Текст книги "Княжий пир"

ГЛАВА 15

В комнатке было темновато, прохладно. Из-под ног дуло, он заметил в полу широкую деревянную крышку с настоящим медным кольцом, вбитым в дерево. Похоже, у Бабы Яги еще и погреб. Жутких криков снизу пока не слышно…

– Проголодался? – спросила старуха. – Сейчас что-нибудь придумаем… Да и я перекушу…

«Меня перекусит», – мелькнуло у него пугливое. Вон зубы, еще больше стали. На глазах растут.

– Да мне что-то не хочется, – сказал он торопливо. – Водицы глоток, что еще проезжему надо? И прикорнуть на ночь могу где угодно. Ты не беспокойся, бабуля.

– Какое беспокойство, – ответила Баба Яга. – Так давно никто не заглядывал, что я уже и забыла…

«Вкус мяса человеческого забыла, – понял он. – Во нажрется теперь! Я, как назло, не мелочь какая, а удался ростом и силой. Сала не нарастил, зато мяса как на быке. А у нее зубы-то, зубы…»

Старуха, пятясь, вытащила из печи ухватом с короткой ручкой широкий горшок. По комнатке потек запах разваристой гречневой каши, но Залешанин напомнил себе, что откуда гречка в лесу, все обман, в горшке одни жабы да летучие мыши.

Он опасливо заглянул в миску. Из темного варева выглядывают тонкие лапки, не то лягушачьи, не то жабьи, запах вроде бы мясной, только он такого мяса не пробовал, голову на отрез.

Старуха не сводила с него горящего взгляда. Рот ее начал открываться, заблестели и другие зубы, страшные, как зубья пилы. Будь что будет, Залешанин зачерпнул ложкой гадостное варево, задержал дыхание, поднес ко рту. Только бы не выблевать, мелькнула мысль, бабка сразу убьет. А если не сразу, то сперва помучает, натешится, наизгаляется…

Он глотнул, зачерпнул снова, попробовал даже улыбнуться: вот, мол, ем, уважение выказываю, но рука дрожала, ложкой тыкал мимо рта, разливая горячую похлебку. Хлебнул снова, попался кусок вроде бы мяса, проглотил, а со вторым пришлось остановиться, не задохнуться бы, разжевал, проглотил, а старуха наблюдала прищуренным глазом.

Залешанин ел, искательно улыбался, проклятая бабка следит, как ест, ни одну ложку не пронесешь мимо рта. Пахнет мясом, но и вкус мясной… или почти мясной. Что-то срединное между мясом и рыбой. Точнее, между рыбой и птицей…

Бабка удовлетворенно кивнула, Залешанин в замешательстве ощутил, что ложка задевает дно, а сперва миска казалась размером с корытце.

– Изголодался, – сказала бабка знающе. – Мужик молодой, здоровый, сила играет… Но совестливый! Меня, старуху, боишься объесть. Так ведь?

– Гм, – пробормотал Залешанин. – Ну, не так уж чтоб очень… Тебе кот готовит, бабушка?

– А что, шерсть в супе?.. Ежели оголодал, на цвет шерсти не смотрят.

– Да, – согласился Залешанин. – Мне все одно – с черного кота шерсть или с белого.

– Молодец, – одобрила Баба Яга. – А то был тут один… Как увидел моего кота, сразу в крик: черный кот! Страсти! Несчастье… Белого ему подавай, паскудник.

Она убрала пустую миску, взамен поставила неопрятного вида чашу, желтую, но чистую. Почти до краев колыхалась такая же темная жидкость, попахивало кровью.

– Где он теперь? – рискнул полюбопытствовать Залешанин.

– Да куда он денется, – ответила старуха рассеянно. – Здесь…

Он сделал осторожный глоток, стараясь не сильно перекашивать рожу, пахнет мерзостно… хоть если по-честному, то скорее непривычно пахнет, а так, если внюхаться, то терпимо…

Отпил почти до половины, а когда опускал, наконец сообразил, что пьет из человеческого черепа. Только что по бокам малость меди и старого серебра для красивости.

