Текст книги "Дерево Иуды"

– Проходите, – сказал он гостю, указывая на кухонную дверь. – Я сейчас. Только накину что-нибудь.

Дмитрий прошёл на кухню, одновременно прислушиваясь ко всем звукам, доносившимся из квартиры, однако, кроме нездорового женского храпа, он ничего не улавливал.

– Вы насчёт сына? – очень спокойно и вежливо проговорил Виктор Николаевич, заходя вслед за милиционером на кухню и набрасывая на плечи спортивную кофту. – Что с ним? – спросил он.

Дмитрий удивлённо вскинул брови: он не ожидал, что здесь будет разыгрываться спектакль.

– Это я вас хотел спросить, что с ним. Он уже несколько раз в суд не является.

– Я не совсем… понимаете, не совсем я… – растерянно проговорил старик. – В общем, я не знаю, где сын. Уехал он месяц назад, вот единственное, что после себя оставил.

С этими словами старик протянул милиционеру какой-то клочок бумаги.

Дмитрий недоверчиво посмотрел на хозяина, взял листок и быстро пробежал глазами по тексту. То была записка от Волкова-младшего.

«Дорогие родные, – говорилось в ней. – Я уезжаю в монастырь и буду жить там до самой смерти. Осталось мне недолго. Поэтому не хочу свои последние деньки провести за колючей проволокой. Не ищите меня, я позвоню сам.

Когда придет милиционер по фамилии Пташин, поблагодарите его от моего имени. Скажите ему, что он сделал благое дело, отпустив меня под подписку. Не всякий человек, которого хотят судить люди, преступник. Он это знает, должен знать. Мы с ним два года проучились вместе на юридическом факультете. Он помнит, что закон – дура… дура лест… Пусть он и суров, и закон, но он всё-таки немножко дура… Об этом догадывались римские граждане, когда глаза Фемиды закрывали платком… Фемида есть дура немножко… Дмитрий должен знать. Если не знает, то вспомнит об этом, прочтя записку. А то, что он к вам придёт рано, очень рано утром, чтобы забрать меня тёпленьким прямо из постели, я знаю. Недаром практику проходил в уголовном розыске.

Свой, настоящий срок я получил от Бога. Этого мне достаточно для того, чтобы исправиться. Лагерь не исправляет, тюрьма уродует. Думаю, что такому неглупому милиционеру, как Пташин, это должно быть понятно. Всем всего доброго. Андрей.»

Закончив читать, Дмитрий нахмурился, потом с улыбкой покачал головой.

– Недооценил я вашего сына, – пробормотал он, переводя взгляд с записки на Виктора Николаевича. – И вы наивно полаете, что я во всю эту чепуху с монастырём поверю?

Он сунул записку в карман куртки и сделал шаг по направлению к выходу.

– А вам как не стыдно?! Старый человек… и покрываете беглеца. Как не стыдно!

На мгновение Пташин задержался.

– Вот что, гражданин Волков-старший, покажите-ка мне комнату вашего сына, – резко и требовательно попросил офицер.

9

Виктор Николаевич проводил оперативника в комнату сына. На небольшом письменном столике лучом предрассветного солнца высвечивалась фотография в серебристой рамке жены и дочери Андрея. Дмитрий строго и внимательно оглядел комнату и понял, что комнату неоднократно и тщательно, как в музее, прибирали, – никаких признаков пребывания в ней человека не находилось.

– А эти где живут? – рассерженный Пташин ткнул пальцем в фото.

Виктор Николаевич назвал адрес.

– Только, пожалуйста, не говорите ничего при Машеньке, – умоляюще попросил он. – Это моя внучка, единственная, между прочим. Она думает, что папа уехал в командировку. Мой сын и Ольга в разводе уже давно, но с дочерью общался… Теперь вот придётся на старости лет грех брать на душу и обманывать её.

– Я вижу, что вера в бога… это у вас семейное, – язвительно заметил Пташин. – Тогда зачем вам грех на душу брать? Не лучше ли сказать дочке правду? – криво усмехнулся он. – Что сын ваш наркоман, спидоносец, что сбежал как последний трус от суда, прикрылся святыней, что плевал он и на жену и на дочь свою любимую, на внучку вашу единственную. – В нём бушевала досада. – Ну, что же вы молчите? Всё равно когда-нибудь узнает, кто у неё отец. Не лучше ли сразу сказать правду?

Глаза Виктора Николаевича налились кровью.

