Текст книги "Золотая пуля"

2. На графских развалинах

Пришла пятница – шестой день, как вернулись удальцы с охоты. В этот день я шел из школы очень веселый, потому что наконец-то взяли меня питчером в команду по бейсболу. И, вбегая к себе во двор, где отчего-то собрались и шумели все соседские мальчишки, громко отбивал я линейкой по перчатке торжественный гимн, когда всей оравой кинулись они мне навстречу, наперебой выкрикивая, что маму и сестру забрали распределители, а отца избили и увезли в тюрьму.

Выглядел отец чудовищно, глаза утонули в синеве распухших щек, из носа беспрестанно мокрило юшкой, однако сам бодрился, не унывал.

Определили его в подвал бывшей школы, другой тюрьмы в городе не было, да и закон тут вершили скоро и беспощадно, времена к соплям и сантиментам не располагали. Это батя мой так говорил: «Не время для соплей и сантиментов». Вот некстати вспомнил.

Болтали, что школа построена века три назад, старый кирпич знал все времена и правительства, даже негров в подвале вешали и кожу обдирали живьем. Мы занимались нынче в здании церкви, но только потому, что там лавки сохранились, а здесь все пустили на растопку холодной зимой. С мальчишками лазать мне доводилось всюду, и эту развалину знал я как облупленную. Обошел дом со стороны оврага, здесь горела диким пожаром жгучая крапива выше моей головы, никто в такую геенну нипочем не сунулся бы, спрятал лицо в ворот свитера, руки – в хоботах рукавов и нырнул в самую гущу. Как пробился к стене, сел на корточки и так, на ощупь, двинул влево, проверяя кладку. Крапива терзала люто.

Наконец пальцы нашли щель. В прошлом году мы играли в байкеров-свиней. Хрюшки убегали и прятались, байкеры их ловили и тащили привязанных на жерди в логово, там делали вид, что жарят и жрут. Самым шиком нам казалось сидеть, как крутые волки пустыни, ковыряться в зубах воображаемыми ножами и обсуждать степень прожарки свиньи, кто ее приметил, а кто попал с первого выстрела со ста ярдов, и как она мчала на нас почтовым экспрессом, а я свалил ее одним метким промеж ушей.

Пойманные хрюшки в это время лежали, перемотанные скотчем, не в силах даже почесаться, пыхтели, но молчали и терпели, предвкушая реванш. Игра шла полчаса, потом менялись местами. По правилам, свиньи обязаны были хрюкать, чтоб у байкеров оставался шанс их найти. В этой самой дырке я просидел больше часа, визжал и хрюкал во всю глотку, а эти дуралеи так и не смогли меня отыскать. Потом, правда, мне задали взбучки да так, что сидеть не мог и харкал кровью. Тогда и крапива была выше, и я прикрылся куском шифера. После еще несколько раз я сюда приходил, прятал кое-что и разведал, что дыра – не просто выбоина в стене, а узкий извилистый лаз, если ползти по нему долго, то попадаешь в коридор, а там клетки и спящий в углу на табуретке толстый мужик. Щель рассекала стену прямо над ним, поэтому прежде я далеко нос не высовывал и в коридор спрыгивать боялся.

Теперь же все выглядело иначе. Поглубже под учебники я затолкал половинку кирпича, проверил крышку, чтоб не открылась, когда не нужно, сунул в дыру ранец и пополз, толкая его перед собой. Сердце колотилось, как пойманная мышь, я взмок и чувствовал, как дрожат жилки на ногах, до того было страшно, что поймают и выпустят кишки наружу, поползу прочь, а они за мной, раскатываются, как серпантин. Особо боялся я за маму и сестренку, но дурные мысли гнал, да и как смог бы я им помочь, распределители сидели в казармах, а туда мальчишек на пушечный выстрел не подпускали, не знал я там тайных ходов.

В клетках стонали люди.

