Текст книги "Княжий пир"

– Что мне принцы, – прошептала она, – что мне императоры… Как он выглядел, когда ты уезжал?

По чести говоря, он почти не запомнил волхва, ибо старался не смотреть на страшную звериную морду, только и помнил, что голос был могучий, сильный, не голос, а рев.

– Да так… здоров, как медведь. В делах как пес в репьях. Только кашлял сильно, но…

Она повернулась так резко, что он не успел заметить движение:

– Заболел?

– Да что ему станется, – огрызнулся Залешанин, но взглянул на ее сдвинутые брови, торопливо поправился: – У него не только морда, он и весь здоровей медведя. Такого колом не добьешь, а ты о болезнях!.. Кого угодно перепьет… да только не видал я, чтобы он пил. Хотя зря: в такую пасть ведро вина войдет и еще для ковшика место будет…

– Ты сказал, – напомнила она, – он кашлял!

– Да мало ли чего в пасть залетит? Может, жук какой сослепу решил, что это его родное дупло?.. Да тебе-то что до его здоровья?

Она медленно отвернула лицо. Голос снова стал злым и холодным:

– Мне нужна победа над здоровым и полным сил противником. Тогда никто не скажет, что я одолела калеку или немощного.

– Да-да, – сказал он торопливо, страшась резких перемен в настроении могущественной колдуньи, – это будет драчка… Хотел бы знать когда. Я бы коня продал, только б поглядеть хоть одним глазком.

Ее взор погас. Залешанин видел, что княгиня перед ним, а душа сейчас возле Белояна. Сражается… гм… дерется, доказывает, борется в магии и не только в магии, но борется, борется, борется… сама еще не понимая, что будет делать с победой, если та вдруг, к ее несчастью, настанет!

ГЛАВА 17

Конь вынес его за ворота веселый, бодрый, отоспавшийся, а Залешанин горбился в седле мрачный, как дождливый день осенью. Хоть и вырвался живым, даже шкуру не попортили, но слишком легко отпустили древляне… А ведь поняли со своим колдовством, что он выполняет поручение ненавистного им князя. Слишком уверены в коварстве Владимира. Ну, да это понятно, кого ненавидят, того и подозревают во всем, но уверены еще, что для их врага будет хуже, если их гость поедет дальше целым…

«Ну, что князь замыслил убить, уже сказали, – подумал он невесело. – Правда, Баба Яга рекла, а бабам верить… С другой стороны, Баба Яга не совсем баба… Да и с чего ей врать? Ей в лесу все одно: я или князь. Но насчет ножа их волхв попал пальцем в небо. Хоть и в самую середку. Нож у меня таков, что и хлеб не разрежет… Правда, хлеба тоже нет».

– Ладно, – сказал себе наконец. – Род не выдаст, свинья не съест. Авось будет по-нашему. А на нет и суда нет. Надо жить, как набежит.

Дивно, но дальше дорога стала легче. Самой дороги не было, как и раньше, но хоть между деревьями конь шел свободно, не продирался сквозь завалы, засеки, не обходил огромные выворотни…

– Эх, – сказал он вдруг, – что ж это я… Они к войне готовятся! Потому все завалы только с той стороны…

Повеселел, сообразив, что дальше лесом ехать легче, усмешливо подумал даже, что хоть и княгиня, хоть и колдунья, а не сообразила, что Владимир тоже не самый последний дурак на свете: не станет продираться напролом, а пошлет в обход…

Правда, может быть, она как раз к этому и толкает? Чтобы пошел через земли дрягвы, а те восстанут тоже…

К полудню сделал маленький привал, перекусил запасенной снедью, снова ехал беспечный и беззаботный, ибо даже разбойники крутятся возле дорог, а любому зверю он сам страшен, ибо человек и есть самый лютый зверь, даже медведь, хозяин леса, опасливо уходит с дороги…

Конь вдруг настобурчил уши, вопросительно оглянулся, нерешительно свернул с дорожки и вломился в кусты. Залешанин не стал спорить, ему тоже почудились звуки, похожие на плач ребенка. Конь выбрался на полянку, и Залешанин убрал ладонь с булавы. Впереди шагах в десяти сидел, скорчившись, белоголовый мальчишка. Перед ним был продолговатый холмик свежей земли, сверху лежала кобза.

