Текст книги "Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память"

Юрий Невский
Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память

Кто стучится в дверь ко мне

С толстой сумкой на ремне?

Из детской книжки

Стрелок размел листья, обломанные ветки, заброшенные ветрами на крышу, расчистил себе место подле кирпичного бордюра, опоясавшего по периметру жестяной скат крыши, раскатал термоковрик. Открыл пластмассовый обтекаемый футляр с винтовкой, несколькими точными движениями приготовил оружие. Достал из рюкзака и закрепил на голове, поверх черной вязаной шапки, пластиковый обод с наушниками, выдвижным радиомикрофоном и устройством, вроде компактной «видеокамеры» – от него на подвижном кронштейне сдвинул к глазам окуляр. Провод от этого устройства «включил» в винтовку, в специальный штекер. Глянул на часы (на них памятная гравировка от самого министра обороны)… в общем, в норматив уложился. Но все же, исходя из своего опыта, он предполагал – до того, чтобы пришлось стрелять, дело вряд ли дойдет. Скоре всего, все опять отменят.

…А девочка впервые вошла в церковь (конечно, ей были неизвестны такие высокие слова, как «припала к телу Церкви»). Вместе с бабушкой вошла в двери (правда, очень высокие, настоящие Врата) – ей показалось – она стала падать в темное открывшееся пространство. Высокий купол, рассыпавшийся блеск по золоту окладов, бородатые, строго глянувшие старцы! Закружилась голова… может, от контраста яркого солнечного дня – и темного провала, откуда повеяло чем-то запредельно таинственным, что вот-вот сбудется, осуществится наяву? Увидела все как бы сверху, словно паря в ставшем плотным, удерживающим ее воздухе. Где-то под ней – крохотные трепетные огоньки свечей сливались в мерцающий угольным жаром накал городов… всех больших и малых селений… совсем заброшенных деревень по всей огромной, проплывающей внизу и словно бы дохнувшей на нее неимоверным благоуханным духом русской земле.

…И альпинист открыл глаза, стараясь привыкнуть к полумраку, разглядеть хоть что-то из проема каменного мешка, низкого свода пещеры или грота, где он лежал, укрытый брезентовым пологом. Звезды бледнели на предутренней карте неба… а ведь когда-то пунктир звездных блесков вел его к непокоренным вершинам… Но вот эти маршруты исчезают, гаснут для него. От воспоминаний – вздоха – резкая вспышка, ослепительное видение

черное крыло скользнувшего коршуна

он чиркнул бритвенным разрезом полета по синей оболочке небес. И – падающая скала, обрушившиеся глыбы, загромоздившие узкий гребень, по которому поднимался отряд. Кто остался в живых после махины в полнеба… отколовшейся, рухнувшей? Ему показалось (он видел?) – птица ударилась о скальный останец, разошедшийся тут же, распавшийся на иззубренные части. Неведомая сила вырвала каменный зуб из голубизны – в этом месте остался зияющий ободранный проем, сочащийся чернотой… Серый прах, нагромождение гигантских плит, крики из-под завала.

Ужас произошедшего перетек в затылок, запекся саднящей коркой. Боль, притихшая за ночь (но размножившаяся, угнездившаяся в каждой клеточке тела) – выпустила свои щупальца, расправила ядовитые жала, впрыснула отраву в тут же немеющие мышцы. В груди что-то сдвинулось с хрипом: и легкие искрошены, превратились в каменную россыпь.

Это утро… тяжелое и невыносимое…

Да, пожалуй, стоит дать ему самый высокий уровень сложности – «шестой». Он был введен… «шестой уровень сложности», когда же? В двадцать шестом году? Эмиль Золлидер поднялся на восточную грань Сасс-Маор, самую высокую и грозную в Доломитах. Тогда шкала оценки сложности восхождения заканчивалась на «пятом» уровне. После легендарного подъема Золлидера ввели «шестой». А сейчас… если собраться, оценить ситуацию… Можно ввести и «седьмой» уровень. Непреодолимый в его тридцатисемилетней жизни.

