Текст книги "Почти серьезно"

Так и вошел в палату к отцу.

Оказывается, опаздывая на хоккейный матч в Лужники, отец бежал и, поскользнувшись, упал на спину. Весь матч он просидел, терпеливо перенося боль. Сумел добраться домой. А утром у него не было сил, чтобы встать. Вызвали «скорую». Отец, узнав, что приедет врач, с трудом поднялся и побрился.

– Не могу же доктора встречать небритым, – сказал он. Врач сразу поставил диагноз: инфаркт. Отца на стуле бережно перенесли в машину.

Два дня я провел в больнице. Отец очень огорчался:

– Народ в палате жуткий – решают кроссворд и не могут отгадать самых простых слов. Приходится подсказывать.

Непривычно мне было видеть отца слабым, с трудом говорившим. Он почти никогда не болел. Я помню его всегда бодрым и энергичным. По натуре своей он величайший оптимист. Как бы трудно нам ни жилось, какие бы неприятности ни возникали у него с работой, я не помню его печальным или озабоченным. От него всегда исходила какая-то радость, постоянно он был в движении, веселый и других заражал оптимизмом. С ним легко жилось. По крайней мере мне, мальчику. Каждое утро после зарядки он читал стихи, а иногда пел песни. Если отец, одеваясь, напевал свой любимый романс: «Отцвели уж давно хризантемы в саду…», я знал – у него преотличное настроение.

Отца любили мои друзья. Занимаясь в школе, а потом в студии клоунады, я часто приглашал своих товарищей домой, и они всегда спрашивали: «А отец будет?» Если я отвечал – будет, то они радовались, предвкушая услышать смешные истории, анекдоты, рассказы.

Маленьким я мечтал дожить до пятидесяти лет, как бабушка. Пятьдесят лет – все-таки полвека! Позже я мечтал дожить до шестидесяти. А теперь жду открытий в медицине, которые позволили бы продлить жизнь до ста лет.

Я сидел у постели отца, смотрел на него и, как говорится, тоже молил Бога, чтобы все обошлось.

Отец спросил меня, как снимают собак в фильме, как мне работается. Потом незаметно уснул. И мне тоже захотелось спать. Я пошел в ординаторскую и задремал там на кушетке.

Под утро меня разбудила медсестра.

– Юрий Владимирович, проснитесь…

…После похорон отца я вернулся под Каширу. Съемки картины продолжались. Отец не успел посмотреть этот фильм. Он умер в шестьдесят шесть лет.

Досъемки фильма проходили летом в Москве. Моя семья уехала на дачу. Я остался в квартире один и пригласил Длигача переехать с Дейком ко мне, считая, что жить нам вместе будет веселей. И на студию будем вместе ездить. Он согласился.

Как-то около пяти часов утра сквозь сон я услышал, как Дейк, стуча по паркету лапами, вошел в мою комнату и начал стаскивать с меня одеяло. Спросонья я ничего не мог понять.

– Что тебе надо? – спросил я собаку.

Дейк посмотрел на меня и повернул морду к окну.

Я понял, что собака просится погулять. «Надо же, – подумал я. – Хозяин спит рядом, а она пришла за мной». Мне стало приятно. Я встал, быстро оделся и вывел Дейка на улицу.

С тех пор Дейк каждое утро будил меня, и мы шли с ним гулять.

Наступил последний съемочный день. Это событие мы решили с Михаилом Длигачем отметить. К тому времени вернулись с дачи и мои родные.

Сидим мы все за столом, вспоминаем съемки. Рядом на полу лежит Дейк. Кто-то сказал, что у Дейка теперь два хозяина. Миша, услышав это, обиделся.

– Как бы там ни было, но главный и единственный хозяин – это я. Дейк, ко мне! – скомандовал он.

Дейк мгновенно подошел к нему.

– Дейк, ко мне! Сидеть, – приказал я. Дейк выполнил и мою команду.

Так продолжалось несколько раз. Дейк исправно выполнял все наши команды.

– Как бы он ни слушался тебя, – сказал Длигач, – а хозяин все-таки я.

– Так-то это так, – вроде согласился я. – Но вот три последние недели Дейк каждое утро будил меня! И просил, чтобы я с ним шел погулять. Хотя ты, хозяин, спал в соседней комнате.

