Текст книги "Бездна"

Глава 11

Здание неспешно приближается, даже быстрее, чем мы к нему. По широким ступенькам из белоснежного мрамора бежать наверх легко, сердце работает хорошо и ровно, не ускорилось, дыхалка тоже лучше некуда, о таком только мечтал в свои девяносто.

На входе в здание широкие и массивные двери, такие створки должны раздвигать с натужным скрипом по шестеро крепких мужчин с обеих сторон либо мощный рычащий механизм, но распахнулись с лёгкостью крыльев бабочки.

Я поморщился, диссонанс, надо медленно и величаво, желательно со скрипом перемалываемого в пыль песка. Несоответствие замечают даже менее артистичные натуры, чем я, но все же коробит не всех, большинство предпочли удобство. Совсем распустились, каждый мнит себе Корбюзье, как в моем детстве пели «Много у нас диковин, каждый мудак Бетховен…».

Здание великолепное, даже прекрасное, хотя мы за последние годы и пережрали прекрасного и прекраснейшего, но все равно возвышенно и здорово, ГИИ умеет вытаскивать из глубин наших душ то, что сами считаем красивым и величественным.

Однако иногда всё же проскальзывает ощущение некой фальши и помпезности. Хотя, понятно, я бы сделал строже, но при проектировании и создании Дворца учитывается коллективное наших фёдоровцев, так что уже хорошо, а то могли бы вообще намудрить смесь готики с индуистскими храмами в стиле дрек-панка.

Потому да, здесь больше от луев и каролингов, чем от чего-то необычного, мы же консерваторы, основа основ, храним традиции, старое вообще привычнее и безопаснее.

В глубине зала красиво и чинно, а потом словно исполняя торжественный танец перед императором вышел из пространства Аркаша Ламмер, тоже освоивший прыгалку, огляделся с надменностью во взоре и всей фигуре, человек же теперь в самом деле царь природы.

Я неспешно шёл к сцене, там всё тот же стол с красной скатертью, Аркадий произнес звучно, но нежным, как бархат от Марго Генер, голосом:

– Быстро они! Хотя с их возможностями…

В двух шагах проявился Х-61, такой же худой и с жёлтым лицом, быстро огляделся, на живом подвижном лице крупными буквами написана страсть спорить обо всём и со всеми. Яростный апологет науки и прогресса, но почему-то здесь, а не в сингулярах, Я не спрашивал, у нас это не принято, у каждого свои скелеты.

Быстрый и живой, как ртуть, он стремительно развернулся в нашу сторону.

– Ну наконец-то!

– Мог бы и прошлый раз прийти, – напомнил я.

Он сказал живо:

– Да я вообще не поверил, что сдвинемся с мёртвой точки! Совсем было примерзли. Даже разговоров не было.

Втроем пошли через зал, спокойные и невозмутимые, словно сенаторы древнего Рима. На лице Х-61 некоторое изумление и даже разочарование, дескать, а где же величественная аппаратура, гигантские механизмы, что-то сингуляры совсем ушли в фемтометронику…

Из дальней стены вышел из незримого телепортера Тартарин в облике старца. Весь седой, даже косматые и красиво вздернутые брови словно из снега, такие же белые волосы из ушей, старчески длинный и крючковатый нос, но атлет под два метра, с проступающими под тонкой рубашкой мускулами и гордой поступью Тамерлана. В левой руке широкая тарелка с малосольными огурчиками, по одному бросает в рот, хрустит так, что мне самому захотелось сожрать хотя бы парочку, но одернул себя, не стоит идти в поводу памяти, на самом деле в еде никто из нас не нуждается.

– Ты от Южанина? – спросил я.

Он ухмыльнулся издали.

– Догадался?..

– Нетрудно, – буркнул я. – Кого он ещё не заразил жрунством?

– А тебя?

– У меня иммунитет, – отрезал я. – А вот вы растеряли.