Пальцы разжались, роняя чашу, но уже почти поставил, не расплескал, дрогнувшим голосом торопливо поддакнул:

– Что белый – в лесу в грязи извозишься, не отмоешь! Хуже, чем белая ворона. А кот и должен быть черным. Белый кот – разве кот? Урод какой-то…

Старуха одобрительно кивала, глаз ее постепенно из ярко-багрового становился почти зеленым. Залешанин, подбодрившись, сказал:

– Хорошо готовишь, бабушка. Будет время, еще как-нибудь заеду к тебе, чтобы с котом поздороваться, отвару твоего отведать…

Замер с сильно бьющимся сердцем, как старуха примет такие слова, но Баба Яга отмахнулась:

– Не заедешь.

Сожрет, понял Залешанин, замирая. Сожрет, и не копыхнешься.

– Что так, бабуля? – спросил он заискивающе.

Она равнодушно повела на него огненным глазом:

– Зарежут тебя, милок.

– Бабуля! – вскрикнул Залешанин.

– А что? – буркнула она. – Чем ты лучше других?.. Князь брата родного зарезал, а уж тебя…

Она махнула рукой, удалилась в угол. Слышно было, как там хрустели стебли сухой травы, потек густой запах полыни, молочая, красавки.

Залешанин сидел с сильно бьющимся сердцем. Сказала, что его зарежут. А потом и довольно ясно уточнила, кто именно зарежет… Странно, но дух взыграл, душа подпрыгнула, прошлась на ушах. Значит, бабка его не съест, если такое говорит! А супротив судьбы что против рожна…

Старуха протяжно, с завыванием зевнула. Залешанин передернулся, зубы у бабки как у коня, только острые как ножи, а клыками бы желуди рыть под дубом…

– Спать пора, – заявила ведьма. – Ты гость, выбирай, где спать ляжешь. Со мной на печи, тут тепло и шкуры мягкие, в сенях ли с моей внучкой… правда, ложе там одно, или же в сарае возле своего коня?

Даже если не сожрет, мелькнула мысль, все же спать с такой… Что ей самой лет тыща, что внучке сот пять, все они кикиморы на загляденье, водяной или Кощей могут и позариться, но он даже не чугайстырь, лучше уж в сарае рядом с красавцем конем.

В пристройке пахло свежепролитой кровью. Залешанин заставлял себя думать, что старуха белку какую или барсука задавила, шкуру сняла, но воображение рисовало в открытых дверях зловещий силуэт с длинным ножом в руке.

Чертов конь всю ночь чесался, хрустел сеном, будто жевал сочные листья лопуха, пару раз с такой силой влупил копытом в стену, что Залешанин вскочил и долго не мог заснуть с бьющимся сердцем. Вслушивался в каждый шорох, а вокруг, как назло, либо скреблось, либо пищало, кувикало, на голову сыпалась труха, будто по крыше ходили с длинными ножами в руках…

Он не помнил, спал хоть чуток или нет, но, когда в щели сарая начал пробиваться рассвет, сердце взыграло, пошло колотиться о ребра, как дурак о доски боярского забора. Конь дремал – наконец-то, скотина! – но чавкал как свинья, и во сне жевал овес, если это овес… в лесу?

У колодца красивая юная девушка брала воду. Румяная, налитая сладким соком, как наливное яблочко, тонкая в поясе, но с высокой грудью и широкими бедрами. Вы–глянуло солнышко, пронзило ее лучами. Длинное платье вспыхнуло, просвеченное насквозь. Увидела молодого парня, что вышел из сарая и глазеет на нее, застеснялась, на спелых щеках выступили ямочки, поспешно начала одергивать и без того длинное платье.

– Ты кто? – выдохнул он счастливо.

– Я Василиса Прекрасная, – ответила она застенчиво, – вон из той избушки на курьих ножках. Я бабина внучка. А ты откуда, добрый молодец?

– Из сарая, – сказал он с сердцем. – А зовусь я – дурак из сарая!

Светлый лес остался позади, он не заметил, что копыта коня снова не стучат весело по твердой земле. Землю покрывал темный толстый мох, влажный, вздыбленный подземными корнями, что как гигантские белесые черви рвались наружу, кое-где прорывали мох и торчали страшными уродливыми дугами, медленно темнея на свету.

