Текст книги "С небом наперегонки. Поэзия"

С небом наперегонки
Поэзия
Юрий Пересичанский

© Юрий Пересичанский, 2017

ISBN 978-5-4485-8942-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

* * *

Буквы слагаются в слова, слова слагаются в текст, из текста, души поэта и позволения Бога рождается стихотворение. Каждый читатель, знакомясь со стихотворением, прочитывает его по-своему, по-новому, рождая таким образом практически новый текст. Так беспрерывно рождается живое небо поэзии, объединяющее эпохи и народы.

Хотя лично для автора чаще всего поэзия – это признание поэта в любви (почти всегда безответной) к жизни, дабы как можно дальше самозабвенно убежать от ревнивицы-смерти, следующей по пятам и всегда готовой раскрыть объятия.

Для самого же стиха главное, чтобы самая сложная, самая глубокая и необычная метафоричность была в то же время естественной, прозрачной и понятной, такой, что легко прочитывается, чтобы содержание естественно порождало форму, через которую это содержание легко бы узнавалось. Ведь поэзия не в словах и не в строках, а между словами и между строками.

Владимиру Высоцкому

1.

 
Давно ль Христовы раны открывались
Глазами Лазаря в сердцах врагов?
Давно ли Савла в Павла превращали
Мелодиею сброшенных оков
 
 
Твоя гортань на ноте прорицанья,
Твоя, на вздохе откровенья, грудь,
Органными мехами потрясая
Безликий свод, куда лишь орды прут
 
 
Пожитки ненасытных суесловий?
В хмельных глазах, распластанных под ноль,
Голгофу дыбил голос твой давно ли?
Глазам твоим лишь мир иной давно ль?
 
 
Давно… А будто вот, за поворотом —
С налета в лоб звон струн и хрипотца,
Как лат бряцанье, страха и упрека
Не ведающее – гитары царь!
 
 
О, рыцарственный строй былых мгновений,
Поминовеньем скорбных лет восстань во мне,
Таранным лязгом лобового пенья
Броню забывчивых времен разбей!
 
 
Восторга пилигрим, мытарствуй с миром,
В пустыне беспросветной немоты
Нещадно расточай глагола миро,
Любимец замогильных палестин.
 
 
2.
 
 
Разбег был крут, а смерть – полет, паденье ль?
Искупится ли весь надменный быт
Парением коленопреклоненья
Пред искренностью «быть или не быть»?
 
 
В «Охоте на волков» играешь Волка —
То Гамлета ль себе в суфлеры брать,
Иль в оцепленье, на потребу толпам,
Флажком испуга рдеть и трепетать?
 
 
На сцену хлынула возня галерки.
На небе дно. И все едино мне,
Где Гамлет – в гардеробной иль суфлерской.
Вот жаль Офелию – ей на панель.
 
 
Увы, лягушка не всегда царевна.
Толпа – всегда толпа, а не народ.
И только лишь чекан стихотворенья
Сквозь ретушь времени судьбу ведет.
 

Октябрь

1. Узнаванье октября

Сожженных мостов остывающим пеплом

ложится листва в пестрый наст бытия.

В зеркал отрешенье подобьем поблеклым

отторгнут – о Боже! – да это ли я?

Моя ли рука содроганьем отметит

сникающий пульс, словно мельк маяка

в густеющем сонмище шторма – несметен

провал или вал в маяте моряка?

Горька, солона на меже предрассветной

несбыточность снов, и к рассвету закат

так близок, как призрак седеющей вести

предснежья зимы в октября облаках.

2. Ветхозаветность октября

В утробе требы октября,

как в озареньях поглощенного Ионы,

Ниневии наития горят

немыми угольками исподбровья.

Испробована соль стократ,

И снова рыка льва непревзойденней

собачий вой: Экклезиаст —

последний полнолунья акт задернут.

Июлю в след октябрь попал,

как в след Израиля Иеремия, —

о, лета бабьего печаль,

тебя ль нарек Амнон Фамарью милой.

3. Последний бунт октября

Просторы убраны блистаньем паутины.

Тоскливостью высокой взбиты облака —

шиньон Антуанетты перед гильотиной:

и падает кровавым лезвием закат.