Длигач засмеялся и сказал:

– Так вот знай – каждое утро он будил меня, а я ему говорил: «Иди к Юре. Он с тобой погуляет».

Через три года после окончания съемок я узнал, что Дейк умер. От него остался сын, тоже Дейк. Я его никогда не видел, но Михаил Длигач писал мне, что он очень похож на отца.

Длигач мечтал, чтобы сняли вторую серию о Мухтаре.

Фильм снимал Семен Туманов

Сегодня на съемке Туманов рассказал анекдот. Умер один учитель и попал на тот свет Увидел открытые двери и зашел. Ему там понравилось, и он решил остаться. Вдруг к нему подходят и говорят:

– Что же вы здесь остались? Здесь ад, а вам положено в рай.

– Нет, я здесь останусь, – ответил учитель. – Мне после школы ад раем кажется.

Из тетрадки в клеточку. Июнь 1964 года

С Тумановым мы одногодки. Как и я, он был на фронте. Меня он расположил к себе своей одержимостью в работе. Он горел, отдаваясь делу. Страшно переживал, когда что-нибудь не получалось. Я помню его чуть ли не плачущим, когда собаки отказывались сниматься. Его манера работать с актером, удивительно добросовестное отношение к делу и доброта – все это не могло не располагать к нему. Его любили шоферы и ассистенты, рабочие и актеры, работники милиции, помогавшие нам, – словом, все, кто его знал, кто соприкасался с ним по работе.

Снимаем натуру. Ждем солнца. Подходит ко мне Туманов и просит:

– Слушайте, расскажите, как работали старые клоуны. И я рассказывал о старинных репризах, клоунадах. Все покатывались от смеха, а Туманов не смеялся.

– Нет, вы только подумайте, – говорил он восхищенно. – Какие гениальные были люди. Придумывали простые, даже грубоватые остроты, но до чего же умные и философские.

Незадолго до смерти он пришел к нам в цирк. Расставаясь, сказал:

– Вот через месяц закончу картину, и мы обязательно встретимся.

Но, к сожалению, мы больше не увиделись.

Фильм «Ко мне, Мухтар!» часто показывают по телевидению. Я смотрю кадры, снятые много лет назад. Вьюга. Свистит ветер. Проводник Глазычев с Мухтаром, задыхаясь, бегут по следу убийцы. И здесь я всегда слышу голос Семена Туманова:

– Юрий Владимирович, дорогой, очень прошу вас. Ну, еще разок пробегите, пожалуйста… Я знаю, тяжело, но ведь надо… Вы понимаете – собака плохо нюхала следы. Очень прошу вас…

«Страсти по Андрею»

Алексей Баталов рассказывал, как на съемку фильма «Дама с собачкой», в котором он играл главную роль, пригласили для консультации каких-то старушек. Одна из них сказала режиссеру Иосифу Хейфицу, что Баталов при ходьбе косолапит, а это, мол, русскому интеллигенту не к лицу. С этого дня режиссер следил за походкой артиста. Одергивал его. Баталова это нервировало. Приехали в Ялту на натурные съемки и встретились с глубоким стариком, который в молодости был лодочником и возил самого Чехова. Увидел он на съемочной площадке Баталова, заулыбался и говорит Хейфицу:

– Шляпа-то у него точно как у Чехова.

А когда Баталов пошел, лодочник закричал радостно:

– И косолапит, как Антон Палыч!

Баталов ликовал.

Из тетрадки в клеточку. Апрель 1966 года

Еще задолго до съемок этого фильма ко мне в цирк (мы тогда работали в Ленинграде) зашел ассистент режиссера Тарковского и попросил прочесть литературный сценарий «Страсти по Андрею», опубликованный в двух номерах журнала «Искусство кино». Прочесть и особое внимание обратить на роль монаха Патрикея.

Сценарий мне понравился. Роль Патрикея была трагедийной, трудной и необычной для меня. Ничего похожего я никогда не играл.

В первом эпизоде этот монах-ключник уговаривает иконописцев поспешить с росписью стен монастыря. А потом татары, захватившие город, пытают Патрикея, требуя указать место, где спрятано монастырское золото.

