Текст книги "Панджшер навсегда (сборник)"

На связь вышел командир дивизии.

– «Клен», где находишься, доложи обстановку.

– Головным дозором прошел… – По кодовым таблицам он назвал кишлак Зарди, что расположен недалеко от входа в ущелье.

– Почему так медленно?

– Я выполняю боевую задачу согласно приказу «Стрелы». Мой «Клен-три» выдвигается по гребню западнее, он не успевает за мной.

– К черту «Стрелу», он отстранен от руководства операцией. Слушай мой приказ. Немедленно снимай третье хозяйство с хребтов, подтяни его к себе, не распыляй силы. Времени у тебя в обрез.

– Товарищ два ноля четвертый, я – «Клен». Я останусь без прикрытия.

– Я направляю к тебе «горбатых», они уже в воздухе.

– «Горбатые» – это не прикрытие.

– Я тебе приказываю! – Голос комдива срывался, стал жестким и злым.

– Но если «духи»… Есть информация…

– «Клен», не выполнишь приказ, под трибунал отдам. Ты хорошо меня понял? Наращивай темп. К шестнадцати часам вы должны быть у контрольного ориентира.

Привыкший беспрекословно выполнять указания старших руководителей, как того и требовал Устав, капитан Королев точно так же выполнил приказ командира дивизии, но при этом так и не решился связаться с Карцевым и выяснить, что происходит. В свою очередь командир полка и сам пропал из эфира, как будто батальон, проводящий боевую операцию, его вовсе не интересовал. Королев выполнил приказ, несмотря на то что обстановка требовала совершенно обратного. Идти плотной колонной на дальности практической стрельбы от угрожающих скал, расщелин, каменистых гребней – в этом был твердый характер командира, но это было и безумие. После трех часов марша, пройдя Малиму, батальон сделал короткий привал. До Пизгарана оставалась меньше половины пути. Комбат уточнил задачи, отдал последние указания. Все просто, все расписано, как по нотам. Вперед!

Но в ту же секунду, как только дозор попытался начать движение, небо треснуло, и зеленая долина облилась красной кровью. Свистящие медно-стальные «осы» с азартом и ненавистью врезались в нарезы, разгонялись в стволах вражеских пулеметов и винтовок, заряжались убойной силой и неслись навстречу своим целям. Те, кому из них не повезло, бились в камни и с режущим, рваным воем бесславным рикошетом уходили в сторону противоположного хребта, но другие делали свое обыденное дело – пробивали каски и бронежилеты, ломали ребра и черепные кости, останавливали сердца и судьбы…

Комбат-один Королев погиб не сразу, но так и не смог спросить: где же «вертушки»?! Где же «вертушки», которые клятвенно обещал командир дивизии? Не смог он и ответить на простой, казалось бы, вопрос, что страшнее: угроза военного трибунала или гибель многих и многих преданных ему людей, его солдат, его офицеров. Вместе с ним на этом растерзанном пятаке земли, несколько раз простреленный, уткнулся в нее замполит батальона Грядунов. Бесшумно и беспомощно опрокинулся на спину батальонный связист, его правая рука продолжала сжимать тангенту многократно пробитой и ставшей бесполезной радиостанции.

– Мама!.. – И стеклянные глаза с робкой последней слезой уставились в афганское небо – все пропало в криках боли, в стонах, в завываниях затравленных, обреченных людей, в грохоте безумной стрельбы. Они умирали и тихо, и по-звериному жутко, с ревом; и быстро, когда пуля разбивала голову или сердце, и мучительно медленно, если осколок рвал тело, но не задевал артерию или позвоночник. После первого залпа стрельба стала спокойной и размеренной, стрелки никуда не спешили, спокойно выбирали цели и методично расстреливали их, превращая в мертвые скрюченные тела.

