Текст книги "Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память"

2

Вот как сегодня.

«Чисто по-английски» – это выражение классной руководительницы, Энгельсины Сергеевны (классная! руководительница! Энгельсина! от одного этого, бр-р… мороз по коже). Она, конечно, узнает об ее отсутствии на этих последних двух уроках, и если не предпримет какие-то особые карательные меры, то, уж точно, скажет что-нибудь ядовитое при всех. Половина класса онемеет от ужаса, у другой половины вырвется нервный смешок.

Но если бы в том, что она уходила (частенько вот так: «не попрощавшись»), было что-то корыстное!

А она сидела в приемной Аратюняна, главврача клиники, ожидая, когда, по его словам, «он решит парочку вопросов» и переговорит с ней, как обещал, о состоянии мамы. Она находится на лечении в этой частной клинике. Надя побывала у нее в палате. Но это не то, что поговорила, ободрила, принесла что-то особенно вкусное (и полезное). Не так, в прямом смысле. В палату к ней можно зайти на несколько минут, посидеть рядом, подержать за руку и вдруг почувствовать… теплая река какой-то искрящейся энергии (так и представляла, река в бликах солнечного утра) перетекает из руки в руку, соединяет их! И не надо слов, да и не успеешь придумать, не выразишь все в эти мгновения. А мама узнает о ее делах, проблемах, о том, как они живут с папой, о здоровье бабушки. Надя научилась распознавать по видимым признакам, что мама ее «слышит»: чуть порозовевшая кожа, проступивший румянец, более глубокое дыхание, участившийся пульс… Ведь биение тоненькой жилки – эта, скорее даже мистическая, связь – непрерывна между ними! Ресницы могли затрепетать, будто вот-вот проснется, откроет глаза. И она в ответ – переполнена теплом маминого сердца, ее заботой и переживанием. Но вот строгая медсестра… она здесь же, как будто стоит над душой!

В этой клинике все четко (разумеется, в чем винить сотрудников, ведь они выполняют свою работу!) – а Аратюнян делает свое дело. Он говорит об этом твердо, подчеркивая, как бы подводя черту: у него все по-научному. Не каждый раз и не со всеми ведет беседы, ведь он настоящий доктор наук, поэтому очень занят. Если говорит с ней, то чаще сам задает вопросы, воссоздает «психологический фон», который может относиться к маминому заболеванию… (нет, лучше сказать, отклонению). То, что чувствует она, дочь, – связано и с мамой, ведь они – как сообщающиеся сосуды.

И общение с настоящим доктором наук, конечно, помогало ей – а то как бы она со всем этим справилась? Ведь это не американский фильм, где какой-нибудь герой (обычно полицейский) после того, как его ранят в перестрелке, семь лет лежит в коме, в прекрасных условиях. И наперед все оплачено. И страховка у них, наверное, бешеная. Больница там показана со стороны, просто образ, совершенно плоская, будто вырезанная из картона. А на самом деле, когда имеешь к этому прямое отношение, видишь это вблизи (или даже изнутри?), все дробится на мелкие части, подробности, детали. Есть и хорошее, есть и плохое. На первый план, бывает, выпячивается что-то незначительное, а самое главное остается в тени. Все переплетено сложными связями, отношениями между людьми.

С мамой не все так идеально… Прийти, подержать за руку и бежать по своим делам (а вокруг красивые приборы, красивые медсестры, все белым-бело). Можно, конечно, болезнь мамы назвать «отклонением», но от этого не легче. Патология. Организм подвержен определенным изменениям, разрушению, опасности. В любой момент может произойти непоправимое.

«Отклонение» это… или, скорее, «затемнение»? Надя помнила, когда они после долгих мытарств добрались до этого Аратюняна (пришли вместе с папой, она тоже оказалась в кабинете), то вошел еще более важный врач (целый профессор, наверное), его позвали на совет. Аратюнян показывал ему снимок на прозрачной пленке: это было похоже на небо, черно-белые проплывающие облака… со своего места она так видела этот кусочек. И главврач клиники указал «затемнение» в такой-то области… Важный профессор, внимательно вглядевшись, сказал:

– Однако… здесь есть пять но!