Когда-то альпинист поднялся на Чимаделла-Мадонна по Шляйерканте – так называют этот маршрут немецкие горовосходители. Спиголо-дель-Вела, говорят местные проводники. «Занавешенный край». Но там не было безумных горцев с их допотопными ружьями, осатаневшие пули из этих ружей злыми пчелами кружились подле невзрачных на вид эдельвейсов, вышитых на нарукавных знаках бойцов их отряда: и эти знаки заливало кровью, разрывало на части… Зигфрид… он тащил его, вокруг метались пули, рикошетя среди камней, скручивая из крошева длинные завитки. Тащил, кричал что-то сквозь наплывающую мглу, взрезал на нем одежду, бинтовал. И Отто… Ведь с ними был Отто… Альпинист осмотрелся, с трудом повернув голову. Не так далеко на камни свалены рюкзаки, мотки горных веревок, ледоруб с длинным древком, прислонены два карабина, автомат. Ему показалось, все затянуто керосиновым чадом… И точно: на плоском камне – смятый цилиндр еще шипящего примуса, натаявшая вокруг лужица. Отто лежит дальше, в стороне, укрыт чьим-то прожженным бушлатом, под головой у него скатка. Сам черен, недвижен. Они остались втроем.

Громоздкая коробка «Телефункена», индикатор светился далекой зеленой звездой. Кто же тащил передатчик, где их радист… Пауль, Рихард, Шлемке? Из эфира – треск, шорох, голоса. Диктор передает об ужасе схватки один на один с многорукими исполинами, подпирающими небо (этот голос преследовал его всю ночь). И опять про дикий хаос запутанных лабиринтов каменной страны. Про дыхание дьявола из ущелий, доходящих до самой преисподней. Про снедающие душу оползни. Снежные лавины, мгновенно накрывающие сознание, гасящие свет дня. Про стерегущие бураны, что, как оборотни, могут подкрасться и при самой ясной погоде. Про искрящийся фирн¹, ослепляющий зрение. Про то, что в дыму костров ночных стоянок над тобой будто склоняется во все небо бородатое лицо… И кто-то неведомый вращает настройку, улавливая на свою волну… Теперь вечно звучать на ней, резонируя и совпадая по частоте с манящей бесконечностью музыки Сфер.

[Надтекст]

Залетающий в открытое окно ветерок слегка колыхал плотно задернутые от полдневного марева шторы в кабинете на седьмом этаже. Но солнечный луч, найдя зазор между ними, образовал по диагонали – от блеснувшего портрета на стене к сверкнувшей пряжке дремлющего под портретом дежурного прапорщика Лопатина, к бликам полировки массивного стола, к радужно преломившимся граням карандашной подставки – золотистую плоскость с кружением вспыхивающих пылинок.

Сидящий за столом сотрудник уловил солнечную искру на золоте своего перстня. От небесной эмали на вставке, добродушного Мишки, символа предстоящей Олимпиады, по столу, по лежащим перед сотрудником листам протокола, разбежались голубоватые росчерки… Словно роспись, подтверждающая, что дождя сегодня, точно, не будет. Совсем не по-весеннему жарит в Москве. Суббота. Монотонно бормочет радио. Дежурный прапорщик Лопатин пускает пузыри мирного сна.

Перстень изготовлен из технического золота: в малом количестве оно входит в радиодетали, микросхемы. И это, даже с режимных предприятий! – разворовывают «курочки-несушки», что клюют по детальке, по микросхемке… А потом откладывают золотые яйца.

Когда после розыска под его руководством была накрыта банда расхитителей на Московском радиотехническом предприятии, заводское начальство расстаралось, – вот и преподнесли ему, молодому, но перспективному сотруднику специального отдела, уже возглавившему оперативную группу по борьбе с хищениями, этот перстень, – памятный сувенир из спасенного и возвращенного государству драгметалла. Даже пояс у Мишки заводские умельцы украсили разноцветной эмалью, цветами пяти континентов.

Но сегодня… какие там расхитители! Дело, порученное ему, еще более сложное, запутанное: причудливо ветвится множеством потоков, протачивает новые русла – и многие из них теряются в песках загадок, исчезают в болотах предположений. К тому же, суббота… оттого, наверное, навязчивые мысли о прохладе реки, поездке на дачу, шашлыках с друзьями. Но его вызвали. Руководство специального отдела оказывает особое доверие. «Клиент», которого ему предстоит расколоть, по мнению компетентных специалистов, работавших с «клиентом» и накачавших его спецсредствами до такой степени, когда язык развязывается сам собой, вполне созрел. Созрел-то созрел… вон как лицо раскраснелось… Для человека в возрасте – это вряд ли посильная нагрузка.

