Текст книги "Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память"

Ее глаза чуть позеленели, пробежала рябь по тихой глади… как тогда… Омутная затягивающая глубь поманила Надю, подчинила своей воле, лишила возможности что-либо соображать.

10

Прошлым летом Надя с Ольгой оказались на Оке в детском лагере. Все было пронизано тайной, предчувствием. Вылазки, купание по ночам… ночь, река манили, как Космос. Туда уплыли все корабли, улетели фантастические звездолеты, там все погибло, загорелось в воздухе, пошло ко дну. Ей снились странные сны. Свет луны, кузнечики, что своими молоточками возводят темную сферу, пряный, терпкий шлейф ночи укутывал горящее, сожженное на солнце тело – не пошевелиться и головы не поднять… А днем все было по-другому, но не менее прекрасно. То обрушатся дожди, придавит сверху свинцовая крышка небесной кастрюли… Но вот солнце… от радостных бликов рябит в глазах! И каждый день приносит что-то новое, необычное, не похожее на то, чем были наполнены долгие зимы в школе, в городе.

Что-то в этом лагере осталось от прежних пионерских лет, как и бывшее название «Мелиоратор». Осталось эхо, заблудшее в березовых перелесках, что выпавшими зелеными языками ближнего леса лизали обустроенную территорию бывших пионерских линеек, тихого часа, приезжей кинопередвижки в клубе за десять собранных фантов. Там ранним утром она встретила бесплотно прошедшего росными травами, не оставляя следа, мальчика с золотым горном у посеревших губ. Он трубил зо2рю и скрылся, оставив тоскливое предощущение промелькнувшей в мгновение жизни. Но разве нужен ей кто-то?

Может, этот мальчик… Дима? Но сам он к лагерю не имел отношения, приехал и отдыхал в деревне со своим дедом. Деревня эта, Утесы, совсем недалеко от «Мелиоратора». По деду и внуку сразу видно: приезжие, городские.

Дед его рослый, статный – с седым, в серебро, ежиком волос, аккуратно подстриженной бородкой, – не такой, конечно, как местные жители… Хотя, какие местные? Похоже, кроме нескольких стариков да старух, в заброшенной погибающей деревне никого не осталось, и дорог в нее никаких не ведет, и… Утесы? (Чаще всего про деревню говорили – Утесики). Почему-то думалось – даже люди здесь должны жить какие-то особенно мужественные, с суровым выражением обветренных лиц. Но встречались лишь двое почерневших от солнца, плюгавеньких и спившихся мужичка. С ними дед уплывал куда-то на моторке в синие дали, за излучину (эти двое, было видно, с утра уже навеселе). Что они там делали… рыбачили, ставили сети? Однажды высокий пожилой человек крикнул из лодки: «Димка, давай!» – махнул мальчику на берегу. А он прокричал в ответ: «Сейчас, дед!»

Значит, Димка… так звали мальчика. Он поджидал в том месте, где на обратном пути причаливала лодка, сидя со своими удочками, потом они с дедом возвращались в деревню. Мужички же, стреляя синим выхлопом мотора, заложив крутой вираж и разогнав волну, мчались на моторке куда-то с таким видом, будто это адмиральский катер возвращается на базу.

Дима проходил мимо с удочками, длинными гибкими антеннами, необходимой составляющей, частью какого-то, ей казалось, таинственного оборудования… приемо-передающего устройства? Настраивал, забрасывал проводок лески в звучащее пространство реки, чутко прислушивался, следя за поплавком-риской на шкале настройки, на приборной панели речной глади… Каково там, в глубине, движение древних таинственных рыб, о чем они вещали? Какие радиопередачи, ныне не существующие, но записанные на магнитной ленте воды из отголосков, фрагментов бывшей на земле, ныне исчезнувшей музыки? И она бы ловила больших рыб – солидные, с мощным сигналом радиостанции, – и совсем маленьких, скользящих у самого дна, где уже никаких частот, только гул придонного течения. Панель черного стекла восхитительно осветится, озаряя диапазон тысячи дней, и каждая золотистая насечка – это и тонкий трепетный огонек свечи, что ставили с бабушкой, зажигали на могилке Старицы; и отсвет их костров, что разводили с папой или с дедушкой.