Что еще за «5 но»? – удивилась Надя.

Но.

Но?

Но!

Но?!

Но…

Или он имел в виду… какое-то «пятно»?

Профессор сказал:

– А нельзя все же, чтобы девочка подождала… в приемной, что ли? – И он, искоса глянув на нее, поморщился.

Аратюнян изобразил подобие улыбки… И папа, конечно же, сразу вывел ее из кабинета. Посиди пока тут, полюбуйся на рыбок… смотри, какой аквариум… ладно? Разговор-то очень важный.

Какие уж тут рыбки. Надя просто ненавидела этих рыбок в приемной клиники, до того они ей опротивели! Серые, лупоглазые.

Значит… пятно? «Белое пятно», как на географических картах, «терра инкогнита», неисследованная территория? Или, как говорят, «темное пятно в биографии»? Сгустившееся облако, непроницаемое ни для каких лучей, скрывающее что-то недоступное для понимания? То-то озаботились и врачи – и папа как-то потерянно сунулся в кабинет… замерев на пороге, будто набрав побольше воздуха.

Прямо из клиники надо ехать к бабушке, это тоже не ближний свет. И бабушке помочь. Аптека, магазин, по хозяйству. После дедушки… дедушка умер, она осталась одна, со здоровьем у нее все хуже. Еще их квартира. Она тоже на ней, на Наде. Успеть вернуться, приготовить ужин к приходу папы. У него очень сложная и важная работа, его не бывает до самого вечера. Когда приходит, просто сидит молча или ложится на диван, закрывает глаза. Кажется, в это время к нему не поступает из внешнего мира ни один, даже самый крошечный пиксель информации. На работе выше головы загружен этими пикселями, байтами, килобайтами, мегабайтами. Вокруг него электронные потоки, электромагнитные поля, излучение компьютеров. Потом, когда отдохнет немного, дотягивается до своей старенькой расстроенной гитарки, начинает слегка пощипывать струны, наигрывать какую-то мелодию. И запоет слабым голосом, как будто издалека… последний троллейбус, последний троллейбус. В этой песне Булата Окуджавы лирический герой садится в последний синий троллейбус, вокруг гулкая полночь, он уезжает на нем от беды. И пассажиры, простые матросы, приходят к нему на помощь. Затем может выпить чаю и немного поесть. Но и это надо приготовить. Навести порядок. А где же время на уроки? Хм… она недоуменно пожала плечами.

У мамы это… в общем, «сгусток» или «облако» – запускает (или «включает» каким-то образом) болевой шок, вновь воспроизводя полученную психологическую травму. Проще говоря, через повторяющиеся периоды (а от чего это зависит? – хочет понять доктор Аратюнян) она впадает в состояние, близкое к коме. Можно сказать, засыпает, теряет сознание. Это бывает по месяцу, по полтора… потом все нормально.

Он объясняет, старается, чтобы было ясно без специальных терминов, заумных понятий. Сам по поводу мамы, ее проблемы, даже написал статьи в профессиональный медицинский журнал. Потому, наблюдая ее с научной точки зрения, снизил наполовину плату за лечение. Но все равно, каждый день здесь – это какие деньги!

На взгляд Нади (просто обыкновенное мнение дочери), может, в этом и есть загадочный психологический механизм? Сколько было мучений… пока разобрались, стали лечить, ухаживать за мамой. Вот она и боится, вдруг случится опять? А ведь это тяжелое испытание для близких, так она думает (так оно и есть на самом деле), на это уйдут немыслимые деньги, а где их взять?

