Текст книги "Золотая пуля"

– Кто?

– Да ты глянь, глянь, слышь? Слышь, что я тебе говорю? – Тут кликуша упал на колени, мягко, точно тренировался, и тоненько заныл, торопясь и сбиваясь. – Мочи нету, слышь, никакого сладу, никакой жизни, встаю, сидит, ухожу, сидит, слышь? Ты слышь меня вообще? Ты подойди, ну, не стой, иди-иди, хоть за рукав его дерни, слышь?! Ты иди! – вдруг заорал он и треснул болторезом по бетону рядом со мной. – Ты не стой тут! Ты стащи его с кресла, сукина сына! Следят за мной, мрази! Но я… я… я так просто не дамся, слыыыыышь?!!

Почему-то я перестал бояться. С места, где я стоял, кресло то грубо появлялось, тяжелое, цельное, то растворялось в каше сумрака. Я поводил лампой туда-сюда, надеясь разглядеть детали. И тут болторез выбил искры у самой моей ноги.

– Идиии! – рыдал безумец. – Слыыыыыышь?!

Я прыгнул вперед, до кресла оставалось ярдов десять, и тут глаза приметили, что тряпки, которые я принял за покрывало, свисающие с ручек кресла, никакие не тряпки, а рукава. Значит, на кресле и впрямь кто-то сидит.

Ангар онемел.

Даже звук моего дыхания, скрипучий, вороватый, выходил едва слышным сипом. Там кто-то сидит. Поджидает меня. Я обойду кресло. Тут он меня и сцапает. Защемит в клешнях мои локти, тужься, кричи, не вырвешься. У него плоское безглазое лицо. Огромные, натянувшие кожу скулы. Он встанет и окажется выше меня, под потолок, изогнется, как горбун в шкатулке, нависнет, и слюна из его рта сбежит мне за шиворот. А я, привычно окаменелый, стану ждать развязки.

– Мозги, – неожиданно трезво сказал похититель, – не сбежишь. Мозги тебе вышибу. Слышь?! А ну, пошел за кресло!

И я пошел.

Оно оказалось мелким, не больше ребенка, рукава висели сдувшиеся, ног не было видно, тулуп, в котором он прятался, оказался длинным бежевым пуховиком, сквозь прорехи торчал синтепон или иная начинка, густо-зеленая – на ум тут же пришел мой похититель и его зубы, я водил лампой, точно принюхивался, пуховик лежал запахнутый, неподвижный. Кровь на нем запеклась в истинную ночь и напоминала потеки чернил или корни.

– Тут нет никого, – вполне честно сообщил я, изо всех сил надеясь, что лезть в эту тряпичную нору не придется.

– Нэ-нэ-нэ, – пожурил меня пальцем долбанутый, – не ври мне, слышь. Маленький, а уже такой грязнорот!

– Тут куртка. – Я поднял фонарь так высоко, как сумел. – Пустая, – что-то сомневаюсь. Голос сдал меня с потрохами. – И все!

– Там сидит, слышь? Сидит. Я же знаю. Пошеруди там, пошеруди, слышь. Он там!

Видит Бог, меньше всего на свете я хотел шерудить там.

Душа, визгливая, обоссанный щенок, приказывала отдернуть руку, швырнуть фонарь о стену, расплющиться о нее самому, захлебнуться соплями и моленьями, но ни в коем случае ни пальчиком, ни ногтем ничего тут не трогать. И тогда я просто рванул куртку за подол. Мне показалось, что я сделал это решительно и резко, сейчас она полетит на пол со всем содержимым, псих на него отвлечется, но тот, кто в ней прятался, оказался увесистым и крепким, подол распахнулся, и на меня уставился коровий череп.

Размером он был едва ли не с мое туловище, кожа махрами свисала с блестящей, еще сочащейся сукровицей плоти. Старательно с него сдирали шкуру. С отрубленной шеи смачно кровило на подол. Там свивались и разматывались какие-то бурые сгустки, похожие на червей и галактики. Я втянул носом воздух. Он обжег глотку едким морозом. Смерть пахла наотмашь.

На меня раскосо смотрели две громадные сливы – выкаченные коровьи глаза. В них отражалась моя кривая фигурка с фонарем в вытянутой руке, больше там не виднелось ничего. Но я уже не смотрел в них, взгляд мой, как прикованный, упал на коровью челюсть. Из-под верхней губы, мясистой, точно отлитой из резины, торчали костяные пластины, похожие на прокуренные клавиши. Не мог я поверить, что это зубы. Апокалипсис, а не зубы!