– Ты у нас утёс, – сообщил Тартарин одобрительно, Х-61 и Ламмер кивнули, а Тартарин пояснил, – что диким мохом оброс. Где-то на Волге, там ещё Стенька Разин персидскую княжну утопил…

Ламмер сказал примирительно:

– Тьфу-тьфу. Мы вот никого не топим.

Тартарин сожрал последний огурчик, отшвырнул тарелку, что моментально растворилась в воздухе.

– Ещё бы, – сказал он издали, но голос прозвучал так, словно стоит с нами рядом, ритуально поплевал через левое плечо, подчеркивая знание таких древних традиций. – Но мы же не истинные человеки, а настоящие?..

Х-61 сказал сварливо:

– Но ты и сам бои смотришь!

– Только цифровые, – пояснил Тартарин гордо. – Я гуманист с человеческим лицом и с остальными неоцифрованными органами.

Он моментально переместился к нам через пространство зала, словно голография, хотя мы с Х-61 и Ламмером помним, не любит эти штуки и является везде во плоти.

– Это на тебя тьфу, – ответил он. – Вживую – это вживую!.. Пока не запретили, надо смотреть и записывать. Потом будем пересматривать, меняться, коллекционировать запретное и даже запрещенное.

Ламмер жеманно сдвинул плечами.

– Запретят здесь, перееду в другую общину, где посвободнее. О, Марат явился!

Марат не явился, а возник сразу в цвете, запахе и объёме, чуть ли не баскетбольного роста, в плечах ширь, грудь колесом, квадратная челюсть, надбровные дуги как у неандертальца.

Я вздохнул, в моё время даже нобелевские лауреаты каторжанились хотя бы по часу в тренажерном зале, пыхтя с гантелями и штангами, а сейчас любые мышцы по желанию. Такое из нас не вытравить никаким прогрессом, потому всякий самец в первую очередь вздувает себя мышцы до карикатурности, хотя и понимаем, что когда все вокруг атлеты, то никто не скажет тебе вслед: «Ух ты, какая мускулатурища!»

Марат пошёл к нам бодрый и пружинящий, Ламмер поморщился, когда тот бодро запел фронтовую песенку сороковых годов прошлого столетия:

– Вот сижу на дне окопа, что-то грустно стало мне, у меня промокла жопа, потому что в молофье…

Х-61 сказал недовольно:

– Ты панк, что ли?.. Откуда у тебя эти песни Генделя?

– Сам ты Гендель, – ответил Марат оскорбленно. – Это Шуберт, не иначе!.. А то и сам Мендельсон.

Х-61 смолчал, как и Ламмер, вижу по их лицам, что Марат слишком уж утрирует и подчеркивает, что отключен от мировой копилки знаний, да пошла она, сами с усами, от умностей голова болит, и вообще меньше знаешь – лучше спишь.

Ламмер сказал с ехидной льстивостью:

– Батюшка, у вас барсетка горит.

Марат поинтересовался с ленцой в голосе:

– А что это?

Х-61 хмыкнул, разленились настолько, что даже не посмотрят в инете, хотя это наносекундное дело. Все мы постоянно во всемирной сети, знания мира наши, стоит только мысленно восхотеть что-то узнать, как тут же вот оно прямо в мозгу, но мы из тех осторожничающих, кто побаивается рухнуться и потеряться под массивом информации, перед которой Гималаи просто песчинка малая и просто никакая.

Тартарин буркнул:

– Беда с этой молодежью. Глыбже Сюсюндры никого не знают. Даже про Аню Межелайтис, стыдно сказать, не слышали!.. Sic transit gloria mundi.

Ламмер посмотрел искоса, но смолчал. Он тоже, как и многие, слегка подчистил память, а то и не слегка. У каждого из нас есть стыдные моменты прошлого, в которых не признаемся даже лучшим из друзей.

Я тоже чуть было не, но в последний момент не то, чтобы остановился или отказался, а чуточку отложил, чтобы сперва ещё раз обдумать, как бы чего не вышло.

