Текст книги "Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память"

В этот момент она увидела альпиниста, который вскарабкался без кислородного аппарата на восьмитысячник, стоял, покачиваясь, на «вершине мира», вне себя от пафоса, смахивая слезы с почерневшего, обмороженного лица (и испытывая при этом опасность перманентного повреждения головного мозга, как его и предупреждали). Но тут же, снизу, по его следам брела какая-то закутанная фигура «с толстой сумкой на ремне». Так, так… мистер такой-то… промолвил хриплый, задыхающийся голос. Распишитесь-ка, вам заказное. А ручки-то нет? Ну ладно, и пришедший протянул огрызок чернильного карандаша, зажатый

в черной мохнатой лапе

порывистый ветер вздыбил мех его, какой-то уж чересчур лохматой шапки с ушами. Это была ухмыляющаяся Кикимора.

13

Но не потому Надя была известна во всей школе, конечно… что там конкурсы и олимпиады! А потому что:

а) написала тексты: «Радостно мне быть обманутой первым снегом» и «Железная дорога примет своих усталых детей»;

б) Калинник положил их на музыку, они стали народными песнями (в школе);

в) она правильно путешествовала в Питер автостопом;

г) в Питере у нее есть… вернее, был один чел;

д) этот чел ее бросил и теперь ее творчество посвящено переживаниям о несчастной любви;

ж) короче, нельзя верить мужикам – одним словом, девки!

Но если быть честным, не каждое стихотворение рождалось как песня. Ее стихи написаны сами по себе, никому не посвящались, никакой «несчастной любви». И стали популярными, потому что Калинник внес в них свою энергетику, драйв на сцене, электронные ритмы и блески, рассыпаемые гитарами, золотистое свечение ниспадающих волос.

Она ездила, но не в Питер, а в Нижний Новгород, в гости. И даже не к этому несостоявшемуся спасателю-Диме… а скорее, к его дедушке, Петру Алексеевичу. Никаким не автостопом – на самом обыкновенном поезде. Предупредила родителей, купила билет, села и поехала. Шесть часов до Нижнего на «Буревестнике». Петр Алексеевич попросил ее (тогда они обменялись телефонами) посмотреть в специализированном книжном магазине альбом одного известного фотографа. Сам фотограф – с Волги, уже сколько лет снимает природу края, храмы, достопримечательности. Издали его в Москве, очень дорого, небольшим тиражом; но к ним, видно, такие книги не завозят; а если что и было, то все скупили. Альбом действительно продавался в магазине: полиграфия на высшем уровне, отпечатан в Финляндии. Их вообще всего два – и больше не будет, сказала продавщица. Надя сразу купила… ведь она Петру Алексеевичу и так обязана – если бы не он!.. Его голос звучал в трубке словно из того дня, сплетаясь с порывами ветра над рекой, перекликаясь с птичьими криками, плеском волн о песчаный берег, где распростерты их с Димой тела – и безутешны рыдания подруги Ольги. В разговоре он даже разволновался: ладно, но билеты он ей оплатит… приезжай обязательно в гости! И альбом привезешь, и город посмотришь, и так, поговорим, пообщаемся. Заночуешь у нас, пожалуйста, Антонида Марковна моя очень рада будет! Так и было. И никто ее не бросал. И любовь есть, надо верить своему сердцу. Честное слово, девчонки!

