Текст книги "Трагедия в крепости Сагалло (сборник)"

Жил в брошенной итальянским миллионером фантастической вилле, напоминающей летающую тарелку, севшую на бетонных лапах в море. С берегом виллу соединял металлический трап с леерами, хозяин, видимо, слегка тронулся на страсти к кораблям, потому в этом странном сооружении были круглые иллюминаторы, вместо лоджии подобие капитанского мостика, и даже антенна по форме напоминала корабельную мачту. Никелированные трапы спускались в море, место купания ограждено нейлоновыми сетками от акул.

Раньше на вилле жили советские врачи, работающие в местном госпитале по контракту. Вскоре ко мне присоединились два майора из Главного разведывательного управления. Мы сатанели от скуки, по вечерам резались в карты. Город лежал в развалинах, начались перебои с водой и продовольствием, жизнь теплилась в двух-трех магазинчиках и аптеке, принадлежавшей итальянцам, где за смешную цену можно было купить медицинский спирт. Итальянцам не приходило в голову, что спирт можно пить. Майоры наловчились ловить на наживку (тухлое мясо, нанизанное на крючок) огромных морских щук – барракуд и варили из этих чудовищ уху.

Наконец из Асмары прилетела «вертушка». Мне досталось место на полу, рядом с оранжевым баком с топливом. Вертолет с трудом оторвался от взлетно-посадочной полосы и боком, накренившись вправо, пошел на запад, медленно набирая высоту. Мне столько раз приходилось летать по этому маршруту, что я без труда мог представить, что лежит там, внизу, за легкой рябью облаков: сначала зеленое предгорье с квадратами ячменных и кукурузных полей, затем рыжие, с серыми проплешинами скалы, рассеченные глубокими каньонами, дальше и совсем что-то лунное или марсианское, красное, сизое, голубое. В Асмаре нас ждала прохлада и ледяное бельгийское пиво. Я, по-видимому, засыпал, когда монотонный гул двигателя вдруг рассек сухой треск, по левой ноге полоснула острая боль, стало трудно дышать, последнее ощущение – запах топлива, дальше – темнота. В себя я пришел в светлой комнате, справа на никелированной подставке розовел на солнце пластиковый мешок капельницы. Наверное, я находился в невесомости, потому что доктор в маске и зеленом халате свободно парил надо мной, временами потоком воздуха его сносило в угол палаты, но он, загребая руками, снова подплывал ко мне. Какое-то время я не жил, а когда возвращалось сознание, мое бытие было наполнено однообразными действиями: меня перекладывали на носилки, куда-то везли, потом, судя по звуку, перелет и снова путешествие на поскрипывающей каталке. К жизни я вернулся только в палате армейского госпиталя в Аддис-Абебе. О том, что с нами произошло, рассказал мне сосед по морской вилле майор Коля Чумаченко. Наша перегруженная «вертушка», с трудом преодолев хребет, поплелась на высоте значительно ниже предусмотренной инструкцией. Тут по нам и резанули из пулемета сепаратисты с одного из горных постов. Результат: один убитый, два раненых, пробит топливный бак. Хорошо еще пуля была на излете, отверстие небольшое, и на остатках горючего удалось «вертушку» дотянуть до предместья Асмары. Коле перебило руку, но он быстро шел на поправку, мне повезло меньше – сквозное ранение в грудь и огнестрельный перелом нижней трети бедра.

О том, что дела мои, как говорится, швах, я понял по тому, как забегал персонал. Меня перевели в реанимацию, чьи-то нежные руки приложили к губам пахнувший резиной раструб, в легкие стала затекать холодная, с острыми пузырьками вода. Палата заполнилась зеленым светом, впрочем, кажется, я лежал не в палате, а на дне бассейна, отделанном белым кафелем. Рядом со мной присел Гриша Снесарь, на нем было выгоревшее хэбэ и кирзовые сапоги. В такой форме в институте мы участвовали в тактических учениях.