– Там чегоооооо, слыыыыышь? – заныл ублюдок так внезапно и пронзительно, что я заорал, дернулся и пнул кресло с головой. Голова подпрыгнула, кровь хлестнула во все стороны, из-под оторванной нижней челюсти вывалился огромный слизняк, я не сразу сообразил, что это язык, он болтался так жадно, с такой лютой целеустремленностью, что я немедля сблевал, желудок устроил мне форменное извержение, огонь в лампе метался, тени обезумели и бились о стены, но, хуже всего, играло воображение. Могу поклясться, я видел, как череп повернулся в мою сторону, а глаза шевельнулись в орбитах, выискивая меня.

– Че-еп, – задыхаясь, выплюнул я воняющее желчью слово, – го-о-ва.

– Чиво? – Мерзавец оборвал рыдания, мою спину обжег его дикий взгляд.

– Череп.

– Откуда он тут взялся, а? Слышь? Ты его притащил? Ты в сговоре с ними? Это дырявые мальчишки? Птеродактиль? Змеесос? Кто, мать твою, кто его сюда притащил? Кто не зассал бросить его в моей норе? Кто, слышь, кто?!

Двойная звезда, отразившись в мертвых глазах, ослепила меня. Урод перевернул болторез ручками вверх. Из обеих рук его ударили два ослепительных меча. Темнота и не подумала отпрыгнуть, напротив, сгустилась, набычилась со всех сторон, пошла пятнами, заклекотала, забилась, раздирая наволочку, в которую нафаршировали, натолкали тряпок и рубленого мяса и меня в охапку с ними, я обнаружил, что пялюсь в бездну, запрокинув голову, потолок и впрямь затянут огромной сетью, в ней болтаются, чокаются, как рюмки, десятки черепов, все больше рептильи или каких-то иных ящеров, вон пара человеческих головенок, крохотных рядом с этими динозаврами, с сети свисают кости, консервные банки и стеклянные бутылки из-под молока, длинно свисают, некоторые болтаются прямо над моей макушкой, как не задел?! Все это схватил я в единый миг, обжег взглядом-фотовспышкой и забыл бы, ей-боже, просто вытеснил сей же миг, если бы в ячеи сети не были запутаны какие-то тюки и свертки, бешено похожие на человеческие тела. На меня похожие. Вот они меня и убили. Дергались, еще живые, кричали, раздирая зубами ткань, в которую их спеленали.

Обещали местечко рядом.

Ублюдок, выставив вперед снопы пламени, наступал. То, что я принял за мечи, оказалось двумя магниевыми факелами.

– Ну-ка, бери его!

Я ослышался?!!

– На руки взял, сука! – рявкнул безумец, тыкая в мою сторону огненным клинком. – Слы-ши-шь?

Правильность этого слова меня добила.

– Как младенчика, – продолжал ублюдок. – К титьке прижми.

Лампу пришлось поставить на пол. Я испытал немыслимое искушение наподдать ее ногой, пусть все горит! Но жуть защемила мошонку ледяными пальцами, храбрость пересохла, как слюна во рту.

Череп, подсвеченный снизу, выглядел куском мертвой плоти. Тени спрятали его беспокойные глаза, нервный, шлепающий по ножке кресла, язык. Но меня не обманешь! Я слышал, как он смеется, от этого немого хохота замерзали кости.

– Бери! – До подонка оставалась пара ярдов. Чтобы не сжечь мне лицо, он задрал руки над головой, я старался не смотреть туда, но урод подпалил сеть, на пол рухнули его побрякушки, черепа разлетелись в костяную щепу, бутылки и банки гремели и звякали, один из свертков повис прямо передо мной, головой вниз, разевая узкую, прогрызенную пасть, но я тут же спрятался за креслом, вдыхая спасительный трупный запах головы. С ней я был, считай, другом.

– Ну?!! – Он боялся подступить к креслу вплотную, и я вдруг понял, в чем мое спасение.

Кровь залилась в рукава и интимно потекла по локтям в подмышки, защекотала там. Он был жутко тяжелый, этот череп. Я прижал его к брюху, тем самым мясным, вывороченным, мягким, выставив рога и морду против своего похитителя. Давай, тронь меня!