Дима взглядывал на нее издалека, будто что-то зная про ее жизнь… Всегда отстраненный, смуглый, спартанский. Как один из тех спасшихся моряков или звездолетчиков из ее игр.

Ольге ни с того ни с сего пришла в голову простенькая и гениальная идея. А давай я тебя с ним познакомлю, брякнула она. Давай! И уже загорелась: «Ты будешь тонуть как бы, да? Ну, понарошку… а я как заверещу! Начну руками махать! Спасите-помогите! А он, думаешь, что?..»

– А он… что? – Наде это показалось нелепо. Но уж она знала, как запрыгают в глазах подруги веселые бесенята… так она и выкинет что-нибудь эдакое! Знала ведь… но, может, не обратила внимание, забыла в тот раз?

– Да бросится тебя спасать! Это же для прикола… смешно же, правда?

Не видя ничего смешного в этой глупости, Надя пожала плечами. А зря она поддалась на ее уговоры! Все получилось нелепо и страшно на самом деле… В итоге они оба, Надя и этот предполагаемый супермен Дима, чуть не утонули. Их едва выловили, кое-как откачали.

Всегда находилась лазейка, разогнутая скобка в цепочке режима, окольцевавшего их время. Солнечный зайчик уводил, играя, показывая замаскированный лаз, тропинку в зарослях. Выходили все вместе, с девчонками, с которыми подружились, к полукружью зыбких горячих песков у спокойного плеса, там купались. Это не то что лагерный пляж, где полный отстой, мелюзга и муть, ею взбаламученная. Надя умела плавать… но где это было? – научилась в бассейне, в группе лечебной физкультуры, куда ходила когда-то давно.

В тот день пошли вдвоем, их подруги бесконечно долго собирались, разморенные послеобеденной жарой – а Ольге не сиделось на месте. Диму они заметили, он все там же, с удочками, в тени над омутом, напряженно вслушивался в реку.

Ольга подтолкнула, когда Надя вошла в воду, хотела окунуться… «Давай, кричи сейчас… тону! спасите! помогите!». Вступила в прохладное течение вслед за ней, ладонью выбила радужный гребень, обдала каскадом. В ответ Надя хлестнула двумя руками, так что из воды выросли плавники с многоцветьем витражного перелива… игольчатый еж, китовый хвост, крутанулись дельфиньи спины, опадающее полукружье летучих рыб. Стеклянный аквариум подводных обитателей дробился и множился в мириадах сверкающих капель – в каждой отражение солнечного зрака, прожигающего синь, с хороводом облаков по кругу.

«Ой, тону», – произнесла Надя неуверенно.

«Ха-ха, – оценила ее попытку Ольга. – Кто же тебя так спасать будет? Ты давай по-настоящему!» И вдруг испустила дикий нутряной вопль… он пронесся от берега до берега, небо подернуло рябью быстро мелькнувших птиц. (Надя читала где-то, что девушек одного индейского племени обучали кричать так, что от их крика у бизона мог случиться разрыв сердца; но Туртанову эти индейцы приняли бы к себе в племя и так, без обучения.) Вплетая свой голос в созвучие крика подруги, Надя выдохнула свою радость, переполняющий душу ликующий гимн простору в мареве от дыхания вод, дальним серебрящимся купам, желтому песчаному серпу пляжа, подрезавшему поворот речной излучины.

Мерный плеск, набегающие волны, течение.

Словно кто ее подтолкнул… сделала шаг, прямо под ней, в глубинном холоде у дна шевельнулось что-то огромное… Взбугрился чудовищный хребет с торчащими иглами, забурливший всасывающий вдох взорвал песчаную муть. И тут же под ногами разверзлась ямина. Что-то произошло… их шутливые слова позвали кого-то ненароком, сдвинули прозрачно-зеленые глыбы, из щелей и проемов засквозили черные хватающие змейки-потоки, зашарили по телу цепкими объятиями.

