Текст книги "Жизнь на колесах"

Мы работаем в шапито

Работаем в Ялтинском шапито. Во время первого отделения прошла гроза. Над оркестром провис брезент – образовался наполненный водой громадный пузырь. Публика собирается ко второму отделению, музыканты в ужасе: над ними – тонна воды. Зрители уже на местах. Пора начинать увертюру перед вторым отделением. Дирижер позвал униформистов с граблями, чтобы они приподняли брезент и вода бы скатилась. Только униформисты дотронулись до брезента, как его прорвало и на оркестр обрушился водопад. Вмиг смыло ноты, инструменты. Оркестранты с ног до головы мокрые. Публика от смеха лежала.

Из тетрадки в клеточку. Август 1953 года

С коллективом Филатова нам нередко приходилось работать в шапито. В самом слове «шапито» есть романтика. Но я работать в шапито не любил. В них осталось что-то от балагана. Серый брезентовый купол шапито на фоне стеклянных автостанций, современных гостиниц кажется убогим. К сожалению, как правило, городские власти отводили для шапито окраины или неудобные районы. В Горьком, например, цирк стоял около вокзала, в Канавине. Мне запомнилась история с гудками, которая произошла, когда мы выступали в этом цирке. В программе принимал участие один сатирик. Он исполнял злободневные куплеты, и публика его хорошо принимала.

На премьере сатирик заканчивал первое отделение. Вышел он на манеж и объявил, что будет исполнять куплеты «Помирать нам рановато…». Только пианистка сыграла вступление, как рядом с цирком протяжно загудел маневровый паровоз-«кукушка». Сатирика из-за этих гудков не слышно. Он решил переждать, когда паровоз закончит «куковать». Наступила тишина. Сатирик снова объявляет: «Помирать нам рановато…» – пианистка играет вступление, и тут опять паровозные гудки. Так продолжалось несколько минут. Артист буквально осатанел. Зрители уже начали смеяться. Сатирик не смог выступить. Пришлось объявить антракт.

Тогда артист попросил, чтобы его выступление перенесли во второе отделение. Но и во втором отделении, только он вышел на манеж, начал петь, как снова гудки. Молчит артист – молчит паровоз, артист начинает куплет, и, перекрывая его голос, начинаются гудки. Так продолжалось два дня. Сатирик не понимал, в чем дело. Он дал телеграмму в Москву с просьбой, чтобы его отправили в другой цирк. Просьбу его выполнили. А спустя несколько дней мы все узнали, почему гудел паровоз. Оказывается, сатирик поссорился с воздушным гимнастом, человеком грубым и злым, и тот решил отомстить. Пошел на станцию к машинистам маневрового паровоза и, поставив им литр водки, сказал:

– Я буду на крыше шапито сидеть. Как только махну шапкой, давайте гудок, как снова махну – прекращайте. Нам это для представления нужно.

Злой розыгрыш. Из-за него программа лишилась хорошего номера. После этого случая никто с гимнастом не разговаривал, и ему пришлось уехать.

Глубокой осенью мы переехали в другой город. Опять работали в шапито. Неестественно громко звучал оркестр в полупустом зале, у актеров изо рта шел пар.

Бывало так: холодно, уже заморозки, а директор цирка говорит:

– Товарищи, надо поработать, ну хотя бы еще несколько дней. Иначе мы план не выполним, премию не получим.

И мы работали.

Хорошо, когда шапито стоит в южном городе. Удобно, если рядом размещаются вагончики. Там плитка, чай вскипятить можно. Такой цирк напоминает цыганский табор. Колышущийся от ветра брезентовый купол украшают пестрые флажки, а по вечерам зажигаются гирлянды разноцветных лампочек. Цирки, как правило, располагались в городских парках.

Гуляет празднично одетая публика, играет духовой оркестр. Вокруг цирка ряды киосков, торгующих напитками, сладостями. Продают воздушные шары.

Осенью наш коллектив переехал в Казань. Представления проходили при аншлагах. И вдруг сборы начали падать. Созвал нас всех Валентин Филатов, и стали мы думать, как же выходить из создавшегося положения.