В конце-концов решил, что то был не я, а прошлый я, что не совсем нынешний я. Тот был совсем молодой гусеничкой, плохо ориентировался в отношениях, потому и накосячил. Теперь все понимаю, но исправить поздно, можно только вымарать из памяти. Вымарать – это хорошо, но плохо, вторжения в память очень не любим и по возможности не допускаем, хотя в этом случае вторгаться будет не чужак, а сам к себе, но всё-таки в этом есть что-то трусливое, а я же из поколения, когда мужчина должен быть дубом и защищать женщин, как бы они не суфражистили.

В стене напротив вспыхнуло, из звездного проема вышел Новак. Явно рисуется, у всех у нас страх перед телепортами, всё-таки входит один человек, а выходит совсем другой, т. к., на входе распыляется на атомы, а на другом конце пространственного туннеля собирается из тех атомов, что поблизости.

Для нас всех это тот же Новак, хотя на самом деле тот был безболезненно убит, а этот только думает, что он тот же самый, это нам пофигу из чего собран, если разницы не видно.

Тартарин сказал вполголоса:

– Гордец. Но у него есть работа.

Марат буркнул:

– У всех нас, кто хочет, есть. Вон Гавгамел даже стену лупает.

Тартарин покачал головой, голос его стал торжественным:

– У него настоящая.

Явтух и Ламмер переглянулись, Явтух спросил с недоверием:

– Хочешь сказать, даже знает, что делает?

Тартарин кивнул.

– Знает. По крайней мере так говорит.

– Врёт, – сказал Марат безапелляционно. – Я слышал, снова разрешили глушилки, закрывают мысли.

– Да какой ему смысл? – спросил Тартарин. – В нашей компании престижа не добавится, знаем, кто где срал.

– А вдруг? – ответил Ламмер. – Да и другие узнают. Тоже лут в закрома личной родины.

Новак приблизился, широко улыбаясь и раскидывая объятия, словно хотел бы всех обнять разом и задавить.

– Друганы, – сказал он с чувством. – Вижу новые морды! Давно не виделись, верно?.. Командир, что стряслось?

Загораживая ему дорогу, из пространства выдвинулся роскошнейший диван с короткими позолоченными ножками, Южанин в своей обычной позе возлежащего на пиру сенатора древнего Рима, только венка на челе недостает, в белой тоге с пурпурным подбоем, толстый и довольный, как кабан, что отыскал целое поле со спелыми желудями.

Перед ним явно только что созданная женщина, повертел её справа налево и обратно, изменил прическу, сделал бёдра шире, подумал и расширил ещё.

Явтух сразу же посоветовал:

– Родинку на видном месте. И ещё одну на невидном.

– Зачем? – спросил Южанин.

Явтух сдвинул плечами.

– Так принято. Нельзя быть безукоризненны, это недемократично. А когда на таком вот чистом личике родинка, то это аристократическая небрежность, как если у нас рукав в говне или ширинка нараспашку. Помнишь эту древнюю формулу?. Шарм назы вается.

У меня сами по себе стиснулись кулаки, ну что за хрень, мы же на такое важное дело собрались, все чувствуют, но всё равно тут же отвлекаются, как в моё время подростки отвлекались на смартфоны.

Я вообще-то сам такой, но всё же не настолько…

Южанин буркнул:

– Не знаю, но мне чистое рыльце нравится больше.

– Мне тоже, – согласился Явтух, – но почему-то издавна женщины мушки на харьку ставили?.. А то и по две-три!.. Даже мужчины в эпоху Просвещения… Ничего себе просветители!

Господи, мелькнуло у меня злое, мы же собрались впервые за несколько лет по делу!.. По нашему делу. И всё равно из колеи не выходят. Можно подумать, что мы в самом деле энпээсы.

– Какая эпоха, – сказал Ламмер значительным голосом и даже поднял кверху палец, – такие и просветители!.. Или наоборот.