Ого, тону! – удивилась она, вскрик ее растаял коротким белым стежком от одинокого самолетика, мельком увиденного над головой в померкшем небе. Леденящий язык скользнул по коленям, лизнул вмиг омертвевшие ступни, обвил, неотвратимо потащил за ноги в темную беспросветную мглу. Забарахталась отчаянно, но от этого рывком утянуло вниз… Не ожидала, что такая глубина.

Ее подхватило на стремнину. Дикий, жуткий косматый кавалер повлек, закружил в страшном танце, плотным хохотом забил уши. Струи обнимающие, ласкающие, движение воды… все замерзло, загустело в студень, быстро твердеющий клей. Ее мускулы, сила, напряжение рук и ног – ничего не значили. Жесткие растения опутали колючими шипами, оплели закрученными стеблями, лишили воли, парализовали ядовитыми укусами сознание. Тут же порыв ветра… когда попыталась вынырнуть, вздохнуть, швырнул в лицо брызги с гребня набежавшей волны (хотя не было до этого никакого ветра), каким-то каменистым, показалось, крошевом забив рот и крик. Вот так, успела подумать, все кончается…

[Серый человек]

Он подходил к помосту, пружинисто поигрывая плечами, мерзкая кривая улыбочка блуждала на посеревшем лице:

– И тебя замочу! На корню таких рубить надо!

Лезвие врезалось в неустойчивую опору, раздался хряск, сооружение содрогнулось и накренилось. Видно, из-за встречи с неизведанным в ночи померкло его сознание, трупная нечисть укусила его, вынула душу, забрызгала ядовитой слюной! Удары становились все сокрушительнее, щепа летела во все стороны.

– Да опомнись, Серега, ты что?! Ты же бочку открывал, весь серой краской облился!

Но он уже в иных пределах, в иной зоне, сумеречной и недоступной доводам разума, человеческому голосу.

– Был тебе Серега… а стал Серый!

Все, все так бездарно и глупо кончалось! Прощай комсомол и футбольная команда! ДНД и очередь на квартиру! Отдельное «прости» Доске почета. Но странно, у двери замаячили две неестественно высокие, молчаливые фигуры в балахонах. Некто в черном шагнул вперед, из широкого рукава его одеяния, как ручная молния, взвилась удавка, захлестнулась на горле обезумевшего. Неизвестный палач вздернул тщедушное тело горе-маляра, засучившего ногами, забулькавшего серой пеной, пузырями из перекошенного рта… Топор отлетел в дальний угол.

«Клара… Клара…» – хрипел, словно каркал Серега, судорожно цепляясь за горло. Гигант разжал хватку, тело несчастного сползло, сникло у его ног. Брезгливо отер ладони, оставляя на балахоне серую слякоть.

Второй пришедший стоял не пошевелившись, скрестив руки на груди, как воплощенное Возмездие. И вдруг грянул глухо из-под капюшона, скрывающего голову:

– Разбери этот скворечник! Доски наши верни в спортзал! И не бузить здесь! Иначе… мы еще вернемся.

Они еще вернутся… служители своей могущественной покровительницы, Богини Истребительницы Демонов.

«Да сегодня же воскресенье… они как раз занимаются, точно…» – припомнил он, едва не теряя сознание от пережитого. Эти двое, повернувшись, вышли, прикрыв дверь, но словно оставив тень своего зловещего присутствия.

Из намертво сомкнутых пальцев Сереги с трудом удалось выдрать клеенчатую бирку с расплывшейся надписью «Клара», сделанной чернильным карандашом. Оборотень скрывался в скелете из биологического, приняв его образ. Пришлось заколотить это учебное пособие в глухой ящик, свезти в крематорий и предать огню… Что и сделала, не разводя никаких формальностей, администрация сего скорбного учреждения, припугнутая секретчиком.