Мама работает на радио. На небольшой и вовсе не пафосной, частной коммерческой радиостанции. Старается заработать как можно больше, загружает себя полностью. Поначалу это происходит незаметно, постепенно. И она знает же, что с ней такое бывает! – но не может отказать. Там отредактировать статью, здесь написать рецензию, тут вести колонку обозревателя. Конечно, предлагают деньги. Р-раз! – возможно перенапряжение, начнет нервничать… так и происходит. Получается замкнутый круг. А папа? – он тоже втягивается в эту гонку. Работает на двух работах плюс сверхурочные… И вместо того, чтобы им, маме и папе, больше быть вместе (и обратить внимание на нее!) – отдыхать, гулять, перестать беспокоиться, – они только взвинчивают себя, накручивают чего не надо.

Даже она, Надя, зарабатывает деньги. Иногда ей звонит сотрудница с маминого радио, Людмила, она заведует рекламным отделом, и дает задания. В основном, на выставках раздавать флаеры, вручать посетителям надувные шары, рекламные буклеты от спонсоров, за счет которых радиостанция существует. Или в типографии: в тысячу журналов вложить тысячу листовок. Вырезать наклейки. Запечатать и подписать конверты с приглашениями. Еще какая-нибудь рекламная акция. Надя даже девчонок своих звала: платят сразу, все за счет фирмы, кто откажется?

Но ведь как это бывает… в один замкнутый круг вставлен другой, чуть поменьше, просто «эффект матрешки»! Этот болевой шок, родовая травма, случился с ней во время родов, когда она рожала Надю. Тогда мама оказалась в коме, врачи сделали все, что могли, и даже больше… буквально чудом спасли жизнь. А ее предупреждали (и вот еще один круг!), что роды могут быть очень сложными и лучше бы… лучше вообще этого не делать. Но здесь обычная логика прерывалась… то есть, как это? – значит, ее, Нади, могло бы и не быть на свете? И она бы не рассуждала сейчас об этом?

Мама и так дотерпела (будто ожидая встречи со своей дочерью) почти до тридцати лет, а это поздновато для первого ребенка. И мама, и папа думали, что появятся какие-то новейшие медицинские изобретения, наука шагнет вперед… но дольше ждать некуда. Они даже подписали документ, что сознательно идут на это, понимая всю ответственность. И не будут винить врачей, если что… Вот это «если что» и случилось. Кома. Краткий полет в смертельную бездну.

Дело в том, что мама в юности, ей тогда было лет шестнадцать, получила ранение. Совершенно дикий и невероятный случай. В нее попала пуля. Мама осталась жива, но этот кусочек металла засел в ней очень близко к жизненным органам. Извлечь эту пулю тогда было невозможно. И специалистов не нашлось. И никто, может, не захотел взять на себя ответственность.

Аратюнян, конечно, иногда категоричен, даже жесток. Он слышит совсем не то, что ее волнует, о чем она переживает – если делилась с ним. Сразу раскладывает все по полочкам… И времени у него нет разбираться с ней. И детская (особенно, подростковая) психология – не его профиль. Это полезное – это вредное. Да – нет. Черное – белое. Тут же что-то подчеркивает карандашом на листе бумаги, он всегда перед ним, записывает очередное «затемнение», видно… (тут клеточки серого вещества ведут себя как надо; а здесь немного вялые, неактивные; как рыбки всплывают к поверхности, вот-вот перевернутся кверху брюшком; а ну-ка, подкормим их полезным кормом! почистим аквариум! подключим приборчик, насыщающий воду кислородом!).

Скорее, этот подвижный смуглый армянин больше похож на тренера, который «накачивает» полезными советами нокаутированного боксера в углу ринга, обмахивая его полотенцем и обрызгивая водой… (так можно представить со стороны).

Одним словом, у тебя проблемы? депрессия? ты ведешь себя неадекватно? Надо пробежать вокруг парка (два километра), проехать на велосипеде (десять километров), отжаться от пола (двадцать раз), попрыгать через скакалку (тридцать минут), принять контрастный душ (лед и кипяток). И вспомнить при этом, как писал Райнхольд Месснер

я представил себе что я тень

только действие кладет конец основным вопросам жизни

я сам был ответом

вопросы больше не имели смысла

в своей книге «Эверест – первое одиночное восхождение».