– Не знаю, – отрубил Явтух, – я не жил в ту странную эру мезозоя. Нам не надо той эпохи. У нам своя эпохальная эпоха.

Южанин вздохнул, поморщился, женщина исчезла, оставив аромат тонких афрозиантых духов.

В стене рельефно обозначилась фигура титана, поддерживающего свод, налилась красками, и уже Гавгамел громоздко и мощно вышел к нам.

– Всё, – прогрохотал он мощным раскатистым голосом, – больше никто не придёт!

Сердце мое сжалось, но Южанин сказал безразличным тоном:

– Редеют наши ряды… ну и хрен с ними. Тютюн, приступим?

– Да, – ответил за меня Южанин, – наливай!

Все неспешно, но без суеты, мы же почти патриции, величественно заняли места вокруг стола. Южанин моментально уменьшил висящую в воздухе столешницу и опустил ножками на пол, получилось уютно, как раз по числу собравшихся.

Гавгамел сел рядом с Явтухом, положил перед ним на столешницу ярко-жёлтый камень с синими прожилками.

– Этот?

Явтух охнул.

– Это же берсокрит!.. Где взял?

– Не скажу, – ответил Гавгамел таинственно. – Подлинный, проверь.

Я привстал, сказал властным голосом ведущего собрание:

– Прекрати и спрячь!.. Мы собрались для серьёзного дела.

Тартарин сказал мощно:

– Серьёзно для серьёзного? Тогда начинай с главного!

Южанин сказал с готовностью:

– Щас только фужеры расставлю.

Я промолчал, обычно застолье в конце заседаний, но в нашем мире как-то всё сместилось, забот нет, а это значит, сплошные пирушки в собственных дворцах, что пошли от простых шашлыков на убогих дачах.

Южанин напрягся, даже дыхание задержал, под его застывшим взглядом в широкие фужеры хлынуло вино. Кому красное, кому белое, только он один из нас умеет одновременно вот так, каждый получает своё любимое. Наливает по полной, мало ли что этикет велит всего на треть. Те, что ограничивали себя этикетом, сейчас зовутся сингулярами.

Глава 12

Я взял бокал за тонкую ножку, встал, все тут же затихли и повернули ко мне головы. Обычно сразу начинаем жрать и пить, мы из поколения, когда правила этикета с торжеством повергнуты в пыль и подвергнуты осмеянию, мы – вольные альбатросы и флибустьеры, нам никто не указ, живи и радуйся, давай жить всему на свете, и всё будет на мази.

– Друзья, – сказал я с торжественностью в голосе и общей приподнятостью, – наша мечта сбылась. На прошлом собрании мы утвердили первым на воскрешение великого поэта-бунтаря Пушкина Александра Сергеевича!.. За это время не передумали? Возражений нет?

– Нет, – сказал Гавгамел в нетерпении. – Поехали!

– Нет возражений, – буркнул Явтух и, не глядя, любовно погладил кончиками пальцев левой руки берсокрит. – Ты ж моя прелесть…

Гавгамел, Тартарин и Южанин уже подняли бокалы и требовательно смотрят в ожидании тоста.

– Раз нет возражений, – сказал я, – то двигаемся дальше…

– Возражений нет, – сказал и Новак, но вдруг отшатнулся, словно ударился лбом о прозрачное окно витрины. – А чего вдруг Пушкина? Есть и подостойнее из того дремучего времени всеобщего угнетательства!.. Циолковский, Менделеев, Мечников…

Южанин сказал с иронией:

– Вообще-то те из другой эпохи, но дело не в птичках. Кто такие Циолковский и Менделеев для простого народа?.. А вот Пушкин, как сказал кто-то из очень простых, но обладающих властью, наше усё!..

Я помолчал с бокалом в руке, давая возможность высказаться, а то совсем что-то как в болоте, но остальные молчат с неподвижными лицами, только Тартарин поинтересовался с некоторым недоверием:

– Так и сказал? Наше всё?

