейная пальба. Командир вскочил и схватился за пистолет.

– Василич, – торопливо произнес Ушаков, – отвечаешь за девку.

– Дожил, – сокрушенно прошептал ординарец.

Тихо, так, чтобы Аленка не слышала, Ушаков прошептал ему на ухо:

– Береги ее, не пускай на улицу, спрячь, если надо. Головой отвечаешь. Посмотрю, что там случилось.

Василич удивился пуще прежнего, но кивнул в ответ и больше уж приказы ротмистра комментировать не осмелился.

А случилось вот что: на выезде из деревни отряд корнета Лаврикова лоб в лоб столкнулся с неприятелем. Корнет был не робкого десятка, крестился боем при Бородино, а после участвовал во многих стычках, так что особо не мешкал, выхватил шашку, что есть мочи закричал «ура» да и кинулся сломя голову в атаку на неприятеля. А французов между тем оказалось раз в десять больше.

Закатное солнце отражалось в начищенных кирасах. Любо-дорого было глядеть на строй всадников. В этой красоте и ухоженности чувствовались еще не до конца утраченная сила и величие наполеоновского войска.

Однако же поначалу враг дрогнул, конники остановились, тут же смешался кавалерийский строй, чем наши не преминули воспользоваться, сбросив на землю пять-шесть врагов. Но, осознав свое подавляющее численное преимущество, французы быстро оправились от конфуза и взяли реванш.

Рубились отчаянно, не чувствуя ран, не заглядывая наперед дальше следующего удара или выстрела в упор из пистолета. Бились до черной пелены в глазах, пока могли держаться на ногах, палить, колоть. Падали, теряли сознание, сгребали горстями первый снег, умывая побледневшие лица, смачивая высыхающие навсегда уста, из которых с последними клубами пара уходила в неведомые дали бесценная русская жизнь.

Подъесаул Дудка сражался отчаянней других. Проткнув пикой кирасу французского офицера, рубил шашкой, приговаривая:

– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится! Речет Господеви: заступник мой еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него… Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия… Падет от страны твоея тысяча, и тьма одесную тебе, к тебе же не приблизится…

Он бил наотмашь рукоятью пистолета, получил пулю в плечо, но удержался в седле. И после уже, когда под ним пал верный его боевой товарищ – конь Орлик, взращенный на берегах Дона-батюшки, когда еще одна пуля ударила куда-то под лопатку, Дудка поднялся на ноги и, решив не отпускать коня своего в Царствие Небесное в одиночку, стащил на снег красивого французского офицера и в последнем броске перерезал тому горло вытащенным из-за голенища ножом.

– Что ты тут потерял, собака? – прохрипел подъесаул и замертво упал на грудь поверженного противника, заливаемый кровью, чужой и своей.

На помощь попавшим в беду товарищам, не дожидаясь приказа, поспешили остальные русские гусары. Тщетно пытался ротмистр Ушаков остановить их – расшаталась в рейдах по лесам дисциплина гусар лейб-гвардии Ахтырского полка, да и страху перед врагом воины более не испытывали. То ли не поняли командира, то ли не услышали, то ли просто не хотели понять – неизвестно, но ринулись всадники на француза.

То был пример отчаянной храбрости и доблести, а также безрассудства. Враг тоже был силен и смел, наседал и наседал, без опаски, решительно, понимая, что двадцати русским гусарам не сдюжить, не справиться с эскадроном кирасир.

Теснимые французами русские вынуждены были отступить по широкой деревенской улице. В стычке пал корнет и половина его отряда. Неизвестно, сколько было ранено, сколько убито. Поспешно кое-как перегородили телегами улицу, спешились, заняли оборону.

Вперед строя выехал французский командир, тяжело дыша.

– Господа, – обратился он к гусарам, – дайте нам спокойно проехать. Незачем проливать кровь, коль скоро мы с вами не на поле сражения, а в обычной деревне. Давайте будем благоразумны.

Ротмистр Ушаков вслушивался в речь француза, понимая, что враг вступил в переговоры, не ведая о том, сколь мало русских в деревне. И еще ему очень хотелось поближе рассмотреть лицо француза, поскольку оно показалось ему знакомым.

– Не лучше ли вам, месье, – предложил Ушаков, стараясь говорить так громко, как это было возможно, – сей же час покинуть деревню. Так вы сохраните жизнь своим солдатам. В противном случае мы вас уничтожим. Зачем ложиться в чужую, холодную землю? Это чертовски неприятно и уж точно нелепо. Уходите, и мы вас не тронем.

– Это благородное предложение с вашей стороны, месье, – с усмешкой отвечал французский командир. – Однако, сдается мне, вас слишком мало и исход сражения довольно легко предсказать. Убирайтесь с дороги!

«Он угадал», – подумал Ушаков.

И вопреки воле своей, ротмистр вдруг представил себе теплый стог и Аленку, горячую, молодую, желанную. Определенно, не время еще помирать.

– Месье, – прокричал он что было мочи, обращаясь к воинственно настроенному французскому начальнику, – у нас есть шанс спасти жизнь наших солдат. Согласитесь, грех было бы им не воспользоваться. Но меня расстреляют, коли я вас просто так пропущу. Начнем с переговоров. Даю вам слово офицера: мы побеседуем с вами, после чего я с удовольствием застрелю вас или заколю, но только в честном бою, один на один. И если богу будет угоден такой исход, вы обойдете деревню стороной. А коли мне не повезет, что ж, тогда ваше право будет. Идите сюда, не бойтесь.

Офицер задумался в нерешительности. На дворе смеркалось, мороз усиливался. Стыли ноги, пальцы… Того и гляди не взведешь курок на таком холоде. Офицер спешился, бросил поводья, которые тут же подхватил один из кирасир, и, подняв правую руку, неторопливой и уверенной походкой бывалого воина направился к позициям противника.

Подчиненные Ушакова переглянулись между собой.

– Чего это вы ему сказали, Михаил Иванович? – поинтересовался один из них, держащий французского офицера на прицеле.

– Потом объясню, если нужда будет. С кавалерии глаз не спускайте, пистолет опусти. Подстрелишь офицера – нам несдобровать. Попробую достичь с ним аккорду, перехитрить его.

Ротмистр встал из-за своего укрытия и пошел навстречу французу.

– Бон суар, – приветствовал тот Ушакова.

Услыхав приветствие, Ушаков вздрогнул, глянул на француза, прищурился.

– Жаль, времени на любезности у нас с вами маловато, – ответил он, силясь рассмотреть лицо противника.

– Согласен. Не ровен час, запишут обоих в изменники, что затеяли мирные переговоры без санкции начальства. Учитывая катастрофическое положение нашей армии, уверен, меня тут же расстреляют в назидание другим, и в этом будете виноваты вы.

– Тогда проследуйте в мой штаб. Словом дворянина и русского офицера гарантирую вам жизнь и свободу. Коль не договоримся, отпущу. Но тогда придется драться… Погодите-ка…

«Чудеса, да и только», – подумал Михаил Иванович за секунду до того момента, когда чутье военного заставило его обернуться и, как оказалось, только для того, чтобы увидеть ружейный ствол, направленный на француза со стороны группы русских кирасир. Не до конца понимая, что делает, Ушаков рванулся в сторону француза, за мгновение преодолел расстояние между ними и тем самым полностью закрыл его.