Сотрудник за своим столом был защищен строгим портретом на стене, латунной пряжкой прапорщика Лопатина, гранями подставки с карандашами, листами протокола, лежащего перед ним, – от сидевшего напротив Заболотова, ученого.

Подавшись вперед и сложив руки на коленях, ученый, похоже, впал в какую-то болезненную отрешенность… Время от времени он покачивался вперед и назад, словно улавливая только одному ему ведомые вибрации пространств. Нервный румянец на щеках и скулах, неопрятная борода с белесыми проблесками, взгляд блуждает в каких-то надмирных сферах, седая прядь прилипла к взмокшему лбу. И нарядили его в то, что первое попалось под руку, торопились поскорее доставить. Мятый кургузый пиджачишко, перекошенный ворот мятой рубашки…

Но этот красновато-бронзовый оттенок на лице Заболотова от обжигающего горного солнца, память о жестоких ветрах и морозах, – ведь он был, когда впервые довелось увидеть ученого, примерно месяц назад. Сейчас же глянцевито-потная краснота с багровыми прожилками лопнувших сосудов говорила о том, что пребывание в заведении, где промывают мозги и накачивают «сывороткой правды», – это не курорт, конечно. Тот, кто пройдет «Филиал лаборатории нейроэнергетики института экспериментальной медицины», может не только «созреть», но и сорваться с ветки осмысленного пребывания в действительности… как перезревшее, раскрасневшееся яблоко.

Как этот «фрукт», что сейчас перед ним.

Скажет он сегодня хоть что-нибудь связное или нет?

Сотрудник еще раз внимательно просмотрел записи протокола. Надо же… вот он заявляет… что «после общения со Знахарем, смысл восхождения на вершину Старца немецкого отряда «Космонавты Гитлера» открылся ему в ином свете». В «ином свете»! А сам не может дать этому внятного объяснения. Говорит, что побывал на вершине Старца и столкнулся с чем-то необъяснимым.

Да уж сорок лет, если судить по истории этого дела, в районе вершины Старец идет столкновение с «чем-то необъяснимым»!

Или не сорок лет, нет. Уже несколько веков, с тех самых пор, когда в вершину Старца, как предполагают исследователи этого загадочного феномена, врезался метеорит. Или некое космическое тело. Возможно, разумного происхождения?

Из черной радиоточки на стене – дыры, похоже, в какие-то иные, мягкие и обволакивающие пространства – диктор монотонно вещал о сельхозработах; они ведутся в ударных темпах. Строительство олимпийских объектов близится к завершению. Спутник выведен на орбиту. Шестой флот США вновь демонстрирует свои мускулы. Началась какая-то передача про «письмо», которое, видимо, кого-то «позвало в дорогу». Какая-то проблема в Тульской области. Опять, наверное, воруют.

Дежурный у двери, прапорщик Лопатин, наконец очнулся от сонного обморока. Теперь он хочет покурить. «Я покурю, сейчас выйду, покурю, ага?» – показывал жестами как бы клубящийся дым, выходящий изо рта. Ну хорошо, иди покури, Лопатин, покури. Лопатин вышел, плотно закрыл массивную, с золотистым лаком по рисунку дерева дверь. Щелчок латунной ручки отсек его удаляющиеся шаги.

Но надо сосредоточиться, продолжить. Что здесь, в протоколе? С чем он столкнулся, этот неутомимый прежде горовосходитель? С инопланетянами, что ли? С зелеными человечками?

«Ответ: не знаю; нет такого понятийного механизма».

Ведь сам Заболотов предложил этот план. Ему поверили. Он отправился в труднодоступный горный район, где находится эта вершина, Старец. Вошел в доверие к местному населению, «представляющему собой замкнутую этническую группу». Подружился с одним местным, исполняющим магические ритуалы. То есть, с колдуном. Со Знахарем.

Значит, у «замкнутой этнической группы», получается, есть «понятийный механизм», а у ведомства, отвечающего за безопасность государства, – нет?! Да что говорить… понятно, какие «магические ритуалы»! Они там все сидят на таджотадже. Эта «этническая группа» контролирует караванные тропы, по которым испокон веку сочатся контрабандные ручейки наркотического зелья. Попробуй их там отследи. А тут появляется чужак, начинает совать нос куда не надо. Ему и «покажут», конечно… И «ходы, пробитые внутри горы». И «цепочку фигур в балахонах». И «сквозной луч в теле горы, нацеленный на Орион».