Мальчишка приподнял голову, лишь когда тень коня обрушилась, как хищные крылья, сверху. На Залешанина взглянуло распухшее от плача детское лицо. Мальчонка тут же снова уронил голову на скрещенные на коленях руки, худенькие плечи затряслись от рыданий. Руки до плеч были в земле, а по локти еще и в царапинах, засох–шей крови.

Залешанин поежился, представив себе, какие у мальчишки ногти, если уцелели. Явно же копал могилу голыми руками.

Он спрыгнул с коня, сел рядом:

– Добрый кобзарь был?

Мальчишка кивнул, всхлипывания сотрясали тощее тело так, что дергался, почти подпрыгивал от рыданий. Залешанин положил на детскую голову широкую ладонь, медленно перебирал шелковые волосы, такие нежные, детские. Так его успокаивала мать, когда ревел из-за очередного неслыханного детского горя.

Плечи мальчишки все еще дергались, но плач уже уходил из его худенького тела. Залешанин выждал, когда всхлипы сошли на нет, погладил по узкой спине:

– Он прожил хорошую жизнь… Песни пел, людей веселил, жить учил. И умер по-мужски: в дороге.

– Ага, – прошептал мальчишка, он повернул к незнакомцу зареванное лицо, – он так и хотел…

Над головой раздался дикий крик, Залешанин вздрогнул, рука упала на рукоять исполинской палицы.

На вершине куста сидела… Жар-птица! Изумительно яркая, слов таких не найти, вся желто-зеленая, с красным хохолком на голове, пурпурными перьями в хвосте, изумрудно-зелеными на крыльях. И толстая, как сытый кот, а клюв загнут так хищно, что и орел воззавидовал бы…

Он замер, мальчишка что-то сказал, Залешанин зашипел:

– Тихо!.. Не спугни Жар-птицу!

Мальчишка сказал сквозь слезы:

– Какая это Жар-птица? Это Петя.

– Что за Петя? – прошептал Залешанин, боясь шелохнуться, чтобы не спугнуть диковинную чудо-птаху.

– Имя такое… В Царьграде пети – это, по-ихнему, любимцы. Да не Жар-птица это… Там их как ворон, по всем деревьям гнезда вьют, на всех мусорках сидят, роются…

Залешанин, раскрыв рот, слушал мальца, что видывал так много, а сам поглядывал на дивную птаху, которая в дальних странах, оказывается, заместо ворон да галок.

– А как ты его поймаешь?

Мальчишка всхлипнул, вытер слезы:

– Зачем ловить… Петька, поди сюда!

Он вытянул руку. К изумлению Залешанина, птица в самом деле вспорхнула, от взмаха дивных крыльев у него сердце екнуло от счастья, что узрел такую дивную красоту, будет о чем рассказывать, а птаха сделала в воздухе полукруг, но опустилась не на руку – мол, не ловчий сокол! – а села на плечо мальчишки, что-то сердито застрекотала в ухо, требовательно дергая горбатым клювом за розовую мочку.

– Ишь… – только и выговорил Залешанин, больше не нашелся что сказать, только смотрел, как Жар-птица выговаривает мальцу, а на пришельца подозрительно поглядывает то одним глазом, то другим.

Мальчишка сказал:

– Мне подарили еще в Киеве! Сама дочь одного боярина подарила. Красивая! Очень красивая. И добрая. Меня тогда побили, я плакал, а она мне дала леденцов, а когда я все еще плакал, то подарила эту птицу. Ее еще ругали: мол, дорогой подарок оборвышу! А она отмахнулась.

Залешанин недоверчиво покачал головой:

– Что-то я не видел, чтобы по Киеву такие раскрашенные вороны порхали. Да и в лесах наших стаями не летают…

– Правда! Ей привезли из заморских стран. Из Багдада, страны чудес. Я даже видел того купца, Рыломордом его дразнили…

Сердце Залешанина застучало чаще. Охрипшим голосом спросил:

– А где в Киеве?

– Ближе к Боричевскому взвозу, – ответил мальчишка после раздумий. – Там красивый такой терем…

– У всех бояр терема богатые, – сказал Залешанин. – Какие его приметы?

– Ну… богатые ворота…

– Понятно, дальше ворот не пустили. А скажи, глаза у той боярской дочери серые?

Мальчишка кивнул:

– Да, серые… И лента в косе.

– Ленты тоже у всех, – сказал Залешанин, но сердце стучало все возбужденнее. – Брови темные, а слева у виска родинка… Так?