Вспомнив старую ведьму, он передернулся так, что чуть не свалился с коня. На прощанье она сказала, что он как вылитый ее муж, ну просто вылитый, даже улыбался вот так же краешком рта… Залешанин не рискнул спросить, кто же муж, не Кощей ли Бессмертный, и хорошо, что не спросил. Старуха аж прослезилась от воспоминаний, велела подождать и, пока он обмирал от страха: а вдруг передумает и сожрет, долго рылась в неведомых закутках, а вернулась с пучком травы и крохотной деревянной баклажкой:

– Возьми. Чую, ты из тех удальцов, кому пригодится.

– Что это? – спросил он осторожно.

– Это разрыв-трава, любые запоры отопрет, – голос ведьмы стал хитрым, – а в твоем деле, милок, это как раз самая нужная травка, верно?..

– Спасибо, бабушка, – поблагодарил Залешанин.

– А это отвар из дурман-травы. Если хлебнешь, сумеешь одурманить всякого… если тот не колдун, конечно. Правда, давненько у меня, но сила, думаю, еще осталась… А не осталась, ну что ж… тогда ты сразу узнаешь.

Он принял трясущимися руками подарки, кланялся и пятился, кланялся и пятился. Бабка в самом деле сделала княжеский подарок. Конечно, ей ни к чему свои же запоры ломать, других-то за сто верст нету, да и личину ее здешнее зверье знает, но все же могла бы что-нибудь от него потребовать…

А что потребовать, одернул себя. С него как с голого, не разживешься. А у нее и так всегда горшок с гречневой кашей…

– Крепись, – подбодрил он коня, – в тот раз выбрались… выберемся и сейчас.

Ему чудилось, что лучи солнца медленно гаснут за виднокраем, сумерки подкрадываются медленно, ползком, и вот уже миром правит ночь с ее нечеловеческими законами, вместо солнца живых поднимается холодное солнце мертвых, упырей и нечисти… Он даже не уловил миг, когда бодрый цокот копыт угас в темном толстом мху, но по бокам медленно двигались угрюмые темные стволы, толстые и покрученные. Узловатые ветви опускаются все ниже, пытаются достать его, сорвать с седла. А навстречу из полумрака выступают деревья все толще и корявее, дупла зияют страшно, как норы в преисподнюю, из каждого на него смотрят круглые желтые глаза, страшные и немигающие.

Он чувствовал пупырышками на спине, что из-за деревьев за ним наблюдают, а на том месте, где только что проехал, прямо из мха поднимаются какие-то странные звери и долго смотрят вслед немигающими глазами, в которых нет ничего человеческого.

Воздух был влажный, сырой, словно здесь только что прошел дождь и надвигается новый. На листьях поблескивало, то ли спинки жуков, то ли крупные капли. Мох уже чавкает под копытами, будто конь ступает по мокрым тряпкам. Деревья впереди подрагивают, расплываются, а основания словно бы торчат из желтой глины, поднимающейся вверх, как тесто в квашне.

– Погоди, – сказал Залешанин дрогнувшим голосом, – там что-то гадкое… Давай объедем.

Собственный голос показался чересчур громким и неуместным. Он даже пригнулся, как раз вовремя: над головой затрещало, листья тревожно шелестнули, и нечто тяжелое пронеслось рядом, больно рванув за волосы.

Он ошалело смотрел на воткнувшийся до половины в пористый мох тяжелый сук с двумя блестящими, как оленьи рога, отростками. Еще чуть правее, и проткнул бы его, как нож протыкает зайца!

Что за лес, прошептал он одними губами и тут же в страхе посмотрел наверх. Как они тут живут? Давай, Сивка, поищем другую тропку. Даже не тропку, откуда тут тропки, а проход. Князь говорил, что это к другим владениям древлян ни пешему, ни конному не пройти, но к самому Искоростеню есть дорога даже для конного…

Часто шуршали листья, он видел, как ползают мерзкие скользкие гады, прыгают лягушки. Толстые жабы смотрели даже с деревьев, а когда он проезжал мимо, пытались вытянуть шеи, провожая его взглядами.

Волхвы рассказывают, что Азазель, решив избавить людей от гадов, собрал их, и завязал в мешок, и велел человеку отнести и бросить в море. Тот из любопытства заглянул по дороге, а гады разбежались. Азазель превратил его в аиста, чтобы постоянно собирал их. От стыда у человека-аиста покраснели нос и ноги.