11

И если она видела облака… проплывающие, клубящиеся, мгновенно меняющиеся, словно вылили в воду пузырьки разноцветных чернил – то ее несло под их отражением на стеклянной панели реки. Спасительный лучик мерцал, пробиваясь к ней и касаясь, высвечивая то могилку русской печальницы, то театральную сцену, то пламя костра… Сейчас сдавит грудь, легкие не выдержат, лопнут, вверх на мгновение скользнут искры, тут же погаснут, осыпятся мертвыми светлячками. Некто, в чьей чужой настойчивой власти она оказалась, перестав принадлежать себе, бешено закрутит колесико настройки, вывернет за самый край вещания, где обрываются, замолкают все станции…

Опускалась под одуванчиковой сферой парашюта из гаснущего света, тепла, оставшегося там, за пределом, великолепия. Но играющее зеркальное пятнышко скользило перед ней – монетка, брошенная кем-то на счастье, золотистый кружок, пламенеющий солнечный диск, острие светового конуса, пробившего тугую толщу, ставшее бликующим зеркальцем… Может, она заглянула в него?

Она поймала этот кругляшок, прихлопнула ладонью! Аварийная кнопка. Сигнал тревоги… что-то толкнуло вверх, к кипенному облаку воздуха – оно вошло в нее полностью, исчезнув с неба, растаяв. Увидела: по водам к ней шествовала фигура, расталкивая от стоп стекловидные буруны, взбивая волны в многоцветные клубы… облаченная синим туманом… в венце тонкого золотящегося полукруга… Взмахнув широким рукавом-крылом, необъятным, в полнеба, – пришедший (явившийся?) выпустил в мир темного ангела. Из солнечного ветра над рекой – другого рукава-крыла с излучиной, блеском вод, серебряной филигранью тальниковых зарослей, – скользнул в мир светлый ангел… Вода вокруг нее забурлила.

То, что происходило на самом деле – это множество накладок, случайности, несовпадения… И Диме нужно было понять, среагировать, принять решение. Ольга зашлась в истерике, ничего не разобрать. Пока он добежал до воды, бросился действительно ее спасать…

Коротко оттолкнулся от доски-нырялки, прекрасный, как юный бог. Солнце успело поцеловать его мускулистый торс, потертые джинсы обтягивали узкие бедра.

Он видел ее под водой… птицу, распластавшую крылья над зеленоватой мглой, морскую звезду с расходящимися живыми лучами, влажную принцессу, звездную фею, речную наяду.

Подплыл и обнял ее.

Но так оказалось, по дну тащило труп давно утопшего теленка

ошибка в проекте

ну, теленок… река разлилась, прошли дожди, вот и смыло, может, глупого несмышленого телка. Или оступился в промоину, захлебнулся, что удивительного? И он уже изрядно подпортился, пока носило его невесть сколько. В мутном течении у дна трудно разглядеть – прекрасная ли это русалка с распущенными волосами, – или давно утопший, мерзко раздувшийся труп?

Дима выхватил его над водой.

Осклабившийся изъеденный череп, белесая мотающаяся челка, черный провал носа, выпученные буркалы глаз, осклизло пластающаяся шерсть. Вряд ли хоть одно сердце, воображение, сознание выдержит столь ужасные превращения!

Слепящий столп той привидевшейся фигуры – Димин дедушка, он стоял на носу подплывшей моторки. Двое пьяноватых рыбарей прыгнули в воду справа и слева, выдернули их из осклабившейся стаи водоворотов, злых хвостатых воронок, упустивших добычу. Крики, суета, возня вокруг. Их ловили, вытаскивали, выкручивали, словно жалкие тряпки. Они лежали рядышком, прекрасные тела распростерты на золотистом песке, струилась вода, плакала Ольга Туртанова. Великан расхаживал по песку, хрустящему под огромными сапогами, хохотал громовыми раскатами… Это Димин дедушка, как она потом узнала, Петр Алексеевич, он руководил спасательной операцией. Мужички пытались влить им в стиснутые рты – со спасеньицем! – по стакану тепловатого мутного самогона

и весь лагерь плакал над ними

И почему все смеялись, когда она лежала спасенная? Этот теленок… будто все дело в нем! Просто разросся, распух до ужасающих размеров. Затмил явленные на воде, расходящиеся круги от прикосновения мистической Тайны. Все разговоры об этом теленке! А если бы не примчавшаяся лодка? Разве не чудо, повернувшийся небесный механизм, что высек посреди прозрачной сини искру-лодку, молнию с чудесными избавителями?