Мальчишка кивнул, погладил птаху по голове, всхлипнул, вздохнул глубоко-глубоко. На недетски серьезном личике снова проступило озабоченное выражение. Он пытливо посмотрел на Залешанина.

– Возьми, – сказал он и протянул птаху Залешанину.

– Ты чего? – отпрянул Залешанин.

– Возьми, – повторил мальчишка просто. – Ты ж все равно отберешь.

– С чего ты взял?

– Вижу.

Залешанин ощутил, как волна жара прокатилась по телу, залила лицо, а уши запылали как факелы. Мальчишка в самом деле угадал. Видать, поскитался по дорогам, навидался людей всяких-разных.

– Да ладно, – сказал он, осердясь в самом деле, – с чего ты взял, что я заберу только твою птаху? Я и тебя беру.

Мальчишка отшатнулся, в глазах мелькнул страх.

– Меня?

– Да. Негоже тебе здесь оставаться. А мой конь двух вынесет, а не то что… одного с четвертинкой… В ближайшей веси найдем добрых людей. Может, даже совсем бездетных.

Мальчишка вперил в него взгляд, полный такой горячей благодарности, что от неловкости Залешанин ощутил, как покраснела даже спина. Не успел подняться, как мальчишка поймал его коня, подвел, остановился справа, держа повод, голубые серьезные глаза смотрели выжидательно.

Залешанин усмехнулся:

– Никак знаешь ремесло отрока?

Легко поднялся в седло, протянул руку, но мальчишка едва коснулся его пальцев, во мгновение ока оказался сзади на конском крупе.

– Я его в самом деле очень любил, – сказал он, словно оправдываясь. – Он был добрый.

Залешанин стиснул зубы. Не очень-то мир добр к ребенку, если обыкновенная доброта выглядит как нечто особое.

– Не убивайся за ним так. Он умер, как мечтают все мужчины, да не всем удается: в дороге. Сейчас он из вирия смотрит на тебя. Говорит: не плачь, ты же мужчина. Мужчины не плачут.

Мальчишка сопел за спиной, его потряхивало, но скоро приловчился, покачивался в такт, а когда Залешанин начал расспрашивать о дорогах, землях, людях, мальчишка отвечал сперва послушно, затем увлекся, сам выбирал интересные случаи, серый голосок обрел краски, зазвенел, однажды даже засмеялся, и Залешанин вздохнул с облегчением. Мальчишка живуч, а если не давать ему постоянно вспоминать умершего кобзаря, то оклемается быстро.

Диковинная птаха по имени Петька пробовала ехать, сидя у Залешанина на плече, но быстро устала, перебралась в седельную суму, долго там копошилась, устраивалась, бурчала, но заснула наконец крепко, по-мужски.

К вечеру, когда остановились на ночлег прямо в лесу, Залешанин уже не столько жалел мальчишку, сколько завидовал. Такое повидать, в дальних землях побывать, диковинные народы поглядеть! Что в сытом боярстве, ежели только сиднем зад просиживать, добро копить? Дряхлый старик и сопливый мальчонка показывали, как должны жить мужчины!

Мальчишка умело развел костер, сказывался навык, вопросительно взглянул на взрослого, Залешанин кивнул на седельную суму. Пока он расседлал коня, напоил, мальчишка уже вытащил хлеб и мясо, разложил на широких листьях, которые успел сполоснуть в ключевой воде, бережно развернул узелок с солью.

– Готов ужин? – удивился Залешанин. – Быстрый ты.

Он опустил на землю птичье гнездо, где лежало пять некрупных яиц. От костра веяло домашним теплом, мальчишка насадил на прутики ломти хлеба, сырого мяса, поджаривал, в воздухе поплыли ароматные запахи. Поджаренный хлеб весело хрустел на зубах, мясо покрылось быстро выступающими капельками сока.

Из седельной сумы послышался раздраженный крик. Петька выбрался злой, растрепанный, грозно щелкал клювом. Заорал диким голосом:

– Что с воза упало, того не вырубишь топором!

Залешанин от испуга выронил мясо в огонь. Выпученные глаза уставились на диковинную птаху, а Петька перелетел, шумно хлопая крыльями и подняв тучу пепла, на колено мальчишки:

– Враг у ворот! В бой!