– Ай! – вскрикнул урод, стоило мне выйти из-за кресла. Он отшвырнул умирающий факел, а второй выставил вперед и принялся пятиться, трус чертов. Я едва не заорал на него, не набросился, но ноша не дала. Я сжимал его под рогами. Руки приятно липли к сырому мясу. Я просто шел на подонка, закрываясь черепом, как щитом, а уж голова, уверен, пугала его до усрачки.

Так я давил его, пока он не уперся лопатками в контейнер, заметался, поглядел в сторону щели наружу, но скользнул по стене вбок, выпуская.

– Унеси, – захныкал он.

Нам с головой больше нечего было тут делать.

Я обернулся, проверяя.

Куртка, в которой лежал череп, казалась несчастной матерью, раскесаренной, брошенной. В гробу я видал жалость к пуховику! Лампа под креслом, точно предчувствуя коду, зачадила, заморгала, прощаясь, и погасла.

– Ты не спеши, слышь, – очухался мой дружок, его еще шатало, факел иссяк, и он отбросил его вместе с болторезом. В темноте меж нами метались фиолетовые и синие пятна. Он чиркнул новым факелом, тот чихнул, выплюнул вялый сноп искр, занялся тускло и неискренне. Урод прошаркал к креслу и рухнул прямо в объятия куртки, принялся гнездиться, завертываться в рванину, устраиваясь поудобнее. Он вымазался в кровище, я выглядел так же, когда тянулся за вареньем на верхней полке и опрокинул на себя всю банку, так же ошалело сидел, обтирал о свитер ладони и нюхал их, мокрые, липкие, а потом лизал.

– Ты, эта, иди, – через силу вытолкнул безумец, – слышь? Ты иди. А я тут… Устал. Щас-щас-щас. Лягу. Спатиньки… А ты иди, слышь?

По его штанам растеклось огромное пятно. Гад улыбался. Прямо над его головой раскачивалась и орала, надрываясь, человеческая куколка.

Ублюдок поднял руку, сдернул ее пониже и кулаком заткнул пасть.

– Иди-иди, – ласково напутствовал он меня.

Я локтями нащупал щель и так полез наружу, спиной вперед. Вслед мне неслось ликующее:

– Спаааааас! Слышь?! За уши из дерьма меня вынууул! Силищи у тебя, уууууууууууууууууууу!

4. Обыкновенная биография

Я заблудился.

Так просто пришли сюда, но теперь коридоры, норы и щели водили меня от завала к завалу, от решетки к перегороженному, перетянутому колючкой коридору.

В темноте пели цикады. Это трещали лампы накаливания под потолком. Они единственные не давали сойти с ума, связывали меня, двенадцатилетнего, с миром живых, напоминали: здесь ангар, бойни, человеческая клоака, а вовсе не труп неведомого монстра, который обжили слишком самостоятельные черви, я иду, прижавшись к коровьей голове, и молю ее, как мать: «Не бросай! Только не бросай меня!»

Я дышал одним с ним воздухом, они пялились на меня, громадные багровые глаза, череп молчал. Позади, засыпая, мурчал себе под нос похититель. Несчастные мои уши мечтали навеки забыть звук его голоса, но контейнеры звучали, как металлические бубны, их стенки вибрировали, передавая тончайшие нюансы его колыбельной.

Ритм сбивал и запутывал.

Коровья голова вела себя как дохлая, отказываясь выводить из преисподней. Куда делся гладкий бетонный пол? Я брел, спотыкаясь о трупы существ, которым боялся дать имена, ноздри мои заполняло зловоние, я задыхался и кашлял. Я вляпался в лабиринт, разбивался о тупики и внезапно угодил в мешанину грудных клеток. Они обрадовались мне, жадные, острозубые, принялись хватать за ноги капканами ребер. Мне нипочем было не выйти отсюда.

– Папа. – Я сдался, прижался лопатками к стене и сполз на задницу, не в силах пошевелиться. Череп занял место меж раздвинутых коленей, прижался ко мне, прилип. Кровь, до сих пор теплая, живая, пропитала куртку насквозь. Слышал, страх парализует, но я почувствовал облегчение – ничего не выйдет, я обречен! – выдрало меня-зрителя из тела и усадило напротив, запретив вмешиваться в происходящее. Кинозал стоял пустой, я сидел в первом ряду без сил подняться и выйти вон. Табличка «Выход» погасла, сука такая.

– Мама.