Она лежала: в этом прекрасность момента, законченность истории. И все ходили и ходили, смеялись, хрустели песком под огромными сапогами. Хрустели огурцами и зеленым луком, на радостях выпивая и закусывая… все это где-то на краю сознания. Пахло бензиновой гарью, рыбой, прелыми водяными растениями. Влажный ветер с реки и медовый ветер цветущих лугов сталкивались будто прямо над ней, закручивались. Вихрь возносил в небо плач Ольги, что созвучен был плеску волн, вскрикам чаек, вторящим ей. А Ольга тут же начинала смеяться сквозь слезы… теленок! теленок! Все подхватывали это, как заклинание, пароль, объединенные неизъяснимым, представшим от самого дна и начала ночи, которого им самим удалось избежать.

Но что-то было яркое в тот момент, когда уже было сошелся черный глухой занавес над ослепительной сценой… Что-то мелькнувшее перед ней, ставшее силой, действием, кислородом аварийного неприкосновенного запаса, разбудившего цепенеющий мозг… Ведь она это помнила, но не могла объяснить себе. Светящийся сосуд, пузырек немеркнущего света понесла наверх, не дав ему хрустнуть под сошедшимися безмолвными глыбами.

12

Когда бывали с бабушкой на могилке Старицы, потом заходили в церковь – она находится там же (вернее, погост примыкает к церкви еще с восемнадцатого века, об этом есть памятная табличка). Они входили… и она падала… плыла в этом воздухе, становившемся вдруг плотным, удерживающим ее, делающим все осязаемым. Воздух чего-то свершившегося и, одновременно, происходящего, какой-то истории, неведомой ей, но несомненно присутствующей (и запах старины, и запах чудесного ладана, от которого щекотало в носу, наворачивались слезы), возносил ее. Но прямо из окружающего, навстречу ей, появлялся сотканный из света, выплывающий из глубин Христос. Раскинув руки, он принимал ее в свои объятия, она не могла упасть. Креста за ним почти не видно, это была не икона, а встречающая у входа очень большая картина. Настоящая картина, она потом ее рассмотрела всю. Старинная, написанная маслом на холсте. Краски на ней потемнели, и полотно картины почти сливалось, растворялось в общем пространстве, в живой, мерцающей и пульсирующей, казалось, полутьме. Само изображение Христа теплилось, излучая свет. Она так и замерла, завороженная. Сверху наплывали и накрывали ее звучащие голоса, и бабушка что-то тихо говорила ей, вела за руку. Потом все встало на свои места. Она перестала лететь, оказалось, что под ней твердый каменный пол в темно-синих, зеленых, гранатово-искристых бликах отражений от разноцветных витражей под куполом. Но это ощущение полета и чуда спасения осталось.

Дима после того случая, наоборот, стал избегать их. Ушел в другое место/измерение со своими удочками. Но зато с Петром Алексеевичем она и девчонки их компании познакомились, сдружились. Как-то он даже посадил их в моторку, прокатил с ветерком (сам, без деревенских «спасателей», любителей самогонного зелья). Замечательную прогулку администрация (не хочется говорить «лагерное начальство») поначалу разрешила – и Петр Алексеевич уверил, что все безопасно, – но почти сразу и запретили. «А мало ли что? Не положено». Только промчались минут сорок, сделали разворот… как тут же начальник стал квакать с берега в желтый раструб мегафона, с которым не расставался и очень любил отдавать команды.

Петр Алексеевич – и внук его, Димка, приехали из Нижнего Новгорода, отдыхают здесь у родственников. Те двое мужичков, так сказать, активное мужское население, просто их знакомые – Пашка и Славка. Однако Петр Алексеевич так давно приезжает сюда, что они стали для него почти родней. А это их «плавсредство» – лодка-«казанка» с «Вихрем». По здешним меркам настоящий гоночный аква-болид для них, Пашки и Славки, местных «водоплавающих Шумахеров». И они его, Петра Алексеевича, проводники, эдакие доморощенные «сталкеры». Кроме того, что на «браконьерство» его подбивают, конечно (без этого здесь не прожить) – на лодке вместе добираются до одного острова. Это в протоках, недалеко здесь, километра три будет. Прежде там был храм, очень древний, Никола-на-Утесах. Но затем оказался заброшен – или даже невидим. Это произошло накануне революционных событий. Вода поднялась, остров затопило. Долгие годы над гладью реки торчали лишь остовы полуразрушенных глав. Но вот опять что-то изменилось в глубине и течении, как говорят, в «гидросистеме реки». Возможно, намыло песок, уменьшился сброс талых и дождевых вод, изменилась наполняемость рукавов-ручейков, родников, питающих реку. Да и на хозяйственную деятельность забирают все больше воды. Оставшиеся стены, руины, словно восстали из небытия.