Несколько пулеметных расчетов и снайперов, хорошо скрытых в расщелинах, располагались на обоих скалистых скатах. Внизу, прямо под ними, раскинулась долина, ставшая для них отличным полигоном с подготовленными целями. Расчет на эту долину, застланную зеленым травянистым ковром, оказался правильным, и главное, что информация о продвижении шурави поступила заранее, было достаточно времени подготовить позиции. Шурави втянулись на этот большой пятак, обложенный на всем протяжении людьми одного из спецподразделений Масуда. Вместе с моджахедами здесь воевали арабские наемники и инструкторы из Пакистана, свою работу они выполняли аккуратно и педантично и стоили нескольких сотен афганских бойцов, как по качеству исполненной работы, так и по тем деньгам, которые им приходилось платить. Сегодня наемники оправдали затраты более чем на все сто процентов.

Третья рота, попавшая под кинжальный, перекрестный огонь, беспорядочно рассыпалась по роковой поляне. Люди в ужасе метались по такому красивому, такому жестокому газону и не находили укрытий. Отдельные небольшие камни, торчавшие среди травы, чуть прикрывали головы, а все остальное тело оставляли жалким, голым, беззащитным.

– К реке! Все к реке! – Ротный Кирсанов рвал глотку, стараясь перекричать непрерывный грохот, но на него никто не обращал внимания: вступивший в силу закон самосохранения отключил разум и сознание людей и диктовал каждому человеческому существу свой самостоятельный путь жизни. – Все к реке! За мной!

Берег Хазары имел небольшой обрыв, за его кромкой и дальше – среди валунов – можно было укрыться. Но он и сам не добрался до обрыва – пулеметная очередь переломила его пополам, и он рухнул, не добежав двух шагов до своего спасения. Его взводные Кутырев, Шинкаренко уже были на пути в свою нирвану. Следом за ротным и рядом с ним легли те, кто бросился повторять его единственно верный маневр, третьей роте сегодня страшно не везло. Последний оставшийся в живых взводный Александров пытался управлять боем, но это бессмысленно, когда никто и никого не слышит. Он стрелял по «духам» из всего, что попадалось под руку, перебегал, переползал, снова стрелял, орал бойцам, чтобы уходили из-под огня, но в какой-то момент понял, что рядом с ним живых солдат не осталось.

Несколько солдат и офицеров укрылись за тушей убитого осла, она разлагалась и сильно смердела, но сейчас это не имело значения. Имело значение, что в нее уже воткнулись сотни пуль, и все эти смертельные жала увязли в ее внутренностях. Те, кто скрывался за тушей, пытались отстреливаться, из этого ничего не получалось, в ответ же по ним били десятка полтора автоматов и снайперских винтовок…

Вертолеты, обещанные командиром дивизии, появились только через два часа, когда батальон потерял и командиров, и управление, когда от него почти ничего не осталось. При прохождении этого участка южнее Малимы, где малый ручей впадает в Хазару, где и располагалось это простреливаемое пространство, они должны были с самого начала дежурить в воздухе, а их так долго ждали. Целых два смертельных часа. Когда первая пара боевых вертолетов обрушилась ракетами на ближний гребень хребта, появилась надежда, но корректировать их неразборчивую стрельбу было некому: авианаводчик был уже убит. «Духи», укрывшись на своих позициях, молчали, но, когда пришла другая пара, они встретили ее плотным огнем. Вертолеты расстреливали хребты, камни, трещины, они честно отрабатывали свою роль, но, когда они ушли, все продолжилось снова.

Минометчики только попробовали развернуть свои «самовары» к стрельбе – их сразу же накрыл шквал огня, проредив расчеты и сделав бесполезными эти тяжелые трубы и плиты. Раненный в бедро наводчик, упавший рядом с урезом воды, настойчиво полз по камням и заводям к стремнине, ходить он уже не мог, и поток воды оставался его единственным спасением. Наконец его потащило. Он бился головой и простреленной ногой о камни, хлебал ледяную воду, кучными фонтанами от десятков пуль она вспенивалась вокруг, но его все-таки несло течение. Минометчики со страхом и завистью смотрели на тернистый путь своего товарища, провожали его тягучим взглядом. Вот он поднырнул и почти пропал под водой – по нему перестали стрелять – вот снова выскочил глотнуть воздуха, и тут же несколько пуль с недолетом впились в бурлящую воду.

– Бросай к черту железо!

– Нас всех перебьют!