Вот бы ты сейчас шлепнула меня за «суку». Такое едкое слово. Выплюнешь его и хочется весь мир обозвать сукой. Сука, сука, сука! Назло буду его бубнить. Так и знай, мама. Только приди за мной…

Я закрыл глаза и начал себя хоронить, уговаривая сгнить поскорее, потому что живот бурчал, из носу капало, а кровяка была такой теплой, домашней, что ли, череп превращался в уютное одеяло, и понемногу меня начало клонить в сон. Я прислонился к стене, рябь песни безумного урода потащила в густую, шевелящуюся дрему, где кто-нибудь точно украл бы мое лицо, натянул его на обод барабана, а зубы пустил на бусы. Пальцы безвольно сползли с коровьего рога и упали на толстую шершавую палку. Бедренная, плохо обглоданная кость.

Меня как током прошибло. Хрен тебе, гнида!

Ух, как я обрадовался. Подхватил кость и с таким громом засадил по ближайшей стене, принялся молотить с безумной ненавистью, точно выбивал дух из шкуры ненавистного урода. Контейнер гудел, как труба архангела, созывая войско на битву.

– Вот тебе! – кричал я и плевался. Череп сполз вниз, я даже пихнул его ботинком, предатель, тоже хотел меня тут оставить, но скотина едва шевельнулась, такой была тяжелой и упорной. – На! – кричал я. – На! На!

Мой бит звучал дерзко, поперек любой гармонии, я бросал вызов, звал на бой любого, кто решит выползти. Мерзавец проснулся и что-то камлал в своей дыре, но его заклинания моим в подметки не годились. Я будил главное зло. Я вскочил, присоединил к кости кулак и башмаки. Гудел, казалось, весь ангар.

Виделось мне, что брожу я по огромному полю, залитому чавкающей грязью. Надо мной, буквально в паре футов над макушкой, бугристое, исчерканное, хлюпающее, как болото, небо. Я брожу меж этими двумя глиняными ладонями, а под ногами у меня переломанные куклы человеков, густо зафаршированные в земляной пирог. Руки их и туловища расколоты, распороты, выпотрошены так, что видны их пружины и грязный войлок душ. Червивые шарики-глаза сложены в курганы, шелестят неприятно, обтираются друг о друга, подсматривают, зыркают, доносничают. Где-то здесь утоплены части тел моих мамы и отца, и сестренка валяется неподалеку. Я встаю на колени, перебираю обломки, отыскиваю родные пальцы, прячу их лихорадочно за пазуху, я бы проглотил их для надежности, но не понимаю, как потом собирать родных из этих осколков, и тут весь этот человеческий торф начинает шептать, шуршать, шевелиться, выскрипывать мое имя, сперва вразнобой, а потом все более слитно, ритмично, они бряцают мертвыми кастаньетами и поют: малышмалышмалыш…

– Малыш, – пробился ко мне треснувший седой голос. Я обернулся.

По глазам ударил сдвоенный луч фонаря. Почему-то я сразу решил, что это спасение – бред, тупость, умопомешательство, но тогда это являлось единственной трезвой оценкой происходящего – меня нашли, спасли! Папа! Я кинулся навстречу свету, нормальности, пальцы разжались, кость улетела под ноги, я шагнул, штанина зацепилась за рог, и чертова мертвая голова застрявшим якорем оборвала мой рывок. Мир полетел кувырком, и пол вделал мне по копчику.

Я заревел, до того обидно все получилось. Лузить входило в привычку. Я сидел, выдирая штанину из рогового плена, и рыдал, глядя сквозь мятый полиэтилен слез, как приближается свет, похожий на пару горняцких фонарей, приделанных по бокам каски.

– Малыш? – повторил голос. – Чего бродишь тут, среди мертвых?

Что-то с ним было не так. Под ногами хрустели мелкие трубчатые кости, вдалеке угасал речитатив безумца, дед дышал хрипло, как больное животное. Полбеды! Какой-то смежный звук пугал меня до одури, шарканье, подволакивание, точно старик хромал не на одну, а сразу на целое стадо ног. Страх болтался где-то рядом, отдельно от меня, это умирал от ужаса костный мозг, кончалась от дурных предчувствий интуиция, глупый щенок разума ликовал – все кончилось, старик – мое спасение.

– Рановато тебе здесь прятаться.

– Дедушка, дедушка.