Конечно, необычность роли привлекала. Хотелось встретиться в работе и с Андреем Тарковским, первая картина которого («Иваново детство») расценивалась как явление незаурядное.

В Москве меня познакомили с Тарковским. В первый момент он показался мне слишком молодым и несолидным. Передо мной стоял симпатичный парень, худощавый, в белой кепочке. Но когда он начал говорить о фильме, об эпизодах, в которых я должен сниматься, я понял, что это серьезный и даже мудрый режиссер. Тарковский был весь в работе, и ничего, кроме фильма, для него не существовало. Вместе с ним мы пошли в гримерный цех. Более часа примеряли мне различные бороды, усы, парики. Наконец я увидел себя в зеркале пожилым, обрюзгшим человеком с редкими волосиками на голове, с бороденкой, растущей кустиками. В костюмерной мне выдали черную шапочку, и получился я монах с печальными глазами, плюгавенький и забитый.

Мои два эпизода отсняли за четыре дня. Первый дался легко. На совершенно белом фоне монастырской стены мечется Патрикей, четкая фигура в рясе, и уговаривает мастеров скорее начать роспись стен монастыря.

А во время съемки эпизода «Пытка Патрикея» мне пришлось помучиться.

Эпизод начинался с того, что Патрикей стоит привязанный к скамейке. Видимо, пытают его уже давно, потому что все его тело покрыто ранами и ожогами. Ожог и язвы требовалось воспроизвести как можно натуральнее. Для этого мою кожу покрывали специальным прозрачным составом, который быстро застывал. Эту застывшую пленку прорывали и в отверстия заливали раствор, имитирующий кровь. Гримировали более двух часов. Вид получился ужасный. Помню, после первого дня съемок, торопясь домой, я решил поехать со студии не разгримировываясь.

Приехал домой и разделся. Домашние чуть в обморок не упали.

Когда снимали сцену пытки, актер, играющий татарина, подносил к моему лицу горящий факел. Понятно, факел до лица не доносился, но на экране создавалось полное впечатление, что мне обжигают лицо.

Снимали мой план по пояс. Начали первый дубль. Горит факел, артист, играющий татарина, произносит свой текст, а я кричу страшным голосом все громче и громче. Кричу уже что есть силы. Просто ору.

Все наблюдают за мной, и никто не видит, что с факела на мои босые ноги капает горящая солярка. Я привязан накрепко, ни отодвинуться, ни убрать ногу не могу, вращаю глазами и кричу что есть силы. (Когда боль стала невыносимой, я стал выкрикивать в адрес татарина слова, которых нет в сценарии.) Наконец съемку прекратили. Подходит ко мне Андрей Тарковский и говорит:

– Вы молодец! Вы так натурально кричали, а в глазах была такая настоящая боль. Просто молодец!

Я объяснил Тарковскому, почему так натурально кричал. Показал ему на свои ноги, а они все в пузырях от ожогов.

В «Андрее Рублеве», как и в фильме «Ко мне, Мухтар!», мое первое появление на экране поначалу вызывало в зрительном зале смех. Зритель готовился увидеть комедийные трюки.

Спустя несколько лет, работая над одной картиной вместе с талантливым оператором Вадимом Юсовым, снимавшим и «Андрея Рублева», в разговоре с ним я вспомнил об этом смехе.

Юсов внимательно меня выслушал и сказал:

– Вот пройдет много лет, и вас как комедийного артиста забудут. А картина «Андрей Рублев» будет идти. Со временем сцену будут воспринимать как нужно.

Может быть, Юсов и прав.

Андрей Тарковский долго монтировал свой фильм. Когда его показывали в Доме кино, я гастролировал с цирком на Украине. Впервые «Андрея Рублева» я увидел на Елисейских полях во время наших гастролей в Париже. Помню очередь в кассы кинотеатра, помню, как внимательно следил зритель за картиной. И вообще это был для меня праздник – премьера «Андрея Рублева». Единственное, о чем я жалел, что фильм не оставили под прежним названием («Страсти по Андрею»), которое, на мой взгляд, точнее выражало смысл картины.

Бондарчук слово сдержал

Актриса Елена Кузьмина рассказала мне, как в фильме «Секретная миссия» снимался кадр, где убивают ее героиню. Кузьмина за рулем машины. В лобовом стекле одна за другой возникают дырки от пуль.