– В воду! Прыгай в воду!..

Положение второй роты было немногим лучше, пока был жив командир роты Курдюк, пока он пытался управлять боем. Близкая река давала укрытия в камнях, к которым они смогли прорваться, вжаться в щели, отстреливаться. Потом ротного не стало, как не стало и всех, кто шел впереди, а оставшиеся в живых солдаты, почти все поголовно раненые, полной мерой в течение долгих часов испили чашу страха, чашу ожидания своей гибели. Люди в черной униформе, лицами больше походившие на европейцев, чем на афганцев, почувствовали, что сопротивления не стало, и спустились в долину, чтобы снять на видео результат своей работы, взять военный трофей и добить тех, кто еще цеплялся за жизнь.

Бой, то затухая, то обостряясь, длился до самого вечера. Батальон был обречен. Он медленно погибал, до последнего не оставляя самой ничтожной надежды на спасение. Оставшиеся в живых ждали помощи, но поддержать их и спасти никто не пришел. Где-то в горах, в соседнем квадрате, реализовывал ложные разведданные второй батальон, шла по снежному гребню пятая рота, отыскавшая наконец своего командира. Ждала указаний разведывательная рота. Ждали команды на открытие огня два артиллерийских дивизиона. В полной готовности к выходу ждала команду бронегруппа первого батальона. Чего-то ждал и командир полка, несколько часов не пытавшийся помочь гибнущему батальону. Никто из командования не подумал несколькими бортами перебросить резервы на господствующие высоты в районе Малимы и Пизгарана. Вокруг, везде, всюду – только враги, и этих врагов оказалось много, достаточно, для того чтобы к заходу солнца все закончилось.

Помощь пришла слишком поздно, когда изменить что-то было уже нельзя. Разведчиков, а с ними и бронегруппу, двинувшихся в ущелье, встретили плотным огнем еще на подходе к месту боя, две машины подорвались на минах, и они увязли в своем бою, так и не сумев ничего изменить, – гребни ближних хребтов находились у «духов». Судя по всему, противник хорошо подготовился к засаде и выжал эту ситуацию до конца. В сумерках, когда наконец стих безжалостный кровавый пир, разведрота приблизилась к расстрелянной долине. Повсюду в неестественных и жутких позах лежали истыканные пулями и осколками тела людей. У многих мертвых глаза были открыты – они умерли быстро, и в этих глазах, в стекле невидящих зрачков, замер последний самый главный вопрос, самое искреннее удивление, словно на пороге парадоксального открытия. Как же вы до сих пор не поняли? Это же так просто, это же сама истина… Жить – это больно…

Еще не свернулась остановившаяся кровь, дух убиенных продолжал витать над полем брани, и где-то здесь продолжал пульсировать эпицентр вселенского Зла, эта гигантская воронка, засасывающая в бездну слабые, беспомощные человеческие жизни.

– Петров, неси ребят, тебе снова закрывать глаза…

Никто не минует чистилища

– Рота!

Тридцать шесть солдат и сержантов, выстроенные вдоль дувала, приняли положение «смирно» и замерли с приподнятыми подбородками. Солдат должен выполнять команду, не сомневаясь и не задавая вопросов, в этом и есть главный смысл строевой подготовки. В момент истины, когда поступит команда «Вперед!», он должен будет выполнить ее решительно и без колебаний. Ремизов сделал паузу, с удовлетворением обвел взглядом свое потрепанное войско – как все изменилось за три месяца, но теперь хотя бы есть с кем идти в бой. Да и сам он, в одночасье оставшийся единственным офицером в роте, изменился неузнаваемо. И внешне – теперь ему никто бы не дал его двадцати двух лет, но главное, внутренне, потому что для него не стало невыполнимых задач.

– Имущество к осмотру!