Не то чтобы их там мучили, просто кряхтели и вскрикивали во сне. В которой держали отца, отсюда я рассмотреть не смог. Пара люмино-трубок едва разгоняла сумрак тюрьмы. Охранник дрых, как обычно. Его раскатистый храп задавал тон всем прочим звукам. Я высунулся из дыры, на плешь и за шиворот тюремщику посыпалась мелкая кирпичная пыль, он недовольно дернулся, всхрапнул особенно длинно, как мул, вот тут я и понял, что действовать надо стремительно, по-мужски, а то позже замараю штаны от страха да так ни на что и не решусь. Учебники полетели на пол, стражник заворочался. И я уронил ему половинку кирпича прямо на макушку. Туда, где посреди глобуса торчала смешная антенна волос.

Глухо бахнул об пол кирпич. Тюремщик сполз горкой нечистого белья, из-под головы натек темный нимб, но я смотреть не стал, дыра в стене была очень широкая, поэтому я развернулся в ней так, чтобы ноги смотрели в темницу, сполз, повис на руках и спрыгнул на пол. Ободрался весь и вляпался ногой в густеющую лужу, набежавшую из-под охранника. От ее вида меня дико замутило, я отвернулся и прижался лбом к стене, стараясь дышать через рот, часто и глубоко. Только теперь я понял, что натворил. Жизнь моя, загубленная, грошовая, ринулась под откос. Сто́ит этого папаша? Но кто тогда поможет спасти маму и сестру?!

На поясе тюремщика висел один только ключ размером с небольшой револьвер. Где же связка, в сказках они всегда носят ключи в связке. Реальность воняла кровью и холодила кожу мокрым камнем подвала.

Пальцы плохо слушались, я потянул за ключ, но тот не спешил покидать пояс. Я дернул, тело сдвинулось по полу и вдруг забилось, как огромная рыбина, выброшенная на берег. И в ответ ей со всех сторон зашелестело, запричитало в камерах, задвигались ноги, пальцы сомкнулись на прутьях решеток, а сотни глоток наполнили жаркими выдохами подвал школы.

– Мальчичек, мальчишечка, – закудахтала, заторопилась ближайшая ко мне тень. Она тянула руки из своего угла, пальцы были узловатые, кривые, с навеки въевшимся солидолом. Они танцевали, торопились, перекрещивались, будто бы перетекали друг в друга, слепленные из живой нефти, я уставился на эти пальцы, завороженный, и никак не мог двинуться с места. Наконец на свет показалось лицо, вытертое до бумажной белесости, глаза водянистые, лживые. Они бегали, юркие, как крысы, накалывали, предостерегали. Но больше никто не заговорил со мной, а мне было ужас как страшно. Я с трудом сдерживал рев. – Ты что же это? Ты не спи. Ключ! Ключик подбери и освободи меня.

Внезапно оказалось, что в тюрьме всего четверо заключенных: двое спали, ко мне сквозь клетку тянулся этот вот горлум, и он один производил весь этот ужасный шум, скрипел, шуршал и пришептывал, еще один мужчина сидел, уложив подбородок на собранные елочкой пальцы, его очки слабо мерцали в полутьме. Третий дремал, отвернувшись к стене, он лежал под самой лампой, и я отчетливо видел, как ровно поднимается его грудь, вдох-выдох, без малейшей задержки. Отец лежал в клетке у самого выхода, спал, разбросавши руки и ноги, как привык, пренебрегая одеялом и подушкой. Задрых, где упал.

– Отопри же, – скулил горлум, – малыыыыыш, вон же ключ у тебя. Чик-чик, и старина Хэммет на свободе. А я на подарки щедрый. Ничем не поскуплюсь. Мальчонка. Да ты не уснул там часом?

Глаза второго, очкастого, были мне не видны, однако по небольшим движениям головы я понял, что он следит за мной. Все это время он молчал и даже ни разу не сменил позы. Сам же я старался все примечать и дрожал, как щенок.

– Как тебя зовут?

– Джек.

– Джек. Славное имя. Джек… – облизнулся горлум. – Ты не случайно ведь? – Он мотнул головой в сторону туши охранника. – Да, конечно-конечно, какой случайно, вона как ты его навернул. Хе-хе-хе, – он все время всхлипывал, тянул воздух, как горячее молоко, и прочищал языком уголки губ, – ты это… подойди сюда… я тебе скажу. Должен сказать одну штуку, но она только для тебя. – Шельмец заговорщически понизил голос, стрельнул глазками в сторону зрителя в соседней камере, тот так и не пошевелился. – Ближе… ближе… на ухо должен шепнуть.