Залешанин подхватился, а как палица оказалась в руке, не мог вспомнить. Сказал попугаю, вздрагивая и оглядываясь:

– Простите, боярин… я думал, вы птица…

Мальчишка посмотрел на Залешанина удивленно и, ничуть не удивившись, что птица говорит, сунул ей кусочек жареного мяса. Петька брезгливо отвернулся, тогда мальчишка со вздохом вытащил маленький узелок, высыпал на ладонь горсточку зерен:

– Это последние, Петя…

Залешанин прошептал:

– Он… оно… разговаривает?

Мальчишка удивился:

– Конечно! Ты вот тоже умеешь. Хоть и не так хорошо, как он. Петя даже древних мудрецов знает…

– Здесь вы там не найдете! – закричал Петька мощно. – Проснись – трусы нашлись!!!

– Я этого древнего мудреца уже слышал, – обрадовался Залешанин. – Он у князя на заднем дворе гридней гоняет. Никогда бы не подумал…

Петька нехотя клевал зерна, а когда Залешанин протянул ему ломтик сырого мяса, поглядел недоверчиво, потом перепрыгнул ему на руку, клюнул, Залешанин едва успел разжать пальцы, и кус мяса исчез в дюжей глотке удивительной птицы.

– А ты зерна, – укорил он мальчонку.

– А я думал, что они только их…

– Ага, вороны и то мясо долбят, а у этого погляди какой клюв крючком!.. Молодец ты, Петя… Орел! Да куда до тебя какому-то паршивому орлу.

Петя сожрал, гордо выпятил грудь, быстро зверея от свежего мяса с кровью. Глаза округлились, он потоптался на месте, озираясь исподлобья, с кем бы подраться, не нашел, вздохнул, только конь и эти двое, но все трое хоть и не птицы, но свои…

Костер весело рассыпал искры, воздух был теплый, день клонился к закату. Над пламенем мелькали мошки, сгорали, уносясь искорками в небеса к своим мошиным богам.

– У нас не всегда были даже сухари, – признался мальчишка. – Если ночевали в лесу, то ели траву, папоротник, даже кору грызли…

– Но вы всегда были в дороге, – сказал Залешанин мечтательно.

– Поневоле, – трезво ответил мальчишка. – На одном месте наши песни быстро бы приелись. А так я, не знаю… наверное, хотел бы жить на одном месте.

Он умолк, начал прислушиваться. Залешанин вскочил и подбежал к коню. В вечерней тиши ясно слышался далекий стук копыт. Кони неслись в их сторону. Залешанин даже различил, что все они неподкованные, а значит – степняки…

Ругаясь, он оглядывался в поисках палицы, а стук копыт прогремел громче, чаще, из-за деревьев выметнулся белый конь с развевающейся гривой, на спине его согнулась тонкая фигурка, длинные темные волосы трепало ветром. Если бы не волосы, Залешанин принял бы всадника за мальчишку, сейчас же только глупо хлопал глазами, ибо женщина, завидев его, подала коня в сторону, Залешанин едва успел отпрыгнуть, когда белый конь пронесся совсем рядом.

И тут из-за поворота выметнулись пятеро всадников. В малахаях, с арканами в руках, они неслись с веселым гиканьем, наглые и уверенные. Завидев Залешанина, двое тут же убрали арканы, в их руках мелькнули кривые сабли.

Ругаясь, Залешанин подхватил палицу. Всадники налетели словно бы все разом, он успел раскрутить палицу, заорал дико, приводя себя в ярость, без нее удар слабоват, руки тряхнуло, но палицу удержал. Кони ржали, кто-то кричал тонким голосом, Залешанин торопливо ударил еще и еще, огляделся дико, палицу держал над головой.

На поляне бились искалеченные кони и люди. Два коня все же поднялись, отбежали к стене деревьев, один волочил застрявшего ногой в стремени хозяина, а еще два коня хрипели и брыкались, пытаясь подняться. Искалеченные всадники лежали, разметав руки, один пополз, привстал на колени, но тут же упал лицом вниз и застыл. Трава пламенела в красных брызгах, словно здесь забили целое стадо скота.

Залешанин ошалело оглядывался. Сердце бешено колотилось, он все еще не верил, что схватка кончилась. Мальчишка застыл с ножом в руке.

– Вот жизнь, – выдохнул Залешанин. – Ходи и всего боись. Вот так ни за что ни про что дадут меж ушей…

Мальчишка бегом бросился к поверженным. Залешанин сделал шаг в их сторону, палицу не выпускал, как снова услышал стук копыт. Уже с другой стороны.

