Текст книги "Трагедия в крепости Сагалло (сборник)"

6

В Лидо ди Езоло нет каких-либо исторических достопримечательностей. Курорт как курорт. Рядом Венеция, этого вполне достаточно. И все же во время дальних пеших прогулок я нашел место, оставившее в истории след. Это река Пьявэ, отделяющая Лидо ди Езоло от материка. В начале двадцатого столетия у этой реки шли тяжелые бои за независимость между итальянцами и австрийскими завоевателями. Хемингуэй в своем романе «Прощай, оружие» назвал Пьявэ рекой Смерти.

…Я шел вдоль реки Смерти и вспоминал Хемингуэя, который побывал в здешних местах. Сухо потрескивали на ветру камыши, в глубине прибрежных зарослей пронзительно вскрикивала какая-то птица. Зной набирал силу, от реки тянуло запахом болота, Хемингуэй оказал огромное влияние на советскую литературу, особенно в начале хрущевской «оттепели». Василий Аксенов возник не на пустом месте, после заурядной повести «Коллеги» появился «Звездный билет», где «звездные мальчики» заговорили, откровенно подражая героям Хемингуэя, а в брешь, пробитую в официозной литературе, устремились потоки эпигонов Хемингуэя. Особенно усердствовал журнал «Юность», руководимый в ту пору Валентином Катаевым. Нынче некогда популярный молодежный журнал, издаваемый миллионными тиражами, погас, исчезли и выброшенные жизнью в кювет герои Аксенова.

Постепенно я настроился на волну Одиль и явственно услышал ее задумчивый, напряженный голос: «Зверев своим учителем считал Леонардо да Винчи. Хаотическая жизнь клошара была наполнена поиском утраченной гармонии в живописи. Его первородное чутье подсказывало, что человечество сбилось с пути и нужно найти заросшие травой колеи, чтобы по ним двинуться дальше…»

Одиль не было суждено дожить до нынешних времен, когда русский авангард стал вырождаться. Наиболее талантливые художники уехали за границу – Вячеслав Калинин обосновался в Америке, Зверев умер, другие ударились в политику либо приняли новую, скажем так, своеобразную концепцию. Кумиры московской интеллигенции, да и питерской тоже, стали утверждать, что живопись кончилась, картина как таковая умерла. Литературные критики стали внедрять в общественное сознание, что и романа больше нет – эта форма искусства безнадежно устарела. А что будет взамен картин и романов? Пародии, господа, инсталляции, искусство теперь переместится на животы, лобки и груди голых девок, художники будут рисовать на анатомических прелестях – это востребовано. Апофеозом человечества станут не верещагинские черепа, а груды ночных горшков и унитазов с подсохшим содержимым. Вот это подлинное новаторство. Все остальное – косность, рутина, совковость.

Я всегда полагал, что живопись – описание конкретной, реально существующей жизни. Я могу часами разглядывать картины Джотто, Гойи, Микеланджело. Шедевры несут в себе интереснейшую информацию. А возьмите произведения так называемого современного искусства, их содержание, простите меня, скудно. Скуден до убожества и сюжет. Картина, лишенная времени, беззащитна. Художник, несмотря на его манеру письма, должен оставаться летописцем. Я пришел к печальному выводу: современное искусство так и не создало своего изобразительного языка, а лишь отрицало все языки, все стили, выстраданные поколениями предшественников.

Дико звучит: художники, особенно на Западе, разучились рисовать. Небрежность, неряшливость не может стать состоявшимся искусством. Отрицание прежнего опыта – бессмысленность…

Одиль улетела в Омск, там открылась выставка молодых художников. Я скучал, не знал, куда себя деть. Вернулся к очерку о художниках андеграунда, не пошло, бросил. Вечерами бездумно кружил по городу. Однажды после утренней прогулки, подходя к своему дому, увидел черную «Волгу», нагло вывернувшую на тротуар, прямо к калитке. Поднялся на лифте, достал ключи от квартиры и услышал внизу голоса, чей-то громкий плач. Что такое? Спустился этажом ниже, дверь в квартиру Чудновского была полуоткрыта, я было сунулся в проем, чтобы узнать, не случилось ли чего, к Марии Васильевне нередко вызывали неотложку, – гипертония, сердце, – дверь мне преградил человек-«шкаф»:

– Вам чего, гражданин?