Я повел себя, как в дурной сказке. Все понимал, но ничего не мог поделать. Как там говорят: отказ в лицо хуже смерти?! Разум мой зацвел плесенью, совсем я что-то растерялся, и ноги без ведома головы понесли меня к клетке бледной моли. Ключ я выставил вперед, как меч. Горлум, не отрывая взгляда, весь подался навстречу, вытянул шею, а руки спрятал за спину, видать, чтобы не спугнуть. Ему было невдомек, что я заметил, как едва слышно стучат его зубы, какие узкие у него зрачки, как он постанывает, точно некая жажда тянет его за поджилки, заставляет суетиться и подпрыгивать. Все же вырос я на улице и черную махорку опознать мог без труда. Что же случилось с моим характером? Кто выпил волю? Сам себе поражался, но шел на голос.

Спасла меня правая нога. Уж она начала хлюпать, да так противно, что я даже остановился и задрал ступню. Стыд и ужас продрали до печенок. Этой ногой я вляпался в смерть стражника, и она была на моей совести, кровь начала свертываться, нога прилипала к полу, а отдиралась неохотно, уж и думать боюсь, какие я оставлял за собой следы. На ум пришел другой тошнотворный звук – с которым кирпич треснул бедолагу по кумполу и упал на пол.

– Ну вас на хрен, – сгрубил я, чтоб обрезать концы. Прощелыга аж веками захлопал, как крыльями. Тут бы мама мне и врезала, хоть и была строгой противницей порки, а отец заржал и поперхнулся бы пивом, и только сестренка восхищенно отвалила бы челюсть и запузырила вечно мокрым носом.

В темнице раздалось какое-то кваканье, мы оба принялись крутить головой и обнаружили, что это потешался очкарик, который сложил руки на груди и, не разжимая губ, смеялся.

– Ты за кем тут? – сменил тактику белесый. – Только не ври!

Видя, что я смутился, он продолжил меня путать:

– Кирпич вон и потайной лаз. Ниточка к ниточке. Карта к карте. Воришка ты? Сиживал тут? Так не губи! Что стоишь? Придут вот-вот. А мы все, как одна семья. Зацепишь одного, вся цепочка потянется. Не забывай – одна семья! – что-то случилось с его речью, слова слиплись в ком, рванулись изо рта липкой горячей жижей, и тут он сорвался, как только взрослые это делают, с отчаянием, глазами-сверлами и слюной, летящей изо рта, вцепился в прутья клетки и начал сотрясать ее, будто надеясь, что этим он напугает меня или вырвет решетку. Я сперва окаменел от страха, до того он стал страшным. – Ей-богу, не мешкай! Открывай, сукин сын, или ты издеваться пришел?!

Здорово я на него отвлекся, даже рот открыл от удивления, а когда опомнился и шагнул к камере отца, тот уже стоял возле двери, просунул руку сквозь решетку и за ухо меня – цоп. Уж я едва не обделался!

– Ты чего это? – хриплым спросонья голосом спросил батя. – А мать где?

– Папа! – наконец разревелся я. – Папа!

Бамс! – другой рукой отвесил он мне затрещину, да сквозь решетку особо не навоюешь, так, пальцами смазал, а я и рад, такая у него рука родная, огрубелая, табаком пахнет.

– Мать, говорю, где?

– Забрали, – всхлипывал я. – Их в казармы…

Отец скрипнул зубами, точно напильником по железу, ухо выпустил, но руку не отнял, устроил на плече, притянул к клетке, точно пытался обнять. Но тут же опомнился, выхватил у меня ключ и забренчал им в замке.

– На коленях у капитана она елозит, – расхохотался горлум, жадно наблюдая за нами из своего узилища. – Тот прибор ей свой примеряет.

Дверь бесшумно повернулась на хорошо смазанных петлях. Отец вышел из камеры. Тут-то я и обнаружил, что рожу ему расквасили, точно сливу. Батя облапил меня неуклюже, слишком сильно и тут же выпустил, даже оттолкнул слегка, точно испугался, что вот теперь мы станем настоящими родственниками. Но я ему простил. «Папа!» – от настоящести этого слова защипало в глазах.

Горлум что-то обиженно бормотал, пнул даже решетку, но с разговорами не лез, только обжигал из своего угла взглядами и плевался.