Снимали это так. За спиной актрисы, чуть слева, посадили снайпера, который стрелял по стеклу изнутри машины.

– Вы только голову не отклоняйте. Даже на сантиметр, – попросил он Кузьмину.

– Это было очень страшно, – вспоминала Елена Александровна. – Особенно когда пули задевали мои волосы. И знаете, самое любопытное – когда после шестого дубля все шесть изрешеченных стекол положили друг на друга, все дырки совпали. Прошло немало лет с тех пор, как я видел этот фильм. Многое забыто. А этот кадр до сих пор перед моими глазами.

Из тетрадки в клеточку. Июль 1973 года

Моя первая встреча с Сергеем Федоровичем Бондарчуком была случайной. В один из приездов на «Мосфильм» в коридоре студии ко мне подошел начинающий уже тогда седеть Бондарчук (это еще задолго до того, как он снимал «Войну и мир», на которой поседел окончательно) и сказал:

– Простите, не знаю вашего отчества, но хотел бы с вами познакомиться. Видел вас в фильме «Когда деревья были большими». Хорошо снялись. Но я знаю вас и по работе в цирке. Вы мне очень нравитесь на манеже. И знаете ли, я хочу написать о вас статью.

Мы еще немного поговорили и расстались. У кинематографистов (да и только ли у них?) бывает такое: встретятся, наговорят друг другу комплиментов, а расстанутся – и все забыто. Поэтому я подумал, что Бондарчук сказал о статье, видимо, ради красного словца.

Но я ошибся. Вскоре в журнале «Советский цирк» под рубрикой «В добрый час» появилась статья, написанная Сергеем Бондарчуком. Там же поместили и фотографию, которую кто-то сделал в коридоре «Мосфильма» во время нашей встречи. Бондарчук написал о моей работе в цирке и кино. Он упомянул и о том, что хотел бы когда-нибудь снять меня в своем фильме.

Статья имела большой резонанс в цирке. Сам Сергей Бондарчук (он уже тогда был человеком с мировой славой) написал о клоуне! Меня поздравляли.

Прошло много лет. Вдруг телефонный звонок.

– С вами говорят из группы «Война и мир». Сергей Федорович Бондарчук хочет, чтобы вы приехали на студию для переговоров об участии в фильме.

На следующий день я встретился с Бондарчуком. Он очень внешне изменился. Выглядел усталым, нервным. Все время к нему заходили люди – то приносили эскизы, то просили поставить подпись на каком-то письме, то срочно вызывали на просмотр кинопроб, то соединяли по телефону с Комитетом по кинематографии, то просили посмотреть оружие, доспехи, старые гравюры.

Здесь же, в его кабинете, проходило прослушивание музыки к фильму. Я просидел около двух часов, наблюдая весь этот хаос. Наконец Сергей Федорович заговорил со мной.

– Вы догадываетесь, зачем я попросил вас зайти ко мне?

– Предполагаю, – сказал я, – что вы хотите предложить мне роль Наполеона.

– Как? – На секунду Бондарчук даже замер.

Когда я улыбнулся, он стал смеяться вместе со мной.

– Я хочу, – сказал Сергей Федорович, – чтобы вы сыграли капитана Тушина. Вы помните Тушина?

– Довольно смутно, – сознался я.

– Ну что же вы так, – сказал с некоторым огорчением Сергей Федорович. – Тушин. Капитан Тушин! В нем же олицетворение всего русского. Тушин – фигура огромного значения. И для романа, и для фильма. Я хочу, чтобы вы сыграли эту роль! Я вижу вас в этой роли.

Остановились мы на том, что я внимательно прочту роман, потом сделаем фотопробу, поищем грим, костюм, а там и решим, как быть дальше.

Приехал я в назначенный день на «Мосфильм» и довольно долго ждал Бондарчука. Он проводил пробы в павильоне. Как только он пришел, то, едва поздоровавшись, спросил меня:

– Ну как, прочли? Согласны?

– Так ведь Тушин маленького роста, а я метр восемьдесят.