– Что случилось? Я сосед.

– Идите, идите, понятые у нас уже есть. Вы из какой квартиры?

Я назвал. У «шкафа» сузились бело-голубые глаза с вертикальными зрачками.

– Из дома не выходить. Возможно, потребуются твои свидетельские показания. Усек?

У гэбиста, а в том, что этот молодец представляет известное ведомство, я не сомневался, на бульдожьих скулах вспухли желваки.

– Что это вы мне «тыкаете», любезный? Я офицер.

– А я, по-твоему, билетерша из кинотеатра? Сказано сидеть, вот и сиди.

Из коридора тянуло запахом валериановых капель, в глубине квартиры слышался резкий, возмущенный голос Чудновского. Значит, Одиль права, за Мишей все же пришли. Началось. У меня от бешенства дрожали руки. Я с трудом вставил ключ в замочную скважину.

Я прождал часа два. Ко мне так и не пришли. Всплыла беспокойная мысль: «Одиль!» Она часто бывала у Чудновского. Я кинулся к телефону, но передумал, телефон мог прослушиваться. Набросил куртку, выскочил к метро «Спортивная» и из автомата позвонил в московское отделение французского агентства. В трубке зазвучал незнакомый женский голос. Я сказал по-французски:

– Нельзя ли пригласить к телефону мадемуазель Одиль Дюран?

– С кем я говорю?

– Петр Семенов.

– О да. Я слышала о вас. Одиль срочно вылетела в Париж. У вас есть ее парижский телефон?

– Да.

Я повесил трубку автомата. Срочно вылетела в Париж… Почему не позвонила? Может, это как-то связано с обыском у Чудновского? По дороге домой зашел к Марии Васильевне. У старухи дергалась щека – нервный тик. В комнате стоял запах лекарств. Глянув на меня, она пробормотала:

– Что будет, что будет?! Мишу посадят?

– Не знаю.

Поздно вечером с Центрального телеграфа позвонил в Париж. Одиль сразу взяла трубку.

– Я тебя люблю, – тупо сказал я.

– Я тебя тоже люблю, милый. Петр, меня лишили визы. Полагаю, причина в твоем соседе… Потому, звонить тебе не стала. Все произошло стремительно… Умоляю, не наделай глупостей.

Нас почему-то быстро разъединили.

Неделю я прожил в горячке. Мучили кошмары: Одиль среди пламени, горы, танки. Кошмар-предвидение. Позвонила тетя Поля:

– Петр, почему не отвечаешь на звонки?

– Да так, занят… То-се…

– Ты выпиваешь?

– Случается. Производственная необходимость.

– Сегодня, надеюсь, не выпил?

– Как стеклышко. Аж свечусь.

– Не мог бы ты сейчас приехать?

– Случилось что-нибудь?

– Жду. Только не тяни. И оденься поприличней. – Тетя Поля положила трубку. Первое, что пришло в голову, – отец. Почему? После вчерашней выпивки дрожали руки, в таком состоянии за руль садиться опасно. Я надел новый серый с рыжей искрой костюм, галстук, натянул мокасины. В прихожей глянул на себя в зеркало: вполне респектабельный господин. И костюмчик ничего. Бельгийский. В последнее время в Москву завезли много заграничных шмоток. На всякий случай пожевал кофейных зерен. Спустился на лифте. Мне повезло: у подъезда стояло такси. Сосед, отставной полковник, расплачивался с водителем. Лысина полковника отсвечивала на солнышке. Он с подозрением глянул на меня и отвернулся. В подъезде наверняка знали об аресте Чудновского.

– Свободен? – спросил я у таксиста.

– Куда ехать?

– На Дунаевского.

Тетя Поля, тщательно одетая, ждала меня у подъезда. В руке большая клетчатая сумка. Лицо белое, точно его мукой осыпали.

Я спросил:

– Отец?

– Да. В «кремлевке». Мне позвонили минут сорок назад.

– Жив?