Кто-то вспомнил о «Вечерах смеха». В цирках была такая практика: когда не тянет программа, устраивают «Вечера смеха».

По городу развешивают афиши с объявлением, что в цирке будут «Вечера смеха». В программу включают старинные клоунады: «Комната привидений», «Печенье», «Вода», «Парикмахерская», придумывают специальный клоунский пролог.

Зрители любят посмеяться. И поэтому в Казани мы решили объявить не просто «Вечера смеха», а написать в афише: «Веселые клоунские представления – “Приходите посмеяться!”». В программу включили и нашу «Сценку на лошади». А во втором отделении показывали «Воду», где два клоуна, пытаясь облить водой третьего, невольно обливаются сами и под хохот зала, промокшие до нитки, покидают манеж. В Москве это антре не разрешали показывать. В специальном приказе главка о запрещении исполнять пошлые произведения «Вода» стояла первой. Но вдалеке от Москвы мы ее исполняли, и старая клоунада нас выручала.

Кроме «Воды», на вечерах «Приходите посмеяться!» исполнялись и другие старинные репризы. Так, в клоунском прологе Миша несколько раз пробегал через манеж. Расталкивая всех клоунов, он бежал сначала со стаканом воды, потом с кружкой и, наконец, с ведром. Заинтригованные клоуны задерживали его и спрашивали:

– Куда ты бежишь?

– Пожа… пожа… – срывающимся голосом, задыхаясь от бега, говорил Миша.

– Где пожар?! – кричали испуганные клоуны.

– Да не пожар, – успокаивал всех Миша, – пожарник селедки объелся, пить хочет.

Публика принимала и эту примитивную шутку.

Забытыми репризами для «Вечеров смеха» нас снабжал старый и опытный артист – музыкальный эксцентрик Николай Иванович Тамарин.

Сорок лет из своих шестидесяти он отдал цирку. Коренастый, среднего роста, с шапкой взъерошенных седых волос, он, несмотря на свой возраст, оставался подвижным и на манеже, и в жизни. В двадцатые годы, играя на различных музыкальных инструментах, он в паузах вставлял словесные репризы, подавая их так, будто только что придумал.

– Голос у меня теперь не тот, – жаловался он. – Бывало, рядом оркестр играет. А мне хоть бы хны. Публика все слышит. Теперь не могу. Слабый стал голос.

За кулисами Николай Иванович постоянно развлекал всех различными историями. Рассказывал красочно, увлекательно, легко меняя интонацию, здорово изображая в лицах того или иного человека. Мы эти рассказы слушали с упоением.

Публика хорошо принимала номер Николая Ивановича. Он играл на губных гармошках. Начинал с огромной, а заканчивал крошечной. На бис Тамарин давал «Старого скрипача».

Еще до революции Николай Иванович пародировал известного в то время скрипача-виртуоза Яна Кубелика. В пятидесятых годах Кубелика все забыли, и поэтому Николай Иванович объявлял публике: «“Соловей” Алябьева!» и скрывался за кулисами. Через несколько секунд появлялся на манеже в зеленом фраке, в парике со всклокоченными волосами, со старомодными железными очками на крючковатом носу. В руках артист держал скрипку. Он долго ее «настраивал», а затем, кивнув пианисту, начинал играть. Звук скрипки Николай Иванович имитировал специальным пищиком, спрятанным во рту. Создавалось полное впечатление, будто артист играет на скрипке. А когда смычок отрывался от скрипки, все слышали трели соловья. Они тоже воспроизводились пищиком. В конце же скрипка разваливалась – рвался смычок, но мелодия все равно звучала. После бурных аплодисментов Тамарин, сняв маску, свистел дойну или попурри из модных песен.

Миша, как человек запасливый, попросил Тамарина открыть нам секрет свиста и изготовления пищика. (В свое время Миша с такой же просьбой обратился к одному коверному клоуну, но тот, посмотрев на него как на сумасшедшего, сказал: «Милый мой, я за это деньги заплатил…») Николай Иванович был добрым человеком и охотно начал нас обучать свисту. Но это оказалось делом сложным, и после второго урока, чуть не подавившись свистком, я от занятий отказался.