– Ты не мандражируй, – сказал Гриша, поглаживая шрам на лбу, – там так же, только спокойней.

Гриша исчез, и все пространство палаты заполнили отвратительные мохнатые пауки, они бегали по моему распростертому телу, я ощущал уколы их острых коготков. Затем беспамятство, темнота, даже не темнота, как бы серая предрассветная муть, наполненная надоедливым, монотонным гулом. Нет, я не видел ни черного туннеля, в конце которого голубело круглое отверстие, не испытал ощущения полета и понял, что умираю по снизошедшему на меня покою и чувству абсолютной свободы. А когда я очнулся в реанимационном отделении Центрального военного госпиталя имени Бурденко, первое, что испытал, – сожаление – жизнь возвращалась ко мне. Меня перевели в одноместную палату для тяжелых больных. И всякий раз, выныривая на поверхность медикаментозного сна, я видел перед собой усохшую, согбенную фигуру тети Поли, дремлющую в кресле, реже – отца в белом халате и не испытывал к ним никакого чувства. Нас разделяло нечто. Что именно, я не мог объяснить, проще говоря, я еще был там, а они здесь.

В Москве стояла влажная духота, в открытую форточку залетал тополиный пух. Я постепенно возвращался к жизни, с обостренной зоркостью наблюдал за тем, что происходит в травматологическом отделении. Рана в груди зажила быстро, а вот бедро доставляло немало неприятностей. Огнестрелов в ту пору в госпитале было мало, я оказался в центре внимания. У меня через день дежурила тетя Поля, заезжал отец, говорили мало, однажды появился генерал – начальник госпиталя, с ним еще два генерала, и мне прямо в палате вручили коробочку с орденом Красной Звезды. Внешне я выздоравливал, шустро скакал на костылях по госпитальному парку. Меня не беспокоило пробитое легкое, да и нога стала заживать, а вот в образовавшейся за грудиной пустоте поселилось тупое, холодное равнодушие. Как жить дальше я не знал. Одно ясно, меня комиссуют. Кому нужен хромой переводчик? И служить я больше не хотел. Снова участвовать в «неизвестных» войнах? Во имя чего? Гриша был прав: правители страны утратили ясность ума и потеряли контроль над ситуацией. С отцом я на эти темы не говорил, он курировал в ЦК легкую промышленность, но, как ни крути, все равно был функционером со Старой площади. А тут еще меня навестил однокашник по институту Гоша Симонян. Гоша из «арабистов», заканчивал Академию Советской Армии, готовился стать разведчиком. Мы, укрывшись в одном из уголков госпитального парка, распили бутылку армянского коньяка, разговорились.

– Вокруг Афганистана началась нездоровая возня, – сказал Гоша. – Есть информация, что американцы хотят в Афгане установить в горах ракеты, чтобы контролировать значительную часть нашей территории. Если так – то это война. Все это выглядит очень странно. Я дважды побывал в командировке в Афганистане. Наши границы почти не охраняются, афганские и наши пограничники ходят друг к другу в гости чай пить. В стране работает много советских специалистов – инженеров, врачей, учителей, и народ к ним относится хорошо. Нет, нам не нужна эта война. Говорю это не потому, что мне светит Афган. Зачем воевать с соседом, который к тебе хорошо относится?

Сколько раз потом я буду вспоминать этот разговор. Вскоре началась война, Гоша угодил в самую мясорубку и вернулся в родной Ленинакан в виде «груза-200». А затем небо над Афганом и вовсе померкло, солнце затмили крылья транспортных самолетов с поэтическим названием «Черный тюльпан», развозящих по всей стране гробы с русскими парнями, до конца выполнившими свой «интернациональный долг».

Я провалялся в госпитале два месяца.

4

Война преследовала меня в снах, видениях, воспоминаниях – ярких, отчетливых, фрагментарных.