– Жив. В реанимации. Сегодня встал как обычно, в шесть. Сделал на балконе зарядку. От завтрака отказался. Плохо стало в кабинете на Старой площади… Петр, ты мне солгал. Выпил вчера?

– Самую малость.

– Ты плохо выглядишь.

– Отчего мне хорошо выглядеть? За последние время на меня столько всего свалилось… Потом расскажу. Главное сейчас – отец.

В Центральной клинической больнице учтивый молодой человек в безупречном белом халате провел нас в комнату для посетителей. И сразу же вошел известный профессор кардиолог: серый костюм, неброский галстук, глубокие морщины у крыльев носа, спокойные глаза, голос глуховатый, но четкий, с ясной артикуляцией. Он сказал, что у Степана Григорьевича инфаркт миокарда. Состояние тяжелое, но стабильное, делается все необходимое. Когда можно его навестить, вас уведомят. Глянув на сумку тети Поли, он, мягко улыбнувшись, заметил: «Передач не нужно, у больного есть все необходимое, к тому же он на строгой диете».

За окном ветер раскачивал ветку, на которой сидели взъерошенные воробьи. И вдруг мне показалось, что я тоже сижу на ветке, ощущая ее скользкую, гладкую округлость, замирая от ужаса, что вот-вот сорвусь и ухну вниз, на черный газон.

На Дунаевского нас отвезли на новенькой, пахнущей кожей «Волге». На Кутузовском проспекте было пустынно. Я не знал, какой сегодня день. Скорее всего, воскресенье. Глыбы домов слились в одну бурую полосу, отчего казалось, что мы несемся по дну оврага. Я не был на родительской квартире месяца два. Изредка звонил отец. Чаще – тетя Поля. Говорили о незначительном, бытовом, и теперь каждая вещь в квартире удивляла меня. Шляпа отца на вешалке, его трость-зонт в специальной подставке, картина в коридоре: старица Кубани, поросшая кугой. На холме белые хаты, крытые камышом, а вдалеке синие горы. Подумал, что за все годы я так и не побывал на родине отца, да и ехать было уже не к кому. Кишинев я вообще не помнил. Моя малая родина – Москва. Рядом скользнула мысль: а любил ли я отца? Любить можно того, кого хорошо знаешь. Я полюбил Одиль сразу и сразу узнал ее. Узнал настолько, что она стала частью меня.

Отца я знал плохо, в детстве он казался мне памятником, стоящим посреди площади. И все же я его любил. Вешая на крючок плащ, я с холодным ужасом подумал, а что, если я сразу потеряю отца и Одиль? И это будет наказанием свыше, карой. Ведь и отец, и возлюбленная пострадали из-за меня. Отца свалил предательский удар в спину, Одиль выдворили из страны, чтобы она дурно не влияла на сына высокопоставленного чиновника со Старой площади.

Тетя Поля, родная душа, видно, почувствовав, что со мной происходит, достала из бара бутылку коньяка «Двин», два фужера и твердо сказала:

– Наливай. Мне тоже, до краев. Ночевать будешь здесь, дома. Я… я боюсь.

Рано утром тишину взорвал телефонный звонок. Металлический голос сообщил, что Степан Григорьевич Семенов скончался в пять тридцать…

То оставшееся позади время запомнилось урывками. Обломки, фрагменты, несущиеся в весеннем селевом потоке: какие-то люди, черные лимузины, красное и черное, телеграммы от Правительства, Политбюро ЦК КПСС, лично от товарища Брежнева, вороны на мокрых деревьях, шеренги солдат почетного караула, сухой треск выстрелов, голые, сквозные аллеи Новокунцевского кладбища.

Меня разбудил звонок в дверь. Тетя Поля ушла в магазин, я поплелся открывать. На пороге стояла Марианна, красивая, в элегантном плаще, на ногах итальянские туфли на шпильках, – словом, «дыша духами и туманами».

Насмешливо оглядев меня, сказала:

– Хорош. В гроб краше кладут. Принимай сестричку, брат. Помнишь хоть меня?