Залешанин змей не любил и боялся, потому и аистов недолюбливал, все-таки тот дурак, их предок, виноват, что эта гадость ползает по земле, кусает или хотя бы пугает, но с другой стороны – старики говорят, что, ежели разорить гнездо аиста, он принесет уголек и подпалит хату. Ему это просто: крыши соломенные. Полыхнет так, что и выскочить не успеешь. А если успеешь, то голый и босой…

К тому же Азазель позже пожалел дурака, но сделанное нельзя сделать несделанным, слово не воробей, только и того, что разрешил на зиму улетать в дальнюю страну, где становятся людьми. Полгода живут там, затем снова обращаются в аистов и возвращаются в родные края, где вьют гнезда на крышах хат, выращивают птенцов и все стараются понять, какими бы их дети были в людской личине и как бы играли и бегали по улице вместе с остальными детьми людей.

Сейчас Залешанин ехал вдоль болотистого берега, в камышах гулко ухала выпь, аисты неспешно бродили по разогретой полуденным солнцем воде. Лягушки сидели важно на широких листьях, но, завидев аистов, нехотя слезали в воду, прятались под коряги.

Лягушки, как хорошо знал с детства Залешанин, – это утонувшие во время потопа люди. К ним добавились утонувшие при переходе через море во время бегства из жарких стран. Поэтому бить лягушек нельзя: они когда-нибудь снова превратятся в людей.

Когда аист бросает лягушку в трубу, она, пройдя через дымоход, превращается в ребенка. Лягушка может плюнуть человеку в глаза, и он ослепнет. В лягушек к весне превращаются старые ласточки, которые перезимовали в болоте под водой. Живущая под порогом лягушка оберегает дом от несчастий. Словом, аистов бить нельзя, змей нельзя, лягушек тоже нельзя, разве что муравьев топтать можно, но тех Залешанин сам любил и жалел, а в детстве помогал им таскать гусениц, совал в муравейник забитых жуков, бабочек.

Он отчаялся выбраться, когда деревья раздвинулись, впереди блеснул свет. Конь всхлипнул как ребенок, в крупных коричневых глазах выступили слезы. Залешанин подался вперед в седле, но конь уже и сам без понукания, хрипя и задыхаясь, полез через последние валежины, вломился в заросли колючих кустов, свет приближался, деревья нехотя расступились, сзади разочарованно ворчало, ухало, щелкало зубами, но Залешанин успел ухватить взглядом далекую бревенчатую стену.

Конь выбрался на опушку, ноги дрожали. Брюхо в мыле, с удил срывались клочья кровавой пены, словно скакал без передыху от Новгорода до Киева. Частокол был из вековых сосен, свежеоструганных, с заостренными концами вверху. Через каждые три десятка шагов над стеной поднимались высокие бревенчатые башни. Широкие, крытые, на два-три десятка лучников в укрытии. Ворота широкие, свежие, окованы железом и медью.

Залешанин поежился. Перед стеной идет вал, где поблескивают зубьями кверху бороны, там натыкали заостренные колья, обломки кос, а от вала к лесу перекинут подъемный мост, ибо помимо вала Искоростень, стольный град древлян, окружен еще и широким рвом.

– Как примут, не ведаю, – сказал Залешанин коню, – но что теряем?

Конь кивнул замученно, уж его-то не станут убивать, тем более жечь железом или топить в болоте. Залешанин невесело засмеялся, отпустил повод.

Стена приближалась, он видел, как сразу на двух ближайших башнях появились люди, а когда подъехал к мосту вплотную, услышал скрип натягиваемой тетивы. Он вскинул обе руки, показывая пустые ладони:

– Я с миром!

– Кто таков? – прогремел злой голос.

– Да просто гость, – крикнул он как можно беспечнее.

– По какому делу?

Он развел руками, закричал все так же весело:

– А как насчет того, что сперва накормить-напоить, в баньку сводить, а потом расспрашивать?

Злой голос посоветовал:

– Ты это Бабе Яге предлагай.

А другой, даже повизгивающий от усердия, попросил:

– Старшой, дай я его стрелой сшибу! Вот те душу о заклад, что попаду между глаз!

Залешанин вскрикнул торопливо:

– Да заплутал я просто! Ехал в Царьград, а тут набросились какие-то лохматые, еле ноги унес… Да заблудился в лесу. Если позволите переночевать, утром уеду восвояси, а боги вас наградят!