И это, конечно, все очень интересно… с жаром говорил Петр Алексеевич, неутомимый исследователь. У него с собой фотоаппаратура, он показывал сделанные снимки. Давно когда-то на берегу, в дремучих лесах, поселился отшельник, инок. Имя его помнят разве что семена диких трав, передающих из поколение в поколение память о всех живущих, да воздушные семена (потому как и воздух множится семенами), хранящие отзвуки голосов, дыхание зверей и людей. Может, он и не прославился какими-то особенными чудесами, однако «намолил», освятил это место. Через столетие в память о нем поставили часовенку. Затем построили деревянную церковь. Назвали в честь Николая Чудотворца – Никола-на-Утесах. Хотя настоящей географической привязкой это не является. Если и говорить про «утесы» – то они находятся на другом берегу, значительно ниже по реке. Потом, какие «утесы»? Выход известняковых пород в одном месте, на обрывистом берегу. Но поскольку выглядят они как что-то белеющее, заметное: так было удобнее ориентироваться тем, кто плыл по реке, вот и назвали – Утесы. И название деревни отсюда. Вместо деревянной церкви возвели каменный храм. Но со всей этой деятельностью леса в округе поизвели. А почвы песчаные, русло менялось, и так – река отсекла небольшую твердь с храмом. Со временем он оказался на острове. А потом и вовсе этот «остров» опустился… Чудны дела твои, Господи!

Он рассказывал и о других, здесь же, по Оке, многих разрушенных ранее, а ныне возрожденных и восстанавливающихся сейчас храмах, монастырях. Упоминал об истории каждого, о том, какими овеяны легендами. Произошедшие чудеса исцеления, мироточащие (а бывало, и «плачущие» кровью) иконы, старцы, ушедшие в катакомбы, замурованные сокровищницы с древними знаниями, таинственные самозванки «царских кровей», сосланные и заточенные в темницах, так и состарившиеся, никому не ведомые.

Сам он пенсионер и, можно сказать, патриот родного края. К тому же археолог-любитель, фотограф и краевед. Раньше работал кардиохирургом, лечил у людей заболевания сердца.

Интересно… краевед! А в лодке, она заметила, на дно сброшены лопаты, кирка, лом, ведра, мотки веревки. Все изгваздано суглинком, в черных земляных комьях, иссечено бурым травяным соком. Всегда берет с собой битком набитый рюкзак с фотоаппаратурой, штатив-треногу.

– Так и вы, наверное, клад какой-нибудь хотите отыскать? – как-то предположила Надя в разговоре с ним. Петр Алексеевич один подогнал лодку к берегу, а она сидела на теплых от солнца, выброшенных рекой бревнах-плавунах, витала в своих фантазиях. Девчонок никого не было, все тусовались по гламурным делам. И Дима, наверное, где-то в другом месте. И двое судоводителей уже, видно, «наисследовались».

– А-а… там, на острове? Думаешь, я металлоискателем все прошарил? – улыбнулся он, уловив ее взгляд, брошенный на рюкзак с аппаратурой. – Нет, какое кладоискательство… Не случалось до сих пор наткнуться на что-то подобное! Да они уже все облазили, самыми первыми «черные следопыты» и побывали. Ну, туристы, рыбаки заплывают… от них, правда, проблем еще больше. Были ребята из молодежного театра, отдыхали, вот они помогли, в тот год еще. А я думаю, хоть расчистить, как получится, на что Господь силы даст. Убрать бы самую грязь, хлам. Туда же чего только не натащило паводками. Все деревянное сгнило, обрушилось. Еще кусты, коряги, все это сжигаем потихоньку. Вот Пашка со Славой, деревенские мои, помогают немного. Пусть так все будет. Стены стоят, их ветром обдует, высушит. Будет возвышаться само основание. А про храм бывший еще старые люди помнят, какой красотой сиял.