Завтра на рассвете рейд в Пьявушт, Парандех, Арзу… Это все ущелья, расположенные севернее Панджшера и разными путями примыкающие к перевалу Саланг. Одним словом, далеко, и ротный на строевом смотре должен убедиться, что его люди готовы к очередной войне, проверить каждую мелочь, включая солдатскую портянку. Надо быть готовым к самой изнурительной работе. Согласно наставлениям замполитов, требуется еще и в душу залезть, ну тут уж как получится, не каждый к себе в душу пустит. Каждый боец свою душу чистой считает и не хочет, чтобы ее испачкали глубоким изучением морально-боевых качеств и вывернули наизнанку, обнажив тонкости натуры и слабости характера. Так-то вот, ротный. Врубаешься? Еще бы, Ремизов врубался, особенно с тех пор, как попал в это заграничное дерьмо, а особенно когда сделали фарш из первого батальона. О погибших переживали тяжело и молча, ощутив, как количество войны переходит в новое качество, в безвозвратные потери – все в соответствии с диалектическим материализмом. То, что было мучительной обыденностью – весь этот армейский альпинизм, – оказалось только тренировкой перед настоящим испытанием духа, и все вдруг ощутили, почувствовали беззащитность своей тонкой шкуры. Когда почувствовали, начали деятельно проверять другую шкуру – искусственную, металлическую, и оказалось, что с расстояния в пятьдесят метров пуля из автомата пробивает стандартный бронежилет насквозь. Иллюзий не осталось ни у кого. Так зачем лезть в душу? Тот, кто не готов воевать за совесть, будет воевать за страх.

Полку дали передышку, чтобы люди отошли от стресса, многие офицеры рванули в отпуска, куда бы подальше отсюда, хоть на северный полюс, а Ремизов не захотел сам, он выстроил очень простую логику: война только началась, рано еще, вот когда устану, тогда… О том, что с его ротой и с ним самим случится такое же, как с соседями, он даже не думал: «Не случится, не позволю…» И в этом тоже был нормальный, все еще не изжитый юношеский максимализм.

* * *

Первого мая батальон получил команду остановиться и готовить позиции на ночь очень рано, около четырех часов пополудни. На фоне вчерашних событий в штабе армии решили свернуть активность во избежание новых потерь. Небо стало низким и мутным, по ущельям Малого Панджшера тянул влажный низовой ветер. Повзводно и по отделениям вся рота готовила укрытия, их почему-то называли СПС – сборное пулеметное сооружение, – хотя ничего общего их площадки, выложенные с наветренной стороны камнями, ни с какими сооружениями не имели. Это местное и, без сомнения, многовековое изобретение укрывало путника, заночевавшего в горах, от пронизывающего ветра, а в конце XX века оно еще прятало от наблюдателей и от вражеских пуль. К сумеркам эти площадки, эти огневые позиции и одновременно холодные солдатские постели были готовы. Впервые за две недели рейда батальон мог спокойно отдохнуть.

Ремизов посмотрел на часы, для вечера еще рановато, но вокруг уже потемнело. Небо стремительно опускалось, и вместе с ним надвигался промозглый холод, хотя высота, на которой они сейчас находились, 3912 метров, для русских равнин сама по себе была небом. От размышлений на эту тему у взводного кружилась голова. Надо же, куда черти занесли, я нахожусь практически на гребне кучевого облака. Но это облако неотвратимо становилось тучей, уплотнялось, из него брызнул мелкий холодный дождик, потом он стал дождем и залил небольшой костер, единственную, спасительную искру жизни. А через полчаса превратился в мелкий, сырой снег.

– Нет нам покоя, не любит нас природа-мать, мать твою так. – Марков быстрым шагом мерил небольшой промежуток между скал, активно размахивал руками, пытаясь согреться.

– Каламбуришь – значит, будем жить.

– Будем… Но еще несколько минут – и мой бушлат промокнет насквозь.

– Мой такой же, – пробурчал Хоффман, в данный момент чем-то похожий на пингвина. По его обвислым прокуренным усам крупными каплями стекала талая вода, это выглядело и комично, и печально, от одного его внешнего вида становилось холоднее.

– И что теперь делать? – Ремизову в этот момент было и не до каламбура, и не до хоффмановских усов, его откровенным образом пугала перспектива замерзнуть, холод через ноги, через пальцы рук проникал вглубь, в нутро и, казалось, кристаллизовал само сознание. – У меня зуб на зуб не попадает, еще чуть и я дам дуба.