– Чего плачешь? – Он наконец выплыл из темноты, ставшей вдруг просторной, нестрашной. Его силуэт я видел отчетливо, все в нем казалось обыденным, потерявшим резкость, дряхлая облезлая обезьяна ковыляет к молодой макаке. У той лапа застряла в кувшине. Дергает, дергает ее, но никак не хочет выпустить банан. Глупая макака. Сейчас старая мудрая обезьяна ей поможет. Если не разобьет кувшин, то хотя бы отгрызет лапу.

От старика приятно пахло сухим деревом и табаком. А еще он щелкал. Вот оно! Именно это меня успокаивало. Даже досадно, я с таким скрипом заполучил кусок ярости, чтобы какой-то так-тики-тук-тук-тук-трам-бэп-бэп его отнял. Я пытался уцепиться за страх, но тот утек сквозь пальцы. Мир шуршал, как просыпающийся улей, и вместе с этим потрескиванием тьма разгоралась, набухала оранжевым, пульсирующим в такт жилкам в глазах, светом. Но старик все равно оставался в ней размытым пятном. Помаркой.

– Не смотри на меня. – Старик закрылся рукой, лицо пряталось в тени фонарей, а теперь еще эти огромные рукава, с них свисали какие-то бирюльки, мишура, гремящие бусы – скверное дело, они точь-в-точь напоминали потолок в норе урода, и я все равно успел приметить, гори в аду, чертова наблюдательность, что-то дикое в его лице, от чего у меня мгновенно зачесалось все тело, даже зубы, и мне опять захотелось орать, избивать стены человеческими костями, кидаться с черепом на живых людей. Но чты-чты-чты! Тиканье, щелканье, рокот костяных пальцев, и я киваю, поднимаюсь на ноги и протягиваю ему руку. Коровий череп сам собой оказался у меня на груди, закрывая ее, точно панцирь черепахи. От дохлой головы дико воняло. Как я выносил это прежде?

– Смотри в пол, я тебя выведу.

– Вы такой же? – прошептал я, и он услышал. Да что тут с ними со всеми?

– Не смотри, малыш. – Что произошло? Он потянулся к черепу? Или с омерзением оттолкнул его? Почему я сделал то, чего не собирался?

– Вот еще! – выплюнул я ему в лицо. – Вы все врете! – Я отшвырнул череп, он стал мне невыносим, тяжелый, безобразный, скалящаяся тварь. Голова ударилась гулко, покатилась во мрак, я услышал, как в ней что-то треснуло. Это сдохла моя решимость. Мягким тестом я сполз на пол.

– Не веришь мне? – Добренький дедушка склонился надо мной, а его висюльки все брякали, утешали, убаюкивали. – Закрой глаза руками и считай до ста.

– Не трогайте меня, – для виду прохныкал я, готовый на все. Скверная сказка набрякла, как бубоны чумы, я слыхал байки про это. Люди прятали целые бурдюки отвисшей плоти в складках одежды, а потом взрывались, окатывая прохожих черным гноем. Да-да!

– Ох-хо-хо, вредное дитя, а если бы на зов пришел кто-то другой?

– Я не закрою глаза. Ни за что.

– Тогда ты увидишь много дурного.

– Я каждый день вижу дурное!

– Ну, я пошел. – Старик развернулся. Что-то опять послышалось мне, торопливый шорох, точно кто-то спешил убраться с его дороги. Свет утек, бросив меня наедине с черепом.

– Ты со мной? – Фонари обернулись.

– Подождите. – Я подполз к черепу и навалился на него, точно борец на противника. Я попытался подхватить его, устроить на пузе, прикрыться им, но не смог оторвать от пола, такой тяжестью он налился. Как назло, голова начала крошиться у меня в руках. Рог! О, дьявол, я оторвал ее рог. Я весь заляпался, но рог не оставил, спрятал в кармане.

– Надо спешить. – В голосе старика звучало нетерпение. – Они бегут. – По стенкам неровно задребезжало, так могли бы стучать десятки целеустремленных паучьих лап. – Решайся, со мной, нет?

«Нет!» – вопило дикое животное, оно бунтовало в венах, резало живот, но костяшки трик-тракали, уговаривали, давили из меня: «Дааааааааааааааааа». И я бросил череп, поднял правую ладонь к лицу и накрепко запечатал ею глазницы. Левую выставил в темноту, она торчала, голая наживка, я трепетал, но не сумел сдержать себя – вздрогнул, когда рукав, шевелящаяся пасть, схватил мои пальцы десятком своих зубов, погремушек и бренчалок. Рука старика была лакированной деревяшкой, гладкая и прохладная.