В отребьях траурного обрамленья веток

на месте, падающей в обморок, листвы

зияют, жадным к зрелищам кровавым, блеском

невосполнимые пробелы пустоты,

как взгляды, жадной к наслажденьям казнью, черни.

Широк прощальный осени невинной жест,

как повелителя поклон надменный,

прощающий толпе мытарства королей.

К годовщине гибели «Курска»

Тень, спину прикрывающего, друга,

подругу слез мужских, надгробных слов,

промозглой до кости, продроглой грудью

встречать – да по плечу ли этот стон,

уставшим чтить уставы сухопутья,

устам, уставшим даже от забав

кораблики мыслишек пресных путать

и мелководьем шлягерным пускать.

Курортный раж, азарт загара – лето…

Душ-тел, вокзалов-багажей бог – юг…

Буфет-купе, пропито и пропето:

на юг – на юг…, на юг – на юг… И вдруг!

Стучат?!. – Крым, Сочи – все покрыла вести

девятым валом северная ночь…

Москва – Курск – Киев, города и веси —

стучат?!. – жена, невеста, мать и дочь…

Стучат?!. – в груди подлодки не бывает

чужих сердец, чужих смертей – стучат?!.

Нет в горе слез чужих, чужих печалей:

стучат?!. – стучат?!. – отец, товарищ, брат…

Стучат?!. – Не «С0С», не жажда кислорода,

не точки и тире, а души и сердца

вымаливают памяти – не продан

ли прах, литаврами ли узнана слеза?

Стучат?!. – Огромной разрастаясь раной,

стучит Отечество в груди всех стран

(страны ль?) – как странно разделять на страны

невосполнимость горестных утрат…

Вот так же и Отечество недавно —

на плесе вечности лишь пузыри,

веками нам накопленных, дыханий,

от «а» до «я» утопшей, старины.

Стучат?!. – Лишь Богу ведома морзянка,

как жабр на брег, под воду скрытых, ртов —

поведай Беринг Стиксу стих озябший

о нежности Онежских берегов…

Кощунство зноя

Не дланию дарящею бодрит,

а одуряет желчи течью

диск солнца – бел и зол его зенит.

Каленый горизонта венчик,

печати Каиновой окоем,

предел терпенья медью метит —

так может бередить греха клеймом

кощунство лишь хулы посмертной.

С утра уже заря изнурена

сладчайшей жаждой кровной мести,

к полудню жертва уж принесена,

а вечер покаянья песнью

раскаянье раскатит – духота:

на запредельной ноте зыком

оглушит нас проклятья немота

на дне испуга безъязыком.

И долго будет беспредел ночной

раскалывать битьём цикадным

беспомощную скорлупу висков,

и будет память падать камнем.

Не счесть Горыныча гори-голов:

богатырям ли теней сладить

с усладой, колдовством берущей плоть,

с усладой млеть, слабеть пред Ладой.

Растеребив осиный нрав страстей,

языческим быльём ломая

колени целомудрия росе,

калеча девственность прохлады,

куражится кромешным адом зной,

потехе жара не преграда

моленья, сброшенного в сухостой,

предавшегося гладу сада.

Де Садом падает на грудь берез

запретного плода досада —

в угаре ветра столько юных грез

лелеют старческий упадок.

Кредо Степана Разина

 
«Из-за острова на стрежень,
               на простор речной волны
Выплывали расписные
               Стеньки Разина челны…»
 
 
Порфирородней шапки Мономаха
небесный свод главу покрыл,
двуглавого крылатей взмаха
попутный ветер да казацкий пыл.
 
 
Что мне цари, империи, султаны
со вздыбленностью их в узде границ
короны и чалмы – намаза и сутаны,
кордона нет казацкой воле – ниц
 
 
паду лишь пред упреком побратима,
пред раной друга лишь паду, моля:
предсмертью верных глаз лишь зрима божественная горечь-благодать.
 
 
Спокоен, словно Каспия безветрье,
волшебной Персии греховный сон,
пока не всполошит аулы вестью,
как половодье Волги грозный, стон…
 
 
Грядет Урала гнев! – Вот грянет буря!
Гряда толь гор, толь волн, толь туч растет! —
Казацких стругов гром вот-вот разбудит
гаремного разврата забытье.
 