Я не мог вспомнить, была ли Марианна на похоронах, и вообще непонятно, как она оказалась в Москве. Помнится, она уезжала с мужем не то в Сибирь, не то на Дальний Восток. Наконец, я все же уяснил, что ее муж Игорь Владиславович Черкасов, послужив в штабе Дальневосточного военного округа, назначен заместителем начальника кафедры Академии Генерального штаба.

– Короче, перебираемся в Москву. Дали временное жилье. Сейчас занимаюсь обменом нашей хаты на что-нибудь приличное в Москве, – завершила краткий рассказ сестрица.

– Погоди, Маша, а как же дядя Вася?

– Похоже, братик, у тебя совсем чердак съехал. Папа умер, когда ты прохлаждался в Африке. Кончай пить.

Пришла тетя Поля. Марианна помогла ей разложить покупки. Из кухни доносились их приглушенные голоса. За окном хлестал дождь, подсвеченный зеленым светом. Появились женщины, лица их были скреплены одной тайной. Похоже, против меня готовился заговор.

– Тетя Поля, пока я был в отключке, мне никто не звонил?

– Из Парижа звонила некая Ольга, интересовалась твоим самочувствием.

– Когда это было?

– Три дня назад.

– Мне срочно нужно на Центральный телеграф.

– Тетя Поля, давайте его в ванную, а то от него пованивает. И не сопротивляйся, Петька, а то рука у меня тяжелая.

Марианна подняла меня с тахты, вытолкала в ванную, принесла полотенце, чистое белье, коротко бросила: «Отмокай!» Минут через десять без всякого стеснения вошла, намылила меня, ополоснула, напялила купальный халат, посадила около электрического камина.

– На-ка, пожуй кофейных зерен, а то от тебя несет перегаром… И рассказывай.

И я рассказал Марианне о литературном кружке, аресте Чудновского, высылке Одиль.

– Я люблю Одиль. – сказал я. – Она последнее, что у меня осталось.

– Давай без излишней драматизации. Как я понимаю, в СССР ее не пустят?

– Закрыли визу.

– Тогда нужно ехать тебе. Хотя бы временно.

– Но как?

– Кое-что можно попробовать. В субботу мой Игорек обмывает назначение в Москву.

– И что?

– Обмывон в ресторане «Прага». Сослуживцы, друзья, жены… Среди прочих будет одноклассник Игоря, генерал милиции, он этим, ОВИРом, командует. Нормальный мужик. Тебе надлежит быть в «Праге» в субботу.

Раз в неделю я звонил Одиль. По телефону сделал ей предложение, получил согласие. «Со своей стороны я тоже кое-что попытаюсь предпринять, милый, – сказала Одиль, – У меня ведь нет ни одной антисоветской публикации. Моя тема – современное искусство. Тут что-то другое».

Дико звучит, но через полгода я получил официальное разрешение на выезд во Францию «для соединения с семьей». Начальник ОВИРа генерал Захаров оказался славным малым. Я оформил дарственную тете Поле на свою кооперативную квартиру с выплаченным паем, ей же оставил отцовские сбережения. Тетя Поля подарила мне картины художников русского авангарда, «не имеющих художественной ценности», что подтверждалось солидным экспертным заключением, добытым через каких-то знакомых.

Собрался я быстро, без суеты. Провожала меня одна тетя Поля. Внешне она была спокойна, и лишь в аэропорту Шереметьево у нее задрожал подбородок.

Мой багаж состоял из трех чемоданов. За стеклянными стенами аэропорта в почетном карауле выстроились березы. Шел мелкий дождь, оставляя косые росчерки на стекле. Через час-полтора самолет унесет меня в новую жизнь, здесь же, за будкой паспортного контроля, останется все, что мне было дорого: тетя Поля, Марианна, мать, отец, Гриша Снесарь, точнее, память о них. Останутся однокашники по институту, гениальный художник Зверев, опустевшая дача в Архангельском, пруды, улицы, переулки Москвы, останется тягучий колокольный звон, рожденный на колокольне Новодевичьего монастыря. У меня вдруг возникло ощущение, что я все это предал.

…Мы ехали из Орли. Одиль вела «ситроен» осторожно. Мы катили по чужой территории, где теперь мне предстояло жить.

– Ты здоров? – спросила Одиль.

– Да.