Накатило безобразное спокойствие, какое-то даже приятное, точно я утонул в теплом шоколаде, напоследок успев наглотаться его всласть.

– Я помогу, не бойся, – старик взял меня под правый локоть и повел. Пол сразу исправился, никакой проволоки и костяных западней.

5. Жизнь ни во что

Мы шли в молчании. Старик ловко направлял меня и страховал. Стало казаться, что в левой руке у меня особое рулило, вроде штурвала, которое указывает, куда шагать. Мерещились какие-то стоны и перешептывания, точно мы проходили круги ада, мученикам скучно, они хотят поболтать с нами, но языки у них вырваны, а провожатый жалеет время или шибко боится грешников. Однако дорогу нам никто не преграждал и за ноги не кусался. Мне даже стало скучно, и среди привычного уже та-та-тик-труки-труди-ду, который исправно душил мои визгливые страхи, я стал выслушивать в окружающем море звуков тот самый, что сопровождал старика прежде. Шарканье. Шум стал глуше, сбежал нам за спину, удалился, разделился – и тут уж я не смог удержаться от ужаса! – шаркал справа от меня. Там, где старик жестко придерживал мой локоть.

«Придурок, – нахмурился батя. – Он же за руку тебя ведет?»

«Ну», – притворился тупым я.

«У него руки по три фута? Щупальца? Шланги? Каким местом он держит тебя за локоть?»

И я решил разжмуриться. Это-то все и испортило.

Сперва я глянул сквозь пальцы, темнота раздвинулась и углубилась, точно я для нее стал уже родным, можно перед мной бесстыдно распахивать все, что под юбкой, я ясно видел футов на десять вокруг, и этого хватило с лихвой. У плеча моего разевал огромную, лишенную зубов пасть тщедушный мальчишка, едва ли старше меня. В руках он держал длинную рогатку, а ею направлял меня, подхвативши под локоть. Я охнул и попытался выдернуть руку, тут-то он на меня и посмотрел. Лицо всплыло, стертое, разглаженное, не мальчишка – ластик с нарисованными черточками век. Они зашиты! Глаза и ноздри стянуты тонкими, как паучьи лапы, стежками. И он не шаркает, он так дышит!

Мальчишка пододвинул лицо к самой решетке из пальцев, я заорал, ей же ей, я орал, как убитый, раскромсанный, поджаренный, я бился на полу, расколошматил к дьяволу голову о бетонный пол, сломал руки, а костями проткнул горло, подвернувшимся кирпичом размозжил лицо, расплющил пальцы… На самом деле я стоял затаив дыхание, а потом шагнул и продолжил шагать, потому что старик тянул за собой, а вовремя очнувшийся разум кричал в оба уха: «Он слепой! Не видит! Не шелохнись! Не выдай себя! Продолжай идти! Дышидышидыши!!!»

Так мы и шли.

И пришли. Старик повозился и щелкнул фонарями. Свет погас. Вразнобой, точно прощаясь, побрякали костяные бирюльки. Я очнулся, мокрый от ледяного пота.

– Ты слышишь? – Старик засопел у самого уха. Я попытался прислушаться и уловить нечто новое в звуках вокруг. Что-то… что-то… Разве вот этот скрип впереди? Точно дерево жаловалось ветру.

– Там. – Я ткнул пальцем. Пришлось оторвать от лица руку, тьма лизнула меня в левый глаз, затем в правый; в ней дышала и сокращалась какая-то мерзость, к счастью, почти невидимая. Тайная.

Руку мою старик не выпускал.

– Дьявол играет на скрипке, – доверительно зашептал он мне на ухо, голос его двинулся влево, я и моргнуть не успел, как обнял самого себя заведенной за спину рукой. – Он увидит тебя и тотчас начнет.

– Ннндзяяяяяяяяяяяяяяяяяооооооонннн, – запело пронзительно.

– Не. – Я попятился. Рогатка и костлявая рука старика заклинили меня на месте. Теперь уж я пялился в темноту со всех глаз. Незачем стало изображать испуг, я обделался по полной!

– Ты читал старые сказки, а? – возвысил голос старик, перебивая скрипку. Голос той мяукал и дрожал.

– Ай-ай-ай! – закричал я, и он мне вторил: «Ай-яй-яй-яй-яй!»

