Текст книги "Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917"

Наш полковой собор

Наш собор был построен в царствование Николая I тем же академиком Тоном, который строил и храм Христа Спасителя в Москве.

В первые годы революции обе церкви были разрушены отчасти по мотивам политическим, отчасти же потому, что, как утверждали знатоки, ни та ни другая не имела художественной ценности.

О художественной ценности судить не берусь. Возможно, что ее действительно не было. Но для нас, и офицеров, и солдат, наш собор представлял большую духовную ценность, и то, что его срыли и сровняли с землей, всех нас, стариков, и всех, кто его знал и в нем молился, больно ударило по сердцу. Это была одна из жестокостей революции, которые, как говорят, увы, без жестокостей не совершаются.

Постараюсь описать наш собор, как его помню.

Стоял он на Загородном проспекте, почти напротив Автомобильного переулка. Главный вход был со стороны Семеновского сквера, а к боковым дверям вели широкие ступени, поднимавшиеся прямо с тротуара Загородного.

Местоположение собора было не очень выигрышное. Выходя боковым фасадом на улицу в густо застроенной части города, снаружи он не производил большого впечатления, но зато внутри он был очень хорош. При входе особенно поражала его высота и стройность его размеров. Огромный средний купол покоился на четырех массивных колоннах, деливших церковь на обширную центральную часть и две боковых. На задних колоннах, на стороне, обращенной к алтарю, на высоте человеческого роста, висели старые полковые знамена начиная с времен Петра.

С правой стороны от входа, за бронзовой решеткой у амвона, стояли знамена 2, 3 4-го батальонов и наш галерный флаг.

В память военных подвигов, совершенных преображенцами и семеновцами на море, в 1908 году нашим двум полкам было дано по лодке, «петровские боты», каждая лодка вместимостью на 30 человек при восьми гребцах. Команда на этих ботах была из 3-й и 9-й роты и из тех же рот офицеры. В обыкновенное время командир 3-й роты и младший офицер 9-й носили на погонах петровские золотые вензеля. А когда «выходили в море», что случалось один раз в году весной при открытии навигации, гребцы были одеты матросами. На корме развевался «галерный флаг», обыкновенный белый с синим крестом, Андреевский, которому отдавались почести, полагающиеся знаменам. Поэтому и в соборе он висел вместе со знаменами.

В двух колоннах, в особых ковчегах, за решеткой и под стеклом хранились золотые жезлы семеновцев-фельдмаршалов: великого князя Николая Николаевича (старшего) и князя П.М. Волконского. Фельдмаршалы эти были не так чтобы уж очень боевые. Николай Николаевич, правда, командовал нашими войсками в Турецкую войну 1877–1878 годов. Князь же Волконский никогда ни в каких боях участия не принимал, даже в молодых годах, и всю свою жизнь состоял при Александре I, сначала в свите, а потом министром двора. Но были у нас в полку и боевые фельдмаршалы: Суворов-Рымникский и Дибич-Забалканский. Их фельдмаршальские жезлы хранились, к сожалению, в других местах.

Снаружи, рядом с папертью, был вход в нижнюю церковь, где стоял деревянный, разборный, писанный масляными красками иконостас, служивший когда-то для походной церкви Александра I и побывавший с ним и под Аустерлицем, и в Париже. До 1905 года нижняя церковь была не оборудована и богослужений там не совершалось. В 1905 году в нижней церкви были похоронены тела трех чинов, убитых в Москве, и через несколько месяцев там же тело генерала Мина, убитого З. Коноплянниковой на Петергофском вокзале.