…Вот мы несемся на джипе мимо белых каменных оград, увитых бугенвиллией, за оградами брошенные виллы, зияющие черными провалами окон. Посреди зеленого поля для игры в гольф по башню врыт танк, выкрашенный в желтый пустынный цвет. Узкие улочки, косые тени от развалин, в одном из уцелевших домов порта Массауа открыт магазин экзотических морских редкостей. В глубине магазина из застекленных шкафов таращат глаза рыбы-ежи, белеют пирамиды кораллов, отливают перламутром раковины. Лиловое чучело меч-рыбы укреплено под потолком, на небольшом подиуме замерли морские черепахи. Только что сепаратисты обстреляли улицу из минометов, и в распахнутую дверь затекает кисловатый запах тола. Дом старый, с толстыми стенами. Мы все же успели заскочить в магазин, наш джип лежит на боку, задние колеса вращаются, по мостовой растекается темная лужица бензина. Секунда-другая – и рванет. Морской пехотинец майор Деревянко, тучный, кривоногий, снимает продырявленный осколком берет и сиплым баском спрашивает хозяина:

– Синьор, джин, виски уес?

– Уес, уес! – радостно откликается хозяин магазина, старик итальянец, и достает из холодильника бутылку джина «Олд мен». Стаканов нет, взрывной волной перебило всю посуду. Удивительно, что в городе еще есть электричество.

– Мужики, что вы как неродные? – удивляется Деревянко. – Давайте из горла. Считай, заново народились…

Меня бьет озноб… Пока мчались вдоль портовых складов, было не страшно.

…Вертолет, окутанный дымом, накренившись, уходит в сторону моря. Черный дым, голубизна. Кранты, братцы! Поддуть спасательные жилеты. Сквозь плексиглас виден силуэт нашего тральщика. Прыгай! Вода, мысли об акулах. Трупы избаловали акул. Вертолет шипит, тонет… Пилот вытаскивает «макарыча». Огляделся, нет ли тварей. Шлюпка, подымают на борт тральщика. Рассказ замполита о сражениях советских кораблей в Красном море.

…Горячий песок затекает в траншею, питьевая вода во флягах закончилась, лица у офицеров рекогносцировочной группы покрыты шевелящимися масками – это маленькие серые мухи, отгонять их бесполезно, они повсюду, словно рождаются из праха. Ветерок доносит характерный трупный запах. Единственное сооружение на острове Нокра – итальянская тюрьма, точнее, ее развалины. В них размещен взвод эфиопских правительственных войск, среди солдат полыхает эпидемия желтухи, по утрам слышен лязг – санитары пытаются кирками выбить в каменистой столешнице острова подобие могилы. Из дымки, зависшей над Красным морем, возникает силуэт морского буксира. Я подношу бинокль к глазам и вижу наш флаг. Слава тебе, Господи! Первое, что я сделаю, ступив на борт буксира, выпью ведро воды…

…Южный Йемен. Ночь. Нас четверо. Мы пересекаем взлетно-посадочную полосу. У здания аэропорта, прямо на земле, белеют фигуры бедуинов, устроившихся на ночлег. У каждого в изголовье транзистор, восточная мелодия уносится вверх, теряясь между звездами. Где-то в отдалении кричит ишак.

…Ан-24 завис над Средиземным морем. Внизу – Турция. Я сижу на разножке рядом с радистом в выгородке кабины пилотов. Колпак искрится на солнце, а в промежутке между облаками вспыхивает и гаснет море, оно то голубое, то серое, в мутных пенистых разводьях. Пилот в солнцезащитных очках спокойно говорит: «Слева – истребитель». Точно, «Фантом», старый знакомый. И что ему, суке, нужно? Пилот истребителя машет рукой, улыбается – белозубый негр. Наш второй пилот показывает ему дулю…

Я пробовал пить водку – не помогло, кошмары и вполне реальные видения продолжали преследовать меня. И тогда я стал рисовать, переносить весь этот бред на бумагу и сразу же почувствовал облегчение. Я работал в смешанной технике: тушь, перо, карандаш, пастель – все это ложилось на заранее нанесенные акварельные пятна. Из пестрого хаоса начинали проступать гавань Массауа, в которой тонул дымящийся вертолет, а справа от причала, задрав к небу ржавый киль, лежала на боку королевская яхта. Особенно часто повторялся мой автопортрет в полукружии прицела крупнокалиберного пулемета.