– Давайте толкаться, что ли.

И как когда-то в детстве на школьной перемене, но только с очень серьезными лицами трое взводных уперлись друг в друга плечами, головами и начали пыхтеть и тереться.

– Мы, наверное, выглядим, как клоуны в цирке.

– Похоже, что так. А тебя, Арчи, это беспокоит? Солдат стесняешься? Брось, мерзни себе с достоинством, ни на кого не обращай внимания. Кстати, вон и они нашему примеру последовали, – ритмично постукивая зубами, процедил Хоффман.

– Господи, как же Карбышев все это терпел?

– Он не терпел. Он замерзал.

– Представляете, а дома сегодня первое мая, праздник… – Марков, по-прежнему верный своей ностальгии, не унывал и, чем мог, грел душу. Он мечтал.

– А у нас здесь какое число, как ты думаешь?

– Конец ноября середины четырнадцатого века, – вжав голову в плечи, он оглядел низкие тяжелые тучи.

Кто-то из солдат пытался снова развести костер. Безуспешно. Валежник, прошлогодняя трава, корешки кустарника – все от дождя и сырого снега стало мокрым. Через какое-то время снег перестал таять. Вся рота, все, кто не был на дежурстве, зарылись в СПС с надеждой спастись от сырости и от холода, не дожидаясь, когда их засыпет снег. Люди лежали на боку, прижавшись друг к другу плотнее, чем кильки в консервных банках, они цеплялись за каждую калорию тепла, вжимались в мокрые бушлаты, терли ледяные пальцы. Помимо всего прочего на этой высоте им не хватало и кислорода. Тяжелая дрема обволакивала их уставшие головы, мутила разум, склеивала клеточки мозга и ресницы. Полубдение медленно сменялось полусном.

– Костя, – бормотал Ремизов, – а если «духи»…

– Если «духи»… Если «духи», то нам хана. Только что им здесь делать, на такой высоте, среди грозовых туч? Ты боишься? Не бойся. Первый батальон за нас заплатил, все нормативы по трупам выбрал.

– Костя, а как же так вышло с ними?

– Я не знаю. – Хоффман что-то неразборчиво шептал себе под нос, а потом более четко, но так же безразлично добавил: – Рано или поздно нас всех закопают. Что заслужим, то и получим.

– В это невозможно поверить.

– Ребята тоже не верили.

– Почему мы им не помогли, у нас ведь мог быть шанс?

– Тебе так кажется.

– Нет, мы с Марковым смотрели по карте.

– Все равно далеко. Кто бы до них добрался? Ты да я, да Мишка… Еще пара солдат поздоровее. А чтобы помочь, нужна сила. Большая сила, батальон. Наверное, наши командиры растерялись, у них в голове переклинило от страха. Они никогда не думали о войне, как о мясорубке. Они никого не смогли туда послать на помощь. Не хватило воли.

– Но ведь мы даже не попытались.

– Нашей вины здесь нет… – шелестом прозвучали последние слова, и Хоффман окончательно провалился в свой полусон.

Ремизов еще что-то бормотал и через минуту тоже отключился, уткнувшись носом и подбородком в спину товарища. Не прошло и часа, как их плащ-палатка, которой укрывались семь человек, подернулась тонким слоем льда, еще через час и ее, и другие, и не прикрытые ничем СПС, и людей в СПС замело снегом. Если бы мимо шли «духи», они так бы и прошли мимо, ничего не заметив под порывами и завыванием метели в эту черную ночь.

Утром, как ни в чем не бывало ярко светило солнце, искрился небывалой чистоты снежный покров. Откуда-то из сугробов, из-под камней вылезали люди, от их мокрых бушлатов, как они называли свои куртки, клубами валил пар.

– Командиры взводов! Проверить личный состав! Никого не потерять, смотреть в оба. – Мамонтов отдавал дежурные указания, принимал доклады о готовности. – Порядок движения без изменений, такой же, как вчера. Дозор, вперед! Первый взвод, интервал – пятьдесят метров, вперед!..

Они двинулись. Точно так же, как и все предыдущие дни.