Он в напряжении ждал ответа, а голос буркнул с презрением:

– Это за тебя-то наградят?.. Ладно, проезжай.

Залешанин услышал скрип, но ворота оставались недвижимы. Конь осторожно вступил на мост, копыта застучали глухо, мост из толстых бревен. Слева в створке ворот приотворилась дверка: узкая, но всадник протиснется, если пригнется к самой гриве, став совсем беззащитным перед стражами.

По спине прошел недобрый холод. На миг пожалел, в темном лесу не так жутко. Не зря говорят старики, что человек – самый страшный зверь, когда он зверь.

ГЛАВА 16

По обе стороны ворот две башни высились не зазря: когда протиснулся в узкую дверь, увидел в трех шагах еще одни ворота, запертые. Над головой недобро потрескивало, он узнал знакомый звук сгибаемого орешника. Значит, луки у них длинные, приспособленные бить со стен далеко и со страшной силой.

– Да я один, – сказал он дрогнувшим голосом, – вы ж и калитку за мной заперли…

– Проходи, – велел голос сверху.

Грюкнул тяжелый засов. Конь торопливо протиснулся в следующую калитку, а Залешанин звучно ударился лбом о низкий край, услышал довольный смешок стражей, но смолчал, хотя в глазах вспыхнули костры.

Под ним задрожало, конь встал как вкопанный. Залешанин помотал головой, искры и туман в глазах рассеялись. Конь стоял, мелко дрожа, в окружении огромных псов, страшных, с оскаленными пастями, а со всех сторон двора сбегались такие же огромные и лохматые чудища. Залешанин застыл, страшась шелохнуться. Если человека можно напугать, попереть на него, то пес есть пес, его не испугаешь ни мечом, ни ножом, ни боярской грамотой: все равно кинется, а зубы вон какие!

Двор был широк, на той стороне полукругом идут постройки, сараи, конюшня, две или три кузницы, амбары, чуть дальше виднеется крыша трехповерхового терема. Из построек выходили люди, вытирали руки о кожаные передники, смотрели ожидающе. Из окон выглядывали любопытствующие бабы и дети.

Один из мужиков лениво направился в его сторону. Не отрывая взора от Залешанина, цыкнул на псов, те оторвали задницы от земли, кое-кто нехотя попятился, но все смотрели и облизывались, скоро ли позволят вцепиться этому… в глотку.

– Откуда? – спросил мужик.

Залешанин чуть осмелел:

– Конь подо мной сейчас упадет… Может быть, мне позволят наконец сойти на землю и хотя бы отведать водицы?

Мужик оглядел коня с сочувствием:

– Да, заморил… Поводи по двору, пусть остынет. А то запалится, если сразу к колодцу… А потом и ты можешь напиться. После коня.

– Благодарю, – буркнул Залешанин. – Какой добрый народ древляне!

– Мы такие, – согласился мужик гордо. – Последнюю рубашку с себя для гостя! Да что рубашку, шкуры снимем. За что боги нас и любят.

Залешанин спрыгнул, расседлал коня, свалив тяжелое седло на землю, так как не сказали, куда нести, а помочь никто не вызвался, повел коня по двору. Псы неотступно следовали сзади, а мужик остался, следил из-под нахмуренных бровей.

Залешанин, когда проходил мимо, спросил словно невзначай:

– Искоростень отстроился, любую осаду выдержит. Не хазар опасаетесь?

Мужик поколебался, но Залешанин не был похож на княжеского дружинника, все же ответил уклончиво:

– А хоть хазары, хоть торки… хоть кто. Свое надо держать на запоре.

– Понятно, – ответил Залешанин.

«Хоть кто» – это, конечно же, кияне. Не столько сами кияне, как захватившая Киев чужая дружина, что еще при деде нынешнего князя, князе Игоре, начала налагать дань на окрестные племена. Наложила и на древлян, а когда дружину Игоря истребили, а самого страшно казнили, разорвав деревьями, его жена Ольга явилась с еще большим войском, сумела взять и сжечь Искоростень. Правда, дань уменьшила. Но все же Киев далеко, мало ли что там… Могут и сами друг другу глотки порвать. А явятся с войском, то в этот раз Искоростень уже не тот, голубей да воробьев во всем граде ни одного не отыщешь!..