Все же надо как-то вывести его на разумные объяснения:

– А передатчик, – спросил сотрудник, – местонахождение которого невозможно определить триангуляционными вычислениями, мог ли он все эти годы вещать из этого горного района?

Ученый устало и как-то обреченно провел ладонью по лицу, словно отгоняя отрешенность, затмившую взгляд. Сказал бесцветным голосом:

– У вас же есть, кажется… официальное заключение Института геодезии, картографии и аэрофотосъемки.

– Но исходя из ваших слов, Зигфрид – этот, по вашему выражению, «бессмертный», побывавший на Луне и добывший Лед Вечной Жизни – сорок лет вел оттуда передачи. Как все это можно объяснить… технически?

– Как? Не знаю. Возможно, над Старцем происходит явление «хрональной турбулентности». На его вершине находится нечто, являющееся мощнейшим ретранслятором. Зигфрид не столько вел какие-то «передачи», а усиливал звучание, ретранслировал сигнал, как вы говорите, «подрывных голосов». «Голоса Америки», «Свободы», «Немецкой волны», «Би-Би-Си» и других. Ведь вы тоже не могли их заглушить все эти годы

он и сейчас передает

ученый кивнул в сторону бормотавшего на стене, включенного в сеть обыкновенного радио.

– Что? – сотрудник невольно вздрогнул.

– Прислушайтесь

ужас схватки один на один с многорукими исполинами подпирающими небо

отчетливо произнес чуть хрипловатый мужской голос

дикий хаос лабиринтов каменной страны

дыхание дьявола из ущелий доходящих до самой преисподней

Заболотов рассмеялся.

– Вы прямо как дети малые с этими своими спецсредствами. Со своей дурацкой «сывороткой правды». Думаете, несколько грамм химии могут растворить… снедающие душу оползни? снежные лавины? оборотни буранов? искрящийся фирн?

Он достал из кармана кургузого пиджачишки и положил на стол две серые таблетки. Затем добавил еще две.

Четыре серые кнопки на блестящей поверхности стола.

Казалось, он сейчас вдавит, нажмет их – и эти серые кнопки, как на пульте управления какого-то секретного устройства, приведут в действие некие силы, от которых все, что находится в кабинете и за зеленоватыми шторами, ограждающими от солнечного полдня, провалится в тартарары.

Часть первая

1

По известиям школьного «сарафанного» радио, Надя Орешина была Всешкольной Непререкаемой Поэтессой. Когда училась в четвертом классе, выиграла на поэтическом конкурсе «Моя любимая школа», ее стихотворение заняло первое место. С тех пор была неизменным участником всех школьных, районных, городских литературных конкурсов, олимпиад, викторин, чтений имени того-то, поэтических турниров… Всего, что связано с изящной словесностью. Часто приходилось читать стихи где-нибудь в районной администрации, в торжественном зале завода – или в «красном» уголке (который так называли по привычке) домоуправления. У них что-то вроде агитбригады: девчонки со звонкими голосами, синие юбочки, белые блузки, пышный бант обязательно. Поздравляли ветеранов войны, тружеников тыла, вручали им грамоты, подарки, букеты. Но таких праздничных собраний все меньше в последнее время.

Даже Железный Феликс, директор школы, прочил ей – и гитаристу Калиннику, как восходящей звезде отечественного рока, – славу тех, кто наконец-то напишет слова и музыку к школьному Гимну. Этот Калинник (ах, Калинник! ох, Калинник!) – самый популярный электрический гитарист в школе, звезда самодеятельного рока, по нему все девчонки с ума сходят. Конечно, он был высоким голубоглазым блондином, с обаятельной улыбкой молодого Леонардо ди Каприо.