– Правду? – хрипло проговорил он. – Эта правда меня чуть на тот свет не отправила. А супруга… – Руки у него затряслись, на глазах появились слезы.

– Кстати, я могу поговорить с вашей женой? – спросил милиционер.

– Не-е-ет! – взревел старик. – Она после инсульта. Я, кажется, говорил вам, что моя жена больна?! Я говорил вам… говорил?

Виктор Николаевич загородил вход в комнату, в которой спала Галина Ивановна, и откуда раздавался тяжёлый болезненный храп.

– Она что же, так плоха, что я не могу поговорить с ней?

У старика затряслась челюсть. Он еле сдержался, чтобы не выставить наглого милиционера за дверь.

– Она своё уже получила, хватит! Уходите отсюда. Здесь нашего сына нет.

– Послушайте, – сказал Пташин. – Если ваш сын не объявится, то я или кто-то другой вынуждены будем прийти к вам и составить протокол допроса. Такова юридическая практика, понимаете? И жену вашу мы должны будем побеспокоить, в каком бы состоянии она ни находилась. Сына своего надо было лучше воспитывать. А то о боге и грехах рассуждаете, а сынка своего зверем воспитали. Если Андрей вас так любит, – он специально надавил на слово «любит», – ему не нужно было делать того, что он сделал. А ведь он прекрасно всё знал и предвидел, уголовно-процессуальный кодекс худо-бедно изучил. Не мог не знать, каким репрессиям теперь вы, родители, подвергнетесь. Хлопот доставил он больше вам, а не себе. Если выяснится, что вы его укрываете, тогда… – Он многозначительно посмотрел на хозяина. – Мне придётся возбудить уголовное дело и в отношении вас, и вашей супруги. Понимаете?

Виктор Николаевич тяжело вздохнул, взглянул с неприязнью в холодные глаза оперативника, ничего не ответил и ушел на кухню, откуда вскоре запахло корвалолом. Пташин немного помялся у двери, потом, не прощаясь, ушёл…

После общей утренней оперативки разгневанный Антон Филиппович выговаривал Дмитрию:

– Прозевал ты, Пташин, прозевал! Кинули тебя, развели как первоклассника. Как лоха последнего обвели вокруг пальца. И главное – кто? Кто это сумел сделать? Какой-то наркоман, ни разу не сидевший. Раньше нужно об этом заботиться, Птаха, понимаешь? Раньше. Кто доверяет наркоманам? Кто, я вас спрашиваю? Это ж нелюди, иуды, они ж мать родную за пайку героина предадут, глазом не моргнув. Это всех касается! – неожиданно громко сказал он, обводя испепеляющим взглядом оперативников, которые делали вид, что им интересно слушать начальника. – Запомните все! – вновь прогремел Филипыч. – Основной закон диалектики гласит: преступник должен сидеть. Сделай так всеми правдами и неправдами, иначе какой ты, к чёртовой матери, опер?! Если не мы их, то они нас. Слышали поговорку уголовничков: «Хороший мент – это мёртвый мент»? Мы же должны ответить камерой да баландой. Повторяю, преступник должен сидеть в тюрьме, у нас тут не благотворительное общество!

Оперативники с улыбками между собой переглянулись. Знали, что когда шеф выходил из себя, он перевоплощался в Жеглова из известного кинофильма «Место встречи изменить нельзя», и даже рукой дёргал так, как это делал Высоцкий. В любом оперативнике сидит актёр, иначе нельзя – агентурная работа есть сплошное лицедейство, худшее из лицедейств и лучшее в актёрстве, ибо лучшее всегда сопряжено с реальным риском и жизненными коллизиями. Не до смешков и лицедейства было в эти минуты только Пташину, который до сих пор считался в отделе лучшим оперативником, имел наградные часы от министра и кучу строгих выговоров, что и характеризовало настоящего профессионала сыска. И тут – такой прокол с этим Волковым?!

– Ладно, молодёжь, за работу, – неожиданно закончил без матерных слов свою «проповедь» начальник и первый вышел из кабинета.

Пташин достал из сейфа розыскное дело на Волкова и начал уныло его заполнять. Подошёл приятель Артур Газорян, которого коллеги называли «Газик», и дружески потрепал Дмитрия по плечу.