Белый конь шатался от изнеможения, но женщина направляла его к Залешанину. Не доезжая на полет стрелы, соскочила на землю, повела в поводу. Залешанин рассматривал ее во все глаза.

ГЛАВА 18

Ей было не больше семнадцати весен, темноволосая, лицо смугловато, но глаза удивительно синие, а лицо продолговатое, с не по-женски выдвинутым подбородком, губы полные, как спелые вишни. Нос тоже тонкий, а у степняков короткие и приплюснутые. Волосы на лбу перехвачены золотым обручем, глаза внимательные, дерзкие и насмешливые. Во что-то одета, но Залешанин, к одежде невнимательный, как все мужчины, ошалело видел только синие глаза, такие глаза… По телу прошла легкая дрожь, сердце пискнуло и пошло стучать еще чаще, а пальцы то стискивались на рукояти палицы так, что выдавливали сок, то наконец разжались, и палица выпала ему на ногу.

Залешанин невольно выругался, а девушка улыбнулась. Зубы ее блеснули как два ряда жемчуга, улыбка так озарила ее лицо, что Залешанин нервно сглотнул. Откуда такая красота в дикой степи?

– Ты победил пятерых, – сказала она с удивлением. – Кто ты, богатырь? Я должна была слышать твое имя.

– Вряд ли, – пробормотал Залешанин. Подумал, что если и слышали о нем, то за такую славу в лесу вздернут, а в степи размечут конями. – Я не гонюсь за славой.

– Но все же…

– Кто ты? – перебил он. – Почему одна?

Она беззаботно пожала плечами:

– Не так уж и одна. Вон там, в той стороне, наши шатры… Я – дочь кагана Синего Орла.

– Младшая?

– Единственная, – ответила она гордо.

От поляны донесся стон. Мальчишка разогнулся, в руке был нож, с лезвия стекала кровь. Лицо было хмурое. Перехватив их взгляды, сказал печально и с упреком:

– Ты одному коню ноги перебил, а другому – грудь проломил. Пришлось дорезать, чтобы не мучились.

Залешанин сказал торопливо:

– Спасибо. Ты настоящий мужчина! Не надо коней мучить. А те… с арканами?

Мальчишка равнодушно отмахнулся:

– Тех я дорезал сразу.

Залешанин повернулся к дочери кагана, виновато развел руками:

– Прости, я не спросил их, кто они, откуда.

– Зачем? – удивилась она. – Я знаю. Это люди моего жениха Белое Перо. Свадьба назначена через неделю, а он пытался завлечь меня раньше… Эти должны были выследить меня на охоте, оттеснить в его земли. Кстати, им это удалось, мы в землях моего жениха…

Залешанин ощутил себя на зыбком качающемся мостку:

– И… что теперь?

Она отмахнулась:

– А, ничего… Тебя размечут конями. Это были его лучшие люди, он ими дорожил. Зато его хитрости не удались! Я пройду обряд венчания девственницей.

Залешанин смотрел тупо, чувствуя, как любовные игры этих степняков уже заколачивают последний гвоздь в крышку его гроба. В сторонке мальчишка вытер лезвие ножа, чтобы не испачкать хлеб, деловито шарил в одежде убитых. Маленький звереныш знал, что человека дорезать еще легче, чем коня или козу.

Дочь кагана села рядом, с пренебрежением оглядела их скудный ужин, но, когда мальчишка протянул ей ломтик зажаренного хлебца, с удовольствием вонзила острые зубки. Залешанин слышал сочный хруст, а ноги подергивались, будто их уже привязывали к диким коням, что потащат в разные стороны.

Девушка взглянула на него снизу вверх. Глаза смеялись.

– Я отбила тебе охоту поесть?

– Еще как, – признался он.

Мальчишка подал ему прутик с хлебом и мясом. Залешанин сделал вид, что занят едой, но взгляд каганьей дочери чувствовал, как будто в бок тыкали острой иголкой. Слышал, как она фыркнула, не поверила. Избалована, зараза. Ишь, дочь кагана! Да еще единственная…

– Что за племя? – поинтересовался он. – Печенеги или торки?

Она фыркнула громче:

– Что эти жалкие народы?.. Я из племени великих потрясателей вселенной – античей!

Он пробормотал:

– О печенегах слышал, о берендеях, торках, черных клобуках… Даже о каких-то ромеях, хоть и не видел пока… Видать, та вселенная, которую вы трясли, не больше одеяла?