Особенное значение церковь получила с тех пор, когда, с началом Первой германской войны, в ней стали хоронить наших убитых офицеров. Все тела, которые удавалось вынести, в цинковых гробах, сделанных из патронных ящиков, привозились в Петербург и замуровывались в бетонные саркофаги, которые располагались во всю ширину церкви, рядами. К 1917 году ими была занята почти вся нижняя церковь. Было их не меньше сорока. После войны предполагалось соорудить под церковью склеп-усыпальницу, но… «Бог судил иначе»…

В то время, которое я описываю (1906–1913 гг.), полковой собор стоял еще крепко и казался навеки нерушимым. Благодаря обилию богатых прихожан, купцов из Апраксина рынка и Гороховой, щедрых на украшение храма и благотворительность, среди других военных церквей он занимал исключительно счастливое положение. Полк давал причт, один из лучших в Петербурге церковных хоров, несколько сторожей и, в случае нужды, любое количество рабочих рук для чистки, поправок, починок и т. д.

Приход, со своей стороны, не только не жалел денег на храм и на всех, кто его обслуживал, но содержал богадельню, детский приют, ночлежный дом и даровую столовую, оказывая, кроме того, многим неимущим прихода помощь – и натурой, и деньгами.

Свадьбы, похороны и всякие требы для бедных, разумеется, совершались бесплатно. Всей церковной и благотворительной частью ведал причт собора, под общим наблюдением ктитора и старосты. Ктитором, так сказать представителем от полка, долгие годы состоял полковник А.А. Швецов, человек хозяйственный, богомольный, весьма добрый и с немалыми связями. А старостой, выборным от прихода, – И.И. Синебрюхов, апраксинский купец и большой миллионер. А так как ладили они между собой хорошо, то можно себе представить, какую силу представляла собой такая пара.

Со старостой Синебрюховым был как-то раз такой случай. Во время одного из очередных ремонтов собора Синебрюхов, человек вообще тароватый, показал раз совершенно необыкновенную широту, отвалив на какие-то нужды тысяч десять рублей серебром. Ктитор, который его на это подзуживал, решил, что за такие щедроты старика нужно почтить и устроить в его честь в собрании обед.

Обед устроили, с отличной закуской, с тостами, все честь честью. Все же делать из этого обеда, который должен был носить скорее официальный характер, «загул» никто не предполагал. Выпили водки, вина, по два, по три бокала шампанского и довольно… Но оказалось, что вопрос решили без главного действующего лица. И.И. Синебрюхов кончать так скромно не собирался. Выпив винца, он вошел во вкус.

– Очень мне нравится у вас это шипучее… А можно еще?!

– Конечно, можно, Иван Иваныч, сейчас подадут.

– Нет, вы мне уж позвольте, теперь я распоряжусь… Эй, молодец! Подай-ка сюда две дюжины!

Подошел старый Литовёт и с недоумением посмотрел на старшего офицера. Таких заказов ему принимать еще не приходилось. Офицер ему мигнул, что, мол, можно, и через десять минут вино появилось. А потом еще и еще… Синебрюхов вошел в азарт и все требовал и требовал… А ему все подавали и подавали…

Наконец, уже очень поздно, под утро, И.И. неуверенно поднялся на ноги, подозвал Литовёта и развернул свой трехстворчатый бумажник.

– Ну, говори, любезный, сколько с меня следует!

Литовёт молчит. А сидевший с Синебрюховым рядом полковник тоже встал и говорит ему:

– Иван Иваныч, спрячьте ваш бумажник. Вы наш гость, а гости у нас не платят…

Тот так и сел.

– Как не платят, да я тут всем распоряжался, всем командовал, все заказывал… А вы мне платить не даете… Да как же вы можете меня так конфузить?!

А ему в ответ:

– Извините, нам очень неприятно и мы вас очень уважаем, но менять для вас двухсотлетние порядки мы не станем…

– Так что мне теперь делать? Ну, а молодцов ваших, что подавали нам, можно поблагодарить?

– Это, конечно, можно.

Опять был позван Литовёт, и из трехстворчатого бумажника ему самому и на всю братью «собранских» служащих было вручено две радужные бумажки, иными словами, двести рублей, сумма по тем временам немалая, больше чем два месячных жалованья младшего офицера.