– Так вы его возрождать будете?

– Ого, возрождать! Да на это жизни не хватит! И сил сколько надо, и денег, и людей. Главное, конечно, чтобы люди захотели. Но тогда лучше новый возвести, на своем месте, с первого камня. А этот… нет, пусть про него просто помнят. И время его совсем сотрет. Он как бы в воздухе останется. Невидим, а все равно будто есть на самом деле. В людской памяти сохранится.

…Какой тут монастырь, до него ли дело, – сказал он, вздохнув с сожалением. – Помочь бы тем, кто остался, старикам да старухам дожить свой век, тут не до хорошего. Деревня заглохла, бросили ее, все кто мог, поразъехались. У нас половина родственников была, родова наша отсюда, так поумирали все. Вот еще Пашка со Славкой что-то промышляют. Ладно, рыбы наловят, бабкам несут, кто остался. А те им – самогон. Такой у них круговорот в природе. Старичье же, если когда в райцентре и бывали, то теперь как им туда добраться? И где он, райцентр? У них там, наверху, административно-географический зуд какой-то. То все поделят, то вновь объединят. А где, например, простым жителям пенсию себе начислить, уже неизвестно. Или к какой поликлинике относятся? А ведь всю жизнь в колхозе проработали – и нет никакого колхоза. Сейчас кому все люди оставшиеся нужны? Какие-то справки надо оформить, записи в трудовой книжке подтвердить. Тут и грамотный юрист не разберется. Я приезжаю, справки соберу, бумаги составлю. Туда раз отвезешь, оттуда, – не наездишься. В очередях стоять. То одного нет, то другого. То печать, то подпись. Морока.

– Как же это… странно… забросили деревню, как в джунглях Амазонки каких-нибудь, – удивилась Надя.

– Да тут давняя одна история, – горько усмехнулся Петр Алексеевич. – Я сколько лет приезжал, но у меня только отпуск… и то еще когда вырвешься. Мешок писем заберешь им с почты, что накопились. Бывало, ходишь, куда ни стукнешь – заколочено, уж на погост снесли. Эту деревеньку еще тогда… давно… в советские годы от мира отрезали. Ну, бездорожье, от основной трассы километров тридцать – но это, считай, все девяносто. Там одно место, дорогу овраг разъел, в распутицу и вовсе непроходимо. Сколько лет спорили да рядили, кому дорогу проложить, кто на себя возьмет. Еще линию тянуть, электричество. А на моторке добираться, так бензин дорог, не напасешься. Ну и, наверное, это в шестидесятых годах было, в шестьдесят четвертом, что ли… собака почтальоншу покусала. Да собачонка-то, кабысдох безродный. Кикимора, так и звали, я помню. А у почтальонши ребеночек малый, она грудью кормила, у нее молоко пропало. Испугалась, одним словом. В общем, такое дело. И кто знает, может, слухи? Кому это, что2 в голову взбрело? А почтальоны, будто сговорились, стали обходить деревеньку. Почтальоны! Женщины, в основном. На велосипеде, покрути-ка педали. У них на все отговорки: дождь, слякоть, распутица, зима. По снегу – на лыжах. А то заболеют, а то вообще работать некому. Ну, если только трактор пробьет дорогу, это когда колхоз был. Из военкомата наведывались, если им надо, БТР брали в военной части. Участковый приплывал на моторке, но только чтобы ему рыбалку устроили. К тому же, говорят, шалили здесь по лесам. Места глухие, может, и ограбили кого. Пронеслась дурная весть, из памяти не вытравишь. У них, у почтальонов, это как бы в крови. Кто на почту новый устраивается, тому это передают. Молва народная. Местные, конечно, возмущались, писали куда-то, ездили, подписи собирали… да все без толку! Это же – опять через почту. И затеряется бумажка, и письмишко не дойдет. Все из-за собаки какой-то… сожрала собачка деревеньку! Неперспективное место, гиблое, так они решили, почтальоны. И как без вестей? Как выжить? Ни посылки, ни открыточки к празднику, ни газет. Про жителей почти совсем забыли. Ребята подрастали, сразу в интернат, в армию, учиться. Девчонки замуж повыскакивают. Ну и все, кто же здесь останется? Заговор у них, что ли. Сорок лет про ту собаку помнят. Память у них такая, особенная.