Миновала тихая осень, за ней серенькая бесснежная зима, а вот весна вышла бурная, с обвальными дождями, громовыми раскатами и буйным кипением сирени.

Осень и зиму просидел дома, выбираясь на редкие прогулки. Отец купил мне велотренажер, и я ежедневно совершал велогонку «Тур де Франс» в нашей квартире с обшитыми дубовыми панелями стенами. Иногда от боли темнело в глазах.

Тетя Поля подарила мне элегантную трость, какие были в моде у щеголей в начале века. Трость принадлежала ее отцу. По легенде это произведение искусства, изготовленное в Берне (есть табличка), доктору Морозову преподнес сам красный нарком Семашко.

Меня комиссовали, районный ВТЭК отвалил третью группу инвалидности и назначил смехотворную пенсию. Тяжело ощущать себя инвалидом, когда тебе нет и тридцати. Папка с рисунками распухла, бредовые видения отошли в сторону и лишь изредка напоминали о себе. Я пробовал рисовать карикатуры, отобрал несколько листов и отнес в «Крокодил». Меня принял рыжий парень в клетчатой рубашке и заношенных джинсах, назвался Димой. Он быстро просмотрел рисунки, пощелкал пальцем по пухлой, отвисшей губе и изрек:

– Клево! Без дураков! Учился где-нибудь?

– В инязе.

– Опа на! Английский? Французский?

– И то и другое. Я – военный переводчик.

– Фельетоны пишешь?

– Не пробовал.

– Короче, твои карикатуры я сейчас сволоку к главному, жди звонка.

Честно говоря, я не верил в удачу, но на другой день в десять утра зазвонил телефон. Звонили из «Крокодила», и веселый женский голос спросил, не мог бы я по возможности срочно приехать в редакцию на беседу с заместителем главного редактора журнала.

Я вызвал такси и минут через тридцать был в приемной. Заместитель главного, человек средних лет, поздоровавшись, спросил:

– Давно рисуете?

– С детства. Попытался поступить в Строгановку – прокатили. Стал военным переводчиком.

– Бывает. – Заместитель главного показал на трость доктора Морозова:

– Бытовая травма?

– Скорее, боевая. Командировка в Эритрею. Там война.

– Понял. Это не повредит нашему творческому сотрудничеству. Словом, мы хотим предложить вам работу, пока внештатную. Курьер будет доставлять вам редакционное задание, забирать сделанное. Так что вам не придется мотаться по Москве с раненой ногой. А там посмотрим. Как?

– Я-то согласен, а вот получится ли?

– Получится. Рука у вас есть, и глаз острый. Подзаголовки к тексту, фельетоны будет сочинять Дима Барышев. Вы встречались, рыжий такой. Вы сработаетесь. Кстати, ваша инициатива только поощряется.

Домой я вернулся в приподнятом настроении. Тетя Поля готовила отца в командировку – в гостиной посапывал утюг. Отец, видно, только из душа, с влажными, зачесанными назад волосами просматривал газеты. Глянув на меня, с удивлением спросил:

– Что это ты светишься, сын? Влюбился?

– Какое там. Взяли внештатником в «Крокодил», художником-карикатуристом.