Что-то необъяснимое позвало в дорогу… Голоса ее железнодорожных попутчиков дребезжали ложечкой в чайном стакане, пропадали в колесном перестуке по рельсовым веткам, исчезали с взвихренным пространством, рассеченным стальной грудью локомотива. Все это захватывает, втягивает во вращение… будто ты – пластмассовый нос Буратино в игре «кольцеброс» – и нанизаны, душат змеиные объятия железных дорог. Так окажешься вдруг внутри кольца игрушечной железной дороги, что когда-то сделана в ГДР, забыта на антресолях, но теперь закольцовано твое и папино детство одним железнодорожным кругом… Там маленькие немецкие машинисты со строгими лицами стоят у штурвалов голубых экспрессов, белокурые фрау машут им вслед, выходя из своих крошечных домиков. Плоские черно-белые коровки бродят вокруг, силуэты деревьев, как условные значки «хвойно-лиственный лес» на карте, хранят тайну в частоколе своей тени. В детстве всегда есть зеленый лохматый ковер с магическим, зашифрованным рисунком предстоящей судьбы. На нем хорошо валяться, следить за высадкой марсиан, битвой короля Артура, кружением дребезжащих вагончиков – устраивая им крушения, подставляя паровозику все более непреодолимые препятствия. Если внимательно вглядеться в слюдяные окошечки, за смирными занавесками можно увидеть прямо сидящих на скамьях Ульбрихта, Отто и Зигфрида в толстых серо-зеленых френчах с потускневшими пуговицами… А переворачиваются вагоны, они выбегают, в смятении размахивая пистолетами, отдавая отрывистые команды, наводя порядок, железный арийский Ordnung. Так они вечно несутся по орбите детского воображения.

Тогда она написала строки про железную дорогу, которая «примет своих усталых детей – и стальные магистрали завяжут горло шарфом». А уже потом Леша Калинник (в общем, это случайно произошло) положил их на музыку, это стало популярной песней.

Дима встретил ее, посмотрел, слегка побледнев, изменившись в лице… (ну, теленок, теленок, Дима, бывают же такие совпадения, какой облом!). Они пошли к Петру Алексеевичу и к Антониде Марковне, заодно прогуляться по городу. Она проникалась духом старинного Нижнего; от заволжских далей, что одним захватывающим видом сменяли другой, кружилась голова. И Дима знал какие-то истории, необыкновенные легенды про старинные дома, запрятанные в них клады. В его рассказах мчались чекисты на громоздких грузовиках, врывались в эти дома, но всегда почему-то заставали уже вскрытые тайники, выпотрошенные сундуки… и никаких драгоценностей. Все бесследно исчезло.

Петр Алексеевич так обрадовался альбому… просто просиял весь вместе с голубоватым глянцем суперобложки, старинными куполами на ней, тиснением золотистых букв. Такой подарок, лучше и не придумаешь!

Он показывал свои летние фотографии, знакомые Наде места. Остовы стен, отражающиеся в скольжении вод, моторная лодка, прокопченные солнцем рыбаки, просвеченная зеленоватым глубь реки… Но теперь это было таким уютным, обжитым, каким-то домашним. Антонида Марковна напекла замечательных пирогов, а Петр Алексеевич, Надя решила, чем-то напоминает ее дедушку, которого ей так не хватало… не с кем поговорить, ощутить тепло родных рук с узловатыми венами, свившими узор времени на запястье. А они у него такие же, как и у ее деда: кардиохирург, хоть и бывший, враз отсечет такими сильными руками все сомнения. Волосы его поседели, наверное, отразив блеск ламп в операционных, где он провел свою жизнь, спасая жизни других. С Антонидой Марковной они стали чем-то едины, жизненные вихри одинаково высекли морщины, обветрили лица тревогами и заботами. Сейчас он отошел от медицинских дел, все меняется, не угонишься за молодыми. Правда, пишет иногда научные статьи.

– Да какие научные, дед… ударился в религиозную мистику! – подначивал Дима. Сам он учился в колледже с углубленным изучением компьютерного программирования.

– Нет, какая мистика. Самая что ни на есть наша православная философия, – было видно, подобные споры между дедом и внуком не редки. – У меня общественная нагрузка, – пояснил гостье. – Староста я, да здесь, у нас, церковь Успения Божией Матери. И финансы приходиться считать. Ремонт затеяли, – в его мыслях о насущном где-то далеко лучилась лампадка, озаряя улыбку тихим светом. Антонида Марковна подливала чай в купеческие бокалы, предлагала отведать пироги с одной, с другой начинкой… А еще самого разнообразного варенья сколько!