– Именно так, – подтвердил я за Южанина и ощутил, что в моём голосе, которым стараюсь всегда держать бесстрастным, прорезалась злая ирония. – Потому о Пушкине знают все, а о Менделееве помнят только, что водку изобрёл. Да и то единицы. И ещё чемоданы делал! Так что под Пушкина получим и финансирование, и поддержку, и вообще всё, раз уж он наше всё.

Явтух спросил подозрительно:

– Это у тебя такой юмор? Какое финансирование?.. У нас и так хоть афедроном кушай прямо с пола. Но Пушкина так Пушкина. Лиха беда начало.

Я осушил бокал, вино приятно щекочет горло, а пьянеем только по желанию, опустился на сиденье, Южанин сказал очень серьёзно:

– Пушкин – наша икона! А с ними принято снова с придыханием, это как бы наше Возрождение местного разлива. Для простых и державных, минуя нас, гнилую прослойку. Так что первым воскресим Пушкина. Надо квириты! Во избежание и поползновения.

– Решено, – поддакнул Гавгамел, хотя энтузиазма в его голосе я не заметил, – Перерешивать не будем. Мы тверды, как моя мифриловая броня!

– Моя берсовая круче, – сказал Тартарин ревниво, но тут же добавил, – но согласен, перерешивать глупо. Нафига?.. Пушкин так Пушкин. Хотя все мы тут Пушкины.

Явтух сказал мечтательно:

– А я с детства мечтал его воскресить, раз его так гнобило и угнетало деспотичное царское самодержавие. Пусть, дескать, увидит светлый мир, о котором мечтал… Потом, правда, узнал, что не так уж и гнобило, и сам он не был тихим зайчиком, а задиристой свиньей, но симпатий к нему не убавило, я сам свинья ещё та. И вот теперь технически можем восстановить… именно его восстановить, а не копию!

Южанин осушил уже пять фужеров, есть повод, вино слаще, на шестом хмыкнул и пробормотал с сомнением:

– Насчет копии я бы умолчал. Для меня не всё ясно. С другой стороны, когда с той стороны стены всегда ясное небо… зачем усложнять?

Гавгамел проронил гулко, будто вещал из глубокого погреба:

– Восстановить вместе с его имением и крепостными? Которых от скуки порол на конюшне?.. И дворовыми девками, для половых нужд, у которых не спрашивал согласия?

Я запнулся, К-61 кашлянул громко, привлекая внимания, заговорил быстро и желчно:

– Настаиваю на цифровом варианте. В виртуале запросто создадим любой мир, и там может жить, как жил. И разницы между реальным и цифровым не заметит. А выдернуть в наш мир, где совсем не барин?.. И не может для забавы выпороть ни вас, ни меня?.. Ну вас ладно, не возражаю, раз вы такие марксистские материалисты, но я за цифровой вариант. Он сразу снимает все шероховатости.

– Кроме этических, – сказал Южанин. – Можем ли позволить человеку жить по тем законам, когда он стоял выше крестьян просто по праву рождения?

Хотя мне та эпоха ндравится.

Гавгамел уточнил:

– Можем ли позволить цифровому человеку пороть цифровых крепостных? Хотя ты прав, мне та эпоха тоже очень даже ничего так. Если, конечно, сам барин, а не крепостной.

Южанин повернулся ко мне. морда красная и довольная, колышется, как студень, в глазах веселье.

– Шеф?

– Воскрешаем в реале, – отрубил я. – как и требовал Фёдоров. Мы не уклонисты и не оппортунисты. Проводим линию партии в жизнь строго и некобелино!

– Непокобелино, – поправил Южанин. – А вообще насчет цифровых… это демагогия. Цифровые тоже люди. Как и остальные сингулярные… И должны соблюдаться права всех и каждого! Шеф, ты услышал голоса простого народа? Запиши теперь и в протоколе, первым воскресим Пушкина в его естественном виде!.. Что уже железно, таково нашего решение участников общества Фёдорова. И никаких гвоздёв.