Тут же, не выходя из комнаты, И.И. всех присутствующих пригласил на следующее воскресенье к себе ужинать. И что это был за ужин… Вспоминая сейчас, даже не верится, чтобы в пище и питье люди могли устраивать такие неистовства. Свежая икра в серебряных ведрах, лангусты величиною с большую тарелку, седло дикой козы, самые дорогие французские вина, цветы из Ниццы… А уж шампанского хоть залейся. На ужин было приглашено и наше духовенство. Все веселились и особенно протодьякон, который в конце ужина провозгласил хозяину многолетие такой густоты, что люстра дрожала…

Кстати, о нашем духовенстве.

В соответствии с приходом и причт был большой: три священника, три дьякона, несколько псаломщиков, много сторожей и старший над ними, правая рука ктитора, с 1913 года полковой знаменщик, подпрапорщик Р.А. Чтецов, с бородой до половины груди и с крестами и медалями с левого плеча до правого.

Собор был открыт с раннего утра и до позднего вечера, и за свечным ящиком постоянно стоял Чтецов. Домой он уходил, кажется, только обедать и спать.

Настоятелем собора в мое время был протоиерей отец Александр Алексеев, проведший с полком всю войну. На походе он, в зависимости от сезона, или в сером армяке и меховой шапке, или в соломенной шляпе, ехал верхом на смирной толстой серой лошадке и со своим чисто русским широким лицом и окладистой седой бородой, был похож больше на зажиточного мельника, чем на духовное лицо.

Человек он был добрый, но без всякой сладости и обращения был скорее сурового. Красноречием не отличался и слова любил простые и внушительные. На войне во время проповедей он громил солдат, да и «господ офицеров» за леность и нерадение к церковным службам, угрожающе размахивая крестом.

До сих пор не могу забыть одно его обращение к духовным чадам. Обращение это было так удачно и столь уместно, что в этот раз, вне всякого сомнения, дошло куда нужно.

Новый 1915 год наш полк встречал на отдыхе в посаде Гощин, под Варшавой. К двенадцати часам ночи в лучшем доме местечка, в училище, отведенном под офицерское собрание, был приготовлен ужин, а перед ужином, по православному обычаю, должен был состояться новогодний молебен. Перед началом молебна отец Александр посмотрел на нас сурово и самым простым языком сказал приблизительно следующее:

«Дорогие братия, все люди ходят под Богом, а на войне особенно. Вот вы все, пять месяцев тому назад, вышли из нашего родного города на войну. Все вы были тогда сильны и здоровы. И сколько из вас за этот короткий срок превратилось в беспомощных инвалидов, и скольких из вас Господь Бог уже призвал к Себе… А война еще только началась… Нам неизвестно, кого из вас, из здесь предстоящих и молящихся, призовет Он к себе в этом году. Но можно сказать с уверенностью, что многие из вас будущего 1916 года на этой земле не увидят… Даже тех из вас, которые останутся живы, и тех ждут раны и болезни, тяжелые труды и тяжелые испытания… Помолитесь же от всего сердца Господу Богу, чтобы послал Он вам силы переносить эти тяготы спокойно и безропотно, как должно православному христианину. А тем, кого позовет Господь Бог к Себе, пусть подаст Он добрый ответ на страшном Своем судилище… Аминь!»

Слово было короче воробьиного носа, но сказано оно было столь внушительно и так кстати, что все мы, и верующие, и маловерующие, в этот раз молились по-настоящему, истово и от всего сердца.

Солдаты отца Александра откровенно побаивались, а офицеры относились к нему с почтением. Единственное исключение составляли молодые доктора, которые на походе изо дня в день, ночуя с ним в одной халупе, наглели до того, что крали и поедали за утренним кофе просфоры, которые собственноручно пек настоятель для совершения литургии.

В атаки впереди солдат отец Александр не ходил, да вряд ли это было и нужно, но для напутствия умирающих появлялся всюду, где это требовалось. Во время боев, в эпитрахили, с крестом и с запасными дарами, он находился обыкновенно на ближайшем к сражению перевязочном пункте, не отставая от докторов, к которым, несмотря на их проделки, он чувствовал определенную слабость.