 
Базарный гам покрыла тишь предгрозья,
лишь кандалы невольников звенят
без отклика монетного, лишь дрожью
коленной множась в душах янычар.
 
 
Прищур наживы ужасом округлен,
расширен, испытуя даль, зрачок,
невольниц срам привыкший мерить гурий бесстыдной похотливой наготой.
 
 
Вас истомило ожиданье? – Ждите! —
Все ж неожидан будет гнев небес:
терпенье переполнившим избытком
в моей руке Руси пылает месть!
 
 
Волны вздымайся ж непреклонность – весел,
на весла налегающей, братвы
прибойный рев – он, слаще хмеля песен,
бурун за буруном сердца ярит.
 
 
Когда в пороховом дыму, как в туче,
лавиной сабель молнии растут,
веленья моего единоручье,
в кулак атаки стиснув сотни рук,
 
 
неодолимее волны несметной,
неистовей шального табуна
сметает вражьих воплей пекло,
и черт ни одному из нас не брат.
 
 
Стена предсмертных стонов ближе, ближе
зубовный скрежет с сабельным роднит,
стенанья с губ и с лезвий слижет
плоть, сталь вобравшая, как эти дни
 
 
вбирает в красноречие преданья
сказитель, гордостью сердца внучат,
как мы тут сталью янычар, пронзая —
и внуку трус тогда, как черт, не брат!
 
 
Мне, пьяной вдовьими слезами, сыти
взрезая брюхо, к славе казаков
утешив приунывшие станицы
венками переполненных челнов;
 
 
мне, в прах низведшему твердынь гордыни
пасхальным звоном сброшенных цепей,
который поминальным звоном стынет
в пустых сердцах султанов и царей;
 
 
пред, жизни мне вручившими, друзьями
дозволено ли было мне всхотеть
не выкрикнуть проклятье пред врагами,
а девы неземной красу воспеть,
 
 
не злато Персии добыть, а персям
княжны ее воздать хвалу —
сей тайны изыск, братья, бросьте в песни
крутую набежавшую волну.
 
 
А вам же, братья, знать, и жить и верить:
нет звука ненавистней для меня,
чем звон цепей – на злато иль на деву
я, братья, никогда б не променял
 
 
казацкой воли заповедь лихую,
свободы сабельную благодать.
Под звон цепей пируя и ликуя,
кто б ни хмелел, наш царь иль их султан,
 
 
венца ль царя, чалмы ль султана злато
неволит отблесками кандалов,
мне все равно – с цепями ждущий брата
мне басурман и супостат! – Таков
 
 
царю урок казацкий православья,
и сабельный закон в моей руке!
А то, что у царя поболе сабель —
так вот потомкам, словно сабля, мой завет:
 
 
нудней, чем от атаки до атаки,
нет прозябанья – что же, что длинней,
чем мой бросок от Яика до плахи,
змеятся будни жертв и палачей;
 
 
покорно дотащившему до одра
мытарств и унижении воз
желанна смерть спасеньем от невзгоды,
с рожденья опаляющей стыдом;
 
 
мне ж и пред плахой все милей, желанней
та жизнь, которой буду воспалять
казацкое бесстрашье пред врагами
и ненависть казацкую к цепям.
 

И снова осень?

 
Какая огромная осень
Ложится ничком на восток,
Скрипят жернова и колеса,
Журчит то ли Стикс, то ли сток.
 
 
И падает тень, как страница, —
Прочитан уже эпилог, —
Увы, не Париж, и не Ницца,
А так, захолустье, предлог
 
 
К слиянью души с горизонтом,
К увечью сердец и надежд,
К исканью приюта под зонтом
В предчувствии зимних одежд.
 
 
Какая промозглая слякоть,
И воет то ль ветер, то ль выпь.
Уменье дождя тихо плакать.
Желанье истошно завыть.
 
 
А впрочем, ведь изыск прогресса
Дополз наконец и сюда:
Разменной монетою секса
Оплатят вам все без стыда;
 
 
И тут у распивочной шлюха
Подносит к опухшим губам,
Как вестерна кинокраюху,
Лихой самогона стакан.
 
 
Какая огромная осень
Ложится плашмя на восток —
Надеюсь расплющит не очень
Меня этой пытки пластом.
 