Залешанин жадно хлебал жидкую похлебку, вокруг весело стучали ложки, кто уже выскребывал со дна пригоревшую кашу, кто шумно хлебал древесный квас, на него смотрели во все глаза, чужаки здесь бывают явно редко.

Залешанин старался держаться незаметно. Веяло злом, тут бы поскорее отужинать да лечь спать, лучше бы подле коня, а они пусть остаются со своими обычаями, обособленностью, ему это все до одного места.

Он допил квас, торопливо встал, поклонился всем, но, когда пробирался между лавок, ощутил, как в челядную вошел кто-то сильный и властный. На загривке поднялись волосы, он ощутил, как напряглись мышцы, а внутри зародилось и пригасло до времени злое рычание.

Не оглядываясь, дошел до двери, облегченно вздохнул. И тут негромкий голос произнес:

– Исполать тебе, чужестранец.

На крыльце стоял человек, при взгляде на которого Залешанин сразу понял, почему здешний народ зовут древлянами. Среднего роста, но чудовищно коренастый, руки как ветви дуба, ноги словно старые стволы, даже лицо будто ожившая кора столетнего дуба: суровое, коричневое, в глубоких резких морщинах. Глаза, похожие на жуков-древоточцев, прячутся под наплывами мощных надбровных дуг. Пахло живицей, листьями, чувствовался кисловатый аромат муравьиной кислоты.

– И тебе того же, – осторожно ответил Залешанин. Он вежливо поклонился. – Я только заблудившийся путник. Ваших дел не касаюсь, выведывать не выведывал… Сейчас засну, где укажут, а с восходом солнца уеду…

Человек сказал так же негромко, но в голосе чувствовалась сила и врожденная привычка повелевать:

– Выведывальщика не допустили бы даже до ворот.

– Разве по мне угадаешь? – спросил Залешанин невольно.

– А чьи, по-твоему, волки тебе перебежали дорогу? А чья сова летала над тобой на распутье? А кому ты бросил ломоть хлеба?.. Мы знаем о тебе больше, чем ты думаешь. Может быть, даже больше, чем знаешь о себе сам. Следуй за мной, чужак.

Залешанин в замешательстве произнес осторожненько:

– Мне бы на сеновал или еще куда…

– Потом, – отрезал человек. – Тебя сейчас желает видеть наша светлая княгиня.

Залешанин спросил осторожно:

– Княгиня Огневица?

– Светлая княгиня, – поправил мужик строго. Залешанин потупился, ибо назвать светлого князя просто князем – значит оскорбить, ибо князь правит только своим племенем, а светлый – объединением племен, где у каждого свой князь. – Меня зовут Черный Бук, я управитель княжеского хозяйства. Отряхнись, смочи волосы, а то торчат как… не знаю у кого. Светлая княгиня не любит!

И когда шли через двор, он чувствовал себя голым на перекрестье десятков пар глаз. Терем приближался, вырастал, Залешанин чувствовал его тяжесть. Если терем Владимира сложен из легкой сосны, то здесь подбирали только матерые дубы – толстые и с неимоверно плотной древесиной, не один топор затупили да выщербили. Тяжесть чувствуется всюду, словно бы сама земля просела под неимоверным весом.

Он поднялся на крыльцо, новенькое и широкое, ни одна доска не скрипнула, хоть таран роняй. Черный Бук толкнул дверь, двое стражей отступили в тень, в сенях пахло травами, жареными орехами, медом.

– Ножи оставить здесь? – спросил Залешанин на всякий случай.

Черный Бук отмахнулся:

– Не стоит. Если не так что скажешь или не так взглянешь, то и бровью повести не успеешь…

На том конце сеней еще двое стражей загораживали дверь. Черный Бук кивнул, оба отступили, дверь внезапно распахнулась, открыв просторную палату, скромную и вроде бы нежилую. Черный Бук молча прошел к лестнице, ведущей наверх, снова ни одна ступенька не скрипнула, тверже, чем как из камня, даже поджечь такие непросто, сапоги Черного Бука мерно бухали по ступеням, подошвы двойные из кожи вепря, прохвачены черной дратвой…

Внезапно взгляд Залешанина поднялся выше сапог, он ощутил, что оба уже стоят в горнице, в щели окон-бойниц падают узкие, как лезвия мечей, лучи солнца, а в дальнем конце за столом сидят люди. Над головами по всей стене распяты медвежьи шкуры, явно сохраняя тепло, из оружия на стенах два-три топора, четверка мечей, но простых, гридни вооружены лучше, явно здесь ценят лишь за то, что их брали в руки прежние князья.