Этот альпинист из Южного Тироля поднялся на вершину более восьми тысяч метров без кислородного аппарата (а ведь его предупреждали: это грозит опасностью перманентного повреждения головного мозга!). Кроме Эвереста, он покорил самые высочайшие вершины на планете, всего четырнадцать.

Из одной книги про горные путешествия (читала в приемной, пока ждала врача) она узнала: в Тибете есть священная гора Кайлас. Ни один самолет никогда не пролетал над ней, ни одна космическая станция не может сделать ее снимков. Она словно накрыта непроницаемым «пятном»! Когда китайцы разрешили посещение Тибета иностранцам и на Кайлас было совершено несколько европейских, американских и японских экспедиций (с самой современной аппаратурой и оборудованием) – после возвращения участники стали погибать один за другим самым загадочным и необъяснимым образом. В этом месте происходит «хрональное уплотнение» – и только те, кто исповедует коренную религию этих мест, бон-язычество (ему уже более девяти тысяч лет), совершают ритуальный обход горы, что приобщает их, как они считают, к бессмертию.

А не есть ли это «затемнение» у мамы – как раз такое «хрональное уплотнение»? Маме кажется, что она прилегла только на минутку… бац! – уже месяц прошел. Интересная теория. Но с кем обсудить? Вряд ли ее воспримут серьезно, даже если она сообщит об этом в профессиональный медицинский журнал. И как туда пробиться?

Бывает, главврач приходит в кабинет, берет какую-нибудь книгу про горы, ничего не видя и не слыша, читает минут десять… даже не замечая, что сам же пригласил Надю и она сидит напротив. Наверное, как и ее папа, он приходит в себя, настраивается после сложных дел, которые только он может решить в клинике.

И что же… все пройдет? – удивлялась она. Если бы все было так просто! Ездить на велосипеде? прыгать через скакалку? – когда все валится из рук, подступает тоска, весь мир кажется черным… И трудно оставаться самой собой, и зарождается что-то новое, тревожное и незнакомое. И не знаешь, что это несет: удачу или поражение? Сердце томится. Мечты, представления, надежды. Мириады вздымающихся и опадающих частиц, что, разбиваясь волнами прибоя, невероятными красками окрашивают весь мир. И окружающие кажутся то милыми, понятливыми и добрыми. А то – безмозглыми дураками, тупицами, которые только и думают, как бы испортить тебе жизнь! Наверное, так все и было задумано, так растет ее душа, настраиваясь на огромный мир. Но как это больно!

О боже! боже… боже… Аратюнян с южной вспыльчивостью то хватался за голову, то начинал размахивать руками (и походил при этом еще больше на тренера по боксу). Нет! не пройдет, конечно, девочка! Но глупостей в голове поубавится. Что ты меня загружаешь? – восклицал он. Иди лучше почитай Месснера, ведь он написал и другие книги, например, «Все четырнадцать восьмитысячников» и «Хрустальные горизонты» о своих путешествиях. А Максимилиан Волошин написал: Костер мой догорал на берегу пустыни. / Шуршали шелесты струистого стекла. / И горькая душа тоскующей полыни / В истомной мгле качалась и текла. Иван Бунин написал «Темные аллеи» и «Деревню». А Андрей Платонов – ранние рассказы, «Река Потудань» и «Джан». А Достоевский «Братьев Карамазовых». А Сэллинджер – «Над пропастью во ржи». Самые умные люди, ни чета нам с тобой! – уже думали об этом, все сказали в своих книгах. Они беседуют с тобой как друзья, помогают, отдают самое лучшее!

Кроме пробежек и контрастного душа (что было его определенным «пунктиком»), он проповедовал любовь к книгам.