Рассказы краеведа тягучи и плавны, даже показалось, вот сейчас вынесет откуда-нибудь старенький фильмоскоп, зарядит пленку, погасит свет и, наведя луч на стену, они будут неторопливо прокручивать ярко раскрашенные кадры. С глубоко-синим небом, пронизанным золотыми маковками; стенами, сберегающими память от распада; крестами, где сошлась горизонталь пережитой истории от черного ужаса – до вертикали торжества и славы. Читать подписи к картинкам, от одной к другой, тихо погружаться до самого дна прежних тенистых улочек с купеческими кудряшками каменных кружев, красноватой горечью кирпичной кладки, возноситься взглядом до куполов – сверху, от золоченых крестов, представив, разглядев другой, туманный город под накинутой сетью нынешней, напряженно пульсирующей жизни.

Ну, староста… а больше, точно, похож на рыбака, что вернулся под вечер с опасного лова и от нескольких кружек горячего чая согревающийся, чувствующий, как отступает в мышцах усталость от борьбы с зыбкой пучиной.

– У нас сегодня… опять женщину одну нечестивый обуял, – взгляд Петра Алексеевича сосредоточен, он ловил в потоке воспоминаний об ушедшем дне бьющуюся рыбину произошедшего события. – Я уже видел как-то… раз или два… но всегда, когда своими глазами, не по себе становится, честное слово.

– Это чужой, что ли? Ну, чужой в нее вселился, да? – Дима подмигнул (что, мол, с этим дедом поделаешь), не переставая с аппетитом уписывать треугольник капустной начинки под румяной поджаристой корочкой.

– У них там, в зарубежных фильмах, может, и чужой. А у нас – рогатый и есть, прости Господи, не к вечеру будет помянут. Одна женщина стояла, уже служба к концу, все хорошо было. А тут лицо у нее напряглось, коричневатыми буграми пошло, изнутри выпирают. И голос изменился, утробный рык нечеловечий. Но наш батюшка их не боится, сам не слабого телосложения. Они же почему-то ведь знают, должно быть, а именно к нему так прямо и прут. Та закатилась, волчком крутится… «Это же Витька-щербатый! Витька с нашей улицы, – кричит на батюшку. – Витька, ненавижу тебя! Дураки, что вы его слушаете?» И он дал ей просвирку, а она держать не может, руки ей жжет. Ну, потом надоело ему это, как приложил Библией по лбу со всего маху! Перекрестил ее, святым маслицем помазал. Женщина пришла в себя, ничего не помнит, благодарит его.

– Значит, в нее глюк попал, – по-своему разъяснил Дима. – Человек, ведь это глючащая система, как и любая другая. Вот этот поп и переустановил ее. А что же ты раньше, дед, – внук усмехнулся, – в людей со своим скальпелем лез? Как дал бы серебряным крестом в лоб, водичкой побрызгал, все бы и прошло!

– Раньше… тогда я своим делом занимался и, между прочем, неплохо. Греха на мне нет, кроме одного, безверия. – Для пожилого человека, было видно, это серьезная тема, он не собирается походя касаться этого. Но говорил, скорее, больше для нее, гостьи. – Хотя, и такое бывало… сам не знаешь, откуда молитва приходит. Слова вот как будто все пред тобой отпечатаны. Только глянешь куда-то внутренним взором на мгновение… а жизнь-то человеческая перед тобой, сосудик один.

Поздно вечером Дима, как и собирался, побежал домой. С утра у него учеба, факультатив, зачет! Ну, беги, беги, Дима… Какой с тебя прок, даже девушку нормально спасти не можешь! Они посмеялись над этим случаем еще раз, развеселив и Антониду Марковну. Но впрочем, вот ведь какое дело! – это привело ее к знакомству с пожилым и мудрым человеком. Возможно, он ей в чем-то поможет?

На ночь ей отвели особую, гостевую комнату. Она спала на настоящем, как отрекомендовал его дед, диване из дворянского собрания, – выпуклом, распираемом изнутри жалобно постанывающими пружинами, обтянутом потертой лоснящейся кожей, как черный огромный кит. От пледа пахло основательно устоявшейся стариной, часы с кукушкой бесстрастно отсчитывали время.