Вторым священником был отец Иоанн Философов. В противоположность настоятелю, он был человек светский, знал иностранные языки, имел хорошую библиотеку и очень недурно говорил. При красивой и представительной наружности, он обладал удивительно приятным и музыкальным голосом. Служил он прекрасно. Незадолго до конца войны он был переведен настоятелем в Никольский Морской собор.

Третьим священником был отец Иоанн Егоров. Человек молодой и горячий, магистрант Петербургской академии, совершенно исключительный проповедник, он был пастырем новой формации, в стиле известного в свое время отца Григория Петрова.

Когда наша третья маршевая рота, с Дивовым и со мной, в середине ноября 1914 года выезжала на пополнение действующего полка, ранним утром, перед самой посадкой в вагоны, мы, все триста человек, строем и с винтовками пошли в собор, принять от него последнее благословение. Помню, что всю раннюю обедню в церкви стояли с винтовками. С винтовками в руках и причащались святых тайн. Перед причастием отец Иоанн устроил нам всем общую громкую исповедь. Провел он ее так, что почти все мы вышли из церкви с омытой душой и со слезами на глазах.

Как большинство русских интеллигентов, Февральскую революцию отец Иоанн принял всерьез и очень ей обрадовался. А тут подоспели Страстная неделя и Пасха. По традиции в Страстную пятницу вынос плащаницы совершался всегда с большой торжественностью. В мирное время на вынос обязательно являлся командир полка и все офицеры в мундирах. Он же и выносил плащаницу из алтаря, вместе с тремя полковниками по старшинству. На Пасху 1917 года полк был на войне, но все церемонии производились постарому, только в сокращенном виде. Вместо командира полка плащаницу выносил полковник, командир Запасного батальона, вместо полковников ассистировали ему капитаны, командиры рот, вместо всех офицеров явились больные и раненые, лечившиеся в Петербурге.

В этом качестве явился и я с палочкой и устроился со стулом около средней колонны. И тут пришлось мне увидеть и услышать страшную сцену, которую я никогда не забуду. Если существует в мире черт, он в эту минуту в нашем соборе был и весело смеялся.

Когда плащаницу вынесли и уложили, а певчие кончили петь, отец Иоанн Егоров поднялся на помост плащаницы и начал говорить проповедь. К сожалению, начал он говорить не церковную проповедь мира и любви, а политическую речь, где были «гнет самодержавия», и «страдания народа», и «солнце свободы», и «упавшие цепи» – одним словом, все, что тогда полагалось. Но полагалось в других местах, а не рядом с плащаницей. Помню, всем нам стало не по себе. Зачем он так говорит в церкви и в такую минуту? И вдруг слышим с середины церкви дикий, истерический женский вопль: «Врешь ты все, мерзавец!» А затем отчаянные рыдания. Какая-то просто одетая молодая женщина посреди церкви билась в истерике. Произошло замешательство. К женщине бросились, взяли ее под руки, принесли воды, посадили. Она еще что-то кричала… Отец Иоанн побледнел, скомкал конец проповеди и второпях закончил всю службу.

Потом мы узнали, что женщина эта была вдова городового, которого всего полтора месяца назад толпа схватила на его посту, убила и спустила в прорубь под лед. В этот день, с двумя малыми детьми, бедная женщина в первый раз пришла в церковь помолиться перед плащаницей.

Надо отдать справедливость о. Иоанну, он был человек смелый и убеждений твердых. С еще большим жаром, чем он громил с амвона власть павшую, он, после Октября, не побоялся громить власть пришедшую и принял венец мученический в подвалах зиновьевской ЧК.

Бесспорно, самой красочной фигурой нашего причта был протодиакон Николай Васильевич Крестовский. Огромного роста и соответственного сложения, с черной бородкой и гривой вьющихся волос, всегда веселый, с громоподобным голосом, он был любимцем полка и всего Введенского прихода. Выпить он мог – море, каковое обстоятельство не могло, разумеется, не способствовать его широкой популярности. Он был не только добродушен, как большинство людей его сложения, но очень сострадателен и активно добр. Ночлежный дом, столовая и оказание всякой помощи находились в его непосредственном ведении, и не бывало церковной службы, чтобы при выходе его не ожидало несколько скудно одетых личностей. Приходская голытьба стояла за него горой.