Она вскочила, глаза метнули молнию. Залешанин мирно хрустел поджаренным хлебцем. Мясной сок запекся коричневыми каплями, желудок подпрыгивал как пес, на лету хватая падающие крохи.

Мальчишка едва слышно хихикнул. Дочь кагана смерила его свирепым взглядом, но удержала себя в узде, ела молча. Возможно, вспомнила, что сидит рядом с таинственным богатырем, что скрывает свое имя. Вдруг даже сыном какого-нибудь кагана.

– Мое племя, – сказала она с холодной надменностью, – ведет начало из тьмы веков… Из нашего племени выплескивались разные племена, дававшие начало великим народам. К примеру, когда-то этими землями владели гунны, тоже одно из наших племен. Великий Аттила был античем, как и… впрочем, если ты знаешь только своего коня и свое странное оружие, откуда тебе знать деяния великих предков?.. Кстати, почему у тебя не благородный меч, а палица простолюдина?.. А, понимаю… Прикидываешься простым, чтобы потом посмеяться над доверчивыми, что не могут понять, как же простой мужик сумеет совершить подвиги… Я слышала о таких батырах. Ты батыр, да?

Залешанин раскрыл рот, не зная, что ответить, как вдруг над головами раздался жуткий скрипучий крик:

– Батыр, да!.. Батыр!.. Там все батыры!.. Хоть забор подпирай!.. Батыр на батыре!!!

Петька раскачивался на ветке, перевешивал то зад, то не в меру тяжелый клюв. Дочь кагана отшатнулась в испуге и удивлении. Ее красивые глаза полезли на лоб. Оглянулась непонимающе на Залешанина, снова перевела восторженный взор на птицу:

– Какой удивительный!.. Это с вами?

– Это с нами, – согласился Залешанин. – А что?

– Какое чудо! Откуда?

– Да так, – ответил Залешанин неопределенно. – Живут себе как воробьи. На всех деревьях галдят. В мусорных кучах гребутся… С древними мудрецами… вот как с тобой…

В ее глазах были недоверие и восторг. Красные отблески огня плясали на юном лице, глаза оставались в тени, выглядели пугающе загадочными. За спиной сгустилась ночь, а над головой звездные россыпи становились ярче, наливались острой силой. Мальчишка клевал носом, вздрагивал, виновато улыбался. Пора на ночь, понял Залешанин. Ночи хоть короткие, но холодные. Под одним плащом не больно укроешься.

Он подбросил в костер хвороста, взметнувшееся пламя с усилием отодвинуло плотную тьму еще на шажок. Девушка следила за ним смеющимися глазами. Улыбка на детском личике была по-женски понимающей. Залешанин, чувствуя себя глупо, отыскал в седельном мешке плащ, что на случай непогоды, вернулся:

– Эй, Зяблик!.. Ложись, укрою.

Мальчишка вздрогнул, просыпаясь, возразил сонно:

– С нами женщина. Ей отдай…

– Она такая же женщина, как ты мужчина, – возразил Залешанин. – Вдвоем укроетесь. Мелкие вы какие-то… Ты понятно, но, видать, и античи голодают…

Ночь он сидел у костра, кому-то ж надо бдить, подбрасывал хворост на догорающие угли. Над головой выгнулось необъятное небо, звезды высыпали все до единой, толпились поглядеть на дурня, да не простого, а из сарая.

Совсем близко провыл волк, Залешанин на всякий случай швырнул в огонь хвороста больше, за спиной послышался шорох убегающего зверя. Ночные твари спешат, рыщут, летние ночи коротки…

Он с неудовольствием косился на бледную полоску рассвета. Не так уж и коротки. Можно бы и побыстрее. А то раньше только ляжешь, как проклятый петух орет во всю луженую глотку…

Он вздохнул, глаза в который раз помимо воли повернулись в ту сторону, где под плащом скорчились дочь кагана и мальчишка. «И не боится, – мелькнула мысль. – Я же вор! А на ней злата больше, чем на попе Иване».

Она зевнула, сладко потянулась, как котенок, выгибая спину, отчего ее крупная грудь едва не прорвала тонкую ткань, искоса взглянула на Залешанина. Вид у нее был невыспавшийся, чуточку разочарованный, будто всю ночь дежурила на казачьей заставе, ожидая нападения, а враг… ну, пусть не враг, а супротивник, не явился. Залешанин поспешно отвел взгляд. Она слегка улыбнулась, в глазах было странное выражение.