– Я тебя встряхну, милый. Твое эссе о московских художниках-нонконформистах шеф встретил восторженно, понравились и рисунки. Шеф считает, что русские, в том числе и ты, создали новый стиль – сплав эссе с добротной журналистикой.

– Не понимаю.

– Я тоже. Шеф жаждет видеть тебя. Больше меня не отвлекай, мы въезжаем в старую часть Парижа.

Вскоре маленький автомобиль притормозил у желто-серого дома на рю Лафайет, где мне было суждено прожить самую яркую часть жизни.

Утром Одиль поцеловала меня и сказала:

– Вчера ты обвенчался с Францией, и теперь это твоя судьба. Оформишь вид на жительство, через три года подашь на оформление гражданства, тест на знание языка для тебя пустяк. Через два месяца ты заговоришь, как парижанин. Тебе незачем встречаться с русскими эмигрантами третьей волны, сейчас они в моде. Их окружили вниманием, увешали грантами, они охотно, за деньги, поливают дерьмом бывшую Родину. Но мода проходит. О них скоро забудут, их скулеж надоест. Ты не диссидент, оставайся русским, но притом натурализируйся, как француз. Культуры Франции и России давным-давно соединены на небесах.

Годы, что я прожил с Одиль в Париже, кажутся мне теперь одним бесконечным днем счастья. Прошу прощения за штамп, но день тот и в самом деле напоминал калейдоскоп.

…Огромная комната залита багровым закатным солнцем, за скошенной стеклянной стеной проступают смутные очертания Парижа. Студия наполнена голосами, в центре стол, накрытый щедро, по-русски: соленые огурцы, икра в серебряном бочонке со льдом, прочие яства и, конечно, водка, настоящая, «Смирновская», не «сучок». На Одиль безукоризненно сидит подвенечное платье, на мне – визитка из гардероба семьи Дюран – мы напоминаем пришельцев из начала двадцатого столетия. На стенах студии настоящее богатство: подлинники Пикассо, Леже, Сикейроса. Среди картин есть и этюды и полотна русских авангардистов, подаренные мне тетей Полей. В студии – никакой мебели. Книги, одежда спрятаны во встроенных шкафах. За тяжелой золотистой портьерой выгородка, там помещается гигантская тахта и почти такого же размера дубовый стол, доставленный из загородного дома в Нормандии. За этим столом, заваленным рукописями, фотографиями, листами ватмана мы работаем.

…Разгар свадебного ужина. Дамы – в вечерних платьях. Среди них хиппи и журналисты, выряженные под хиппи. Смокинги и вечерние платья – промышленники и их жены, друзья семейства Дюран, демократическая публика – наши с Одиль коллеги. Какой-то старомодный старичок берет меня под локоть, подводит к стене, где висит картина отца тети Поли, доктора Морозова. На картине уголок старой Москвы у Дорогомиловской заставы. Сумерки, зеленый снег, в деревянных домиках розовые огоньки свечей, кажется, что пахнет воском.

– Кто этот мастер?

– Морозов.

– Савва Морозов? Мой бог!

– Нет, месье, однофамилец, друг Лентулова.

– Умоляю, продайте. Это часть моей жизни, моей молодости.

– Простите, это подарок. Свадебный подарок моей жене.

Моей жене!

По настоянию Одиль мы венчались в русском кафедральном соборе Святого Александра Невского, что на улице Дарю. Собор построен в византийском стиле: позолота, мозаика, старинная церковная утварь.

– Обрати внимание на мозаику, – говорит Одиль, – «Благословляющий Спаситель на троне». Здесь венчался Пикассо с русской балериной Ольгой Хохловой. Свидетелями были Дягилев, Кокто и твой любимый Гийом Аполлинер.

– Символично.

– Церковь старинная, намоленная. Здесь отпевали Тургенева, Шаляпина, Бунина…

– Теперь они наши свидетели.

После гибели Одиль я три года не ходил в церковь.