Тук-тук, тук-тук… – часто раздавалось из гардеробной Тамарина. Это артист изготовлял и настраивал пищики. Специальные заготовки из твердой жести особым способом складывались. В них запрессовывался кусочек шкурки от колбасы, причем сорт колбасы имел значение.

Изготовление пищиков и технику свиста Миша довольно быстро освоил, и это позволило нам позже использовать свист в репризе «Насос»: публика никак не могла понять, каким же образом у нас свистит насос.

По выходным дням Николай Иванович любил посидеть в кругу друзей. Конечно, не обходилось без шуток. И тосты он произносил с юмором. Один из его любимых – «За своего врага».

– А я пью, – говорил Тамарин, – за своего врага. Я желаю моему врагу персональный оклад и отдельный дом из пяти комнат. Я желаю, чтобы в доме у него стояла только импортная мебель. Еще желаю, чтобы у врага было в доме три телефона: красный, белый и зеленый. Я желаю, чтобы мой враг по этим телефонам звонил только – 01, 02, 03. – И после смеха присутствующих добавлял: – Чтобы всегда там было «занято».

Насколько я помню, Тамарин никогда не унывал. Он всегда улыбался. Оптимист по натуре, он даже в трудные минуты шутил. Если заходил разговор о сложностях, неурядицах, Тамарин похлопывал собеседника по плечу и говорил:

– Да не унывай, могло быть и хуже.

И рассказывал о том, как во время службы во флоте он однажды заснул в жерле орудия и им чуть было не выстрелили.

Позже, когда наш коллектив распался, Николая Ивановича вызвали в отдел кадров и предложили пойти на пенсию. (Мне было непонятно, почему в главке настаивали на этом. Тамарин вполне еще мог работать.)

– А может быть, я еще поработаю? – попросил старый артист.

Но на его уходе настояли.

После получения трудовой книжки старый артист пришел к нам в цирк сникший и постаревший. Он сидел у нас в гардеробной на ящике и плакал. Так, к сожалению, бывает, когда руководители бездушно относятся к судьбам талантливых людей.

В системе Союзгосцирка есть номер «Комические жокеи», с которым выступают сыновья Николая Ивановича – Юрий и Николай Тамарины. Глядя на них, я всегда вспоминаю их отца – доброго человека, талантливого артиста.

Через полтора года после начала нашей работы в коллективе нас вызвали в Москву на курсы повышения квалификации. Там мы подготовили клоунаду-пантомиму «Черный Том». К сожалению, она получилась слабей «Маленького Пьера», хотя мы и показывали ее в некоторых городах.

Так и разъезжали мы с филатовским коллективом по разным городам. Иногда происходили любопытные встречи. Когда мы работали в Киеве, один из артистов за кулисами подвел меня к занавесу и показал на сидящего в четвертом ряду мужчину с бородой, в шляпе, надвинутой на глаза.

– Смотри-ка, Иванов пришел.

– Какой Иванов? – удивился я.

– Да коверный бывший. Теперь он священником работает.

– Как «священником»?

Подумать только – клоун стал священником! Какой же психологический сдвиг должен произойти у человека и что могло заставить его сменить клоунский костюм на рясу?

Я с любопытством наблюдал за Ивановым. Он сидел понуро и, казалось, никак на представление не реагировал. Во втором отделении он исчез. Никто мне о нем тогда толком не рассказал. А я нередко вспоминал Иванова, думая, хорошо бы с ним встретиться и поговорить.

Позже от старых артистов узнал некоторые подробности жизни этого человека. Оказывается, Иванов в молодости под псевдонимом Вассо выступал с номером «Сольная джигитовка». В одном из цирков его жена сбежала с барабанщиком из оркестра. В тот день, как потом рассказывали, оркестр на выход Вассо вместо лезгинки заиграл «Карие глазки, куда вы скрылись?». Взбешенный Вассо бегал вокруг цирка за дирижером, пытаясь зарезать его бутафорским деревянным кинжалом. Потом артист успокоился, продолжал работать, подготовил несколько реприз и стал коверным. Успех имел средний. В годы войны он ушел из цирка. Пристроился при церкви. После войны приходил в цирк и сообщал друзьям-артистам:

– Репетирую на священника.