– Какой ты… благородный!

– Я? – удивился Залешанин.

– Ну да. Даже не попытался… ну, с этими вашими мужскими штучками…

– Штучками? – не понял он.

– Штучкой, – поправилась она. – Я, конечно же, отбивалась бы, пригрозила бы, может быть, даже царапалась бы… хотя нет, это слишком, но потом все же… Однако ты явил благородство, о котором поют меджнуны, но так редко встречается в жизни!

– Ага, – согласился Залешанин. Он звучно высморкался, попеременно зажимая большим пальцем то правую ноздрю, то левую, вытер рукавом нос. Чего-чего, а благородства в нем как на шелудивом вшей. – Зяблик, что у тебя есть перекусить?

Мальчишка встрепенулся сонно:

– Да все то же. Хлеба малость, мяса остатки…

– Живем, – обрадовался Залешанин. – Давай, дочь кагана, уплетай за обе щеки! Дома, наверное, лопаешь только сало с медом?

– Мы сало не едим, – огрызнулась она.

– Бедные, значит, – понял он. – Да, это не гунны… Даже не печенеги! У тех сало есть почти всегда. Такие кабаны ходят… Морды – во!

Она к мясу и остаткам хлеба не притронулась, Залешанин и Зяблик проглотили с такой скоростью, что рядом оплошал бы и окунь, хватающий хитрого червяка, Зяблик собрал крошки на листок и ссыпал в рот:

– Хлеб беречь надо.

– Надо, – согласился Залешанин. Он поднялся. – Пора в дорогу.

– Я оседлаю, – подхватился Зяблик.

– Собирай мешок, – распорядился Залешанин.

Дочь кагана надменно наблюдала, как он споро взнуздал и оседлал коня, потом на ее лице проступило слабое удивление, а когда он вспрыгнул в седло, вовсе сменилось беспокойством.

– Ты… что?

– Еду, – ответил Залешанин бодро. – Делы, делы…

Она оглянулась в сторону своего коня, тот мирно пасся на краю поляны. Никто его и не подумал седлать, готовить в дорогу.

– Делы? – переспросила она. – Ты что, не понимаешь, что я… просто должна поехать с тобой!

Он удивился тоже:

– С какой стати?

Она в затруднении развела руками:

– Не знаю… Но так всегда делается. Да и как же ты один?

Он кивнул на мальчишку:

– Я не один.

Она оглянулась, в ее глазах наряду с легким отвращением промелькнуло понимание.

– А… ты, наверное, грек?.. Хотя это не обязательно, эллинов перебили, но их гадкие привычки выжили…

– Не до нашего же села, – возразил он. – Тоже мне культура! Хотя слыхивал, как-то ехал грек через нашу реку… Сейчас его раки едят. Нет, я не настолько грамотный. Бывай, прынцесса! Что-то пыль клубится… Э, да тебя уже ищут! Надеюсь, твой батя, а не жених…

Он хлестнул коня, спеша убраться. Хоть княжьи, хоть каганьи гридни сперва накостыляют, потом начнут спрашивать: чего здесь оказался и что с княжной, то бишь дочерью кагана, сотворил, что замызганная, будто таскал ее через печную трубу взад-вперед. И замучают на всякий случай, чтоб уж сомнений не было…

Верст пять неслись, будто у коня полыхал хвост. Когда начал хрипеть и шататься, Залешанин чуть придержал, опасливо оглянулся. Мальчишка сказал настороженно:

– Вроде бы никого.

– Кто там был? Рассмотрел?

– К ней подъехало с десяток… Сперва хотели гнаться за нами, потом вернулись.

– Она вернула, – предположил Залешанин.

Мальчишка хихикнул ему в спину, спросил:

– А чего ты так… несся?.. Она добрая, хотя и старается быть злой.

Залешанин покачал головой:

– Ты еще мал, тебе надо учиться жизни. Правило первое: встретив настоящую женщину… а это как раз такая, должен вскочить на коня и улепетывать во все лопатки.

– Правда?

– Мы ж еще целы?

Мальчишка впал в глубокую задумчивость.

Дорогу Залешанин выбирал вдоль реки, а люди, как известно, селятся всегда на берегах рек. Дважды проезжали крохотные веси, но так и не присмотрел семьи, где бы оставил мальчонку. Честно говоря, начал было уже тяготиться, все-таки ребенок есть ребенок, это не Петька, что почти все время спит в мешке, но в третьей веси, где тоже оставить было некому, указали в сторону леса:

– Вон там колдун живет… Приходил давеча, подыскивал мальчонку в помощь.