– Ты как сюда? – Батя прошвырнулся взглядом по подвалу.

– Там. – Снизу щель была едва видна.

– Я пролезу?

– Неа.

Отец прошаркал к выходу, подергал обитую листовой жестью дверь. Заперта снаружи.

– Вот дерьмооооо, – протянул папаша и взъерошил мне волосы. Этот простой, абсолютно нетипичный для него жест вызвал у меня тонну горести. Где ж ты был со своей лаской? Почему мы здесь? Как же с мамой?! В животе набухла холодная тяжесть, уж больно отец на меня знакомо смотрел. Точно собирался отрезать, отгрызть, как заусенец. Вот сейчас он отвернется и скажет, будто вон тому кирпичу: «Ну, чего, пацан, пора тебе валить. А я уж тут, у стенки прикорну. Авось, не тронут спящего». Он даже рот открыл для похожей глупости, но тут заговорил совершенно новый человек. Сиделец в очках.

– Вам бы сообщника.

– Предлагаешь? – не обернулся отец, но по тону его стало ясно, никому в этом подвале он не доверяет.

– Отоприте клетку, и я расскажу, как отсюда выбраться.

– Гарантии?

Очкастый широко развел руками. Его губы расползлись в тонкую, слишком расчетливую улыбку. Мне этот тип не нравился. Видимо, отец имел схожее мнение.

– В одиночку управлюсь, – пробурчал он и опять попробовал дверь на прочность.

– Зря упорствуете, – откинулся к стене неприятный тип.

– Лады, – прислонился к стене напротив его клетки отец. – Выкладывай.

– Дверь.

– Хрен тебе, – наморщил лоб батя и набычился. – Говори, как ты нас отсюда вытащишь. Решетка словам не помеха.

Очкастый пожевал челюстью. Он явно колебался.

А я зачем-то вперился в горлума.

Белесая моль хоть и задвинулась глубоко в тень, но даже отсюда я продолжал слышать, как он стучит зубами, только звук этот обрел теперь новый нервозный, но управляемый ритм. Я пригляделся. Горлум засунул в пасть пальцы правой руки и быстро-быстро барабанил ими по зубам. Это встревожило меня донельзя. Больно подозрительно он стучал. Я хотел было дернуть отца за штанину, но устыдился. И что я ему скажу? Псих стучит себе по зубам?

Горлум увидел, что я не спускаю с него глаз, вытащил руку изо рта и показал мне язык, задвигал им издевательски, что твоя змея, и скорчил такую препротивную рожу, что я не выдержал.

– Па, – дернул я отца за рукав. – А с этим?

– Этот уже приплыл. Примерки у капитана ждет.

– Хе-хе-хе, – оценил горлум, выталкивая смешки изо рта, как комки грязи. Даже отсюда я слышал запах, с которым прели его внутренности.

– Разыграем, как по нотам, – решился наконец очкастый. – Мой план таков…

– Вот это не забудь накрепко, – прошептал мне на ухо отец и больно стиснул локоть. Мы одинаковым жестом повернули головы на очкастого умника, но тот сделал вид, что интересуется собственными ногтями. Делать ему тут больше нечего. Не подслушивать же, что отец шепчет на ухо своему бедовому отпрыску.

– Я не…

Тут папаша так ущипнул меня за бок, что я едва не подскочил до потолка без посторонней помощи.

Невзирая на мои вопли и отчаянное сопротивление, вдвоем с очкастым они подсадили меня до крюка в стене, повиснув на котором, я сумел зацепиться пальцами за выбоины в кирпичах и, подтягиваясь, вдыхая многолетнюю пыль и отчаянно суча ботинками, пополз по стене к своему лазу. Я рисковал сорваться и загубить всю операцию. Передо мной лежал путь около восьми футов – плюнуть и растереть, если мерить шагами, но эту дистанцию я должен был одолеть, не ступая ногой на пол – там разлилось багряное море, оккупировав не меньше четверти всей темницы.

Ближе подступиться никак не получалось – мужики сами вляпались бы в лужу крови. Отсутствие следов было важной частью плана.

Последнее, что я видел, стало обсуждение, кто кого вперед должен приложить моим кирпичом.