Впоследствии он рассказывал, как однажды в Киев приехал высокий духовный чин, а священник, который должен был проводить службу, внезапно заболел. Иванов вызвался заменить заболевшего и с успехом это сделал. Духовное лицо осталось довольно, и Иванова возвели в сан священника.

Одно время бывший коверный служил в Белой Церкви. Потом его перевели в небольшой приход в деревню под Киевом. Летом он нередко наведывался в Киев и приходил в цирк. Артисты спрашивали его:

– Не скучаешь по цирку-то?

Иванов говорил, что не скучает, но временами, когда на душе становится особенно тоскливо, он запирается в пустой церкви, делает стойки на руках или крутит сальто-мортале. Больше всего Иванов боялся, что прихожане случайно узнают, что их священник раньше работал клоуном.

В первые послевоенные годы, когда в цирке возникали перебои с сеном, дирекция Киевского цирка обращалась за помощью к Иванову. Тот собирал мужичков и быстро организовывал сбор сена для цирковых лошадей.

Последний раз Иванова видели в цирке в 1955 году. После представления он, как всегда, пришел за кулисы. Выпил со старыми друзьями, играл на концертино, пел старые куплеты и плакал. Больше он в цирк никогда не приходил. Какова его дальнейшая судьба, неизвестно.

Шел 1955 год. Исполнялось десять лет моей жизни в цирке, а я все еще продолжал учиться. И вдруг нам сообщили, что нашего «Маленького Пьера» включили в программу циркового представления, которое будет показано на V Международном фестивале молодежи и студентов в Варшаве. Известие нас обрадовало. Нам шили новые костюмы, обновляли реквизит, мы заполняли различные анкеты и пытались выучить несколько фраз по-польски.

Программу сдавали в Москве. Мы очень волновались. Таня накануне сдачи программы вывихнула на репетиции ногу и еле-еле ходила. Поэтому, как она ни старалась, клоунаду «Маленький Пьер» мы показывали, как говорится, вполноги. Наш Пьер бегал медленно, прихрамывая. И клоунада потеряла ритм. Показали мы и «Сценку на лошади», которая прошла отлично. (На просмотре «Сценки» настоял Местечкин.)

На обсуждении нас похвалили за «Сценку» и именно с ней, а не с «Маленьким Пьером» решили отправить в Польшу. Мы обиделись: ехать на фестиваль не со своим номером, а на подхвате… Вспыльчивый по характеру Миша предложил вообще отказаться от поездки. Но Местечкин уговорил нас согласиться на поездку.

Конечно, нас привлекала возможность побывать на фестивале и посмотреть программы цирков других стран. В Польше, как нам сообщили, кроме нашего, будут работать китайский, болгарский, польский и немецкий цирки.

Когда мы приехали в Варшаву, ярко светило солнце, играла музыка. Город – в праздничном оформлении. Центр после войны почти восстановлен. Но можно было увидеть и целые кварталы разрушенных зданий. Художники оригинально использовали одно разбомбленное многоэтажное здание – коробку с зияющими провалами окон. Во всю его высоту они сделали громадный голубой щит, в центре которого вырезали силуэт бомбы. Развалины (ночью они подсвечивались красными прожекторами) просматривались сквозь бомбу, и все читали написанное внизу слово: «Никогда!».

Программа советского цирка пользовалась успехом. Под несмолкаемые аплодисменты шел «Медвежий цирк» Филатова. Хорошо принимала публика молодого коверного Олега Попова.