– Значит, профессия все же нашла тебя. Ты теперь художник, тебе нужна мастерская, да и вообще человек взрослый…Гости, наконец, женщины. Завтра тебе позвонит Леонтьев Николай Иванович, поедешь с ним, посмотришь однокомнатную квартиру в Учебном переулке. Это где-то в Хамовниках, я плохо знаю тот район. Жить по-прежнему будешь дома, в Хамовниках – мастерская и что-то вроде ЗКП.

– Отлично.

Леонтьев – улыбчивый полный человек лет пятидесяти, состоящий из приятных окружностей. Неброский дорогой костюм, галстук спокойных тонов, швейцарские часы. Говорил, по-вологодски окая:

– Однушка в тихом, спокойном месте. Из шумов – перезвон колоколов на колокольне Новодевичьего монастыря и еще, когда кричат болельщики на стадионе в Лужниках. Квартирка после ремонта.

Я как-то быстро адаптировался к жизни свободного художника. Внештатная работа в «Крокодиле» давала кое-какой заработок, на оставшиеся чеки Внешторгбанка купил «жигули» специальной сборки, бензин в ту пору был баснословно дешев, а столовался я по-прежнему дома. В мастерской ночевал, когда появлялась очередная подружка. На даче в Архангельском бывал редко, много работал, папка с рисунками распухла. Несколько угнетало творческое одиночество, художнику, особенно начинающему, нужна среда. Официальное искусство, исповедующее социалистический реализм, отвергло меня, но существуют же и другие художники, авангардисты. Но как попасть в их среду? Просто так, с улицы к ним не придешь. И тут я вспомнил Костю Лялина. Мы не виделись с того момента, как я провалился в Строгановку. Я решил навестить бывшего одноклассника.

Сумрачный дом на Дорогомиловке стал еще мрачнее. Лифт не работал. Я забрался на пятый этаж, нажал пуговку новенького звонка, дверь открылась сразу, словно меня с нетерпением ждали. Костя Лялин в голубом блейзере, светлых брюках, но в шлепанцах и мятой, несвежей рубашке с изумлением уставился на меня. Был он, похоже, после крепкого бодуна, лицо серое, под глазами мешки.

– Т-ты кто?

– Не узнаешь одноклассника, Костя?

– Семенов? Заходи, чего стоишь? – И вдруг лицо одноклассника высветилось радостью. Лялин порывисто обнял меня и, дыхнув перегаром, сказал:

– Тебя Бог послал, дружище. Слышал, ты в инязе учился?

– Было такое. И что?

– Языки знаешь?

– Французский, английский. Немного знаю амхарский.

– Спасай, друг! Сейчас ко мне американец придет, важный клиент. В смысле – покупатель. Хочу ему пару картин втюрить. Нанял переводчика, а он, сука, заболел. Ну? Садись, выпьем… Все равно теперь. Вчера в «Национале» бухали… Половины не помню… Какие-то бабы…

Мастерскую, в которой я побывал восемь лет назад, не узнать. Зал после добротного ремонта, оконные стекла вымыты, на стенах картины, в центре мастерской стеклянный журнальный столик на никелированных ножках, рядом модерновые креслица.

Костя перехватил мой взгляд:

– Ну как?

– Здорово.

– Повезло мне. В группу взяли – вождей малюю и всякую там лабуду. Халтурка клевая. В Союз художников приняли, мастерская теперь на мне. Но в основном я картинами торгую. Русский авангард у иностранцев идет нарасхват.

После рюмки коньяка глаза у Лялина прояснились.

Костя внимательно посмотрел на меня и совершенно трезвым голосом спросил:

– Ты меня просто так навестил или у тебя есть какой-то свой интерес? Что-то не пойму. Надеюсь, ты не из органов?

– Интерес есть. Я всерьез занялся графикой. Хотелось бы показать кому-нибудь мои работы, побывать в мастерских художников, желательно современных авангардистов. Я же никого не знаю, а ты крутишься среди них.