Залешанин опустил ладонь на головку мальчишки. Тот вздрогнул:

– К колдуну? Я боюсь.

– Не трусь, – сказал Залешанин. – Если что не так, разве я тебя ему оставлю?.. Я лучше сам сожру.

Он страшно пощелкал зубами, но мальчишка даже не улыбнулся. Не по-детски серьезными глазами смотрел на приближающуюся хатку, нижние венцы вдавились в землю, зато на крыше настоящая труба. Единственное окошко слепо смотрит в их сторону мутной пленкой бычьего пузыря. Вокруг стен трава вытоптана, но дальше растет вольно, пышно, коню до брюха, земли не видать за широкими мясистыми листьями.

– Есть кто-нибудь? – крикнул Залешанин издали.

– Не услышит, – сказал мальчишка угрюмо.

– Знаю, но на всякий случай. А то зашибет с перепугу. Скажет, подкрадываемся.

– Какой же он колдун, если не поймет…

На крыльцо вышел старик. Белая борода до колен, согнутый, в руке длинная клюка. Приложив ладонь козырьком к глазам, подслеповато всматривался в медленно приближающегося всадника. Залешанин ехал против солнца, пусть старик рассмотрит как следует, но сердце тревожно трепыхалось, как овечий хвост при виде волка. Как все люди, колдунов боялся и не любил. Каждый больше любит тех, кто дурнее тебя, а всякий, кто больше знает и умеет, как бы обретает власть над тобой или может обрести… Если такого человека нельзя удавить сразу, то от таких стараются держаться подальше. Недаром колдуны и ведьмы живут вдали от людей. По крайней мере, здесь не досаждают попреками за скисшее молоко, внезапно захворавшую корову, бесплодную жену…

Залешанин заорал, стараясь держать голос веселым и беспечным:

– Дедушка!.. Доброго тебе здравия!

Старик молчал, но Залешанину почудилось слабое приглашение. Он послал коня к избушке, мальчишка ерзал, выглядывал то справа, то слева. Старик не отнимал руку ото лба, Залешанин рассмотрел коричневое сморщенное лицо, глубокие морщины. Глаза выцвели от старости настолько, что стали почти белыми.

– Доброго здравия, – повторил Залешанин. Он остановился у крыльца. – Позволишь побыть, пока напою коня и напьюсь сам?

Старик медленно опустил руку. Лицо его, выйдя из тени, стало совсем безобразным от старости, но глаза, напротив, казались острыми, как у хищной птицы. Почти бесцветные губы зашевелились.

– Позволю. Слезай отдохни. И мальчонка пусть отдохнет.

Холодок пробежал по спине Залешанина, но не исчез, а захолодил кровь. Зубы старика были белые и острые, совсем не стершиеся, а клыки выдавались длинные, как у волка. Не брат ли той бабки, подумал в испуге, которая Баба Яга…

– Спасибо, дедушка, – сказал Залешанин дрожащим голосом.

Кляня себя за дурость, но отступать поздно, догонит и сожрет вместе с конем, он поспешно слез, расседлал, конь тут же отбежал от избушки на другую сторону поляны. Старик сказал скрипуче:

– Вода в ручье студеная, зубы ломит!.. Но если хошь кваску, то идемте в дом.

Залешанин выждал, пока старик сам кое-как развернулся, вдвинулся в темный провал сеней, кивнул мальчишке:

– Пойдем? Попробуем, что у него за квас.

– Наверное, из лягушек и летучих мышей, – сказал мальчишка шепотом.

– Ну, это ерунда, – заявил Залешанин беспечно. – Я сто раз пробовал!

– Правда? – спросил мальчишка с испугом.

– И ел и пил, – успокоил Залешанин. – Посмотрим, что у этого…

На самом же деле передернуло, вспомнил, как пил и даже ел у Бабы Яги, с трудом заставил ноги двигаться, одолевая три скрипучие ступеньки. В сенях, а затем и в единственной комнате был полумрак, но глаза быстро привыкли. Он даже ощутил облегчение, мягкий свет, проникая через пленку, не слепил глаза, даже леденящий страх вроде бы начал таять. Запах стоит сильный, горьковатый, на всех стенах пучки трав, мешочки с чагой, просвечивает сквозь истертое полотно, связки корней…