– Ну что там по карте сегодня?

– А то не знаешь, – Хоффман с утра был нелюбезен, – как всегда горы, сэр.

– Вот удивил.

– Удивишь тебя, конечно. Вас, оптимистов, ничем не проймешь, все в светлое будущее верите. Ну и как тебе ночлег в этом «холодильнике»?

– Терпимо. У меня во взводе никто даже не чихнул. Мы становимся специалистами по жизни в горах. – Ремизов с гордостью оглядел окрестности, ослепительно-белые пики вершин, изрезанные линии хребтов на фоне неправдоподобно синего неба.

– Сегодня точно ими станем, впереди пятитысячники… Никогда бы раньше не подумал, где придется бродить.

– А почему нет? В этом есть особенная прелесть. Как и когда ты оказался бы на такой высоте? Люди мечтают об этом всю жизнь, а мы запросто осуществляем чужие мечты. Точно, крыша мира! Что там Высоцкий пел? «Опасный, как военная тропа…»

– Это про альпинистов, не про нас…

– А про нас споют?

– С чего бы это? Разве мы здесь Родину защищаем? – для Хоффмана это был решенный вопрос, и сомнений не вызывал. – Ну все, мой взвод пошел.

– Опять с Мамонтом?

– Доверяет. А ты думал, – и он хитро улыбнулся.

Днем батальон вошел в вечные снеговые шапки Гиндукуша. Усачев, ставя подошвы ботинок на ребро, рантами резал толстый пласт спрессованного, отвердевшего снега, больше похожего на лед. Этот пласт, с точки зрения наук, изучающих землю и климат, назывался ледником. Миллиардами зеркальных граней снежинок, кристаллов льда он отражал лучи яркого солнечного света и долго консервировался в холодном высокогорном воздухе.

– Начальник штаба, докладывай, где мы есть.

– У черта на куличках, а если точнее… Так, мы прошли вот здесь по гребню. – Савельев вел простым карандашом по извилистым горизонталям, пересекавшим сетку координат, – в этой точке мы разделились с четвертой ротой. Аликберов выдвигается вот сюда, к отметке 4702. Пятая рота и мы следом за ней прошли уровень 4800 и сейчас выдвигаемся по южному склону хребта, сейчас наша точка здесь. – Карандаш остановился.

– Ну и что ты об этом думаешь?

– Думаю, что мы не успеваем вложиться в задачу. Под ногами лед со снегом, вы и сами видите, и люди за две недели просто измотаны. Минометчики за нами уже сейчас угнаться не могут, а если мы дальше пойдем на 5100, то ни о каких сроках и думать нечего.

– Даже без привала?

– А как без привала? – Начальник штаба вопросительно посмотрел на комбата. – У меня есть идея. Здесь, на этой высоте, вечный снег, совершенно необжитой район, ближайшие кишлаки на большом удалении. На обозримом пространстве нет ни перевалов, ни нахоженных троп. А вывод такой. «Духов здесь» нет. Даже огневую точку ставить нет смысла, она же ничего не будет прикрывать. Наблюдательный пост в сугробе тоже не оборудуешь, допускаю возможность случайного наблюдателя, но именно он засечет нас еще на подступах, а не наоборот.

– Решение?

– Не занимать указанные высоты, зафиксировать по два артиллерийских разрыва на каждой для формального контроля и продолжить движение в основном направлении. Тогда мы укладываемся в сроки поставленной задачи.

– Все по полочкам разложил, только вот Карцев с нами не согласится. Хм, трудности надо преодолевать – вот и вся его логика. И тем более не согласится после недавнего разгрома. Синдром перестраховки. Это же так просто. – В последних словах Усачева легкий укол насмешки сменили грустные нотки, и логика, и отсутствие логики в действиях командира полка выглядели и очевидными, и слишком понятными.

– Тогда мы выйдем на контрольные точки только к полуночи, и только к рассвету – из зоны снегов, мы даже на ночной привал не сможем остановиться. А наши бойцы уже сутки на галетах и окаменевших консервах.

– Да, здесь костра не разведешь. Решение будет такое, – комбат спокойно посмотрел на Савельева, – довести до командиров: через час останавливаемся на привал для отдыха и приема пищи. Если есть возможность, часть наземных сигнальных патронов потратить на кипяток для чая. До рассвета остановок, возможно, не будет. Во время привала я свяжусь с Карцевым, но надежда на то, что он даст «добро», невелика.

– Товарищ подполковник! – напомнил о себе начальник связи. – «Горнист» на связи. Командир роты Мамонтов и один солдат сорвались с ледника. Оба целы. Их вытаскивают, – Мамаев замолчал, вслушиваясь в эфир. – Передают, что солдат не может сам идти, у него вывих стопы.

– Черт, вот и ответы на все вопросы. Как это случилось?

– Они поднимались на хребет по южному склону, там подтаявший снег, Мамонтов не удержался. Вот его и спасали Хоффман и этот солдат. Справились кое-как, а если бы нет, то ротному был бы копец. Ниже по склону расщелина, и не за что зацепиться. – Мамаев снова замолчал, весь уйдя в слух. – Товарищ подполковник! Еще один сорвался. Ремизов. На том же склоне.

– Да…вашу мать, давай сюда наушники!

– «Горнист», что у вас происходит?

– Вверх невозможно идти, уклон градусов сорок. Третий взводный обходной путь искал, не удержался на леднике.

– Ну?

– Его не видно, он где-то внизу, – связь прервалась ненадолго, а потом уже бодрым голосом Мамонтова снова вернулась в эфир. – «Странник», я – «Горнист». Все нормально, зацепился за валун, цел. Отправляю «второго» и пару бойцов с веревками.

– Соблюдайте предосторожность.

Сняв наушники и вытирая со лба пот, Усачев уселся прямо на снегу в ожидании новых сообщений. Пока они не достанут Ремизова, движения вперед не будет. Надо признать, альпинисты во втором батальоне оказались никудышные.

– Ну что, начштаба, везет нам пока.

– Везет. Но можем и исчерпать кредит везения.

Снова зашипела радиостанция. Мамаев поднял брови вверх, удовлетворенно похлопал ресницами.

– Товарищ подполковник, порядок. Достали. Ствол автомата в снег воткнул, борозду метров пятьдесят вспахал и встал, как на якоре.

– Ну, это Ремизов, и сообразил, и смог, он офицер, а если на его месте боец окажется? – Риторический вопрос в ответе не нуждался.

– Ладно, докладываю «962»-му.

Карцев терял слезы. Крупные, они то стекали по щекам, то капали на дощатый, наскоро сколоченный стол, за которым собрались офицеры полка.

– Это же я его послал туда, я послал. Он мне про прикрытие. А я ему про обещанные «вертушки». А нет его, прикрытия. Теперь нет и самого Королева, нет и его батальона. Я их всех отправил на смерть. Но так не должно было быть, он же грамотный офицер, я ничего не понимаю.

– Командир, мы все в одной упряжке. – Усачев не жалел Карцева и не думал его успокаивать, но он не мог слушать и этот пьяный монолог, перемешанный со слезами, с самогоном, и больше похожий на бред…

– Что я скажу его жене? Что я скажу его семье? Что он до конца выполнил свой интернациональный долг?

– Найдешь, что сказать. Не глумись над собой.

– Прости, Иван Васильевич, прости. Как все гребано…

– Поздно. Ничего не поправишь. Я хоть и не знал Королева близко, – не успел – хороший был человек, судя по всему, и командир хороший.

– Если он хороший, то я какой? Это же мой батальон лег в землю!

Самобичевание продолжалось, наверное, со стороны это выглядело бы фарсом, если бы не мокрые глаза всех, кто стоял возле этого стола. Душу командира тяготила вина. Где-то у самого сердца она грубо сдавила аорту, выбелила прядь волос над левым ухом, остановила и обескровила похожую на бездну мысль о том, что уже ничего нельзя изменить. Она рвала и грызла Карцева изнутри, требовала, чтобы он по капле выдавливал из себя обреченное командирское самолюбие, становился в долгую очередь грешников, волокущих свои вериги, чтобы он каялся снова и снова…

– Я хочу, чтобы вы знали, я любил его, он был мне очень дорог.