– Договорились. Эх, Петька, ты в десятку попал, я тебе покажу художественную Москву, не парадную, а с изнанки, но покуролесить придется. Авангардисты народ независимый и пьющий.

Американец, к счастью, не пришел.

В конце нашего блуждания по мастерским авангардистов Лялин загремел в Кащенко, а меня тетя Поля неделю отпаивала молоком и куриным бульоном.

Где мы только ни побывали! Поначалу осели в мастерской Дмитрия Павлинского. Мастерская помещалась неподалеку от ресторана «Пекин», в подвале дома. Там, на осклизлой лестнице, ведущей в мастерскую, всегда сидели поддатые бродяги, по-нынешнему – бомжи, в центре мастерской стояло огромное дерево, доставленное из Подмосковья на грузовике. На опиленных ветвях висели старинные хомуты, конские сбруи, уздечки, коровьи ботала, колокольчики различных размеров. На подкрашенной коре дерева прилеплены яркие бабочки, высушенные жуки, ящерицы, скаты, змеи. В затемненном углу торчком стояла кость мамонта. На стенах картины автора, между ними развешены черепа собак, кошек, горных баранов. Все это издавало острый, гнилостный запах. На полу лежало грубо отесанное бревно, на нем пили, закусывали. Одну из стен мастерской украшали старинные царские врата, изъеденные шашелем до кружевной тонкости. Врата художники сперли в каком-то северном заброшенном монастыре. Публика в мастерской собиралась разная: художники-нонконформисты, бродяги, уличные алкаши, писатели, какие-то экзальтированные дамочки. Являться в этот клуб по интересам следовало с водкой.

В мастерской постоянно можно было встретить здоровенного мужика в рваном пальто, надетом прямо на голое тело, солдатских кирзовых сапогах. За пазухой – маленькая собачка, ее черная мордочка то исчезала, то появлялась вновь. На бревне частенько сиживал граф Шереметев. Спившийся инженер и в самом деле был дальним родственником исторического персонажа. Говорить не мог, только сипел в трубочку, вставленную после операции в гортань. Общался он с помощью карандаша и блокнота. Заглядывал к Павлинскому полуслепой художник Владимир Яковлев, постоянно живущий в интернате при психиатрической больнице. Отоваривались в угловом гастрономе. Каждый день в одиннадцать часов в очереди за водкой можно было встретить всю гоп-компанию.

Побывал я в «Лианозовской» группе художников-нонконформистов, в мастерской Эдуарда Дубицкого, что помещалась на чердаке жилого дома на Смоленской. В центре мастерской висела огромная картина «НЛО», производящая жутковатое впечатление. Дубицкий руководил независимым профсоюзом художников, графиков, фотографов, впоследствии реорганизованном в Творческий союз художников России. Маститый художник доброжелательно отнесся к моей графике.

– Очень недурно. Какой-то особенный взгляд на современную войну. Вам приходилось воевать в Африке?

– Я военный переводчик, но в острых ситуациях бывать приходилось, был ранен.

– Я переговорю с руководством, осенью проведем вашу выставку в доме на Малой Грузинской, там, где жил Володя Высоцкий, потом примем в наш независимый профсоюз художников. Время такое, что нужно где-то состоять, не то обвинят в тунеядстве.

Пожалуй, самое сильное впечатление на меня произвел художник Вячеслав Калинин и его работы: «Две музы», «Привал музыкантов», «На яхте», «Натюрморт с грушей». Свою творческую манеру Вячеслав назвал «алкоголическими элегиями». Его мастерская размещалась в бойлерной, во дворе дома, где в подвале «гудели» под священным деревом гости художника Дмитрия Павлинского. Калинин внимательно просмотрел мои работы, сходил в глубину бойлерной, где что-то шипело и посвистывало, принес начатую бутылку водки, разлил по стаканам, сказал, поглаживая аккуратную бородку:

– Давайте, мужики, выпьем за рождение настоящего графика. Талант у тебя, Петя, есть, но реализовать его в нашей стране будет трудно. Толе Звереву повезло – его в Париже выставили. Нарасхват идет. Надо бы тебя с ним познакомить, да он в больнице, из запоя выводят. Да еще в вытрезвителе отметелили, ребра сломали. Я его вчера навещал, веселый, стихи стал писать, вроде: «Я кристален, как Сталин, и чист, как чекист…»

Калинин глянул на часы:

– Вот что, братцы, пошли к Димке, у него очередной сабантуй намечается.