– Не переживай, – с небольшим акцентом проговорил он. – С кем не бывает? А я, – снизил он голос до шепота, – про Филипыча нашего знаю такое! Твой сегодняшний прокол – мелочь даже не пузатая, а худая, по сравнению с его… В прошлом году он у бабы своей табельный пистолет оставил под подушкой, пьяный был, не нашел, забыл, где положил. Так она, дурёха эта, – он расхохотался, – в управление его принесла и начальнику штаба прямиком. Это, говорит, ваш сотрудник у меня случайно под подушкой оставил. Ну, дура-баба, представляешь? Случайно, говорит, под подушкой оставил… А-аааххххааа! Случайно! – Газик перестал хохотать. – Брось, не расстраивайся. Завтра Чечена будем задерживать, на нём оторвёшься по полной. У меня есть наколка на место и время, когда он будет с герычем в карманах прогуливаться.

Дмитрий оживился и с благодарностью посмотрел на приятеля.

– Значит, в разработке дадим на двоих? И две палки срубим?

– Ну конечно, выручать нужно иногда друг друга, – ответил Артур. – А то с этим руководством сами в волков превратимся… или в шакалов, что ещё хуже.

– И всё-таки надо было мне этого Волкова в следственный изолятор до суда кинуть, – нахмурился Пташин. – Сейчас бы этого геморроя не было. Сколько раз зарекался – нельзя быть с ними добренькими. А тут купился, вроде бы парень был ничего, в секцию раньше ходил в спортивную, «Динамо» наше милицейское, в универе на юрфаке учился… Поверил ему, Газик, понимаешь? Поверил, а он скурвился. Да, наверное, в чём-то Филипыч прав. Основной закон диалектики: если не мы их, то они нас. К тому же Волков этот больной, – с презрением прибавил он. – Виченосец, спидоносец, как бишь его?! Одним словом, бомба заряженная, живой шахид, напичканный миллионом зарядов. Когда рванёт, никому не известно. Остановить его нужно, прав шеф, это уже дело моей профессиональной чести. А я его найду, вот увидишь. И не таких отыскивал.

Через неделю пришёл приказ на присвоение очередного звания Артуру Газоряну. Был он простым лейтенантом, теперь стал старшим, как и его друг Дмитрий Пташин. В ближайшие свои выходные Артур пригласил нескольких своих коллег в гости, чтобы, как положено, обмыть слетевшую на погоны в середине весны крохотную, но милую сердцу звёздочку. Обмывали его новые погоны с размахом зажиточной армянской семьи: папа у него заведовал мясным павильоном на рынке, а мама… мама была при папе. Жены и детей у Артура не было, пока не было – потому как, что за армянский мужчина без большой любящей семьи?!

От закуски и выпивки ломился стол. Пили в основном водку. В стакан поочередно кидали три маленькие звёздочки, подносили его Газоряну, ждали, пока осушит стакан залпом, затем наливали себе и выпивали громко, шумно, весело. В гостях в тот день у Артура были: оперуполномоченный Пташин, заместитель начальника отдела майор Киреев, Филипыч и молодой инспектор ОБНОН Фёдоров, однофамилец начальника управления. Впрочем, достоверно никто не знал, однофамилец он был или родственник, а потому его брали с собой на всякого рода сабантуйчики, что называется, «на всякий случай».

Отношения между начальством и подчинёнными на таких мероприятиях были панибратскими. Однако на службе они становились другими – официально-сухими, протокольными, в особенности, когда кто-нибудь из молодых оперов проваливался по службе. За время работы Пташин проваливался три раза: первый – четыре года назад в самом начале карьеры, когда он пытался завербовать одну симпатичную девочку из уголовного мира, прогулял с ней в ресторане все оперативные деньги, а потом подделал подписи своих доверенных лиц и списал половину потраченной суммы на них за несуществующую информацию, которой они будто бы поделились. Второй раз Пташина наказали за то, что из сейфа пропал пакетик с героином для оперативных разработок, куда он делся, никто так и не узнал. И, наконец, офицер был наказан недавно за то, что упустил Волкова. Если бы у подопечного не было ВИЧ, руководство милиции о нём бы и не вспомнило. Подумаешь, в бегах мелкая сошка?! Однако сейчас времена были другие, мутные, тёмные, непонятные. В связи со вспышкой заболеваемости в Калининграде поднялось общественное мнение, всё чаще и настойчивее в работу милиционеров совали носы чиновники из городской и областной администраций, включая самого мэра и губернатора. А потому отдел по борьбе с наркотиками оказался в центре газетных и телевизионных скандалов. Перед выборами нового мэра СПИД в Калининграде превращался в политику.