3

Странно, думала Надя. У этого Аратюняна есть разные приборы для процедур, токи-какой-то-там-частоты, ультрафиолетовые лучи… целый комплекс для лечения и исследований! Он разрисует, распечатает, выдаст снимки, как будто это фотографии со спутника. В кабинете все завалено компьютерными графиками, таблицами, диаграммами – всем отсканированным, просвеченным лазером в голове пациентов. Но как он может узнать (а если бы узнал, написал бы об этом в своих научных статьях?), какое влияние оказало на маму то, что когда-то они вместе с бабушкой ходили на кладбище, на могилку Старицы, где она похоронена, где покоятся ее святые мощи? И молитвы их святой провидице и целительнице возвращали маму к жизни.

Как было раньше? Ни про какого Аратюняна и слыхом не слыхивали. Врачи только разводили руками. От лекарств становилось хуже. Но мамина болезнь отступала после того, как сходят на могилку Святой. Даже мамины сильные головные боли, которые ее мучили, и были как бы предвестниками загадочного «погружения», проходили.

Или вдруг… какой-нибудь супертомограф отсканировал бы и вывел на принтере это тихое место. Старинные разросшиеся деревья. Растрескавшийся серый камень крестов и памятников. Огоньки таинственных свечей. И невероятное множество птиц. Ей запомнилось: голуби сизым вихрем уходили в небо от могилки – другой их мощный поток тут же прибывал, образуя живой трепещущий столп.

Однажды, когда они были у Святой, батюшка там проводил службу, потом кадил все вокруг пахучим дымом. К нему подходили, каждому он мазал лоб кисточкой, которую окунал в святое маслице. На лбу у Нади остался светлый крестик, пахнущий… даже не передашь… может, сильно разогретыми медноствольными соснами в июльском полдневном мареве?

Крестик даже не хотелось смывать, было жарко, пахучий елей стекал в глаза, газовая голубоватая косынка, которую ей повязала бабушка, то наползала так, что ничего не видно, то убегала на затылок. Но от этого все волшебно преображалось, преломлялось игрой радужных светлячков, голубоватых искр, которые вдруг густо населили все окружающее.

Там теплилось множество свечек: они тоже зажгли, поставили свечки. Молилась, конечно, бабушка. Надя повторяла про себя, что запомнилось, начальные слова, казавшиеся ей сказочными, волшебными: «Буря недоумения и смятения о чудесах твоих в людях развеяся, мати блаженная…» Но потом она то сбивалась, то отвлекалась – ведь все было так ново, необычно. А все, кто пришел, тоже молились, преклоняя колена, осеняли себя крестом. Становились строгими, опрятными, высокими… нет, торжественными – она тогда никак не могла подобрать подходящих слов. Лица светлели – не такие пасмурные и озабоченные, когда все спешат в толпе по своим делам. Почти все были с цветами. Она думала, может, Старица – бабушкина родственница или знакомая, ведь и они привезли с дачи большой букет? Но сколько других людей с цветами! Неужели и это ее близкие? Ну, так и было… ведь Старица, сама убогая страдалица, всю жизнь молилась и радела за русских людей. Она могла предсказывать, что произойдет в будущем. Теперь к ней идут поклониться, просят помочь в печалях и скорби.

«…утеши ны, отчаянныя, исцели недуги наши лютыя…»

Могилка и место вокруг нее – как чисто прибранная комната, все просто, безыскусно. Много цветов в самых разных вазах, банках, пластиковых бутылях. Лик Старицы защищен двускатной кровлей. У основания простого креста, излучающего тепло, теплится лампадка, отбрасывая отсвет на русскую печальницу.

А серые лупоглазые рыбки в аквариуме, в приемной? Может, они и тропические… и невообразимых расцветок… Но в больничной обстановке стали испуганными. Съежились, почти потеряли цвет. И сам этот мутный стеклянный куб с водой, откуда они, зависнув неподвижно, разглядывают тебя замороженными глазами, похож на больницу, наполненную лекарствами и хлоркой. В таком заведении, утонув, опустившись на самое дно боли и слез, она сама провела долгий месяц, показавшийся годом. Медсестры и врачи изучали ее, наведя безжизненный блеск круглых, квадратных и прямоугольных очков.