14

На другой день перед ее отъездом пошли гулять. Надя, конечно, незаметно переключилась на маму. Захотелось поделиться своими сомнениями, переживаниями. Эти «исчезновения» мамы из обычного круга, глубокое «погружение» во что-то иное… А происходит – чаще всего осенью. А если целый год для человека, это как бы медное колесико с зубчиками? Но в ее «колесике» что-то сбито, не цепляет ход жизни – и она засыпает. Не так, конечно, что сегодня у нее все нормально – а назавтра вдруг легла и заснула. Нет, постепенно теряет силы, вообще интерес ко всему. И уже зная об этом, заранее готовится к тому времени, что проведет в специальной клинике.

В юности, маме тогда было лет шестнадцать, она дружила с папой, они занимались вместе в студии самодеятельного кино при Авиазаводе. И тогда она получила ранение. Несчастный случай. В нее попала пуля – и теперь дрейфует в ней, подобно тому, как материк Индостан смещался к северу в течение пятидесяти миллионов лет (он и сейчас движется, но с меньшей скоростью, вы знаете об этом, Петр Алексеевич?). Или она, эта пуля, совершает какой-то свой заколдованный круг… Когда мама рожала ее, Надю, впервые это все и случилось: впала в оцепенение. А пуля из пистолета Зигфрида и… как будто теперь она продолжает свой зловещий полет во мне, закончила Надя.

Зигфрида? кто это такой? что еще за Зигфрид?

О, это долгая история! Поверите или нет… но, одним словом, это немецкий альпинист… он застрелил двух своих товарищей, Отто и Ульбрихта… Это во время войны было, на Кавказе. Гитлеровцы прорвались туда и даже установили на обеих вершинах Эльбруса, западной и восточной, флаги фашистской Германии. Преподнесли это как покорение высшей точки Европы. Потом сами ушли оттуда в 43-м году. На самом деле это было прикрытием для особо секретного отряда «Космонавты Гитлера». Он должен был подняться на священную вершину Старец – ее немецкие прорицатели вычислили по рунам Судьбы, доставшимся от предков-ариев, которые, как эти мистики и астрологи считали, прибыли со звезд. Но все из этого отряда погибли: неизвестно, что с ними произошло. Попали под камнепад или лавину, сорвались в пропасть, замерзли, заблудились… Осталось трое – Зигфрид, Отто и Ульбрихт, они продолжили восхождение. Они шли к ней, а Зигфрид застрелил их, пистолет бросил. Потом, уже в наше время, этот пистолет нашел один… в общем, горовосходитель. Заболотов, ученый. То есть, это был действительно специальный исследователь, человек Министерства Обороны. Он был как раз послан туда в составе экспедиции. Они сколько лет лазили в этих горах, пытались выяснить, что на самом деле произошло с немцами, что им там понадобилось? А у него, этого ученого, Заболотова, – сын Андрей. Он, в свою очередь, был хорошо знаком, дружил и с моей мамой, и с моим папой (будущими, конечно). Они вместе снимали любительские фильмы, занимались в киностудии при Авиазаводе. Сделали один фильм, другой… и в каком-то, может, в третьем, по сценарию у них сцена со стрельбой, ну, придумал кто-то. И этот самый Андрей Заболотов… сын ГОРЕ-восходителя, нате, говорит, у меня пистолет есть! Он его у отца потихоньку слямзил. Очень хотел, чтобы его взяли в это кино. Но он не знал, и никто не знал, что это пистолет Зигфрида. И парня этого пригласили, конечно, сниматься. Он, можно сказать, вроде каскадера – исполнял разные трюки. В него как бы «стреляли». Холостые патроны, трах-бах, это понятно. И вдруг на съемках, откуда ни возьмись, один боевой. Как это случилось, никто не знает. Тайна, покрытая мраком. И попали-то ему точно в затылок, навылет. Он умер сразу. Пуля срикошетила и ударила в мою маму, она рядом стояла. Так ее ранило. Случайно все произошло.