Как и обещал Газорян, в четверг вечером оперативная группа во главе с Пташиным задержала в районе кинотеатра «Мир» известного в городе торговца наркотиками Чечена, у которого при себе было обнаружено около тридцати граммов героина. Во время досмотра Чечен попытался бежать, и тогда вся злость Пташина, накопившаяся со времени исчезновения Волкова, нашла, наконец, «благородный» выход, – во время задержания Птаха сломал продавцу наркотиков нос, рассёк губу, сам перепачкался кровью как мясник на рынке. Бил его оперуполномоченный Пташин прилюдно. Выражаясь оперским языком – неграмотно. Не выдержал Птаха, нарушил все милицейские заповеди – бил Чечена при свидетелях, бил в лицо и вошёл в самый настоящий бойцовский раж, когда уже ничего, кроме мечущегося лица Чечена, перед собой не видел. Ударяя в очередной раз по задержанному, милиционер бил по всей той дремучей гадости душевной, что накопилась в нём за время оперативной службы, бил, и, тем самым, ещё больше усугублял эту грязь, хотя и получал временное облегчение – как наркоман, который, приняв дозу, на время усыплял свою совесть, успокаивался, но лишь на время, для того чтобы впоследствии ещё больше страдать.

Стоявший рядом Артур не мешал. Он лишь угрожающе махал рукой зевакам, столпившимся у кинотеатра. Однако никто из прохожих и так не вмешивался: во-первых, избивали кавказца, а, во-вторых, неподалеку прятался милицейский уазик, значит, все было в рамках закона, даже если закон немножко… дура. Ой, как густо была наполнена гневом кровь Пташина, желчью, чёрными отравляющими совесть и душу тельцами… Поздним вечером он с перебинтованной правой рукой корпел над сочинением рапорта о том, как Чечен, якобы, вырвался и побежал, на ходу вытаскивая из кармана предмет, похожий на нож, как Дмитрий ринулся за ним вдогонку и применил простейшие способы самообороны. Газорян подтверждал всё то же в параллельном рапорте о задержании. Табельное оружие в людном месте по инструкции применять было запрещено. Вообще же настроение у Птахи в минуту одержимости отыграться на Чечене было такое, что он с огромным удовольствием выпустил бы в негодяя полную «макаровскую» обойму.

За рискованную операцию по поимке наркоторговца Пташину и Газоряну объявили благодарность, а с Дмитрия, ко всему прочему, сняли выговор за упущение наркомана Волкова.

Новые Газоряновские погоны обмывали допоздна. На время позабыли о том, кто был начальником, а кто подчинённым, и каждый открыто говорил о том, что желал сказать, безо всякой внешней и внутренней цензуры. Впрочем, сценарий подобных пьяных дебатов всегда почти был одним и тем же. Сначала сетовали на скудный милицейский заработок, по причине чего многие профессионалы будто бы подались в криминал; потом перемыли косточки отсутствующим на сабантуе сослуживцам, – без этого пьяный милицейский разговор не клеился никак, – и, наконец, заспорили о текущей работе, потому что милиционер, пьяный ли или трезвый, не говорить о своей работе не может.

– Помнишь Силаева, которого мы сажали в прошлом году? – кричал через стол Пташину его начальник.

Вокруг все шумели, каждый говорил о своём, дым в квартире стоял коромыслом.

– Загнулся он, – продолжал Филипыч. – В наркомзоне. Вчера сообщение оттуда пришло. А помнишь, какой крепкий был сукин сын? Сколько мы с ним тогда промучились, даже к батарее наручниками пристёгивали…

Сидевшие за столом притихли, вслушиваясь в то, что начал говорить начальник.

– А помнишь, Птаха, как мы его раскололи? – Филипыч хитро прищурился.

– Помню, – осклабился Дмитрий. – Для меня это был урок высшего пилотажа.

– Расскажи, Антон Филипыч, – послышался тоненький голосок инспектора Фёдорова, который был однофамильцем с главным… «Расскажи, Филипыч, расскажи», – послышалось отовсюду.

Начальник самодовольно хмыкнул и театрально взглянул на публику – неплохой актёр получился бы из видавшего виды старого опера.