Нависший гигант скручивал руки и ноги, свивал в канат невыносимого страдания. Перенесенный мамой шок ударил по ней, дочери. Атака ревматизма– врачи опасались за последствия, не сказалось бы это в дальнейшем. Ноги как свело в коленях, так не разогнуть. Связки онемели.

До больницы долго пролежала дома, вроде сломанной куклы. Ноги согнуты, белое одеяло ниспадает уступами, как с двух горных пиков. Коротая дни в одиночестве (взрослые уходили по делам), она играла, устроив у себя на животе фантастическую страну с кораблями аргонавтов, звездолетами космических рейнджеров. Потом больница. В какой-то момент она чуть не соскользнула в зыбкую мглу безумия. Постревматический синдром, но это мало что объясняет. Все началось из-за той боли, она в страхе переживала: это может вернуться, повториться вновь. Напрягалась в неосознанном ожидании, и мышцы сводило до судорог. Молчала по нескольку дней, не в силах развести сомкнутые зубы. Часто на грани сна и яви возникало видение какого-то низкого каменного свода, небольшой пещеры или грота, куда наметен слежавшийся, никогда не тающий снег. Место это высоко в горах, снаружи вход завален камнями со скальной площадки рядом.

К тому же… ужасные страшилки, ведь, бывало, в палате все вместе, младшие и старшие. Девчонки побольше как заведут заунывными голосами песню: Тускло Светит Луна Хоронясь За Листвою По Дороге Ночной Едут Трое Ковбоев

так и видится эти Трое

Отто Зигфрид и Ульбрихт

едут, конечно, чтобы выкрасть ее. Вот они привязали коней. Сапоги подтянули. И, поправив ножи, в корпус к ним заглянули. Крадучись пробрались мимо спящей, по обыкновению, дежурной. Поднялись по лестнице. Вот уже их шаги можно различить в коридоре. Тихое позвякивание оружия.

[Космонавты Гитлера]

В окружающем было что-то привычное, из самых глубин памяти. Он снова прикрыл глаза и мысленно нащупывал, испытывал на прочность связи, что помогут… что ему теперь поможет? где он? что он? в каком углу… промозглом, с жестяным режущим воздухом? Запах мокрой шерсти, волглого брезента, чего-то резкого, медицинского, дезинфицирующего. Дымная едкая копоть. Скрежещут отриконенные ботинки по камням. Кто-то огромный вздыхает, ворочается в тесной пещере. Низкие давящие своды. Склеп. Накрывает волна воспоминаний… Если он уже где-то в иных пределах, то неужели и там горние существа (высокоГОРНЫЕ?) разводят пену для бритья, варят кофе, клацают тяжелыми горными ботинками… Да, он всегда думал… он думал… в этот мыльный порошок добавляют и что-то молочное… и медовое… И воск. И пчел. Злых свинцовых пчел. Но кофе? Густой аромат течет поверх, давит ко дну все остальные слабые течения. Ради этого стоит пошевелиться, попробовать привстать.

«Зигфрид, – он позвал, прошептал в окружающий сумрак, обращаясь к едва различимой фигуре великана. – Ты видел… черного коршуна?»

– Ульбрихт? Доброе утро, как спалось?

Он сидел на корточках, обернулся… скалистый подбородок в белых клочьях ваты, тумана… Он брился. Зигфрид! Игрок в покер. Мастер блефовать. Блеск опасной бритвы оставил на щеке ровную глянцевую просеку в щетине ночи.

– О, бог мой, кажется… пахнет кофе?

– Да, тебе его надо выпить прямо сейчас, я заварил в кружке. Кое-как вскипятил… примус протек, расплющило. Пока натаял лед, чуть не полыхнуло. Боюсь, еще раз нагреть не получится. Но побриться и умыться хватит, есть теплая вода.