Первый спектакль нас огорчил: «Сценка на лошади» у зрителей не вызвала никаких эмоций. Мы растерялись. Руководитель поездки, увидев, как нас принимают, начал сомневаться, стоит ли вообще «Сценку» оставлять в программе. Да мы и сами чувствовали, что она плохо проходит, и решили вместо нее показать репризу «Живой и мертвый». Репризу принимали хорошо. Но в один из дней, когда мы давали представление для дипломатического корпуса, с нами приключился казус. По ходу репризы я снимаю пиджак и оставляю его на барьере, а затем, как бы боясь, чтобы пиджак не украли зрители, прячу его под ковер. Публика всегда в этом месте смеялась. Так я сделал и в этот раз. Положил пиджак на барьер и внимательно посмотрел на сидящего в первом ряду зрителя. Играя испуг и показывая, что сомневаюсь в его честности, перепрятываю пиджак под ковер. Зрители это восприняли, как обычно, смехом. Потом выяснилось, что я положил пиджак около посла Бельгии и таким образом вроде бы подверг сомнению его честность.

Посол обиделся и кому-то, видимо, сказал об этом. Наш перепуганный руководитель вызвал нас и решительно заявил:

– «Живого и мертвого» больше не давать. Лучше давайте свою «Сценку на лошади». Может быть, она и пройдет. Не отправлять же вас обратно.

Стали мы готовиться к «Сценке». Долго думали о причине нашего первого провала. И поняли. Дело в том, что мы «Сценку» механически перенесли из Москвы в Варшаву: сели в подсадку в костюмах, в которых выступали раньше в Москве. Я в своем кителе, в морской фуражке, старомодном плаще и в сапогах, конечно, оказался белой вороной среди зрителей. Кругом праздник, все в нарядных костюмах, женщины аккуратно причесаны, а тут какие-то нелепые люди – и на зрителей непохожи, и уж тем более – на артистов.

И мы решили надеть для «Сценки» свои лучшие костюмы, которые взяли из дома. Одежда заставила нас пересмотреть характеры и линию поведения. В модном, спортивного покроя пиджаке, светлых летних брюках, я уже не мог быть неотесанным парнем, приехавшим из глубокой провинции, и решил играть робкого молодого человека из города. Такой человек, конечно, не мог позволить себе вытирать нос рукавом, как я это делал раньше в Москве.

На этот раз, к нашей радости, «Сценка» прошла с успехом, и мы показывали ее до конца фестиваля. Зрители верили, что мы из публики. На приеме в советском посольстве к нам с Мишей подошел один из сотрудников (нас он не узнал) и начал рассказывать о своем посещении цирка.

– Ну, Попов молодец! – сказал он. – Я чуть со стула не упал со смеха, когда он вытащил двух поляков из публики и начал учить их ездить на лошади. Молодец Попов!

От этих слов в душе возникло у нас чувство досады: вот, Олега Попова заметили, а мы прошли за публику.

В свободное время нам удалось посмотреть программы всех цирков, приехавших на фестиваль из пяти стран. После двух праздничных недель в Варшаве наступили будни, но наш цирк продолжал свои гастроли. На площади Дзержинского с утра до вечера около касс толпился народ.

Домой мы вернулись в середине октября. Привезли три больших чемодана с книгами. В Доме советской книги в Варшаве мы свободно купили книги, за которыми долго охотились у себя и никак не могли достать.

Подводя итоги первого выступления за границей, мы поняли, что нельзя без учета особенностей страны, публики показывать свои репризы и интермедии. Поняли мы и то, что в каждой стране можно многому научиться, если стараться побольше смотреть работу других. Жизнь на колесах нам нравилась.

«Вас вызывает Кузнецов»

Клоун Сергей Курепов рассказал мне, что в двадцатых годах в цирке работал номер воздушных гимнастов – «Икар». Курепова удивило, как малообразованные гимнасты придумали такое удачное, звучное название своему номеру. Как-то Курепов спросил об этом у руководителя номера.

– А просто получилось, – ответил тот. – Когда номер выпустили, мы пошли в пивную, чтобы отметить это дело, а заодно и придумать, как будем называться. Сидим в пивной, и я смотрю в окошко, а на стекле буквы в надписи наоборот. На окне снаружи: «Пиво – раки», а я читаю: «Икар – овип». Понравилось первое слово. Предложил ребятам. Они согласились. Так и работаем теперь – «Икар». Пусть все считают, что мы иностранцы.