Тартарин захохотал, широко раскрывая красный мясистый рот с белоснежными зубами в два ряда.

– Ну ты задвинул, – сообщил он довольно. – Мощно задвинул!.. Даешь Пушкина, буревестника р-р-революции!

По залу медленно ползёт тёмно-багровая тень, это по небосводу медленно сползает на отдых огромное и всё ещё оранжевое с переходом в нездоровую багровость солнце. Петиция либералов о том, чтобы сменить ему цвет, так и не прошла, наше консервативное большинство победило. Правда, за счёт безразличия к вопросу, мало кто вообще поднимает взгляд к небу, да хоть квадратное, всем пофигу.

Раздражение во мне нарастает, хотя все вроде бы норм, но почему собравшиеся так раздражающе неспешны, величавы и без огня в душе?

Да, конечно, впереди вечность, спешить некуда, всё задуманное успеем при любой скорости, так что куда торопиться, можно и полежать, но всё же как-то не так представлял я начало всемирно воскрешения предков.

Теперь даже вспомнить страшно то недавнее время, когда были смертными, когда каждый прожитый день приближал к могиле. Да что там каждый день, каждый час, каждая секунда!

Нельзя было ни отменить, ни замедлить, разве что чуточку затормозить всевозможными диетами, фитнесами и отвратительно праведным образом жизни, а сейчас ешь и пей все что угодно и сколько угодно, мы бессмертны!

Разве что какой астероид врежется в планету, но такие угрозы сингуляры, как говорят, ликвидировали ещё в самом начале до Перехода, а сейчас разве что Солнце взорвется, но и ему такой вольности не позволят.

Явтух и Новак сдвинули стулья и совещаются с самым заговорщицким видом, сблизив головы и поглядывая на других искоса и опасливо, словно замыслили заговор с целью свержения власти.

Я прислушался, уловил, как Явтух говорит быстро и с неудовольствием:

– Но начиналось, если ещё помнишь, на прекрасной ноте? Сперва удалось запретить бить и убивать в баймах людей, хотя мы поначалу были против! Потом нам запретили уничтожать крупных животных… ну да, сперва млекопитающих, затем всяких крокодилов, а сейчас нашлись умники, хотят запретить фармить пауков, сколопендр и всяких там сороконожек…

У меня сами собой стиснулись кулаки. Мы для чего собрались?.. Ради великой идеи, можно сказать, жили, пусть и звучит высокопарно, а о чём эти двое в такой исторический момент?

– Убивать нехорошо, – ответил Новак солидно. – В Библии сказано, что грешить нельзя даже в мыслях!.. Представил, как пялишь Людмилу Васильевну на людной улице, – уже грех. Нехорошо.

Тартарин услышал, спросил с живейшим интересом:

– Чё, правда?

Я выдохнул ярость и сказал сдавленным голосом:

– Не отвлекивайтесь, не отвлекивайтесь!.. Мы для чего здесь?.. То-то. Это уже настоящая работа, которую так раньше жаждали, а сейчас, как посмотрю, что-то не. С вами как, окейно?

Тартарин отодвинулся от Явтуха и подтвердил со строгостью во взоре, даже плечи раздвинул, аки орёл перед взлётом:

– Ещё как! Ибо надотьно, мои дорогие сотоварищи и сосотрудники вчерашне-завтрашнего дня. Мы же наконец-то!.. Можно сказать, для этого дня всеми фибрями!..

Новак пробормотал:

– Да теперь уже и не скажешь, для чего ползли. Это раньше ради какой-то цели, а сейчас просто так, потому что можно ничего не менять и ничего не делать. И пока ничего так, довольны, если смотреть на ваши морды, а не на вселенную.

Я ощутил чье-то появление за спиной, не успел оглянуться, как рядом подпрыгнул К-61 и дико оглянулся.

– Чего подкрадываешься?

Всего в двух шагах вышел из пространства Казуальник, в обществе его не видели уже с год, рослый и загорелый, сложен как античный бог, сказал приветливо красивым голосом шоколадного оттенка:

– Драсьте!