Когда его произвели в протодиаконы, он был этим очень горд и на обращение «отец диакон» отзываться перестал. Рассказывали, что какая-то старуха раз после службы долго плелась за ним по церкви, взывая: «Отец диакон! Отец диакон!» Тот никакого внимания. Наконец, на пятый раз, Николай Васильевич наклонил голову и бархатной октавой в нижнем «до» пустил: «Прото!» Та опять не понимает: «Отец диакон!» – «Прото»… Наконец старуху осенило: «Отец протодиакон!» – «То-то!» – отозвался он на два тона ниже и остановился.

Единственным, кажется, тернием в жизни Крестовского был его сын, отъявленный социалист и бунтарь. Он периодически где-нибудь сидел или куда-нибудь высылался, и командир полка и ктитор, по просьбам отца, неустанно за него хлопотали.

Вторым диаконом одно время был отец Иван Нюхин, из казаков. У него был голос, бас, большой красоты и силы. Какой-то благотворитель из прихожан посоветовал ему учиться пению и обещал денежную помощь. Нюхин снял сан и уехал в Италию. Через два года он выступал на Мариинской сцене в «Демоне», под фамилией Павлов. Но большого имени, сколько помнится, он себе не сделал.

Одно из многих достоинств нашего причта было то, что все они всегда, при полной церкви и при пустой, служили одинаково – истово и благолепно. Бывало, часов в 6 утра возвращаешься домой в офицерский флигель с какого-нибудь бала. На улицах пусто. Дворники скребут тротуары. Ночной извозчик сонно цокает и сонно помахивает концами вожжей. Но спешить некуда. Ложиться спать все равно поздно. В восемь часов нужно быть на занятиях. Проезжая мимо собора, велишь остановиться и зайдешь в церковь лоб перекрестить. Собор почти темный. В притворе двое нищих, за свечным ящиком Чтецов, а перед приделом, где служат, трое старух и какой-нибудь мастеровой. В огромном пустом храме голоса разносятся гулко и отчетливо.

Идет ранняя обедня. Служат дежурный священник, дьякон и поют двое певчих. Но и возглашают, и поют, и читают так же истово и торжественно, как если бы служили при полном народа храме в один из двунадесятых праздников.

Канун полкового праздника в Петербурге (в те годы, когда полк в Царское село не выходил)

В день Введения во храм Пресвятой Богородицы, 21 ноября (ст. ст.), Семеновский полк праздновал свой полковой праздник. В этот же день справлял свой престольный праздник полковой собор.

Уже с утра 20-го праздничное оживление чувствовалось даже на соседних улицах. Извозчики перед подъездом собрания сильно увеличивались в числе, поздравляли офицеров с «наступающим» и на два дня повышали свои притязания, по крайней мере, на двугривенный.

В приюте и в приходской столовой шла раздача пожертвованной купцами бакалеи и мануфактуры. Все, кто просил, что-нибудь да получали. И можно с уверенностью сказать, что если в этот и на следующий день пьяных в приходе было немало, то голодных не было вовсе.

В соборе сторожа и командированные на помощь солдаты наводили последний блеск и чистоту, натягивали ковры, готовили самое нарядное облачение и проверяли свет.

В этот день в казармах занятий не производилось. Фельдфебели в своих помещениях готовились к приему гостей. Солдаты, командами и поодиночке, густо шли в баню, в полковую и на Казачий, брились, стриглись, чистились и в самое неурочное время пили чай с ситным и с баранками. Дисциплина заметно слабела, ибо все начальство было занято своими делами.

В офицерском собрании усиленно звонил телефон. Председатель распорядительного комитета (главный вершитель всех дел собрания – выбирался из старших офицеров) и хозяин собрания (должность второстепенная, выбирался часто из молодежи) – усиленно готовились к «ужину-монстр» в самый день праздника, – торжество по своим размерам, великолепию и продолжительности заслуживающее специального описания.