Из тетрадки в клеточку. Май 1955 года

Вернувшись после фестиваля в Москву, мы продолжали работать с филатовским коллективом. Время от времени Миша заводил со мной разговор о том, что нам пора становиться коверными. И клоун Гриша Титов, встречаясь с нами, каждый раз внушал:

– Ребята, вы должны работать коверными. Вы оба смешные и разные. Начните с маленьких репризок. Вот увидите, у вас получится.

Но я не хотел. Считал, что нам будет трудно тянуть на своих плечах все представление, и понимал: если выступать, то нужен репертуар, а его у нас нет. Нельзя же выходить на манеж с тем, что мы показывали на шефских выездных концертах. Например, старую репризу «Живой и мертвый» или клоунаду «Шапки». Хотя и смешные они были, но уж больно примитивные.

Поехали мы как-то с шефским концертом на строительство стадиона в Лужниках. Показали «Живого и мертвого». Строители хохотали вовсю. Но Николай Семенович Байкалов после концерта вызвал нас к себе и сурово, как отрезал, сказал:

– Чтобы с такими вещами от имени Московского ордена Ленина цирка вы выступали в последний раз.

И сколько бы со мной о работе коверными ни заговаривали, я всегда либо отшучивался, либо отмалчивался или честно говорил, что мы не потянем и пока нужно просто работать, а там, мол, будет видно.

Но тем не менее я понимал, что нужно думать о новых клоунадах, ибо выступать только с «Маленьким Пьером», «Сценкой на лошади» и «Черным Томом» для десяти лет профессиональной работы мало. Рассматривая карикатуры, читая юмористические рассказы, в тысячный раз перелистывая свою тетрадь в клеточку, я вдруг вспомнил рассказ Дмитрия Альперова о сценке «Рыболовы» клоуна Рибо. А что, если попробовать сделать что-то подобное? Об этом рассказал отцу. Отец обещал что-нибудь придумать. Окончательно же мы решили работать над «Рыболовами» после запомнившейся мне встречи с Евгением Михайловичем Кузнецовым, на которую шел с волнением, ибо хорошо знал Кузнецова по его книгам, статьям. Художественный руководитель всех цирков пригласил меня на беседу сам.

Прервав репетицию, я пошел к Евгению Михайловичу, кабинет которого находился в здании цирка. До этого Кузнецова я видел только один раз – на собрании. Статный, импозантный, с аккуратно зачесанными назад седыми волосами, он выделялся среди сидящих в президиуме.

Как только я вошел в кабинет, он вышел из-за стола и, предложив мне сесть, начал разговор, во время которого сам ходил по кабинету. Говорил спокойно, по-доброму. Я не чувствовал себя на приеме у руководителя. Со мной говорил приятный человек, благожелательно ко мне настроенный. Я чувствовал, что он хочет помочь мне, что он заинтересован в моей работе. Он сказал, что давно и внимательно следит за нашей с Мишей работой и мы его как «материал» устраиваем, но нам нужно помочь.

– Какие у вас планы? Что вы хотите в жизни? Что вам нужно? – спрашивал Евгений Михайлович и тут же обещал: – Я для вас все сделаю: найду авторов, художников, композиторов. Мы обеспечим вас реквизитом. Вы перспективные артисты, я в вас верю.

Он говорил такие слова, каких я никогда в жизни ни от кого не слышал. Я поделился с ним желанием сделать «Рыболовов».

Евгений Михайлович закурил папиросу, несколько раз глубоко затянулся и сказал:

– Не очень-то эстетично, как мне думается, появляться на манеже босиком… – И, выдержав длинную паузу, добавил: – Хотя все может быть. Вот ведь Айседора Дункан танцевала на сцене босиком, и ничего. Смотрелось красиво. Попробуйте. Посмотрим.

Прощаясь, крепко пожимая мне руку, Евгений Михайлович спросил:

– Как поживает ваш папа? – Оказывается, он помнил отца еще с довоенных времен. – Отцу вы доверяйте. Владимир Андреевич человек со вкусом.

Мне было приятно, что вспомнили отца. Из кабинета я выходил взбудораженный и окрыленный. Сам Кузнецов похвалил нашу работу! Сам Кузнецов предлагает помощь!

Еще в девятом классе я прочел с интересом книгу Евгения Кузнецова «Цирк».