«Хм», – сказал Петр Алексеевич, внимательно выслушав ее. «Хм!» – сказал он и посмотрел… как-то оценивающе. Как многоопытный и мудрый кардиохирург. Что он ей сейчас предложит? Наверное, чтобы занялась каким-нибудь хобби. Например, историей родного края или фотографией, это успокаивает.

Но он сказал:

– Это интересно! Ты говоришь, мама работает на радио, как оно называется?

– Ну, на «РадиоНик». Они сами организовали его: и мама, и папа, и их друзья. Когда стало все меняться и появилась возможность, купили частоту. Взяли кредит, создали акционерное общество, еще один человек дал деньги. А по правде, это название, сокращенное от Радио Никудании. Когда-то они принимали это Радио, и тогда, давно, оно было запрещено, его глушили спецслужбы. Неизвестно откуда вещающая таинственная радиостанция.

(Может, по этому Радио она и услышала постановку для детей «Три немецких альпиниста»?)

Родители со своими друзьями взяли за основу, по сути, идею этого Радио – объединять всех творческих людей. Ведь раньше Радио Никудании ловили кое-как, записывали передачи, обменивались пленками, музыкой, которую там крутили, стихами, текстами песен. Частоту его и настройку передавали друг другу как шифр, как пароль среди тех, кто думал не так… иначе, чем заставляла официальная пропаганда. Это скрепляло и придавало силы тем, кто считал, что нельзя все мысли и чувства причесать под одну гребенку – и они противостояли идеологическому монстру. Многих за это пытались «расколоть», и сколько сгинуло по тюрьмам из-за несправедливых обвинений, пропало в психушках. А ведь распространялись сведения про то, что было кровавого и жуткого в истории, и про все методы и тайную власть комитетчиков, и даже анекдоты про руководителей партии и правительства (они же откуда-то брались?), и новости «из-за бугра», и «самиздат». Зарубежные, самые прогрессивные фильмы, концерты, книги… про это тут же узнавали, хотя не было никаких каналов, одни заглушки, железный занавес.

…Странно, – Петр Алексеевич основательно задумался. – А мне казалось, это какая-то легенда, вымысел… ну, про Радио. Ты сама его слышала? То есть реально, по приемнику? Говорит такое-то Радио, начинаем наши передачи?

Слышала ли она? Ну, конечно. И записей этих дома вагон. Приемник «Океан» волшебно вмещал закодированные цифрами длинные, средние и короткие волны, мерцающие над ними золотистые черточки – отражения городов. В этом «Океане» парение медуз, мертвый штиль тишины, разряды электрических скатов, ультразвуковой пересвист дельфинов, динамичный рокот музыкального прибоя, голоса дикторов и комментаторов, на разных языках балаболящих вести со всех континентов. Шорохи, треск, всплески музыки, обрывки фраз, грозовые разряды, завывание вьюги, проносящейся за стеклом, – загадочная жизнь целой планеты! И кто-то частил скороговоркой на непонятном языке, кто-то передавал вести с полей, кто-то ухал филином в ночном лесу, кто-то пел пронзительным тоненьким голоском. Можно было даже поймать едва различимый голос космонавта, испуганно вещающего с орбиты. А откуда бы она узнала замечательную музыку и песни? А с чем можно сравнить первое впечатление от прослушивания саунд-трека «И только дни мои, дни, летящие гневной чередой по запущенной земле Никудании»… Золотые мгновения.

– Но дело в том, что… – бывший врач-кардиохирург остановился, задумчиво потер подбородок. – Да, Зигфрид застрелил этих двоих, но ведь он был, можно сказать, наш разведчик. С этой вершины он отправился на Луну, добыл там Лед Вечной Жизни и благополучно вернулся. А потом… что ему оставалось делать? В те времена спецы из СМЕРШа вряд ли поверили бы какому-то Бессмертному, спустившемуся с гор. А уж тем более с Луны. Там в горах он и остался. Его немецкий передатчик работал вечно, благодаря этому Льду. Выходил в эфир, вел передачи… чтобы у наших людей была отдушина, глоток свободы.