Моя натурализация во Франции прошла на удивление легко. Оформление вида на жительство совпало со смертью Брежнева, в советском посольстве было не до меня. Я направил по почте в посольство копию свидетельства о браке, еще какие-то бумажки, время двойного гражданства еще не наступило, неприветливый голос по телефону потребовал занести мой «серпастый и молоткастый», на том все и кончилось. Месяца через два позвонила Марианна, сообщила, что «новая метла уже во всю метет» – пыль столбом, в банях гребут бездельников и тунеядцев, дневные сеансы в кинотеатрах тоже прочесывают, на валютчиков и фарцовщиков открыта охота, полетели головы крупного партийного начальства, арестован бывший начальник ОВИРа Захаров. Но есть и хорошие новости: появилась дешевая водка, прозванная в народе «андроповкой» и Игорек наконец получил звание генерал-майора, а она, Марианна, стала, соответственно, генеральшей. Тетя Поля сдала цековскую квартиру, перебралась в свою комнату в доме у метро «Студенческая», а на деньги, вырученные от продажи кооператива в Учебном переулке, намерена приобрести для тебя ценности, ибо ходят упорные слухи о грядущей инфляции.

Голос Марианны с трудом пробивался сквозь шелест и завывание перенасыщенного информацией эфира, и мне временами казалось, что звонит она не из Москвы, а с Марса – так далека в тот момент была от меня моя печальная Родина. Став Пьером Симоном, я превратился в другого человека, горбачевская перестройка, ельцинская вакханалия в «лихие девяностые», хоть и задели меня, но как-то стороной, в это время я осваивал пространства Старого и Нового Света.

И все же я, приняв эстафету от Одиль, внимательно наблюдал за стремительной мутацией либеральной интеллигенции. Литературный андеграунд из подвальной сырости выплеснулся на поверхность и заполонил большинство «толстых» журналов. Авторы «Метрополя» ходили героями, до Парижа докатывались невероятные слухи: Евтушенко якобы написал донос префекту с требованием арестовать руководство писательской организацией РСФСР. Писатели во главе с фронтовиком Юрием Бондаревым забаррикадировались в здании правления Союза писателей на Комсомольском проспекте, власти бросили ОМОН, но тот натолкнулся на активное сопротивление и ретировался. Сорок два писателя-либерала подписали «расстрельное» письмо с требованием репрессировать писателей-патриотов, не поддержавших «демократические» реформы в стране. Письмо опубликовано в «Известиях» 5 октября 1993 года.

Казалось, сам дьявол высадил десант в России и со свитой прогуливается в Москве по улице Горького, спешно переименованной в Тверскую. Я с болью наблюдал за разрушением некогда великой державы. Признаться, я не думал, что еще способен на столь сильное чувство. Да, я гражданин Франции, но Родина-то у меня одна.

Москва теряла самобытность, исчезали памятники культуры, на месте старинных, переживших пожар и наполеоновское вторжение застроек вырастали безвкусные помпезные дома-шкафы с башенками, столица обретала пошловато-безликий вид окраины Западной Европы. Такой же шабаш царил и в других областях культуры, которой нынче руководил скользкий, округлый господинчик.

По совету Одиль я так и не сошелся ни с кем из эмигрантов третьей волны, знание языка позволило мне быстро войти в литературную парижскую среду. В ту пору я активно сотрудничал с газетами «Либерасьон», «Ле Монд», «Трибьюн», «Фигаро», журналами «Понт», «Эко саван», «Луи», «Пари матч», зарубежными изданиями.

Мы с Одиль много путешествовали: Западная и Восточная Африка, Индокитай, Мексика, ЮАР, США, ну и конечно, европейские страны. Очерки, репортажи, путевые зарисовки, иллюстрированные моими фотографиями и рисунками, имели у читателей успех. Немало было острых и опасных ситуаций. Географический журнал заказал нам очерк о Центральном африканском лепрозории. За эти годы в Эфиопии многое переменилось. В 1991 году пал режим Менгисту Хайле Мариама, к власти пришел проамерикански настроенный председатель Демократического фронта Мелеса Зенауи. Россия полностью утратила свое влияние в Эфиопии и в Эритрее. На остров Нокра, где некогда была советская военно-морская база, теперь возили туристов, занимающихся дайвингом, особой популярностью пользовалась сауна, построенная русскими умельцами.