Залешанин на всякий случай поклонился в сторону стола, голова не отломится. Глаза начали привыкать к полумраку, рассмотрел среди мужчин молодую женщину. Одета как для похода или долгой ходьбы по лесу, поверх одежды кольчуга из таких тонких колец, что стоит пару деревень, красные, как пламя вечернего костра, волосы свободно падают на спину, только перехвачены посередине зеленой лентой.

Женщина властным движением отпустила воевод. Залешанин не мог оторвать взгляда от ее нечеловечески зеленых, как и положено колдунье, глаз. Огромные, блестящие, как лесные озера, расширенные, брови вздернуты, нос прям, лицо бледное, подбородок слегка выдвинут вперед, ею бы любоваться… если бы не знать, что это и есть самая могучая из колдуний на землях Новой Руси.

Он вздрогнул, обнаружив, что княгиня-колдунья уже стоит прямо перед ним, рассматривает с брезгливым интересом, словно диковинного жука, коего раздавить каблуком просто, но пальцем потрогать боязно: вдруг щипнет жвалами.

– Я чо? – пробормотал он торопливо. – Я ж ничо!.. Только ехал мимо. Я не лазутчик.

Глаза княгини стали шире, а губы дрогнули в сдержанной улыбке.

– Кто сказал, что ты лазутчик? С лазутчиком разговор прост. За ноги да к вершинкам деревьев. Чтоб землю не поганить. А вороны похоронят в своих утробах.

– Небо, – прошептал Залешанин. – Что значит в лесу живете.

– В лесу, – подтвердила княгиня, – но даже в лесу нам ведомо, что послал тебя Владимир, убийством брата своего захвативший престол киевский… Значит, ты его человек.

Залешанин пробормотал:

– Если так уверены… а люди здесь, как погляжу, сурьезные, то почему я еще жив? Даже супу дали. Правда, у нас собакам дают лучше…

Княгиня светло улыбнулась:

– Волхв отсоветовал. Не друг ты ему вовсе, говорит. И не слуга. К тому же Владимир тебя замыслил убить, и ты это скоро узнаешь… Что-то еще плел про особый нож, режет любую кольчугу из дамасской стали, будто паутину… но дальше его видения совсем смутные. Только и сказал, что узрел такой нож у тебя… Ну а кто носит такую кольчугу, я знаю.

– Какой нож, – ответил Залешанин затравленно. – Палица при мне только. Да ложка за голенищем. А нож… Разве это нож?

– Ложка у тебя добрая, – согласилась княгиня. – У нас половники мельче. Ладно, мы тебя… пожалуй… отпустим. Даже живым отпустим… Пожалуй, даже не покалечим…

Она словно бы призадумалась над своей щедростью, колебалась, а он подумал затравленно, что пакость какую-то учинят обязательно. Отпустят, даже не покалечат, только в жабу обратят, а то и вовсе в червяка.

Княгиня оглянулась по сторонам, отошла от окна. Залешанин сказал тупо:

– Воля твоя.

– Вот и ответствуй по моей воле, – сказала она строгим голосом, но Залешанин, чья душа была на пределе, уловил оттенок не то напряжения, не то страха, – я изволю знать… о верховном волхве Владимира!

Залешанин пробормотал:

– Я ж не волхв и даже не княжий дружинник… Что я могу о нем знать?

Она кивнула:

– Знаю. Но ты видел его последним. Всего два дня тому.

– Ну, – пробормотал он, – зверь как зверь… Морда, лапы… Ревет. До меда, знать, охоч. Или корову задрать хочет.

Ее глаза блеснули гневом.

– Шутить со мной вздумал?

Он отшатнулся, вскинул руки:

– Да рази посмею? Но я не знаю, что ты хочешь услышать!.. Он волхв Владимира. Тот в нем души не чает… Видать, в детстве мечтал стать поводырем медведя. Когда я их видел, они почти всегда были вместе…

– Он что-то советовал князю?