– Это не имеет никакого значения. Подумаешь, рост не тот, – увлеченно начал говорить Бондарчук. – В кино все можно сделать. Пусть вас рост не смущает. Мы поставим вас пониже, рядом с вами будут люди высокого роста – мы так подберем окружение, что поневоле окажетесь маленьким. Вот и все проблемы. Я мечтаю, – продолжал Бондарчук, – снять эпизод с Тушиным по-особенному.

Я согласился попробоваться. Подобрали костюм, грим, сделали фотопробу. На роль меня утвердили. Но съемки по какой-то причине откладывали. К тому времени у меня закончился отпуск, и я поехал работать в Куйбышев, где «горел» цирк. Оттуда стали меня вызывать на съемки. Но цирк не отпустил.

Когда картина вышла на экран, один из моих приятелей сказал:

– Хорошо, что ты не снялся в «Войне и мире».

– Почему? – удивился я.

– Артист, исполняющий роль Тушина, сломал на съемках ногу. А я тебя знаю – ты бы и шею там сломал!

С тех пор мы не раз встречались с Сергеем Федоровичем Бондарчуком. Он расспрашивал о работе в цирке, а прощаясь, всегда добавлял:

– А я вас все-таки сниму! Непременно!

Через некоторое время я получил приглашение на небольшую роль в фильм «Ватерлоо». Бондарчук предлагал сыграть английского офицера. Была сделана фотопроба, меня утвердили на роль. Но опять начало съемок затянулось, и я уехал на гастроли за рубеж.

И только спустя много лет, в 1974 году, мы встретились с Сергеем Федоровичем Бондарчуком на съемках фильма «Они сражались за Родину».

Василий Шукшин

Василий Шукшин рассказывал о том, как он поступал во ВГИК. Когда он приехал с Алтая сдавать вступительные экзамены, места в общежитии не оказалось. Шукшин решил ночевать на бульваре недалеко от Котельнической набережной. Только задремал на скамейке, как его разбудил высокий худощавый мужчина с палкой в руках. Шукшин, приняв его за сторожа, испугался.

– Чего спишь здесь? – спросил мужчина.

– Ночевать негде, – ответил Шукшин.

– Пойдем ко мне, переночуешь, – сказал незнакомец. Привел к себе домой, напоил чаем и всю ночь вел с ним разговоры.

Когда Шукшин уже начал учиться, ему кто-то издали показал на режиссера Ивана Пырьева. И Шукшин узнал в нем человека, у которого провел ночь. Только много лет спустя Шукшин в беседе с Пырьевым спросил:

– А вы помните, Иван Александрович, как я у вас ночевал однажды?

– Не помню, – ответил Пырьев. – У меня много кто ночевал.

Из тетрадки в клеточку. Май 1974 года

По бескрайней донской степи ветер гонит мелкий песок. Над хутором Мелологовским, сбрасывая бомбы, пикирует самолет. От взрывов содрогается земля и в воздух взлетают горящие обломки домов.

Я смотрю на это, и сознание мое отмечает, что подобное уже было. Было в 1942 году. Тогда я мог погибнуть. А сейчас смотрю на взрывы спокойно. Идут съемки картины «Они сражались за Родину».

Когда Бондарчук предложил мне роль солдата Некрасова, я внимательно перечитал роман Михаила Шолохова. Потом долго думал: соглашаться или нет?

– И вы, и я воевали, – сказал мне Сергей Федорович. – Скоро тридцать лет со дня нашей победы. Фильм мы собираемся выпустить к этой дате. Неужели вы еще сомневаетесь? Принять участие в этой картине – наш солдатский долг.

Через два дня я уже подбирал на «Мосфильме» солдатское обмундирование для моего Некрасова. Надел грубое белье, гимнастерку, брюки, сапоги, затянул себя ремнем, примерил пилотку и в таком виде подошел к зеркалу. На секунду мне стало жутко – из зеркала смотрел пожилой солдат. Выгоревшая гимнастерка, стоптанные сапоги заставили вспомнить забытые годы фронтовой жизни, землянки, окопы, бомбежки, голод и тоску тех тяжелых лет.

Съемки проходили недалеко от рабочего поселка Клетская на берегу Дона. Места эти указал сам Михаил Александрович Шолохов. Именно здесь, по словам писателя, воевали герои его романа.