– Мама!

– Помнишь про Дьявола, мальчик?

– Он вроде змеем…

– Неееееет, там, где про скрипку.

– Я не помню.

– Там, где его распяли. Пока он висел, все время играла скрипка.

– Иисус? – поразился я.

– Хороший-хороший мальчик. – Ухо чесалось от его шершавого, как пучок волос, голоса.

– Но он был против Дьявола!

– А его все равно распяли. Всегдаааа… всегда распинай тех, кто тебе дорог. Верный способ, если хочешь добиться чего-то стоящего от друга или ребенка.

– Я… не хочу.

Я действительно не хотел никого распинать.

– Залепи уши смолою, – в выкрученную ладонь мне потекла густая жижа, – а после проложи листками из Библии, – бумага зашуршала и полезла за отворот куртки.

– Я не буду, – прохрипел я.

– Тогда он заиграет, и ты пустишься в пляс.

– Я не умею.

– О, у Дьявола все прыгают и скачут.

– Где он? – Я попытался вырвать вторую руку, но рогатка умело вдавила локоть вверх. Маленький уродец надавил всем весом, я слышал жар его дыхания.

– Я его распял. – Скрипка визжала так высоко, что руки мои и ноги и впрямь принялись дергаться, будто я пританцовывал. – Давай-давай, затыкай уши.

Смола была горячей, я взвыл, когда он принялся заталкивать ее в мое ухо. Его подручный все понимал без слов, они подтащили меня к стене, уткнули лицом, мальчишка упер мне в подмышку двурогую палку, а старик колдовал над ухом. То же ждало меня и с другой стороны! Чтобы избежать этого, я стал дергаться и орать, совершенно искренне: «Сааааам! Сам! Сам!» Старик отчего-то сдал взад, ногтями я зацепил неуклюже с его ладони жгучую массу, и рука исчезла. Скрипка надрывалась, но, скорее втыкала иглы под кожу, чем повелевала всерьез. Хрен тебе, Сатана! Себе Библией рваной жопу подтирай!

Я сделал вид, что законопачиваю ухо, а сам незаметно стряхнул смолу и встал на нее ботинком. Музыка стихла.

Оба урода испарились. Сбежали? Или нужда во мне вышла?

Меня бросили у выхода из коридора. Напротив виднелась огромная приоткрытая дверь. У порога стояли свечи, штук пятьдесят, разные, электронные и обычные, косо прилепленные на стену, в банках, лотке с песком, в такие гадят кошки, целый выводок огоньков плавал в тазу. Я видел их тени сквозь пластиковый борт. Нервно освещали они место казни.

Тут меня и переклинило. Будто из головы вывалился предохранитель. «Ты вообще понимаешь, что происходит? – холодно, с такой трезвой сталью в голосе спросил кто-то внутри. Я даже увидел его – другой мальчишка, в руках у него двустволка, а глаза спрятаны за бронелитовым щитком, такие носят Волки Пустыни. – Тебя собираются убить. Или чего похуже. Мочи их первый!»

Но чем? Как мочить? Я замялся, и тут рука сама нырнула за пазуху. Нащупала коровий рог. Теплый, тяжелый, он отлично лег в ладонь.

Не дамся!

Ни за что! Пусть бьют насмерть.

Дверь запричитала, ворчливая старуха.

Сквозняк колебал ее или страшный дед, не знаю. За этим скрипом я не сразу увидел главное.

Сперва я оценил змей.

Из спины старика торчали шланги или кабели, десяток, не меньше, они подрагивали, как живые, запускали волну судорог или свисали, как дохлые. К одному кабелю оказался прицеплен малой с рогаткой. Вот ты где. В углу скорчился, лицом в колени зарылся, гнида.

Его пуповина валялась, размотанная кругами по всему подвалу. Как она не путается, не перекручивается в этих коридорах? Я шагнул к мальчишке, и тут мой взгляд приковала рогатка, до нее десять футов, всего ничего, может, прыгнуть? Или сначала оттащить его за провод? Рог ощутимо ткнулся в ладонь, я поддался наитию, чиркнул острой кромкой, где он был отломлен от кости, по кабелю. На пол брызнуло мазутом. Черная жижа толчками покидала артерию. Пуповину мотало по полу обезглавленной змеей.

Мальчишка замычал, перевернулся на спину, руками вцепился в провод. Он жутко хрипел. Я не хотел так. Растерялся. Бежать? Звать на помощь? Затыкать хлещущую рану?