К-61 сплюнул трижды.

– Не выношу, когда респавнятся за спиной, аки тати в нощи!.. Тоже мне, Кентерберийское привидение!.. Морда в дверном проёме застрянет, а строит из себя «Лебединое озеро».

Казуальник сказал укоризненно:

– Какие вы… неинтеллигентные!

– Не умничай! – сказал К-61 всё ещё сердито. – Тоже мне, декабрист нашёлся! Обойдёмся без инсургентов из Конотопа. Я тебе кучу документаризма отправил насчет этого негра, ты её всю перелопатил?

– До последнего атома, – ответил Казуальник. – А что жрёте?.. Ого, представляю, сколько выпито.

Южанин, что всегда берёт в свои руки насчет выпить-закусить и вообще полукуллствовать, пояснил с удовольствием:

– Не так часто собираемся, чтобы без выпить и добавить. А докумэнты да, субъект сразу должен проснуться в привычной обстановке. В которой и заснул… вечным, как тогда говорили, сном. Засранное имение, ночной горшок под кроватью, кривая мебель той эпохи, грязная одёжка из натуральной ткани…

– Всё уже сделано, – заверил Казуальник бодро. – Осталось только нажать кнопку. Сперва можно посмотреть в цифре!.. Прогнать туды-сюды в ускоренном режиме, словно тараканов по кухне.

Я смолчал, давая возможность членам оргкомитета проявить хоть какую-то инициативу, но отозвался лишь Южанин, да и то слишком уж вяло:

– Ты же смотрел? Главное, чтобы воссоздали поточнее.

Спросил для проформы, все понимаем, Пушкин не отличит созданную нами квартиру от прошлой своей, даже царапины гвоздём на ножке кухонного стола будут восстановлены в точности.

– ЭВМ клянётся, – пояснил он, – что до последнего атома. Наблюдательная ретроказуальность рулит, и хорошо, что нас до неё не допускают, а то бы я там наретроказуалил.

Я кивнул, система выполнила наш заказ, а сколько ушло на это энергии, не наше дело. Сейчас всё для человека и ради человека, был такой лозунг в прошлом веке. Всё задуманное совершается, хоть и попозже, чем хотелось, попозже.

Сейчас это да, в законе, а обеспечили нечеловеки, те самые, что попёрли дальше и в том «дальше», как у нас заявлено, растеряли человечность, духовную суть и нравственные корни. Зато мы вот всё сохранили, хоть и не умножили, потому что дальше некуда, мы и есть венцы творения.

Все помолчали, переглядываются искоса, наконец непривычно Ламмер сказал со вздохом:

– Ну тогда пора. Хотя из меня ещё тот воскрешун! Чует моё трусливое сердце, хлебнём с этой задачей не только супа с котом Шредингера, но и бульон из варёных яиц. Но Фёдоров сказал, это наш долг.

Я поднялся из-за стола, все устроились в креслах, словно вросли, я сказал с усилием:

– Подъём, подъём!.. Да, отвыкли что-то вообще делать, но вспомним, что когда-то работали!.. И не всегда в минус.

Поднимались нехотя, словно я прерываю заслуженный отдых после тяжёлого дня в шахте.

Казуальник пошёл рядом, я услышал его тихий голос:

– А может, этот как бы долг переложить на следующее поколение? Мёртвым всё равно, сколько ими ещё побыть, у них часики не тикают.

Гавгамел взглянул с пониманием, но голос произнёс тяжело и недобро:

– Что мелешь, смерд?.. Я бы переложил тоже, но мы и есть то самое поколение. Шеф?

Я сказал невесело:

– Не только следующее, но и последнее.

Оба посмотрели с укором, будто я брякнул нечто непристойное, но я только развел руками. Жизнь продлена до бесконечности, надобность в рождаемости отпала. Конечно, будут чудаки, что и в наше время продолжат рожать детей, но это единицы, на поколение не потянут.