От хутора Мелологовского осталось несколько полуразвалившихся домов. Вокруг них выстроили настоящую станицу – с избами, амбарами, школой, ветряной мельницей на пригорке. Декорации выглядели натурально. Съемочная группа разместилась на теплоходе «Байкал», который «Мосфильм» арендовал у Ростовского пароходства.

Из Москвы я вылетал позже многих актеров – был занят в цирке. Сначала летел до Волгограда, потом на маленьком самолете добирался до Клетской, а оттуда на машине до хутора Мелологовского. Летчик, узнав, что я еду на съемки, специально провел самолет над выстроенными декорациями. Сверху я увидел хутор, пришвартованный к берегу пароход, а вокруг палатки воинских частей, принимающих участие в фильме. Даже с высоты картина съемок поражала своей масштабностью. Скопление людей, артиллерии, танков, машин, понтонов, кавалерийских лошадей – все это впечатляло.

Потом это место кто-то в шутку назвал донским Голливудом.

Когда мы приземлились, меня повели в небольшую каюту. Там я переоделся в военную форму, которую носил все три месяца съемок. В соседних каютах жили Василий Шукшин и Вячеслав Тихонов.

На следующий день около здания школы, где разместились костюмерные, Бондарчук произвел осмотр наших костюмов. Осматривал он придирчиво. К Ивану Лапикову и ко мне, как к бывшим фронтовикам, артисты подходили за советами. А мы и сами многое забыли. Я вдруг задумалcя: на каком плече – на правом или на левом – носили скатанную шинель? Потом вспомнил – конечно же, на левом, ведь на правом – ремень от винтовки. Зато я сразу заметил накладку костюмеров, которые прицепили на гимнастерку Василию Шукшину (он играл роль бронебойщика Лопахина) на большой колодке медаль «За отвагу». В 1942 году такие колодки еще не носили. Вместо них были маленькие, красненькие.

Странно и непривычно выглядели актеры в гимнастерках, сапогах, пилотках. Даже лица стали другими. Особенно ладно военная форма сидела на Лапикове и Шукшине. Казалось, будто они носили ее всю жизнь.

Съемки начались с эпизодов отступления полка. За первые полчаса репетиции меловая пыль покрыла нашу одежду и лица. После нескольких дублей, во время которых снимались длинные проходы полка, мы по-настоящему утомились, а к концу съемочного дня еле передвигали ноги. Особенно досталось тем, кто тащил на себе тяжелые пулеметы и противотанковые ружья.

Хотя до моих игровых сцен было далеко, я исправно ходил на все репетиции. Мне хотелось посмотреть, как работает с актерами Бондарчук. Он проводил репетиции за столом в большой кают-компании. Работал с актерами долго. Начинал всегда со спокойной читки, уточняя текст роли. Если что-то актера смущало, какое-нибудь слово ему трудно было произнести, или, как мы говорим, фраза не ложилась, то шла неторопливая работа над каждым словом. Рядом со сценарием у Бондарчука всегда лежал роман Шолохова.

Особенно меня поражал на репетициях Василий Шукшин. Он подбирался к каждой фразе со всех сторон, долго искал различные интонации, пробовал произносить фразу по многу раз, то с одной интонацией, то с другой, искал свои, шукшинские паузы. Он шел по тексту, как идут по болоту, пробуя перед собой ногой, ища твердое место.

Вспоминал я наши более чем десятилетней давности встречи с Шукшиным, когда мы вместе снимались в фильме у Кулиджанова. Тогда он держался в стороне, в разговоры не вступал, на шутки не реагировал, все ходил со своей тетрадочкой и, если выдавалась пауза, садился в уголке и что-то записывал карандашом. Тогда я не знал, что через несколько лет рассказы Шукшина будут публиковаться во многих журналах, а вскоре выйдут и отдельной книжкой.

Съемки проходили в основном на натуре. Почти весь текст предстояло потом переозвучивать. Тем не менее Бондарчук добивался такого точного звучания каждого слова, будто оно сейчас уже войдет в картину. И это было справедливое требование.

Шукшин произносил свои фразы удивительно легко. На первый взгляд он говорил так, как и в жизни, – не повышая голоса, но в то же время в нем чувствовалась внутренняя сила, необузданность характера бронебойщика Лопахина.