– Эх, молодежь, учитесь у меня, пока я живой, – проговорил он и, поддев вилкой солёный огурчик, смачно его схрумкал. – Вытаскиваем мы его из камеры в наш кабинет, – начал свой живописный рассказ Филипыч. – Сажаю его на стул возле окна. Надеваю кожаные перчатки, чёрные, лайковые, для эффекта. Говорю Силаеву: «Спрашиваю тебя последний раз. Ты ограбил больничный сейф?». Тот мотает головой уже испуганно, не так уверенно, как раньше. Я открываю окно, спокойненько так, не торопясь. Тут главное выдержать паузу, как у Станиславского… – Филипыч ещё раз самодовольно обвёл всех взглядом. – Потом резко хватаю со стола пустую бутылку, сую её в руки Силаеву, тот не понимает, в чём дело, хватает её, я тут же отнимаю в перчатках и – шмяк её о стол! Бутылка вдребезги, а меня остается «розочка» с его отпечатками пальцев. Кричу в самые уши: «Ну вот, Силай, теперь у нас есть вещдок твоего нападения на старшего лейтенанта милиции Пташина, который тебя в этом кабинете допрашивал. Отпечатки пальцев есть. Пташин, – кричу, – доставай пистолет! Птаха быстро смекает, в чём дело, достаёт «Макарова», передёргивает затвор, а я в этот момент ещё сильнее ору в ухо Силаю: «Прыгай в окно, говнюк!». Поворачиваюсь к Птахе и говорю ему: «Напишешь рапорт о том, что во время допроса он набросился на тебя с «розочкой», хотел ударить, и ты вынужден был применить табельное оружие!». Все это произошло моментально, Силай не успел ничего понять. А уже через минуту дрожащей рукой писал признание и явку с повинной.

Увлечённые занимательным рассказом шефа, оперативники застыли с бокалами в руках. Первым очнулся инспектор Фёдоров.

– И что потом? – тихо спросил он.

– Потом? – расцвёл Антон Филиппович. – Потом Силаев взял на себя не только кражу морфина из больничного сейфа, но и грабёж на Московском проспекте, который у нас с прошлого года висел.

Розовый от удовольствия Филипыч ласково посмотрел на Пташина.

– Ты по поводу Волкова не расстраивайся, – проговорил он. – Объявится. У меня в практике не было ни одного случая, чтобы наркоман не объявился. Только если загнётся где-нибудь… Они ж как бараны, их хоть сто раз лови с наркотиками в цыганском посёлке, они туда в сто первый придут.

– Ну, что притихли? – обратился начальник к сидевшим за столом. – По моему приказу на счёт раз-два… Приготовились… – Он поднял бокал. – Выпивай! Ать-два! Закусывай! Ать-два!

– Нет, братцы, с наркоманами работать легко, – ставя на место пустой фужер и занюхивая корочкой хлеба, проговорил майор Киреев. – Посади их в камеру на двое-трое суток, подожди, когда ломать начнёт, потом вызови в кабинет, достань шприц с дурью, и они что угодно на себя возьмут, лишь бы уколоться. Ради укола они и мать родную продадут, не люди, скоты.

– Ага, – рассмеялся Филипыч. – Взять-то на себя они возьмут. А на суде обратку пустят: выбили, мол, из них показания. В камере покайфуют, а на суде ангелы божие.

– По-моему, пора приступать… к пиву, – с трудом выговаривая слова, произнёс Газорян. Он, как и все остальные, уже порядком набрался. – Что скажет начальство?

– Добро, – торжественно объявил Филипыч, который, хоть и пил наравне со всеми, но выглядел трезвее всех. «Как он мог оставить у любовницы свой пистолет по пьянке? – подумал Пташин, вспоминая рассказ Газика. – Филипыч это ж… змей, дьявол во плоти, подлец самой наивысшей пробы! Мне до него далеко… Хорошо это? Или плохо? Черт его разберёт».

За пивом продолжили разговор о работе. Не на шутку разошёлся майор Киреев.

– В газетах, понимаешь, моду завели, – поглаживая усы, рассуждал он. – Спорят, нужно или не нужно наркоманов в тюрьму сажать. Больные, мол, они или преступники? Или сначала больные, а уже потом преступники? Или сначала преступники, а потом больные? Ты как считаешь, Филипыч? – спросил Киреев, хотя заранее знал ответ.

– Наркоман должен сидеть в тюрьме, – ударил кулаком по столу начальник. – Наркоман уже преступник. Это одно и то же. Если он не украл сегодня, то обязательно украдёт завтра, это закон.

За столом раздались одобрительные возгласы.

– В Тайланде их просто расстреливают и дело с концом, – неуверенно подыграл молоденький инспектор Фёдоров.

– Расстреливают не наркоманов, а торговцев, – поправил Пташин.

– Врать не буду, не знаю, – ретировался инспектор.

– В конце прошлого века в Китае был неплохой закон, – блеснул эрудицией Пташин. – Наркоманов метили. У всех, кто замечался в опиумокурении, вырезали губы. Неплохо, да?