Мы с Одиль остановились в отеле «Хилтон». В мою бытность, в конце семидесятых, в отеле жили кубинские офицеры и русские военные врачи. Сейчас отелю вернули прежний лоск. Из окна номера на восьмом этаже видна была красавица Аддис-Абеба.

Лепрозорий произвел сильное впечатление, хотя прокаженных мы с Одиль повидали немало. Нас сопровождал пресс-атташе французского посольства, маленький желтолицый человечек с усиками. Уж не знаю, зачем он за нами увязался.

Первое, что я с изумлением увидел, оказавшись на территории лепрозория, была лошадь, – белая ухоженная кобыла паслась на ярко-зеленом подстриженном газоне. Вдоль узкой, заасфальтированной дорожки, ведущей к административному корпусу, был разбит розарий. «Лошадь, розы и проказа. Декаданс какой-то», – сказала Одиль. Я огляделся, готовясь к съемкам: слева и справа среди зелени стояли несколько корпусов. Поразительная чистота, кусты и деревья аккуратно подстрижены. Такое впечатление, что я оказался на территории какого-нибудь курорта.

Нас встретили три эфиопа в строгих костюмах. Один – высокий, сутуловатый, седой – директор, другой – моложе, лет тридцати, улыбающийся – главный врач Габре, третий – низкорослый, полный, скорее, походил на араба. Позже выяснилось, что это коммерческий директор.

Габре, пожимая руки, свободно заговорил по-французски, тут же переводя на амхарский. Пояснения давал только он, оба директора, скорее, исполняли роль статистов. Я был поражен – мое представление о лепрозориях никак не увязывалось с увиденным. Социологический центр с парком новеньких, выкрашенных в желтый цвет «лендроверов», амбулатория, где велся амбулаторный прием прокаженных, терапевтический и хирургический блоки, превосходно оснащенная лаборатория. Все это стоило немалых денег.

Прокаженных не только лечили, их поддерживали материально, трудоустраивали и, что самое удивительное, как бы заново готовили к жизни. При социологическом центре была создана учебная база: несколько тыкулей – островерхих хижин с очагом и набором утвари. Я сначала подумал, что это нечто вроде музея, оказалось, в тыкулях прокаженных обучают готовить пищу. При некоторых формах проказы больные теряют чувствительность и могут погибнуть от ожогов. Специальные инструктора, если так можно выразиться, обучали их технике безопасности.

Лечебные корпуса, лаборатория построены по специальному проекту – обожженный кирпич, стекло, бетон, в стороне, в технической зоне, гаражи, конюшни. Виллы для обслуживающего персонала утопали в цветах.

– Кто финансирует лепрозорий? – спросила Одиль, забыв о предупреждении пресс-атташе.

Габре улыбнулся:

– Средства поступают из различных источников: ЮНЕСКО, международные благотворительные организации, церкви, частные пожертвования. Кое-что зарабатываем сами.

– Каким образом?

– У нас есть мастерские. Больные шьют одежду, изготовляют сувениры. Это дает солидную прибыль. Кроме того, мы располагаем собственными плантациями, где выращиваем овощи, фрукты.

– А белая лошадь? Я думаю, лошадка стоит больших денег.

– Конюшня у нас небольшая, лошади экономичный транспорт, к тому же мы, эфиопы, любим лошадей, на больных они оказывают психотерапевтическое воздействие. Кроме того, лошадиная сыворотка нужна для научных исследований. А белая кобыла – собственность одной из сотрудниц.

– Кстати, о персонале. Среди сотрудников много европейцев?

– О да! У нас интернациональная бригада врачей и лаборантов. В основном англичане, шотландцы, есть и немцы, бельгийцы, французы. По понятным причинам мы вынуждены жить очень замкнуто, поэтому нас не затронули мировые проблемы. Протестанты, католики, христиане очень дружны, а политикой мы не занимаемся. Есть специалисты, работающие в лепрозории много лет, – истинные подвижники.

Габре помолчал и тихо, но с большим чувством добавил:

– Понимаете, мадам, наша задача не только лечить больных, но и дать им почувствовать, что они не отверженные, не изгои. Этими проблемами занимается социологический центр. А теперь давайте пройдем в хирургический блок.