Да, что-то в этом есть печальное, думала Надя тем вечером, перед сном. Прямо журавлиная тоска – в синеве логотипа «Почта России». Конвертик, скользнувший с небес. Да и во всей почте (горячий сургуч, посылочный картон, мохнатые гусеницы шпагатов, женщина, штемпелюющая конверты, будто желая до кого достучаться) – грусть от непостижимых пространств, сошедшихся в почтовом пункте, напоминающих о расстояниях, что разъединяют любящие сердца. Железные дороги, поезда, аэропорты. Склады, перроны, электрокары. Раньше она видела, сколько бабушке и дедушке приходило писем, открыток на каждый праздник от всех их друзей по всей стране. Они сами писали очень многим. Она помогала бабушке, сочиняла послания, выводила аккуратные буквы. Но с каждым годом все меньше… И так почти иссяк ручеек – не стало адресатов. Они ходили с бабушкой на почту. Отправляли открытки, подписывались на газеты, получали ее пенсию. Однажды видела: мужчина в возрасте, поседевший, сначала вынимал, составлял опись – вновь все упаковывал в ящичек. И очередь напряженно ждала. Его заставляли пройти эту процедуру несколько раз: то одно не по инструкции, то другое. Он молча, смиренно перекладывал пачки дешевых сигарет, мыло, сало в серой бумаге, чай, вязаные носки. Все это, как она поняла (кто бы не понял, все в очереди поняли и молчали, и ждали смиренно), в тюрьму его сыну. «На тюрьму», как-то уважительно сказал сам мужчина.

И мохнатые шпагаты точат пространство, обвивая, связывая не только посылки, но людей, из конца в конец бесконечной России – тех, кто заброшен далеко друг от друга. Почтовые тракты, ямщицкие станции (где потом встали города), фельдъегеря, депеши.

Когда легкая фея снов постепенно задула девчоночье шушуканье в палате и Надя уснула, ей снилось множество почтальонов.

Почтальоны несут охапки писем, телеграммы, поздравительные открытки и переводы, не говоря уж о периодике. Они оставляют в дверях квитанции, если кого не застали дома. Почтальоны пробираются темными лесами, хоронясь от лихих людей на больших дорогах. А не повезет, попадут в окружение – отстреливаются из наганов до последнего патрона (а последний, как водится, приберегут для себя). И падут мертвые… и всегда вперед, вытянув руку – чтобы хоть на собственный рост уменьшить расстояние до адресата. Но врагам рано праздновать победу! Из правого рукава у них выскочит специально обученный серый волк-письмоноша, из левого рукава вспорхнет почтовая голубица, что возвестит миру благодатную весть. Даже на российском гербе (и в логотипе «Почта России», конечно) – двуглавый почтовый орел, ведь он должен передать послание и Западу, и Востоку… (но раз у него две головы, то не знает, куда же лететь? и потому сидит на месте, посередине).

А почтальоны идут! Они прыгают со льдины на льдину, если оттепель взломала лед на реке. Они блуждают порой во тьме и замерзают в неверии, но им и в голову не придет устроить факел, сделать растопку хотя бы из одного письма. Ведь они несут их людям! Иногда из глубины веков. Ведь что такое книги, как не Письма Счастья тех, поглощенных одиночеством, на затерянных островах, под опрокинувшейся бездной времен и пространств? А они их доставят, пусть через несколько веков, даже через тысячелетия. Ведь мы же читаем: «Утеши ны, отчаянныя, исцели недуги наши лютыя». И «Костер мой догорал на берегу пустыни». И «Темные аллеи». И рассказы Платонова. И «Над пропастью во ржи» Сэлинджера.