– Кстати, молодёжь, – неожиданно нахмурился Филипыч и недовольно посмотрел на перебинтованную руку Птахи. – Недавно из Москвы директива пришла. Все задержания наркоманов проводить только в перчатках. В области уже двое оперов ВИЧ подхватили так же вот, – он кивнул в сторону Дмитрия. – Врезали кому-то как следует по губам, а не подумали, что кровь в кровь. Жалко мужиков, по делу треснули, а отдача какая?! Так что предупреждаю всех. Задержания проводить в перчатках. Это приказ, ясно? Не хочу, чтобы и в нашем подразделении зараза завелась. А ты, Птаха, проверься! – Он в упор посмотрел на Дмитрия. – От греха подальше. Да не экспрессками этими из гуманитарки, а нормально проверься. Кровь сдай в лаборатории.

– У Чечена в следственном изоляторе анализы возьмут, видно будет.

– Тогда позвони и узнай.

– Хорошо, – поморщился Пташин, которому уже надоели эти разговоры про ВИЧ.

– Вот таких-то точно расстреливать надо, – пробормотал Киреев, пьяно глядя перед собой и ничего не видя. – Была бы моя воля, я бы всех этих гадов…

– Торгашей надо прихватывать, а не эту мелочь в подъездах, – неожиданно смело заявил Газорян.

На это замечание никто ничего не ответил. Все знали о том, что рейды в цыганский посёлок совершает только ОМОН без специализированной службы по борьбе с наркоманией. Известно было и о том, что рейды эти были рассчитаны не на уничтожение торговых точек, а на демонстрацию силы городской и областной власти. Любому оперативнику было хорошо известно, что в своих домах цыгане наркотики не хранили, а прятали их во дворах, делая в земле глубокие лунки, отыскать которые не составляло труда с помощью специально натренированной собаки. Однако её в такие рейды никогда не брали, видимо в этом была своя выгода.

– Ладно, пора и честь знать, – проговорил Филипыч строго и поглядел на часы. – Завтра к планёрке что б все как стекло были. Это приказ.

– Пойдем, Птаха, покурим на балконе, – обратился он к Дмитрию. – А потом уж собираться будем.

Они вышли на балкон. Улица весной пахла, внизу у подъезда кто-то курил, светлячками порхали красные точки от сигарет.

– Не стал я при всех на это давить, – проговорил Филипыч, глубоко затягиваясь и медленно выпуская дым. – Прокололся ты с Волковым капитально. Сегодня снова разговор с главным был. Ведь ты пойми, мы теперь анклав, скоро наша область превратится в санитарную зону. Без штампа в паспорте о том, что не болен ВИЧ, ни к нам не приедут, ни от нас не уедут. У нас только официальных ВИЧ-инфицированных три тысячи. Неофициальных в пять раз больше. Если бы Волков был здоров, я б тебе ни слова. На нашу службу теперь возложена особая миссия – не допустить утечки больных за пределы области. Представь себе, сколько один только Волков может заразить человек?! А это как ядерный взрыв, цепная реакция. Хорошо, если он в Калининграде, а если удрал за пределы области, это твоя вина.

– Я его найду, Антон Филипыч, – переходя на «вы», заверил начальника Пташин. – Наркоман без наркотиков не может. Объявится.

– А что по линии паспортного стола?

– Пробивал, ноль, не объявлялся, да он и не выписывался.

– А может быть, его родители прячут?

– Исключено, – твёрдо ответил Пташин. – Я приезжал в разное время суток, разговаривал с соседями, ничего. В города, где проживают его ближайшие родственники, документы разослал. Объявлю в розыск. Но сейчас время такое… сами знаете – никто ради какого-то беглого наркоши суетиться не будет. У них своих «висяков» полно. Дай бог, если участковый хоть раз по моему запросу на адрес зайдёт. Тогда, может, случайно и застанет.

– Ладно, оставим это. Занимайся текущими делами, но помни, что у тебя в розыске не обычный преступник, а социально опасный. Он способен убивать без ножа сотни, тысячи людей. Помни об этом. Забудешь – напомню я!

Они затушили окурки и вернулись в комнату.

– Да, кстати, и не забудь провериться и сам на эту заразу, – прибавил начальник с какой-то странной усмешкой. – В следственном изоляторе у Чечена уже брали кровь на анализы. У него результат положительный, то есть в его крови эта зараза есть. Проверься, Птаха, проверься. Бережёного бог бережёт.