Я едва успевал щелкать фотокамерой. Материал получился классный. Нашу работу едва не сорвал пресс-атташе. В одной из палат хирургического блока он увидел прокаженного, у которого остались только голова и туловище, и грохнулся в обморок. Пришлось отпаивать его виски.

На другой день Одиль пробилась на прием к помощнику президента по культуре. Вернулась восторженная.

– Милый, представляешь, с помощником по культуре Тадессо я училась в Сорбонне. Он близок к президенту, кажется, родственник, влиятельный человек. Предложил нам прокатиться по западной провинции: озеро Тана и так далее. Дает «лендровер» с охраной. Кстати, это по теме. Там в отдаленных деревнях проказой болеют семьями. Очерк получится более полным. Я молодец?

Я поцеловал ее.

– Когда едем?

– Завтра утром.

Утром на стоянке у отеля мы разыскали «лендровер». На капоте сидел плотный пожилой сержант, поставив ноги в высоких шнурованных ботинках на мощный бампер с лебедкой. Увидев нас, он легко соскочил и пошел нам навстречу, широко улыбаясь.

– Доброе утро, мадам! Доброе утро, сэр!

Говорил он на хорошем английском языке. Ему было никак не меньше пятидесяти. За брезентовым поясом был заткнут армейский «Смит и Вессон».

– Доброе утро.

Рукопожатие у него было жесткое. И во всей его литой фигуре чувствовалась сила.

– Зовите меня Сэм, по-эфиопски слишком сложно. А это Акуньо, превосходный водитель и охотник. Он из Метема, хорошо знает здешние места. Говорит только на амхрском.

Молоденький солдатик вытянулся по стойке «смирно» и даже отдал нам честь. На поясе у него висел подсумок с гранатами. Такое впечатление, что мы едем принимать участие в боевых операциях.

– Рассаживайтесь, господа. – Сэм распахнул дверцу автомобиля. – Вы журналисты и, судя по экипировке, люди бывалые. Можно я буду называть вас Пьер и Одиль?

– Конечно, Сэм. – Одиль улыбнулась. – Может, мы заедем в маркет и запасемся продовольствием?

– О нет, мадам. Господин Тадессо обо всем позаботился. Есть даже виски, медовое эфиопское вино и аптечка на всякий случай.

Позже, из разговоров у вечерних костров, удалось узнать необычную биографию сержанта: мальчишкой служил в Асмаре в правительственных войсках, отказался учувствовать в военном мятеже, бежал, служил в военно-морской базе на Филиппинах. Когда к власти пришел Мелеса Зенауи, вернулся на родину, служит в президентской охране.

Когда «лендровер» выруливал со стоянки, я спросил Акуньо по-амхарски»

– Как дела?

Он с изумлением посмотрел на меня и с улыбкой ответил:

– Чеггер йеллем (нет проблем)!

– О, кей!

«Лендровер» миновал Черчилль-роуд, слева на горе возникло странное, точно сошедшее с полотен сюрреалистов, сооружение – здание городского муниципалитета. Город изменился, исчезли портреты Маркса, Ленина, Энгельса. В центре сверкали огнями рекламы мировых фирм. Улицы, улочки, овощные лавки, крошечные бары с вывесками, намалеванными прямо на дверях, девочки-ученицы, чинно переходящие улицу, солдаты в хаки, старик с мутными глазами, съеденными «речной слепотой», остановившийся у перекрестка – будничное утро столицы.

Задняя часть «лендровера» была завалена снаряжением: палатки, шерстяные зеленые одеяла, коробки с консервами и бутылками с минеральной водой. Поверх всего лежала длинноствольная английская винтовка с оптическим прицелом. Рядом – два «калашникова».

– Зачем столько оружия? – спросил я у сержанта.

– Едем в неспокойный район, сэр, близко граница. В Судане активизировались повстанцы Суданской революции, арабские экстремисты. Граница охраняется условно, на территорию провинции проникают банды кочевников-нубийцев. Были случаи нападения на туристов. К нам они не посмеют приблизиться, ведь с нами охотник на львов Акуньо. – Он похлопал парня по плечу.