Вместо этого я спрятал рог и пошел к рогатке, до нее оставалось фута три. И вдруг завизжала скрипка!

Зря я посмотрел в ту сторону. Старик…

Черт! С него содрали кожу, собрали в косы, а те накололи на длинные спицы. Они торчали из загривка, напряженные, как скорпионьи хвосты. Каждая оканчивалась крючком, и за эти когти была прицеплена шкура на его лице. Фонари покосились и светили в разные стороны, отбрасывая пляшущие тени. Маскировка облезла со старика вместе с темнотой.

Старик неловко припал на колено, руками схватился за босые ступни распятого и принялся лицом елозить по этим кривым распухшим лопастям с огромными черными ногтями.

– Мээээй-упаа-ндааар, – мычал тот с креста. Ухо терзал дикий скрипичный гон.

«Чем он играет?»

Тело распятого усеивали круглые ожоги, размером с куриное яйцо. Через каждый была пропущена струна, все они сходились на его лице. Он не играл. Он пел.

Расстояние меж нами съежилось до пары дюймов. Какие там двадцать футов? Я видел поры на его коже. Глазницы подвешенного распирали огромные выкаченные шары, радужка лопнула, сквозь эти трещины сочился жидкий свет. Он тек по щекам, дурная белая краска. Свет обегал глубокие морщины вокруг рта… Рта?!

Бог мой, я увидел его рот. На лицо распятому словно прыгнула змея, пролезла в глотку, горло несчастного сокращалось, чешуйчатый хвост хлестал по животу и ногам, оставляя узкие глубокие раны, которые тут же затягивались. И при этом распятый пел.

– Слезай, – молил старик.

– Мииий-эээээур, мииииииййй-ээээээуррр, – возражал тот и дергался на двери.

– Такой милый мальчик… добряк… оставил, между прочим… – доносились до меня обрывки фраз.

– Ннннннаааааааааааааааааааааааааааррррррррррр, – каркал распятый. Змея пыталась залезть глубже, секла хвостом, как проклятая.

– Надоел! – закричал вдруг старик. Подскочил и принялся лупить распятого по ногам, животу, но тот в ответ пел все громче. Хвост забил по старику, разъяренный, что кто-то покушается на его добычу. – Сколько можно? Мне одному за все отдуваться? Одному?! Ты скажи это прямо щас. Только твердо, чтоб я запомнил. Один только раз скажиииииии?!

Распятый тянул напев, взгляд его блуждал по комнате, и я потрохами чуял, стоит держаться от него подальше. Черт с ней, с рогаткой. Не попасться бы этому на глаза!

Надо выбираться. Сквозняком тянуло от двери. Я мог бы рвануть туда, но почему-то знал: распятый круче старика. Мимо него не прошмыгнешь.

– Вот сам слезь и скажи ему. Давай, вот он. Да вот же! – Старик обернулся и уставил на меня фонари. Мазут, в котором я сидел, образовал идеальный круг. Черный ноль.

Распятый шевельнулся. Взгляд его плыл по воздуху, точно тормознутая стрела, вот он ткнулся в мою кожу – пока не страшно, легкий нажим и тошнота! – я слышал скрип, с которым он полз по мне, так трется мокрая резина. Распятый замолк. Нажим ослаб, чудовище отвернулось, но только я изготовился вылезти из лужи, даже перевернулся на карачки, как он, точно джедай какой-нибудь, швырнул меня взглядом через всю комнату.

Я полетел и свалился на тело мальчишки. Расшиб локоть о стену.

– Эй! – развопился старик. – Хорош портить годную куклу!

– Айндаааааааааа!

– Да готов я, готов! – воскликнул старик возмущенно. – Только ты тупишь! Ну, ладно, пускай. Пусть будет по-твоему…

– Мииииииииииийууууууррррррр! – согласился подвешенный.

– Дурень, – махнул рукой старик. – Не хочешь. Все по-твоему? А вот хрен тебе. Не отдам! Смену ему подавай. Какую смену? Ты вот к ней готов? А?

Он развернулся и зашагал ко мне, рассуждая на ходу:

– Вот куда тебя? Ну, от силы на гирлянду кровяной колбасы. Но на крест! Некогда… эх, некогда человека как следует убить! Бедааааа. – Он направил на меня фонари, свет выжег на роговицах два неровных пятна.