Дистония

Пьянящий, вспять распятью, времени поток

к истокам гекатомбы, дыму жертв подобно,

клубящий изнывающую века плоть —

победа страсти хлещет гордости апломбом.

Фонтан забвенья, вожделенья фейерверк,

и на зубах реклам ионного самума

веселый хруст – какой там, к черту, смертный грех:

Везде лишь брутто меднозвонное монет

да нетто оброненных в спешке поцелуев,

а золота любви в итоге нет, как нет —

Не прыгнешь выше лба? Ах да, причем тут лоб —

ведь ниже пояса все века вдохновенья…

• • • • • • •••

Все ритмы сердца да пера лишь подогнать

под «девяносто, шестьдесят на девяносто»…

• • • ••• •• ••• ••• •••

На звездном перевале полуночи

 
1.
Свежеоболган – не трогать
высохнут слезы пока:
слезы ведь тоже – отроги,
выси их тоже – века!
 
 
Ночи колодец глубокий,
да и тоска не мелка.
Болью недремного ока
бродит луна в облаках.
 
 
Все не рябиновой кистью,
а ноября кистенем
полночь осенняя виснет,
тиснет бессонницы сонм.
 
 
Выспренность звезд подвенечных
гибельно манит меня —
бабочка так ли беспечно
слепнет во гневе огня.
 
 
2.
Мощам забытого святого
подобен звездопад в ночи:
из-под смиренной плоти-тоги
нисходят жалобы-лучи
 
 
моленьями о снисхожденье
к злорадству сирых палачей —
дай им, как мне, узреть свеченье
хулу хвалой венчающих очей.
 
 
Виной, раскаянием поздним,
стенаньями – «не нас, не нас!» —
из катакомб тоски отозван
прощенье ведающий глас:
 
 
«Приидите – и будет правым
мой скорый, незабвенный суд —
я сильных возведу на паперть,
акафист слабым вознесу.
 

Ливни. Ливни…

 
Сплетаясь всеми высями невзгод
с глубинами закостенелой непогоды,
июнь, июль ли – кто их разберет —
все льет и льет, и, кажется, не дни, а годы…
 
 
И, кажется, с надрыва уж осип
над рокотом обрыва голос сада:
целебно втуне благовонье лип —
нищает песнь в утробе водопада.
 
 
Немой оскал заката синь, свинцов,
как отходящего без исповеди губы:
избрать наследника из мертвецов?
Алмазы звезд на миг меж туч – кому бы?
 
 
И снова ливень, он искупит ли вину —
вода крещенья, как вино причастья, хлещет.
И спин, как душ, нет силы разогнуть —
согбенных толп шаги сливают чет и нечет.
 

Прощай

 
Осенние сумерки,
      как быстротечна агония
               взмаха – «Прощай»…
Подгнившим плодом
      извивается солнце
               под натиском тьмы.
В закате
      кровавые сполохи
                 судорг слабнут,
                           как пальцы,
Что древко
      погибшего стяга сжимали —
                                         «Прощай»…
Стою у окна,
      а как будто тогда на перроне;
Скрывается солнце,
      как будто ушедший тот поезд,
                  который тебя, мое солнце,
За грань поцелуя унес —
                         кто же знал,
                       что уже навсегда.
Сегодня я был там.
      Асфальт танцплощадки,
                  где столько подошв
Под грохот динамиков стерто
                    в угаре,
                          бурлящей весельем,
                                                      толпы
Наперсников нашей любви,
                    когда я,
                         замирая от благоуханья
Волос твоих
   в медленном танца ознобе
     под сладостным пеянием соло-гитары,
Изгиб твоей талии
      в шелковом мареве платья ловил.
Сегодня я был там.
      Асфальт танцплощадки
                     давно уж изломан
Безудержной пагубой
                     сорной травы.
А дряблые длани
      свидетелей нашей любви,
Давно обессилевших
      в схватке с насущностью жизни,
Спешат улизнуть
           из ловушки
                  открытого рукопожатия;
В, прорезанных нуждами жизни,
            извивных глубинах морщин
Мышиным виляньем
         зверьки их испуганных глаз
Спешат улизнуть
      из капкана о юности воспоминаний
В глубокую нору
      насущных забот прозябанья…
О глубь одиночества,
      нет, уж не вынырнуть мне,
Так дай хоть до дна прикоснуться,
                                                о твердь,
Ушедших навек безвозвратно, объятий
                                           на миг опереться.
В ответ только ветка
                  прощально
                     в окно мне стучит,
Как рельсы под тем,
      уносящим тебя в безвозвратность,
                                 вагоном.
Осенние сумерки,
      как быстротечна агония
                  взмаха – «Прощай»…
Стою у окна. Разъедает
         последние четкие грани
Заполнивший комнату мрак,
                              словно пыль,
                                  что на глади
Зеркал оседая, последние четкие грани
                              твоих отражений
                                         стирает,
Пугая кривляньями
      чьих-то неузнанных черт.
О, где ж я?
Подмяв под себя
      хрупкий строй мирозданья,
Кромешного мрака
      обрушилась глыба —
И слишком огромна
      ее безысходность,
                     чтоб высечь
Из мрамора черных ее
         безответных глубин
Хотя бы подобье надгробья
                  для той нашей ночи.
О, где же ты?
      Сколько же лет?
Их столько,
      что в мутном кружении
               их половодья
Размыт и утерян
               твой облик.
Так в ком же
      тебя мне узнать?..
 