– Так дело не пойдет, – ярился батя и не выпускал окровавленный кирпич из рук.

– Одежду не запачкай, – хватался за голову очкастый, – а с рук… дьявол! Чем с рук кровь оттирать будем?!

Так они препирались достаточно громко, но у меня в ушах звук их голосов ложился на еле слышную, но знакомую музыку. Безумец опять стучал по зубам.

– Вся надежда на твоего мальчонку, – неслось мне вслед, заставляя локти шерудить быстрее. Я полз, извиваясь, как ящерка, и мне не давала покоя зубная симфония горлума. Что же он пытался сказать?

3. Судьба барабанщика

Годы после я задавался одним вопросом: что реально произошло в подвале, пока меня не было? Могло ли дело пойти иначе? Неужто отец на один лишь миг показал себя родным мне человеком, а после вел себя не лучше коровьей лепешки? Или таков удел всех отцов в нашем вывернутом наизнанку мире: пить, стрелять, промахиваться, убиваться по утраченной юности, презирать свое семя, портить кожу дрянными наколками и бесконечно тоскливо ныть по прежним временам?

Из отца вылезали какие-то обмылки ответов, раз, напившись, он принялся хвастливо излагать, как ловко всех надурил. При этом он звал меня в свидетели, а когда я смолчал, швырнул стакан, да так, что тот разлетелся о стену у меня над головой. Шрам на его виске налился лиловой густотой, батя принялся орать, молотить кулаком по столу, и то был первый раз, когда восстала моя безучастная ко всему сестра, ей сравнялось одиннадцать, она встала и вылила стакан молока ему за шиворот. Без единого слова. Папаша всплеснул руками и не удержался на стуле. С грохотом осыпалась его репутация. Уважать эту рухлядь мы не умели.

В те времена мы уже с трудом выносили его. Отец начал тыкать в лицо фотографией мертвой женщины и сравнивать нас с какими-то эфемерными детьми. Мы жили в большом доме с каменным подвалом…

Впрочем, все по порядку.

Первым делом я бросился домой.

Отец предупреждал меня от этого, но все же сказал, что под кроватью кое-что припрятано, а с этим уверенность моя вырастет.

Уверенность – это слово никак не вязалось с тем, что я чувствовал. Боль, стыд, страх – тоже осыпались перхотью. Отчаяние – единственная дрель, которая бесконечно сверлила мою голову. Я трепыхался, зная, чуял потрохами, весь наш план обречен, а значит, и мы тоже.

Но я продолжал бежать.

Колени и локти, выпачканные в густой кирпичной пыли, не так привлекали внимание, как несчастный вид, я не мог сдержать слез и, несмотря на всю серьезность моей миссии, выглядел, как мальчишка, которого хорошенько отмутузили. Выбравшись из сада, окружавшего тюрьму, я пошел по улице, вдоль аллеи, освещенной фонарями, и тут и там ловил на себе взгляды прохожих или отдыхающих на лавках. Город выдыхал после трудового дня. Как назло, он делал это именно здесь.

Я нес бейсбольную перчатку, прижимал к груди, как котенка, и несколько сердобольных взрослых даже спросили, не нужна ли помощь и все ли у меня в порядке, так жалостно я смотрелся. Вечер обернулся к ночи, стояла непривычная для осени жара, я весь взмок, ожоги от крапивы страшно зудели.

Идти пришлось далеким загибом, здесь я папашу послушался, через скотобойню. Ее длинный, словно сигара дирижабля, ангар, казалось, никогда не закончится. На душе моей чадила плошка с кротовьим жиром. Мы мастерили такие, чтобы не сидеть вечерами в темноте, когда отключали электричество. От лампадки воняло жженым волосом – запах моего настроения.

Минуты сочились за минутами и сворачивались за моей спиной кровавыми следами. Я охнул, сел, содрал с ноги ботинок и принялся обтирать его сперва об дорожку, потом травой, подобрал кусок фанерки и остервенело зашоркал им по подошве. Невозможно было и дальше терпеть кровь на своих ногах.

Бойни в этот час стояли черные, немые. Прежде здесь снаряжали патроны, лежалые, промокшие картонки с тех времен громоздились огромной горой к северу от ангара, там было бы шикарное место для игр, то ли замок, то ли лабиринт, но уж больно дурная репутация сложилась у этого места.