Буфетчик латыш А.И. Люман развивал оживленную деятельность. «Собранские» вестовые, под предводительством Литовёта (старый вольнонаемный лакей) перетирали парадную посуду, хрусталь, начищали многопудовое «собранское» серебро. В этот день завтрак и обед готовились и подавались наспех. Все больше антрекоты и «омлеты-офицзерб».

У офицеров тоже было немало хлопот. Когда я вышел в полк (в 1905 году), кителя существовали только белые и носились летом в лагерях. Зимой на занятиях и вне занятий офицеры носили сюртуки, а на дежурстве, в караулах и во всех парадных случаях мундиры. Чтобы ходить чисто и опрятно, нужно было иметь не меньше трех сюртуков и трех мундиров, которые, но причине золотого шитья на воротнике и рукавах, особенно скоро изнашивались. Большинство подгоняло шитье новых мундиров именно к полковому празднику, и зачастую последняя примерка назначалась чуть ли не в последнюю минуту.

Были среди офицеров люди аккуратные, чаще всего немецкого происхождения, у которых всегда все было приготовлено заранее, и мундиры, и сюртуки, и все прочее висело и лежало в шкафах и комодах «по срокам». Но было немало и таких, которые вспоминали о необходимости купить новые погоны, шарф или портупею только тогда, когда их нужно было надевать, и тогда денщики летели за ними к Пивоварову, Скосыреву, Фокину или в Гвардейское экономическое общество.

Форма одежды на всенощную под полковой праздник полагалась «обыкновенная». Еще Куприн писал, что форма эта, несмотря на название, была не очень обыкновенная и носилась сравнительно редко. При обмундировании времен Александра III и первой половины царствования Николая II форма эта состояла из мундира с погонами и с цветным поясом при орденах, в Петровской бригаде при нагрудном знаке, с барашковой шапкой, при шароварах и высоких сапогах. По введении александровской формы (мундиры с пуговицами и лацканами) многие находили, что она гораздо красивее и элегантнее старой. Но и старые, с косым бортом, гвардейские мундиры, со своим чисто русским покроем, были тоже очень хороши. Главное их достоинство было то, что они шли ко всем фигурам и сложениям. Они были хороши и на стройном поручике, и на дородном полковнике.

Ровно в шесть часов вечера раздавался первый удар соборного колокола, но уже к этому времени войти в храм было нелегко. В седьмом часу церковь была полна до отказа, и протиснуться внутрь с главного входа было уже немыслимо. Толпа стояла плечом к плечу, так что нельзя было перекреститься. Солдат в церкви было по наряду от каждой роты и команды, плюс прихожане – вместить было нельзя. Сплошной стеной стояли прихожане и «народ». Особо почетные лица пропускались в алтарь или теснились у свечного ящика, где стояли и ктитор, и староста.

Все паникадила и свечи были зажжены. В куполе были открыты окна. Но несмотря на это, от дыхания над толпой стоял пар, и люди и предметы различались как в тумане. Изредка толпа колыхалась, как волна, напирала на стоявший перед офицерской загородкой живой забор великанов солдат, слышался сдержанный гул, как вздох… Солдаты хватались за руки, отваливались назад, и через минуту толпа снова откатывалась, и снова становилось тихо. Время от времени выводили и выносили «сомлевших», чаще женщин, иногда и мужчин. Они садились на ступеньки, на снежок на паперти и, придя в себя, шли назад в церковь. Православные люди по большим праздникам любили долгие службы. Всенощная длилась больше трех часов. Читали и пели все, что полагалось под престольный праздник, все целиком, без единого выпуска и сокращения.

И служба шла медленно и торжественно. Служил протопресвитер военного и морского духовенства. Я помню еще тучного старика Желобовского, затем Голубева, бывшего главного священника Маньчжурской армии, друга Куропаткина, и, наконец, отца Георгия Шавельского.