Заклинание бессонницы

 
О жизнь, к твоей стали зайти ли мне с тылу,
теплом ли груди твой клинок закалить,
пока покаянье стиха не остыло,
пока мне приступен глагола зенит.
 
 
Я вполоборота зениц исподлобьем
обиды и пени вслед ямбу скосил —
и уж мирозданье волчком в изголовье,
и уж на душе стихосложно – нет сил!..
 
 
О жизнь, черной птицей сложившая крылья
в моей, непригодной гнездовью, груди,
бездонной чернильницей ночь подари мне,
Вселенную писчим листом разверни!..
 

Крещенские параллели

 
Похлопываньем варежек январь
бежит по обветшалым леса жилам —
как живо в старца жилах киноварь
мороза с солнцем целый день кружила.
 
 
Бродила ночью ключницей метель
в пустых опочивальнях мертвых сосен —
всевластью хлада запредельных тел
удел бряцанья злобы дня несносен.
 
 
Возносит, далью скованная, стынь
мороку мрака кандалов мороза
до мученичества вериг святых —
скорбей полярных звезды звонко просят.
 
 
Не ариями выскоблен паркет
к премьере блеска звездной примадонны, —
освистан ветром, ропщет лунный свет,
сменив полутона на полутоны.
 

Век ХХ?!… XXI!?…
(падение слезы)

 
Смотрите, детским мячиком летит
под бампер разухабистой эпохи
наив распятья двадцативековый!
А что ж Отеческое Око? – Спит?..
 
 
Мастит водила роковых примет,
да нет охоты отвернуть баранку —
Освенцима похмельем спозаранку
залито ясновиденье небес.
 
 
По всем приметам – Ирода восход,
и сны младенцев льнут к последней ласке:
так в «баюшки-баю», в «закройте глазки»? —
игрою на краю каких свобод
 
 
исчерпан страх пред приближеньем дна?
Слеза весомей взлетов и падений,
одна слеза зрит милосердья бденье,
стучит слеза – не жмурьтесь, господа:
 
 
и так, и так – все бита карта дня…
Стучит слеза – зеницы, веки настежь!
Пускай пронзит паденьем века насквозь,
паденью не подвластные сердца.
 
 
Пускай уж лучше вакуум слезы
затянет вглубь стенаний совесть,
чем глаз закрытых стиснет невесомость!
Да вот беда – истоки слез пресны…
 

Вот и всё

Уж твоих больше губ не коснусь я губами,

Только взглядом теперь я тебя обниму.

Там, где пел соловей, улыбалась судьба нам,

Там теперь листопад воет мне одному,

Что уже лишь во сне мне очей твоих пламя

Полыхнет и осветит полуночный мрак —

И проснусь я в ознобе, и вновь между нами

Полнолуния волчий оскал, боли шрам.

Что ж, когда для тебя слишком мелко и скудно

Прозябанье под сенью любви и судьбы,

Коль тебе соловей надоедлив и скучен

И для радости мало дождя и грозы,

Улетай, улетай же за ветром наживы,

И в неоновом блеске реклам утони,

Примеряя наряд иностранных пошивов,

Не забудь только росы лугов отряхни.