Следом за оружейным цехом тут сортировали трупы после четвертого июля, я этого не застал и другие мальчишки тоже, но мы передавали легенду из уст в уста, куда более подробно и цветисто, чем иную библейскую притчу.

В Андратти свезли более трех тысяч мертвецов, все страшно обгорелые, наши приняли их по договору с тогдашним союзником – немецкой колонией Штальштадт, теперь уж и нет такой, как нет вокруг французов или русских. Целую неделю тут работал жуткий конвейер. Принимали, потрошили, фасовали. Что-то жгли, что-то бросали в котлован и заливали бетоном. На улицах шептали, что среди мертвых искали какую-то особую породу, выродков или мутантов, а может, сливали черную кровь, чтобы синтезировать из нее сыворотку. Кое-кто говорил, что тела пожгли потому, что они носили в себе штамм фута-вируса. С восторгом повторял я эти глупости и даже подбил глаз Джейлу, тот задавался и высмеивал меня. Чтобы добавить истории веса, я приврал, что вирус принесли с собой астронавты с орбиты, я вычитал это в растрепанной книжонке, одной из тех, которые отец подкладывал под ножку кровати, чтобы та стояла ровно. В повести было множество взрослых подробностей, которые такой малец, как я, не сумел бы придумать самостоятельно, поэтому мою историю выслушали с молчаливым уважением, даже Джейл пришел подлизываться, и я с ним помирился. А по улице зашуршал новый шепоток. Про чумных марсианцев.

Тогда ангар и начали называть бойнями. Ходить сюда отваживались только полные храбрецы, потому что неупокоенные духи постоянно задирали кого-нибудь насмерть – в районе ангара регулярно находили бездыханные тела.

С месяц назад в город пригнали стадо коров голов на семьсот. На целый день запрудили мычанием и навозом основную улицу. По уговору или дурной прихоти распределители приказали скот заколоть, мясо солить и закатывать в олово, а шкуры дубить с алюминием. Бойни как нельзя лучше подошли для этого. Дело слыло дурным, но денег сулили прилично, работой город не процветал, поэтому все затолкали суеверия куда поглубже и открыли ворота ангара для коров.

На деньги всех потом кинули, большую часть консервов сменяли на патроны и бензин, кости тягачами свезли в карьер милях в десяти от города, мы с мальчишками разок смотались на скотомогильник, но долго там не протянули, больно жуткое оказалось место, никакого интереса, дикая вонь и тридцатифутовые курганы из слипшихся костяков. Потом и тех не стало, спалили, испугавшись мора. В качестве извинений распределители выдали каждому взрослому мужчине пакет – пинта рома и две сигары. Тем и заткнули возмущенные рты.

В бортах ангара чернели дыры проходов. На ночь его никто не запирал. Стоило рвануть насквозь и сократить путь едва ли не на полмили, собственно, за этим я сюда и притащился, но от этой идеи у меня мороз прижигал кожу.

– Сейчас там должно быть пусто, – вслух утешил себя я и поразился дрожи в голосе. У меня не было фонаря, значит, придется идти едва ли не на ощупь. И все равно так быстрее.

У входа лежала челюсть. Я замер, хватая ртом воздух, до того она показалась мне страшной. Выбитые зубы валялись поодаль, как кусочки граната, рассыпавшиеся из плода. Челюсть была громаднющая, я даже представить себе не мог, что коровы вырастают до такого размера.

– Мама ждет, – подстегнул я себя самым важным, что осталось в моем мире. – Ты сегодня убил человека, сбросив ему кирпич на голову. Чего зубов испугался?! Беги давай.

Внутри ангара нестерпимо воняло хлоркой. Видать, чистили тут все на совесть. Я сделал шагов десять во тьму и замер, ожидая, пока привыкнут глаза. Ветер бродил по бойням загулявшим повесой, гремел где-то вдалеке, свистел сквозь щели. Под потолком еле заметно тлели огромные лампы накаливания. Их мерцания вполне хватало, чтобы различать силуэты. Я не стал мешкать и зашагал в нужном мне направлении. Сердце лупило, как в барабан, выдавая меня с головой.