Много лет спустя, в эмиграции, живя в Софии, мы часто с ним вспоминали всенощные под Введение, и он не раз мне говорил, что сам он редко испытывал такое молитвенное настроение и такой душевный подъем, как тогда, когда служил в этот день в нашем полковом соборе.

Сослужило с протопресвитером не менее шести – восьми священников, и из них, кроме причта и гостей, – старые семеновцы, принявшие священство. Всегда служил отец Вениаминов, священник церкви Аничкова дворца. Иногда приезжал и служил архимандрит Амвросий (капитан Тидебель), впоследствии настоятель храма российской миссии в Тегеране. Кроме протодиакона Крестовского, служило еще три или четыре дьякона.

Престол, жертвенник, все аналои, столик, на котором совершалась лития, и все священно– и церковнослужители, начиная с протопресвитера и до псаломщика, всё и все были одеты в особенное полковое облачение, золотой парчи, с вытканными по ней колосьями (полковым шитьем) вперемежку с синими васильками. Облачение это – большого богатства и красоты, чуть не на 20 человек, было в свое время специально заказано и пожертвовано в полковую церковь госпожой Новинской, в память сына, молодого офицера, умершего от чахотки. Вынималось и надевалось оно только раз в год, на полковой праздник.

Служба идет медленно и торжественно. Поет полный полковой хор в 60 человек, хор удивительный по стройности и тонкому вкусу в исполнении. Управляет регент Алексеев. Уже не в первый раз несется громкий и радостный, как пасхальный, напев тропаря Введению: «Днесь благоволения Божия предображение и человеков спасения проповедаше. В храме Божием ясна Дева является и Христа всем предвозвещает…» И в ответ, в тон последней ноте хора, с середины церкви, без всякого усилия наполняя ее всю, раздается могучая, бархатная октава протодиакона: «И о сподобитеся на… ам слышания Святого Его… ангелия…»

В этот вечер проникнуть в собор после начала всенощной с главного входа было немыслимо. А потому снисходя к слабости господ офицеров и щадя их новые мундиры, с правой стороны церкви оставлялось для них свободное место, шагов в двенадцать длины и шагов в восемь ширины, отгороженное с двух сторон переносной деревянной решеткой. Вход за загородку открывался из боковых дверей, с Загородного проспекта. При входе, в вестибюле, между наружными и внутренними дверями, ставились вешалки и наряжались вестовые для снятия офицерских шинелей.

Ко всенощной офицеры собирались не спеша. До освящения хлебов загородка была почти пуста, только у задней решетки, почти вплотную к ней, стоял ряд бывших фельдфебелей и унтер-офицеров, превратившихся в околоточных, курьеров, швейцаров в министерствах и прочих тому подобных столпов прежних времен. Все это были люди крепкие, основательные и представительные собой. На формах, длиннополых сюртуках и пиджаках у всех на левой стороне полковой знак. При входе особенно знакомых офицеров то один, то другой из них расплывался в широкую улыбку, раздавалось тихое, но отчетливое: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие!» – за чем следовали поцелуи и взаимные поздравления. Немного впереди с офицерами стояли старые семеновцы. Приезжал маленький и тоненький П.П. Дирин, Н.П. Галахов, С.И. Гаевский, П.И. Лебедев, Истомин и многие другие. Приезжали семеновцы, состоявшие при большом и малых дворах, офицеры Генерального штаба и те из ушедших в запас, которые съезжались на полковой праздник со всех концов России. Тут же были жены офицеров в закрытых вечерних платьях.

К освящению хлебов за загородкой становилось тесно, но еще задолго до окончания службы некоторые офицеры потихоньку исчезали и, накинув шинели и перейдя улицу, накапливались в собрании. Там уже был приготовлен чай и закуска. И многие старые друзья, целый год отделенные друг от друга жизнью и расстояниями, пользовались этим тихим и уютным временем, чтобы поговорить по душам, зная, что на другой день, в толпе и многолюдстве сделать это будет уже труднее.