– Конечно!

– Что?

– Да рази я не сказал, – выкрикнул он, – если бы слышал?

Она медленно кивнула, не сводя с него глаз:

– Понятно, князь без него ни шагу… Сам хитер как змея, в Царьграде всяким коварностям обучился, но все равно без этого… ни ногой за порог…

Залешанин воскликнул:

– Точно! Нашел с кем советоваться. Медведь, он и есть медведь. Здоровый – это точно. Хату свернет, когда рассердится.

Она поморщилась:

– Он часто сердится?

– Ни разу не видел, – признался Залешанин. – Но должон же как-то силу показывать? Я б не утерпел.

– Ты прост как дрозд, – сказала она презрительно. Веки ее опустились, скрывая взгляд.

Залешанину она вдруг показалась очень красивой и печальной. Сердце кольнуло тревогой, странным предчувствием беды или близкого несчастья.

Княгиня хранила молчание, Залешанину почудилось, что в горнице словно бы появились незримые стражи, придвигаются к нему, растопыривая лапы. Он уже слышал жаркое дыхание на затылке, запах мяса с чесноком, торопливо сказал, только бы привлечь ее внимание:

– Я что-то не зрел его волхвования! Другие колдуны то коров лечат, то тучи гоняют к соседям, то черными котами оборачиваются… А он как стал медведем, так и остался… Дурак, видать. Туда оборотиться сумел, а обратно… Ты его побьешь враз! Вон ты какая злая да сильная…

Она встрепенулась:

– Он выглядел больным?

– Медведь-то? – удивился Залешанин.

– Верховный волхв! – напомнила она со строгостью в голосе.

Она сделала знак пальцами, Залешанин почувствовал, как его спина перестала ощущать горы мяса и мускулов сзади, затем он услышал, как негромко хлопнула дверь. По ее взгляду он понял, что они остались одни в огромной палате.

– Он выглядел больным? – повторила она с тревогой. – Усталым? Измученным?

Залешанин в замешательстве развел руками:

– По его морде разве заметишь?

Она чуть вздрогнула, словно приходя в себя, натянуто улыбнулась:

– Нам придется с ним схлестнуться однажды. Потому я хочу все знать о нем. И с кем он встречается, как одет, что ест, часто ли моется, здоров ли…

Залешанин наконец понял:

– А-а-а-а! Да, знать врага – первое дело. Нет, он не устоит. Он больше занимается звездами, а такие не видят, что под ногами. А ты, наоборот, вот как змея ползаешь только по земле, на небо тебе наплевать… даже не плюнешь, ты вся здесь, опасная и злая. Он перед тобой как овца перед волком! Говорят, он мудр, но что самая большая мудрость супротив хитрости? Да и говорят же в народе: против умного устоишь, а супротив дуры оплошаешь.

Она подумала, покачала головой:

– Нет, против дуры он устоит. Для того и звериную морду выпросил… Дуры сами разбегутся! Он, дурак, все еще думает, что я заклятиями стараюсь вернуть ему людской облик!.. Дурак, еще какой дурак… Кто ж в мужчине видит личину? Разве что девчонка какая малолетка, но не женщина. Личина важна для нас, женщин… А он и в звериной личине тот же витязь, равного которому нет…

Голос ее дрогнул, а в глазах на миг проглянула такая бездна, что Залешанин отшатнулся, будто одной ногой завис над краем пропасти и сдуру посмотрел вниз. Сердце колотилось, в голове заметались суматошные мысли, словно застигнутые в амбаре за кражей зерна воробьи.

В великом изумлении промямлил:

– Так у него же… рыло-то, рыло!.. Морда то есть… От него народ шарахается. А приснится такой, всю жизнь дергаться будешь!

Взгляд колдуньи был полон презрения.

– Он и сейчас красивее всех мужчин Руси!.. А что рыло… так у каждого мужика рыло, что тут дивного? Он и с рылом всех краше.

Голос дрогнул, Залешанин уловил глубокую печаль, а когда всмотрелся, то морозом пробрало по коже. В глазах колдуньи стояла такая тоска, такая боль, что он пробормотал в замешательстве:

– Ты чего… брось… Ты вон какая красавица! Да за тобой прынцы пойдут как гуси на водопой, только крякни. Чего тебе еще надобно?