Я пересек центральный проход и двинулся к выходу напротив моего, рассчитывая за две минуты проскочить этот Лимб, но с той стороны ворота оказались заперты. Я подергал створки, и уж они не стали таиться, заскрипели со всей дури, пустили по ангару гремящее эхо. Стараясь не озираться и не сбивать шаг, я метнулся обратно. Нужно было вернуться к центральному проходу и проскочить по нему сотню ярдов до следующего выхода. Я шлепал отчаянно, не таясь, грохота я учинил столько, что не заметить меня мог только глухой.

И все равно, когда из мрака высунулась рука и сграбастала меня за ворот, я заорал так отчаянно, что едва не обмочился. В темноте загорелся огонек, я прикрыл глаза ладонью, до того ослепительным он мне показался.

– Что за ерунда, слышь?! – В голосе человека, схватившего меня, читалось разочарование. – Ты такой маленький. Почему послали кроху? Опять врут, слышь? Издеваются? Ты чего такой, а? Ты ж не сможешь! А? Силенок-то хватит, слышь?

– Что?! – Я тщетно пытался вырваться. – Пустите! Я – не тот. Не он!

– Он-он, – затряс меня ужасный незнакомец. – Ты не спрыгивай, слышь. Мы пойдем-пойдем сейчас. Сделаем! Слышь? Ты сможешь. Ничего, что мелкий, наверное, силиииииищи у тебя! Ну или так…

Он оборвал фразу и оглушительно чихнул. Я влепил ему бейсбольной перчаткой, двинул что есть сил и тут же накатил пыром в голень, всё, как меня учила улица, но урод оказался не прост. Он отдернул ногу и в ответ врезал мне справа, вышиб дыхание. Перчатка отлетела куда-то в сторону, такая новая, я ни разу не опробовал ее в игре!

Я видел колени, обернутые несколькими слоями тряпок. Ниже шли клепаные сапоги с набойками на носах. Между ног он поставил керосинку. На поясе человека висел болторез с рукоятями не менее двух футов в длину. Я попытался разглядеть лицо моего пленителя, но уж больно слезились глаза.

– Слыыыыыыыыыыыыыышь! – будто с удивлением протянул он и ухватил меня за шиворот. Все невзгоды вылетели из моей головы. Самые жуткие ужасы полезли в нее наперегонки, сучили миллионом лап, как сколопендры, вызывали в памяти какие-то дикие россказни: вот сейчас он отрежет мне яички, будет жонглировать ими и смеяться или набьет живот чешуей дохлой рыбы, посадит на цепь и станет глумиться, как над девчонкой. Какие у него длинные руки, они что, по плечи в черной резине?! Кто он? Куда тащит меня? Горло сдавило судорогой, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Мужчина держал крепко и очень целеустремленно волок куда-то в темноту. Я отчаянно брыкался, но все, чего добился, набрал полные ботинки хлорки, и та начала жечь, медленно, неотвратимо сползая все глубже.

Глаза привыкли к сумраку, который рвала в клочья лампа в другой его руке. По обе стороны от нас тянулись страшные, как открытые могилы, стойла, тени разлетались по сторонам, точно огромные рваные крылья, ярдов через двести стойла сменили округлые бока крупных бочек, мы почти бежали и с каждым шагом все сильнее удалялись от нужного мне выхода.

Видит Бог, я сопротивлялся! Драл ногтями его руку, резина не поддавалась. Я разглядел, что ее уже пытались порвать или прокусить, краги усеивали неглубокие порезы, кое-где виднелись круглые ожоги, точно кто-то тушил о безумца окурки. На мои щипки он даже не оборачивался. Мы мчали сквозь тьму, и я начал выть в голос. К моему ужасу, похититель начал подвывать в ответ!

Я видел шляпу, похожую на гнилую шляпку гриба, из-под которой торчали длинные соломенные дреды. На мужчине был драный зеленый плащ. Химзащита? Тут он споткнулся, и мы оба полетели на пол, на миг он выпустил меня, чтобы не кокнуть лампу, подхватил ее обеими руками, мне бы дать ходу, метнуться в темноту, затихариться там, юркнуть ужом в незаметную щель или бежать, бежать, бежать, не оглядываясь, не стой же, ну! Но я так больно брякнулся коленями, и мне было страшно, так страшно, ужас свернулся в животе ледяным шлангом, что я просто лежал и ждал, пока он подойдет, поднимет за шиворот и встряхнет, как нашкодившего псёнка. Ободранные ладони начало жечь, и я обрадовался этому живому, настоящему чувству. Я бы запихал в рот горсть хлорки, но страшный человек подхватил меня за локоть и поставил на ноги.