Рядом с Ремизовым у стола стоял Александров, такой же лейтенант, удачливый в любви – женщины о нем и вздыхали, и страдали, а теперь удачливый и в бою, поскольку и сам остался жив и многим людям на Хазаре выжить помог. Его притягательные глаза печально улыбались сквозь пленку непролившейся слезы.

– Значит, бежишь от нас?

– Рем, ты пойми, я не могу служить в этом полку. Столько народу под Малимой полегло, сам знаешь, а я живой, ни царапины. Какой же я после этого командир, как объяснить, что мне просто повезло, и я никого не предал?

– Извини за банальность, но надо радоваться, что жив!

– Пытаюсь. Не особенно получается. Перед глазами до сих пор кровавая каша. Радость – это когда на душе легко, когда нет бремени, нет проблем. А тут такое…

– Но ведь ты же ни в чем не виноват!

– Я тоже так думаю иногда. А иногда – совсем по-другому. Если я смог, значит, и у всех был шанс.

– Так только кажется. Твой шанс выпал тебе, как жребий. И ты его использовал. Вовка, страшно было?

– Если скажу «нестрашно», ты не поверишь, но, если бы по-настоящему страх достал, я бы оттуда не вернулся. Сначала даже из гранатомета пытался стрелять. Как начали после этого поливать меня со всех сторон, я подумал, все, пи…ц, отплясался. Потом «вертушки» пришли, менял позиции, стрелял. Потом патроны кончились, оставил себе крайний магазин и гранату. Потом смотрю, рядом из живых уже никого, все погибли. И «духи» одиночными долбят, меня выискивают. Бросил все к чертям – и в Хазару… Нет, не могу…

Александрова душила изнутри его вчерашняя, теперь уже пожизненная вина, которой, может, и не было вовсе, но ведь это каждый решает для себя сам. Он распахивал и без того открытый ворот кителя, словно пытаясь глубже вдохнуть воздуха и вырваться из мучившего его плена. Во втором батальоне ему верили, это главное.

– Ну если бы я задержался на секунды, что было бы?

– Давай, я налью. Ребят мы помянули, давай выпьем за тебя, за твой новый день рождения! – Ремизов разлил по кружкам самогон. – За жизнь, Вовка… За твою жизнь…

– Собрался-то куда? – к ним присоединился Хоффман, стоявший тут же у стола.

– В разведбат попробую.

– Шило на мыло, и там не сахар. Они из операций не вылезают.

– По большому счету мне все равно, куда уходить. Но разведка в основном в «зеленке» работает. А у меня теперь на горы аллергия.

– Ты крестик носишь?

– Ношу. Почему ты спросил?

– Так. Он и в разведке тебе пригодится, как пить дать… Значит, и в Бога веришь? – Хоффман не задавал вопросов из праздного любопытства, его вопросы всегда имели смысл, очевидно, завзятого прагматика и атеиста стала интересовать еще одна сторона жизни, и это стало его новым исследованием.

– Теперь не знаю… – Александров задумался.

– В том-то и дело, что теперь. Веришь – вот и не сомневайся. Ты себя терзаешь, как будто именно ты и есть тот самый пуп земли и все за всех решаешь. Бог сделал выбор в твою пользу, у него есть на тебя отдельный план, и ты имеешь другое предназначение в жизни. Понимаешь? Ты должен сделать что-то еще.

– Если честно, я еще не осознал, что случилось, это трудно. В голове колокола бьют. – Александров попытался через силу улыбнуться, это у него не вышло. – Мужики, я пойду. К своим. Еще увидимся.

Мамонтов, изрядно набравшийся и давно со стороны наблюдавший за лейтенантами, дождался, пока Александров уйдет.

– Вот и вся философия. – Он подошел к своим взводным, налил в кружки понемногу горючего самогона. – Есть только сегодняшний день, завтра придумали евреи, чтобы деньги давать под проценты. А русские вечно занимаются не своими делами и до завтра обычно не доживают. Вот так. Ну помянем ребят.