Сабантуй был в самом разгаре. Посреди мастерской вокруг бревна плясал узкоглазый дворник по национальности манси. Он дико вскрикивал и шлепал себя по тощим бедрам. Дворник тоже был художником, рисовал натюрморты, подражая старым фламандцам. В углу в позе Будды сидел безымянный мужик в драном пальто, на коленях его спала крохотная собачка. Присутствовали, конечно, граф Шереметев. Среди этой публики я с изумлением увидел соседа по подъезду дома в Учебном переулке Мишу Чудновского. Миша жил этажом ниже. Я как-то помог ему вынести на носилках мать, за ней приехала скорая, гипертонический криз, а фельдшер, врач и даже водитель – женщины.

Миша преподавал в МГУ. Когда сабантуй перерос в нечто, схожее с шабашем, Чудновский подошел ко мне и сказал:

– Мне кажется, сосед, пора линять отсюда. Скоро околоточный явится.

– Пожалуй. – Я поискал глазами Лялина, тот мирно спал в обнимку с костью доисторического мамонта.

Стояли сумерки. Недавно прошел дождь, мостовые лаково блестели, в лужах отражались огни реклам. Чудновский сказал:

– Не хочется спускаться в метро. Может, пройдемся до Охотного Ряда? Дождь вроде кончился.

– Пошли, – согласился я, прикидывая свои возможности, я впервые передвигался без палки.

– Вы всерьез интересуетесь авангардом? – спросил Михаил.

– Как вам сказать? Я занимаюсь графикой. Работаю в манере, далекой от социалистического реализма. Нонконформисты мне ближе. Ближе всех Вячеслав Калинин. А вас-то, Михаил, каким ветром сюда занесло?

– Я филолог, изучаю неформальную лексику, жизнь и развитие современного русского языка. Сейчас исследую сленг живописцев.

– Интересно! Неужели так много сленгов?

– Ну что вы! Язык, и прежде всего русский, – живое дерево. Часть ветвей отмирает, часть остается, пополняя языковую память. Есть сленг лагерный, есть молодежный, есть спортивный, морской, музыкантский, существует сленг гробовщиков, валютчиков, фармазонов. Представьте, есть даже сленг театральный и цирковой. Языковая стихия, половодье.

– Что касается сленгов, я могу добавить сленг военных летчиков. Я почти два года прослужил в Эфиопии, такого наслушался.

Я с усмешкой вспомнил прапора Гришу Клопова, вот уж кто был мастером по части неформальной лексики.

– А как вы оказались в Эфиопии? Там же война.

– Я военный переводчик.

Перспектива улицы Горького напоминала акварель на мокрой бумаге: расплывчатые огни уличных фонарей, пестрые пятна подфарников автомобилей, струящиеся квадраты освещенных витрин магазинов и слитая, серо-черная масса прохожих.

– А как вы относитесь к литературе? – спросил Чудновский.

– Я читатель. У моей тети небольшая, но хорошо подобранная библиотека. В основном поэзия, дореволюционные издания. Саша Черный, Иннокентий Анненский, Георгий Иванов, Кузмин, Ходасевич, Бунин, Бальмонт…

Чудновский остановился:

– Надо же, как вам повезло. Послушайте, Петр, по субботам, вечером, у меня собираются начинающие литераторы. Обычно человек пять-шесть. Нечто вроде неформального литературного кружка. Посидите, послушаете.