– Так вы слушали это Радио? – воскликнула она.

– Да, приходилось. Ведь, бывало, часто дежурил по ночам. Но слушал, как какую-то радиопостановку… интересно, конечно. А правда это, нет? Да, пробивался голос издалека. И это Радио, наверное. И передачи Зигфрида. И незабываемые саундтреки… Например, «Дни мои, полные неумолкающего сентябрьского шума, похожие друг на друга, как единоутробные братья».

Это прозвучало, как пароль тайного радиобратства.

– Ну вот! Вы слышали это… а я видела их на самом деле! Как вас сейчас перед собой. Этих, троих… И Зигфрида. Отто и Ульбрихта. Вы думаете, это все мои детские страхи или ужастиков насмотрелась?

15

Тогда, в библиотеке… у нее было чувство, что кто-то присутствует рядом. Чужой. Под потолком душно, полно пыли, разболелась голова. Не пообедала нормально, очень хотелось есть. Близкая люминесцентная лампа излучала неестественный свет, надоедливо потрескивала. И совсем рядом… она забралась под самый потолок, находилась у дальней стены, а вот же он – жестяной вентиляционный короб, – как раз проходит тут же, наверху. Проследила взглядом: слева от нее мастерские, вытяжка идет оттуда и скрывается в противоположной стене, за ней кабинет директора! Может, о том говорила Света Сопач… Феликс с Инной запускают в этот самый вентиляционный короб ГАЗ ДЛЯ ОГЛУПЛЕНИЯ ШКОЛЬНИКОВ?! Тем более, ей показалось… что-то такое горелое, с привкусом гари.

Но нет… никаким дурацким газом она не надышалась (хотя перед глазами все кружилось, она словно соскальзывала куда-то). Все точно так, как ей привиделось давно: безумный блеск глаз, рыжее пламя волос, красноватое обветренное лицо, бурая колкость щетины забрызгала выпяченный подбородок

Зигфрид

оберфельдфебель 1-й лыжно-егерской бригады

этот лыжник одет в стандартный анорак, вывернутый белой стороной наружу для маскировки. Его одеяние дополняют белые штаны, надевающиеся поверх форменных, а также горные ботинки, приспособленные под лыжные крепления. На руках – теплые белые рукавицы с «дополнительным» указательным пальцем, позволяющим вести огонь, не снимая рукавиц. Подсумки выбелены, и даже на горное кепи надет белый чехол.

[Отто]

Солдат 91-го горнострелкового полка, Кавказ, зима 1942 г.

Чтобы спастись от ужасных русских морозов, этот горный стрелок надел тяжелый выворачивающийся зимний костюм с подкладкой, вывернув его белой стороной наружу. Знаков различия на костюме нет. Куртка с пришитым капюшоном, карманы имеют прорези, сквозь которые можно добраться до карманов поддетой под куртку униформы. Каска выкрашена в белый цвет. Выпускались также подбитые теплым рукавицы, но этот солдат предпочел обычные зеленые вязаные перчатки. Из вооружения у него – маузеровский карабин Kar98k калибра 7,62. Пара тройных подсумков с боеприпасами на поясе.

[Ульбрихт]

Обер-ефрейтор 138-го горнострелкового полка, южный сектор советско-германского фронта, осень 1942 г.

Обер-ефрейтор одет в стандартную ветрозащитную горную куртку. Ее покрой предусматривает ношение поверх обычной полевой блузы; куртка снабжена погонами. Снаряжение – обычный поясной ремень черной кожи и Y-образные плечевые ремни в сочетании с горным рюкзаком горных войск. Обер-ефрейтор вооружен ручным пулеметом MG42 – основным автоматическим оружием на уровне отделения. Он несет с собой патронный ящик с 250-зарядной лентой к пулемету.