В детстве Леша был отличником музыкальной школы по классу аккордеона – эдакий увалень-херувимчик с золотистыми кудряшками. На фотостенде «Наша жизнь», на фотографии, ставшей знаменитой, он запечатлен на новогоднем утреннике, где сидит в костюме зайца подле елки с игрушками, на коленях у него «Вельтмайстер». Будущая звезда исполняет для испуганных детишек «Болеро» Равеля. Ножки в беленьких гольфиках и чешках с нашитыми пушистыми помпончиками не достают до пола, из-за концертного инструмента выглядывают глаза, одновременно в печали и недоумении (Господи, что же я среди вас здесь делаю?), да торчат длинные уши из белой байки. Потом этот стенд, провисевший очень долго, похитили целиком, наверное, поклонницы (оказалось невозможным оторвать одно его, намертво приклеенное фото)…

В пятом классе с ним произошли разительные перемены. Вытянулся, волосы отрастил до плеч. После музыкальной школы он, будучи мультиинструменталистом (аккордеон, клавишные, гитара), исполнял порой на школьном фоно музыку из кинофильма «Крестный отец» (что было весьма романтично), записывал (нотными знаками!) аранжировки к своим композициям… И организовал стильную рок-группу. Свою первую самодельную электрогитару изготовил с помощью трудовика по прозвищу Труд на его уроках. «Дядягоша» (школьный мастер-на-все-руки) отыскал и приволок заброшенные где-то за ненадобностью в подвале настоящие красные пионерские барабаны. Из них была сооружена ударная установка. В своей музыке ВИА «Фэнтези» (другое, более радикальное название было бы неприемлемым для администрации школы, пригревшей под своим крылом ныне выросших и оперившихся хард-рок-птенцов) исповедовала направление забытого и мало кому известного канадского рок-трио Rush – ветеранов нержавеющего харда и дедушек жесткого гитарного драйва.

Ребята надевали невообразимые парики с седыми космами до пояса, цепляли такие же накладные усы и бороды, напяливали нелепые черные остроконечные шляпы с огромными круглыми полями… Это называлось «Дикие песни моего народа» – печально известный концерт, после чего подобные «шабаши» были искоренены железной рукой Железного Феликса. Желающие могли наслаждаться этим и другими (ставшими культовыми) выступлениями ВИА на видеокассетах/дисках. Девчонки визжали и плакали, когда Леша с изуверской улыбочкой порочного ангела изгалялся над своей гитарой, мучил и доводил ее до исступления. А то приникал – и она оживала… на его побледневшее лицо ниспадала волна золотистых волос, словно источающих наэлектризованное сияние… Вот так бы его нервные руки (уносились в мечтах поклонницы) ласкали и нежили их, возбуждая стоны, нервные хрипы и какой-то зловещий хохот, которыми жаловалась, плакала, рвалась и металась его электрическая возлюбленная.

Вопрос о Гимне возникал каждый год перед выпускным балом. Но столь же благополучно забывался, как только отзвенит ямщицкий колокольчик (экспонат школьного музея, взятый напрокат) в руках наивной первоклашки в бантиках, которую, посадив себе на плечо, традиционно проносит среди аплодирующих ребят, учителей и родителей верзила-выпускник.

Так что, школьный Гимн должен быть!

Как же ему не быть?!

При этом директор с какой-то особой подковыркой, казавшейся ему весьма остроумной, путал название «Фэнтези» – переделывая его на «экстази» (наверное, узнав из желтой прессы об этом гуляющем в молодежной среде наркотике). Во второй половине дня, после уроков, раздавался особо забористый электрогитарный пассаж, обвал барабанной дроби из школьной радиорубки, служившей репетиционной базой музыкантов, – и он непременно заглядывал к ним со словами: «А-а… что это за экстази у нас тут развелось?»

– Да не экстази, а «Фэнтези», Феликс Альбертович! – каждый раз поправлял его Калинник или кто-нибудь из ребят. Но директор, между тем, не сдавался, принюхиваясь и выискивая характерный запах… ну хотя бы портвейна, считая его основным топливом в двигателе прогресса российской эстрады (как позорной попсы, так и крутого рок-н-ролла).

У Нади же, кроме строчек

 
коробок мое сердце мои мысли спички
тротуаром весенним или дымом осенним
я иду по дороге и пылят вслед за мной
обгоревшие спички как вода за кормой
 

больше ничего не придумывалось. А это даже началом Гимна не назовешь! Вряд ли это сойдет за чистосердечное признание в любви к родной школе и милым учителям.

Надины подруги: Ольга Туртанова, Света Сопач и Ксения Лапышева раскручивали ее популярность, подбрасывая в «сарафанный» эфир то один слушок, то другой. Но все это не всерьез, конечно, а так, чтобы было весело и не скучно… Проводили пиар-акции, как сейчас говорят; и порой она использовала это в своих интересах. Могла, например, чисто «по-английски» покинуть последние два урока.