Есть теплая вода… отлично. Так же он улыбался на суровом Вег-дер-Югенд, «Пути молодых», на северной грани Чима-Уна. Брился у подножия заснеженных гребней Юнгфрау и Менха. Заваривал кофе в ледяной пещере у мистической вершины Айгер. Ведь все, кто входит в Братство, – лучшие спортсмены, признанные горовосходители. А побриться… что же, неплохая идея! Во всяком случае, бритва…

У меня в руках будет бритва, подумал Ульбрихт.

Зигфрид приблизится ближе… нет… Он с сомнением глянул на толстый ворот свитера, подпирающий волевой подбородок одного из лучших скалолазов Рейха. И потом, рука… правой он может двигать, а левой с трудом, и опереться не на что. Ноги онемели, он их почти не чувствует. От горла в грудь – словно разверстая огненная шахта, каждый вдох дается с трудом. Сколько еще осталось? Здесь, на высоте, надо беречь каждый глоток воздуха.

– Примус был… у Клауса?

– Да, вот его рюкзак… удалось выдернуть… все вперемешку…

– А письма? Они остались? – прохрипел Ульбрихт. – Письма… ведь мы несли их… там, в железных коробках…

– Да, остались… я, сколько смог, – перебросал в мешок, очень трудно поднять сюда. У Отто раздроблена нога… в общем, с ногой… это непоправимо… Пришлось вколоть морфий, все ампулы, что оставались. Забылся под утро.

– Очень странно, Зигфрид, ты повел нас по этой гряде… И откололась скала… И этот коршун… Я так и вижу… горцы, они повсюду… Мы сожгли их селение или… я не помню… Сожгли, да… Но кто-то ушел… старики, мальчишки…

– Что странного? Ведь это их вершина, они будут защищать ее, как и часть камня с Ориона. Можно было предположить, что так и будет.

– Какого черта… они защищают свои караванные тропы, по которым тащат таджотадж, маковый опий, будто ты не знал.

– И это тоже… Им известен здесь каждый камень, каждая тропка… А другого пути не было.

– Нас перещелкали, как мух, на этой гряде. Шлемке поверил, пошел за тобой. Конечно, ты же бывал в этих горах, в альплагере. Поднимался с русскими парнями, или как их… соколы Сталина… коршуны НКВД… Им-то ты и передал весть о себе: операция в стадии завершения, так? Как завещал тебе отец… Или кто? Дед, прадед?

– Ульбрихт, ты сорвался, рухнул на осыпь. И разряженный воздух… это тоже действует на голову. Кроме того, сильное обезболивающее, которое я тебе дал, видимо, имеет своеобразный эффект. Пожалуйста, тебе лучше выпить кофе… я положил сахар… Есть сахар. Выпей горячего, возьми себя в руки! Мы дойдем до вершины, мы находимся на ее траверсе. Осталось немного… Наступает этот ВЕЛИКИЙ ДЕНЬ!

– Боже мой… с тех пор, как русский шпион породнился с родом Шмидхуберов… а ты его прямой наследник… задачей вашей семейки было внедриться в Братство Камня… иметь доступ к информации… Теперь ты здесь. Когда Магистр фон Хаке предупредил меня об этом, дал задание следить за тобой, что бы ни случилось, – я не поверил. Но уже три века, как только в вашей семье рождается мальчик, он автоматически становится шпионом… При этом и членом Братства Камня, каменщиком. Что ж, гениальная русская смекалка! Но кому вы служите… кому ты служишь? Теперь никаких ваших царей нет. Если ты дойдешь до вершины и оставишь там Письма Счастья – то что… Ты думаешь, к тебе спустятся валькирии, вознесут с собой в Ваальгалу? Унесут на Луну? Они вручат тебе Лед Вечной Жизни? Ну, даже и так… но кому ты передашь его? Как ты это себе представляешь? Лед Вечной Жизни – кому его отдать? Иосифу Сталину? Чтобы воцарился тысячелетний коммунистический мрак… И вот что, господин русский шпион… за эти столетия ты и твои родственники могли бы научиться… Да не греми же так ложкой, черт побери, когда размешиваешь сахар! Одно это выдает тебя с головой…