– Хороший, слышь, птенчик, – похвалил он меня, слегка запыхавшись, – почти пришли.

Он прикрутил керосинку. Теперь она горела ярко, яростно, или это я привык?

Ряды бочек закончились, мы свернули куда-то за них и оказались в лабиринте из железнодорожных контейнеров. Я даже представить не мог, что в ангаре прятался небольшой город. Мы стояли перед узким коридором, скорее даже щелью между контейнерами и стеной, пальцы мужчины сомкнулись на моем запястье мертвой хваткой, он притянул меня поближе, и я смог разглядеть его лицо. Усеянное мелкими синими точками, кругами и ромбами, оно напоминало карту, и этот узор явно что-то значил, как и порванные ноздри, рассеченные брови, но не сейчас. Сейчас он говорил одно – тебе хана. Я стряхнул оцепенение и набрал воздуха, чтобы разреветься, но тут он дернул меня к себе, притянул почти вплотную, точно хотел вцепиться зубами мне в глотку. Все-таки я обмочился.

– Мы близко, слышь? Слышь-слышь?! – На меня дохнуло густым мятным запахом, в мерцающем керосиновом свете я разглядел его зубы, они показались мне ярко-зелеными. Я обмер. Он втолкнул меня в эту щель, сил сопротивляться не осталось, я предал себя. Сдался. Я был солдат, дезертировавший с поля боя. Лампа осталась позади, и я пошел в темноту. Сам.

Ублюдок полез следом. Я слышал, как он шипит, протискиваясь в щель, пыхтит и сопит. Затем я оказался в небольшом зале.

Сытно воняло мертвечиной.

Моя тень прыгнула на стену напротив, заметалась, свет спасовал, безумец с лампой еще не вылез из прохода, и я не мог толком ничего разглядеть.

Я стоял и ждал, когда он выберется. Отчего-то мне стало тепло и спокойно. Все со мной будет хорошо. Что дурного может случиться на брошенных бойнях? «Мама… время», – не вовремя, ох, как все не вовремя.

– Может, ты с подношением, слышь? – В голосе безумца дрожало подозрение, он сунул мне лампу через плечо, и я принял, не отвечая, не зная, как правильно отъехать. Я слышал, как он бренчит чем-то у меня за спиной, воображение рисовало, что он вытаскивает из пояса болторез и заносит над моей головой. Поэтому я шагнул вперед и поднял лампу вверх.

– Я и зубы кругом разбросал, – заторопился псих, – ты на зубы пришел? Зубки, слышь, клац-клац. Слышь? Ты слышь меня, малой, клац-клац?

– Это чье?! – Голос сел без причины, но я мог хрипеть. Паника требовала объяснений. Прежде здесь жили. В комнате громоздились курганы из вещей, одежды; ворох драных одеял, выпотрошенные и сваленные в кучу радиоприемники. На табуретке стояла вскрытая консервная банка с ложкой внутри. Из угла растекались тонкие щупальца желтых потеков, даже думать не хотел, что это могло быть.

На стенах висели плакаты. Видно было смутно, но мне показалось, что на них танцевали девушки. Голые. Вместо лиц – угольная изолента крест-накрест. Голые. Перечеркнутые. Голые. Я никогда не видел обнаженной женщины. Я хотел бы подойти поближе, разглядеть, может, коснуться, но от живого трупного запаха мутило.

– Они издеваются, слышь! – Я обернулся на безумца, он стоял, опустив голову, упершись подбородком в грудь, и в руках действительно держал болторез, только не над головой. Он стиснул его головками собственный нос, поэтому и говорил так странно. Приглядевшись, я понял, что он удерживается всеми силами, чтобы не смотреть туда, в центр комнаты. Я не сразу увидел его среди барахла. Там стояло кресло, повернутое ко мне спинкой, облезлое, втиснутое в дермантин под ящеричью кожу.