Нет не росы, а слезы рассветов щемящих

Отряхни с ног босых, навсегда позабудь

Поцелуев огонь, предзакатную яшму

Соловьиных садов, позабудь, позабудь!..

Утро

 
Осеннее сонное утро,
Туманы стоят над рекой,
Рыбацким суденышком утлым
Плывет серп луны молодой.
 
 
Люблю предрассветную темень,
Её отрешенную тишь,
Когда, во вселенной затерян,
Ты с Богом самим говоришь.
 
 
И нет на душе недомолвок,
Смысл ясен последней из тайн.
И грех твой простит и замолит
Безбрежно-осення даль.
 
 
Вот-вот расплывется зарница
В полнеба кровавым пятном,
Как будто Христа плащаница
Прославлена раны огнем.
 

Белое и красное. Алиби Персефоны

 
А хорошо – уже не надо умирать,
ведь сердце – лишь насос для перекачки крови,
верней, не крови – красной гущи забытья…
Как хорошо, что пульс так мерно ровен…
Теперь я знаю – красная, заката цвета,
Эдема корни омывающая, Лета.
 
 
Вот только жаль, весна еще меня тревожит
самозабвенною неистовостью соловья.
Как сладостно на белоснежном зимнем ложе
всепоглощающего хлада сон вкушать.
Теперь я знаю – белым саваном одета
бесповоротность вьюжного зимы завета.
 
 
И с обреченностью калины на снегу
заиндевело «жизнь» (иль «смерть») на камне губ.
 

В электричке

1.

Расписаньям движений сдаваться на милость,

пунктуальностью их прописной поверять

и свиданий восторги и будней унылость,

все часы вопрошать – «не пора ль? не пора ль?»…

Я с утра уж в бреду, в полусне электрички,

как в болоте забот по макушку, бреду,

возвожу до поэмы сограждан привычку

между прозою станций закончить главу

опостылелой сплетни, вчерашней обедни

разносящую злой, затихающий звон…

В отрешенности тамбурной начисто съеден

межвагонной прослойки точеным звеном

откровенности пыл, что в дыму сигаретном

разъедает слова, языки и глаза:

анекдотов злорадным огнем не согреться —

остывающим ядом сердца ли связать…

2.

Это было весной. Суете предрассветной

все равно, что январь, что апрель на дворе.

Пассажиров служа маете, нетерпенью,

долго маялись в жалобах створки дверей,

терпеливо сносящих локтей поруганье,

не предвидящих даже, что им вознестись

предстоит через миг в этом муторном гаме

до высот откровенья небесных кулис.

На заплеванный пол он ступил, как когда-то,

очевидно, подмостки ногой попирал,

болью падшего ангела взгляд был богатый,

след погибшей эскадры так чтит адмирал.

Сквозь небритость лица, как сквозь лед, проступала

глубина, отчеканенных Гнесинкой черт:

детство, полное тайных гармоний, сияло,

юность, консерватория, взлета успех…

И в разлете бровей, в уст изломе читались,

покоренного музыкой зала, восторг,

дань привычная аплодисментов, от славы усталость

и расчеты с судьбой, неуместен где торг.

Бесконечность вагонных пустых пересудов

восклицательным знаком на миг оборвав,

вопросительным знаком он плечи осунул,

словно в плоть свою сирую душу, вобрав

свой шикарный баян, блеск его обрамляя,

на заплате заплата, одежд нищетой.

Я стиха своего в этом месте названье

роковым Валтасара прозреньем прочел…

3.

Как играл он! Играют так с берегом волны,

с ветвью ветер, с мечтой, с синевой облака,

так играют признанья впервые влюбленных,

и с угрозами тьмы так играет закат.

Искушенным порханьем наития пальцев

испещряя покорные клавиш ряды,

он ли, Бог ли созвучий парнасские пяльцы

в руки паркам отдал, чтоб Огинский судьбы

своей нить пронизал сквозь иглу электрички,

заоконных мельканий сшивая печаль

с полонезной печалью далекой Отчизны,

всех судьбою единой на миг нас связав.

О, изгнанья Отчизна, приют вдохновенья,

нам явивши посланника горьких утрат,

не взыщи – пятаков лишь презренною медью

может век наш твоим откровеньям воздать…