Сын хирурга, профессора Варшавского университета, Евгений Михайлович Кузнецов знал и любил цирк. Среди артистов он пользовался огромным авторитетом. Большинство книг о цирке выходило с предисловием или под редакцией Кузнецова. Евгений Михайлович получил образование в Царскосельском лицее. Он свободно говорил по-французски и по-немецки, знал литературу, театр, кино, музыку и живопись. Но больше всего он знал, а главное, любил цирк.

Приходит к нему артист и говорит, что задумал сделать номер. Перечисляет трюки, которые хочет использовать. Евгений Михайлович внимательно выслушает и спокойно скажет:

– В тысяча восемьсот восемьдесят девятом году в цирке Саламонского этот трюк впервые показали артисты, приехавшие на гастроли из Голландии. Придумали же трюк китайцы.

Дальше шел подробный рассказ о трюках, кто и как их делал, как их принимали. Заканчивал разговор Кузнецов обычно встречным предложением:

– Слушайте, а стоит ли вообще вам делать этот трюк? Вот я сейчас предложу абсолютно забытый и действительно интересный трюк, который, как мне кажется, даст возможность наилучшим образом использовать ваши данные и технику.

И Кузнецов долго говорил о предлагаемом номере. Артист после такой встречи выходил из кабинета Кузнецова вдохновленный.

В тот же день я передал отцу, Мише и Татьяне весь разговор с Евгением Михайловичем. Отец сказал:

– Ну, Кузнецов – человек удивительный. Таких, как он, мало. Это хорошо, что он обещал помочь. Он человек слова.

Отец написал нам сценарий номера. Репетировали мы в Москве. Сложность номера – мы назвали его «Веселые рыболовы» – заключалась в том, что воды как таковой не было. В работе над номером по готовому сценарию нередко рождаются трюки и повороты действия, ранее не предусмотренные. Так, например, мы заказали в мастерской ведро. Мастер перепутал размеры, и, когда мы явились за ним, нам вдруг вынесли ведро громадного размера. Мы огорчились: что можно делать с таким нелепым ведром?! Но когда несли ведро в цирк, прохожие смеялись. Решили использовать это огромное ведро в номере. Оно оказалось вполне уместным.

Готовили мы свой номер больше трех месяцев. Репетировали в основном по ночам. Мне все хотелось, чтобы Кузнецов побывал на нашей репетиции. Но бесконечные командировки, совещания не позволяли ему прийти к нам, и он сообщил через секретаршу, что посмотрит уже готовый номер. Но и на просмотре «Веселых рыболовов» Евгений Михайлович не был. Его к этому времени назначили редактором журнала «Советский цирк», который был создан по его инициативе, и он был очень занят работой.

Последний раз я встретился с Кузнецовым в цирке на премьере водяной пантомимы «Юность празднует». После представления он прошел к нам за кулисы. Пожал всем руки и поздравил с премьерой. (Мы показывали «Рыболовов».) Он долго сидел в нашей гардеробной и говорил о будущем клоунады, о судьбах клоунов.

– Буффонадных клоунов скоро не будет, – сказал Евгений Михайлович, – и клоунада как таковая отойдет. На манеже будет царство коверных.

Он не ошибся. Уже к началу шестидесятых годов в цирке остались в основном коверные.

В тот вечер Евгений Михайлович вспомнил массу имен, забытых номеров. Он помнил не только биографии артистов, но подробно рассказывал, где, в каких цирках, с какими номерами выступают и дети этих артистов. Прощаясь с нами, он сказал:

– Успех ваш в том, что вы ни на кого не похожи. Продолжайте в том же духе. Ищите свое. И напишите обязательно статью в наш журнал, – попросил он меня. – Напишите, что вы думаете о клоунаде, о пантомиме в цирке.

Просьбу я выполнил. К сожалению, статью мою Евгений Михайлович не успел прочесть. Вскоре после нашего разговора он ушел из жизни.

А «Веселые рыболовы» долго были в нашем репертуаре. И каждый раз, показывая их, я вспоминал удивительного, доброго и очень талантливого человека – Евгения Михайловича Кузнецова.