Я завидовал Шукшину. У меня с текстом возникло много трудностей. В фильме есть большая сцена, в которой Некрасов рассказывает о своей окопной болезни. Меня пугало обилие текста. До этого все мои роли в кино не отличались многословием, а тут – целый монолог. Своими тревогами я поделился с Бондарчуком. Он сказал, чтобы я не волновался, а спокойно учил текст. Когда все уляжется, когда я «дозрею», тогда и будем снимать, заверил Сергей Федорович.

Я решил просто выучить текст, а там будь что будет. Крупными буквами написал на картонных листах слова роли и развесил эти листы по стенам каюты. Проснусь утром и лежа читаю. Потом сделаю зарядку и опять повторяю слова. И так почти каждый день.

На третий день, когда мы обедали в столовой, Шукшин меня спросил:

– Ты чего там все бормочешь у себя?

– Да роль учу.

И я рассказал о картонных листах.

Внимательно выслушал меня Шукшин, чуть вскинув брови, улыбнулся краешком рта и сказал:

– Чудик ты, чудик. Разве так учат? Ты прочитай про себя несколько раз, а потом представь все зрительно. Будто это с тобой было, с тобой произошло. И текст сам ляжет, запомнится и поймется. А ты зубришь его, как немецкие слова в школе. Чудик!

Попробовал я учить текст по совету Василия Макаровича. И дело пошло быстрее, хотя на это ушла еще неделя.

Наблюдая за Шукшиным, я стал смотреть на него как бы через объектив скрытой камеры: как он репетирует, как разговаривает, как держится с людьми. Внешне все очень просто. Я бы даже сказал, что Шукшин был излишне скромен. Большей частью я видел его молчаливым, о чем-то сосредоточенно думающим. Посмотришь на него – и чувствуешь, что в мыслях своих он где-то далеко. В обычной жизни он говорил скупо, старательно подыскивая слова, часто сбиваясь, несколько отрывочно и скороговоркой вставляя массу междометий и комкая концы фраз. Не все порой становилось понятным при разговоре с ним, но я всегда удивлялся глубине его мыслей, метким замечаниям при оценке какого-либо события или человека. Он удивительно умел слушать собеседника. Поэтому, наверное, раскрывались перед ним люди до конца, делились самым сокровенным.

Слава, известность, признание как бы исподволь подбирались к Шукшину. После выхода на экраны «Калины красной» его имя знали все. В этой картине для меня открылся совершенно новый Шукшин. О нем писали, о нем говорили, его все сразу полюбили. А он необычайно смущался, весь зажимался, когда к нему подходили с просьбой дать автограф или говорили приятные слова.

Василий Макарович любил природу. Он мог остановиться в степи или на берегу Дона, набрать полную грудь воздуха и сказать:

– Господи, красотища-то какая… Запах какой! Ну что может быть лучше русской природы?

Потом сорвет какую-нибудь травинку, понюхает ее и скажет, как она называется. Он знал названия многих трав. Память у него была необычайная.

На одной из репетиций, заметив, что я сижу и по привычке трясу ногой, он сказал мне:

– А знаешь, недавно я у Даля вычитал: когда ногой трясешь, это раньше называлось – черта нянчить.

На корабле отмечали чей-то день рождения. Позвали Шукшина.

– Да я лучше писаниной займусь, – сказал он, извиняясь. – Да и не пью я…

А мы долго сидели за столом, потом вышли ночью на палубу. Смотрим, в окошке каюты Шукшина горит свет. Подкрались мы и, не сговариваясь, запели хором: «Выплывают расписные Стеньки Разина челны…». Глянул из окошка Василий Макарович, засмеялся:

– Не спите, черти…

Хотя и помешали ему работать, но он не обиделся. Любил Шукшин песни, особенно русские народные. Часто подсаживался к компании поющих и тихонько подпевал.

К нему тянулись люди. Бывало, к нашему теплоходу причаливали лодки или баржи, выходили оттуда рыбаки, грузчики и, теребя загрубевшими руками свои шапки, обращались к вахтенному матросу:

– Слышали мы, тут Шукшин есть. Повидать бы его нам.

Выходил Василий Макарович.

– Здравствуйте, – говорил, – ну что вам?

– Да вот мы тут на горе, уха у нас, поговорить бы немного.

Горел костер, варилась уха, открывалась бутылка водки.

Но Василий Макарович не пил. А вот курил много – «Шипку». Одну сигарету за другой.

Поздно ночью возвращался в свою каюту Шукшин.

– Ну как встреча? – спрашивал я.

– Да вот, посидели… – неопределенно отвечал он. Потом, улыбаясь, добавлял: – Занятные люди. Занятные.

Василий Макарович любил Шолохова. Нередко на репетициях он восклицал:

– Ну надо же, как фразу-то написал, а? Так точно и хлестко! Да-а-а…

Когда мы по приглашению Шолохова поехали к нему в станицу Вешенскую, я видел, как волновался Шукшин. Приехали поздно вечером, переночевали в гостинице. Утром зашли в книжный магазин и купили книги Шолохова, чтобы он подписал нам на память. Так с книгами и вошли в кабинет Михаила Александровича.

Встретил он нас радушно. Я первый раз видел его. Думал, Шолохов высокий, а он оказался небольшого роста. Крепкое рукопожатие, взгляд умных живых глаз. Говорил Михаил Александрович спокойно, неторопливо. Мы сразу попросили у него автографы.

– Нет-нет, что вы! – замахал он руками. – Таким хорошим людям и вот так, наспех, что-то написать… Ни за что! Я вот обдумаю, а потом каждому напишу хорошие слова. Книги не оставляйте. Сам пришлю.

Потом в большой комнате, сидя за длинным столом, мы пили кофе. Комната светлая, вся уставленная цветами. За столом шел оживленный разговор, в основном, конечно, о фильме: как снимать, как играть, какие будут пожелания.

Михаил Александрович говорил, что писать и ставить фильмы о войне трудно. Вспомнил он, как в начале тридцатых годов ездил в Берлин и там попал на премьеру картины по роману Ремарка «На Западном фронте без перемен». Картина шла в каком-то шикарном кинотеатре. На премьеру собралась вся знать Берлина. Мужчины в смокингах, дамы в бриллиантах. Начался фильм с того, что в грязном окопе спиной к зрителям лежал солдат, который поднимал ногу и издавал непристойный звук. Вначале это вызвало в зале шепот, недоумение, а когда солдат звук повторил, то все зааплодировали.

– Я к чему это рассказываю, – сказал Михаил Александрович. – Это вроде бы не для нашей картины, но правду солдатской жизни вы обязаны передать. Пусть все будет достоверно. Может быть, где-то и крепкое словцо прозвучит, это неплохо. Солдатскую жизнь не надо приукрашивать. Хорошо бы показать, как все было на самом деле. Ведь второй год войны был для нашей армии тяжелым.

Около трех часов мы провели за беседой. Шолохов рассказывал о том, как по предложению Сталина начал писать этот роман, как впервые его напечатали. Слушали мы Шолохова с интересом. Говорил он образно, убедительно.

– Интересный он дядька, – говорил позже мне Шукшин. – О, какой интересный. Ты не представляешь, что мне дала эта встреча с ним. Я всю жизнь по-новому переосмыслил. Много суеты у нас, много пустоты. А Шолохов – это серьезно. Это – на всю жизнь.

В самый разгар съемок Шукшин несколько раз летал в Москву. Там начинался подготовительный период фильма «Степан Разин». Много лет Шукшин вынашивал идею поставить на экране «Степана Разина». Он написал сценарий, сам собирался ставить, сам хотел играть. И вот наконец получил разрешение осуществить замысел. Организовалась группа, были отпущены деньги на постановку. Шукшин жил только предстоящей работой.

– Я ведь почему еще к Бондарчуку пошел, – говорил мне Василий Макарович. – Мне обязательно надо вникнуть во все детали массовых съемок. Мне это очень важно.

А у Бондарчука было чему поучиться. Организацию сложных массовых съемок он проводил на высшем уровне. Конечно, сказывался опыт работы над «Войной и миром» и «Ватерлоо».

В один из приездов Шукшин привез из Москвы сверток с книгами. Помню, стукнул в стенку моей каюты и крикнул: