Текст книги "Совдетство. Школьные окна"

– Время еще есть, посмотрим на его поведение… – задумчиво сказала она. – А ты, дитя мое, уймись! Не раздражай Марину Владимировну, она как-никак секретарь партбюро…

– А что я такого сделал?

– Не помнишь?

– Нет.

– А про луддитов?

– А-а-а…

– Ценю твое остроумие, но лучше держать его при себе. Понял?

– Угу…

– Иди уж, остряк-самоучка! – На лице Ирины Анатольевны мелькнуло то особое выражение, которое я называю «доброхмурым»: моя любимая учительница сдвигает брови, но при этом чуть заметно улыбается, а в темно-карих глазах вспыхивают золотые искорки. Это значит, в душе она со мной согласна, но поступка не одобряет, так как в жизни надо быть осмотрительным. Вот, например, ее отец, Анатолий Сергеевич Осотин, был комбригом (это такое звание), служил в Главном штабе Красной армии, но стал как-то доказывать на совещании, что мы не готовы к большой войне, и тут же вылетел в отставку. В тюрьму не посадили только потому, что его от обиды разбил паралич, он не мог говорить и двигаться, кормили с ложечки. Когда Гитлер напал на СССР, мать Ирины Анатольевны, повесив перед ним карту, наклеивала на нее красные и черные стрелки, чтобы больной был в курсе боевых действий. Видя, как линия фронта неумолимо движется к Москве, комбриг от бессилия плакал и шевелил губами, пытаясь сказать: «Я же предупреждал товарища Сталина…» Умер он за месяц до Победы.

Если же Ирине Анатольевне явно что-то явно не нравится в моем поведении, глаза ее темнеют, искорки гаснут, она нервно поправляет свои короткие каштановые волосы и хмыкает, морща нос, точно от свербящего насморка. Чаще всего так бывает, если я, ее любимый ученик, отвечаю на уроке литературы или русского языка ниже своих возможностей. Да и другие преподаватели, зная, как она ко мне относится, не отказывают себе в удовольствии нажаловаться на меня, чаще всего это делал математик Ананий Моисеевич Карамельник: «Голубушка, Ириночка Анатольевна, снова у вашего хваленого Полуякова икс предпочел остаться неизвестным!»

– Ну вот что, мальчик резвый, кудрявый, влюбленный, еще раз схалтуришь, еще раз услышу про твое лентяйство, между нами – чемодан и рваная шляпа! Понял?

– Понял.

А с луддитами вышла вот такая история: Истеричка на уроке рассказывала про то, как они зверски ломали ткацкие станки, ведь из-за этих машин трудовой народ увольняли за ненадобностью, и люди гибли от голода или становились бродягами, их ловили и сразу вешали, как собак. Потом Марина Владимировна сказала, что только социализм решил проблему всеобщей занятости, потому-то в СССР трудящиеся всячески приветствуют научно-технический прогресс, берегут оборудование, а школьники должны содержать учебники и наглядные пособия в чистоте, чтобы передать их новым поколениям пытливой советской детворы. Вопросы есть? Я поднял руку и спросил, почему же в таком случае каждый второй телефон-автомат в будках раскурочен? Историчка помолчала, потом нехотя объяснила:

– Это обычное хулиганство.

– А ломать станки – разве не хулиганство?

– Нет, Юра, это классовая борьба! Странно, что ты не понимаешь таких простых вещей.

– Понимаю, – кивнул я и тут же привел другой пример.

…В Центросоюзный переулок, чтобы заехать на Пищевой комбинат, постоянно заворачивают фургоны, грузовики с прицепами, серебристые рефрижераторы. Мостовая там никудышная: трещины, выбоины, ямы, весной в них, как в полыньях, стоит вода, и, ухнув туда задним мостом, машина может обдать прохожего грязью с ног до головы. Сигналили-сигналили куда положено, и вот наконец взялись за дело ремонтники. Мы со всех дворов сбежались смотреть, как самосвалы привозили и высыпали дымящийся асфальт, маслянистый, пупырчатый, похожий на черную икру. Потом рабочие разбрасывали лопатами курящуюся, точно вулкан, гору, ровняли специальными граблями, а затем тяжелый каток тремя могучими стальными колесами-валами уминал и сглаживал поверхность. Водитель Серега, веселый парень в засаленном кепаре, не отпуская «баранки», все время высовывался из своей крытой брезентом кабины, оглядывался, проверяя, ровно ли кладет полосы, они напоминали те, что остаются на выстиранной простыне от раскаленного утюга. Иногда он покрикивал, гоня любопытных пацанов, слишком близко подходивших к медленно вращающимся задним колесам, огромным, диаметром в человеческий рост. А потом во время перекура Серега рассказал нам анекдот:

– Тетя Катя, тетя Катя, ваш Мишка под асфальтовую машину попал!

– Ой, ребятки, ой, горе-то какое! Погодите, сейчас отопру!

– Не надо, мы Мишку под дверь подсунем!

Оч-чень смешно!

Пока свежее покрытие твердело, его берегли, огораживали, натягивая веревки с красными флажками, но четвероногим закон не писан, утром на черном глянце появились цепочки кошачьих и собачьих следов. Не смогли удержаться и дети, оставив оттиски подошв на память потомкам. Приятно прийти через год и убедиться, что отпечаток на месте, а твоя нога за это время увеличилась на целый размер!

Понятно, каток своим тихим и тяжелым ходом не может добраться до места укладки асфальта, туда его привозит мощный «КрАЗ» на низком прицепе с опускающейся наклонной платформой. Так вот, когда работы закончились, дорожники с лопатами уехали, а Серега свою стальную махину припарковал возле дома Кобельковых, откуда ее вскоре должны были забрать, чтобы доставить в новое место, но то ли забыли, то ли отпала надобность… Так агрегат и простоял две зимы, заржавел, порыжев, как старое кровельное железо, брезентовый тент над водительским местом прохудился, а все, что можно отвинтить, окрестные пацаны открутили и растащили, включая руль. На третий год «КрАЗ» с прицепом все-таки приехал, но увез от нас фактически металлолом. Мы бы и сами сдали его на переплавку, завоевав сразу первое место по городу, но как такую тяжесть дотащишь до школьного двора, хотя до него и рукой подать! Обидно…

– Ну, и при чем тут луддиты? При чем тут классовая борьба! – возмутилась, выслушав мой долгий рассказ, Истеричка. – Это обыкновенное головотяпство и разгильдяйство. Странный ты, Полуяков! Откуда такое критиканство?

И, конечно, она тут же нажаловалась Ирине Анатольевне, но Осотина ответила ей, что надо бороться с бесхозяйственностью, а не с детской наблюдательностью. В общем, они даже поссорились… Из-за меня.

…Но вернемся в тот страшный день. Подняв воротник пальто, я стоял у дверей Дома пионеров, размышляя, в какую сторону повернуть. Осенний ветер метался по Спартаковской площади, разбрасывая палую листву, сметенную дворниками в кучи, чтобы потом сжечь. Мимо прошли, подозрительно озираясь, три дружинника с красными повязками на рукавах: два парня и девушка в желтом берете. Ишь, какие смелые – по освещенной площади разгуливают, а в темные закоулки их, небось, никакими коврижками не заманишь. Главная опасность таится именно там. Вот недавно, возвращаясь вечером из библиотеки имени Усиевича, что рядом с Электрозаводским мостом, я догадался срезать путь через проходные дворы и лишился в результате восьмидесяти семи копеек, сэкономленных от завтраков. Меня остановили двое и проверили карманы. Я даже знаю этих пацанов. А толку? Один из них – Костя, старший брат моей одноклассницы Верки Коровиной, он учится в ремесленном, так раньше ПТУ называли. Второй Вован Булкин по прозвищу Батон из 359-й школы, это такой учебный заповедник для буйных и недоразвитых. Как говорит Морковка, оттуда прямая дорога в колонию. Я пытался договориться с пацанами, намекая, что знаю, кто они такие, и ссылаясь на дружбу со Сталенковым. Однако налетчики ответили мне, что бесплатно через их территорию никто не ходит, а сами они никого не боятся, даже Сталин им не указ. Если надо, и ему рыло начистят. Ну что тут возразишь? Хорошо еще библиотечные книги не порвали, просто брезгливо полистали, фыркнули, мол, без картинок, и отдали, сообщив, что у них от чтения пухнут мозги… Мне бы промолчать, а я буркнул: было бы чему пухнуть, и хмыкнул, сморщив нос, совсем как Ирина Анатольевна. И тут же получил от крепкого Батона такой удар в челюсть, что в голове у меня вспыхнула ослепительная лампочка, дворовые окна слились в сияющую карусель, в ушах что-то запиликало, и я очнулся, лежа на холодной земле.

– Запомни, шмакодявка, я бью два раза. Второй раз по крышке гроба! – пригрозил Булкин, удовлетворенно оглаживая свой кулак.

– А если скажешь кому-нибудь, падла, прирежем! – пообещал Коровин, вынул из кармана складной нож, нажал кнопку, но лезвие не выскочило.

– Опять заело? – спросил Батон.

– Опять.

– Говорил тебе, ничего не бери у Жучилы. Вечно какую-нибудь муйню впарит. Барахло!

Голова у меня потом болела два дня, челюсть вспухла, но Лиде я сказал, что ударился, когда на уроке физкультуры соскакивал с брусьев. Денег было жалко: все-таки без малого рубль – поди накопи! А надо ехать на «Птичку» за живым кормом для рыбок. Опять придется к Сашке-вредителю в копилку залезать. Но отделался я по сути легким испугом, не то что бедный Лева Плешанов.

…И вот теперь, выйдя из Дома пионеров, я задумался: домой вели два пути. Первый такой: сворачиваешь направо, огибаешь большой новый дом с кинотеатром «Новатор» на первом этаже, а потом чешешь по Ново-Переведеновскому переулку вдоль складов и кирпичной стены Казанки. А лучше срезать, нырнув под арку, пройти наискосок через двор и помотаться на качелях, вспомнив детство: в темное время суток они обычно пустуют. Место безопасное, там всегда тихо, так как над Калгашниковыми живет начальник отделения милиции. Однажды внизу была драка, он высунулся в окно и засвистел – хулиганы сразу разбежались. Шпана помнит тот случай и обходит двор стороной.

По пути можно заглянуть к Петьке Кузину, он живет в деревяной халупе, примыкающей к автохозяйству. Домик одноэтажный, топится дровами, сложенными в поленницу у боковой стены, а вместо водопровода у них на кухне большой бак с краником, в него носят воду ведрами с улицы, колонка метрах в ста, но Кузиных три брата, да еще отец Николай Иванович, здоровенный, как борец Бамбулло. Когда я захожу к ним, он обычно пьет мутный рассол, сплевывая укроп, и мучительно улыбается в ответ на упреки жены, маленькой, измученной, но очень строгой. За чаем я его ни разу не заставал. Петька говорит, батя работает на вредном производстве, ему нужно выводить из организма тяжелые металлы, лучше, конечно, помогает красное вино, но от него у Николая Ивановича лютая изжога. Перепалки с женой заканчивается обычно тем, что она протягивает мужу два оцинкованных ведра, и тот покорно идет к колонке. Когда в семье четыре мужика, водопровод не нужен.

Кузя, наверное, уже вернулся со стадиона имени Братьев Знаменских, где мы занимаемся легкой атлетикой. Но по четвергам у меня изостудия совпадает с секцией, и я всегда выбираю искусство в ущерб спорту, видимо, напрасно, если не могу нормально нарисовать какой-то дурацкий противокозелок!

…Я никак не мог решить, в какую сторону направиться. Внутренний голос шептал: если заглянуть к Кузиным в это время, можно, попав к ужину, поесть жареной картошки с салом и узнать новости про нашего чудаковатого тренера Тачанкина. А потом уж – домой: кормить рыбок, делать уроки (нам задали выучить наизусть начало «Мцыри»), смотреть телевизор, читать и спать. Хотя сегодня можно не торопиться: родители вернутся только к футболу, а вредитель Сашка сослан на пятидневку в детский сад. Я свободен, как Африка! Живи и радуйся!

Но в тот вечер я, как Ленин, пошел другим путем, совершив роковую ошибку.

3. Я летаю во сне

Кузя – самый сильный парень в классе. Когда он по просьбам учащихся напрягает бицепс, кажется, будто под кожей у него чугунное ядро, а живот у моего друга рельефный и твердый, как стиральная доска. Однажды он на спор во время физкультуры, так, чтобы видели девчонки, предложил ребятам пробить ему пресс: каждый мог подойти и врезать кулаком со всей силы. Бесполезно: Петька принимал удары с равнодушием спящего бегемота и только слегка поморщился, когда ему засандалил Калгаш, тоже не слабый пацан. На Петьку даже старшеклассники не тянут, впрочем, он и сам зря не нарывается, не задирает свой нос картошкой, на его лице почти всегда играет добродушная улыбка. Учится Кузя неважно, особенно по русскому языку, зато у него, как говорит наш физрук Иван Дмитриевич, есть спортивный талант. И это чистая правда, хотя раньше я думал, талант бывает только у писателей, композиторов, художников и, конечно, у артистов.

– Какой талант! – восклицает Лида, когда Аркадий Райкин, побыв лысым занудой-лектором, на секунду скрывается за кулисами и появляется уже в виде лохматого пьяницы-хулигана.

– Подумаешь, парик сменил, – пожимает плечами Тимофеич. – Знаем мы эти еврейские хитрости! Будут тебе рожи строить и кривляться, лишь бы у станка не стоять.

– А Любезнов?

– Любезнов – другое дело.

В прошлом году мы с Петькой записались в секцию легкой атлетики, он меня уговорил. Я пошел с ним за компанию, чтобы скоротать время, пока смогу записаться в секцию бокса, туда берут с четырнадцати лет, а до этого можно только ходить мимо церкви в Гавриковом переулке, смотреть на плакат, изображающий пацана в пухлых перчатках, и мечтательно вздыхать. После встречи с Коровиным и Булкиным мое желание заняться боксом только окрепло. Я живо вообразил, как через годик намеренно пойду тем же сквозным двором и эти два идиота меня опять остановят, требуя денег. Сделав вид, будто лезу в карман, я внезапно двумя молниеносными ударами уложу мерзавцев на землю, гады будут корчиться от боли и униженно просить пощады. Но не дождутся! Возможно, как раз приедет из Измайлова Шура Казакова – проведать родные места, и я возьму ее с собой на опасную вечернюю прогулку, пусть полюбуется, на что теперь способен ее бывший одноклассник.

Когда мы с Петькой впервые приехали на стадион имени братьев Знаменских (туда от нас идет трамвай), тренер Григорий Маркович Рудерман, двухметровый силач, с интересом посмотрел на нас и строго спросил:

– Песню про «Тачанку» знаете?

– Знаем…

– А ну!

Кузя улыбнулся и покачал головой, он вообще слова плохо запоминает, а я затянул вполголоса, так как знал наизусть почти все песни про революцию и Гражданскую войну:

 
Улетай с дороги птица,
Зверь с дороги уходи.
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди…
 

– Неплохо. Но со слухом у тебя, дружок, не очень-то, – заметил тренер. – Посмотрим теперь, что с остальным.

Он повел нас к длинной яме с песком и, подбросив на ладони, как большое яблоко, четырехкилограммовое ядро, протянул его нам.

– Как толкать, знаете?

– Примерно… – кивнул я: по телеку недавно передавали соревнования по легкой атлетике.

А Кузя снова улыбнулся и покачал головой.

– Ну тогда толкайте как получится! – разрешил Рудерман.

Я вспомнил, как могучая Тамара Пресс, похожая на грузчика из мебельного магазина, уперев ядро в шею, откидывалась назад и, резко распрямившись, посылала снаряд вдаль под аплодисменты стадиона.

– Мужик она переодетый! – бурчал Тимофеич, он всегда подозревал окружающую жизнь в каверзах и подлогах.

Я попытался повторить движение знаменитой спортсменки, но лучше бы плюнул – дальше вышло бы.

– Суду все ясно, – поморщился тренер, посмотрев на меня с сожалением, потом повернулся к моему другу. – Теперь ты!

Петька сходил за ядром, вернулся, примерился и легко швырнул чугунный шар так, словно это был комок снега. Описав высокую дугу, снаряд глубоко зарылся в песок у дальнего края ямы. Григорий Маркович посмотрел на Кузю с радостным недоумением, словно выиграл в лотерею пылесос «Вихрь», но не может еще поверить в это чудо.

– Беру! – Он хлопнул моего одноклассника по плечу, а мне бросил небрежно: – Тебе, братец кролик, лучше в шахматы или в настольный теннис попробовать.

– Я буду только с Полуяком ходить, – твердо проговорил Кузя.

– Друг, что ли?

– Друг.

– Тогда у матросов нет вопросов. В спорте важен не результат, а участие. «Тачанку», между прочим, сочинил мой дядя Михаил Исаакович Рудерман. Слышали про такого?

– Ну да… Он друг Безыменского, – равнодушно сообщил я.

– Что? Точно! Откуда знаешь? – Тренер глянул с удивлением теперь уже на меня.

– Да так, интересуюсь…

– А ты не простой паренек!

Я не стал объяснять, откуда у меня такие сведения. Как учит Ирина Анатольевна: кто мало думает, тот много говорит. Чтобы людям, особенно девочкам, с тобой было интересно, никогда не выбалтывай все, что тебе известно, оставь на потом. Любопытство – это поводок, на нем можно водить женщину за собой, как болонку.

– И вас тоже? – осторожно уточнил я.

– Увы, увы, увы… – погрустнела она. – Я тоже женщина.

Что же касается друзей-поэтов, дело было так: однажды в нашу изостудию влетела библиотекарша Нинель Антоновна и закричала, волнуясь:

– Олег Иванович, у нас… у нас в гостях… Безыменский и Рудерман, а в зале три с половиной калеки. Это скандал! Он видел Ленина!

– Кто?

– Не важно. Кто-то из них. Ольга Петровна велела согнать на встречу все кружки и студии. Это приказ!

– И фотокружок? – ревниво уточнил Озин.

– Уже там! Мягкая игрушка тоже.

– Тогда ничего не поделаешь. Пошли, ребята!

Так я увидел знаменитых комсомольских поэтов. Рудерман был вялый, лысый и тощий, как мультяшный Кощей, да еще в очках со стеклами, похожими на лупы. Безыменский, наоборот, оказался бодрым, упитанным, лохматым. У него изо рта торчали в разные стороны прокуренные зубы. А на пиджаке было тесно от значков и медалей. Когда он размахивал руками, награды звенели. Поэты вспоминали юность, читали нам стихи, рассказывали про свою вечную дружбу и постоянно обнимались, как победители на Эльбе. Безыменский декламировал громко, завывая, гримасничая, но меня его строчки как-то не тронули, они напоминали отрядные речевки:

 
День комсомола – праздник такой,
Который нельзя обойти стороной.
День комсомола – праздник людей,
В которых всегда был источник идей…
 

А вот стихи Рудермана, хотя читал он монотонно, без выражения, из последних сил, – запали в память:

 
Я опять летал во сне!
Слон летел навстречу мне.
Крикнул я слону: «Привет!»
Закивал мне слон в ответ.
 

Это, наверное, потому что я и сам нередко летаю во сне. Сначала приходит уверенность в том, что это в принципе возможно, надо только работать руками, как птица крыльями. Сказано – сделано: машу, машу, машу и никак не могу оторваться от земли. Пацаны, глядя на мои старания, хохочут и обзываются, но я не оставляю усилий, и вот, наконец, мои кеды, к всеобщему удивлению, отрываются от земли на несколько сантиметров, потом на метр, я, набирая скорость, поднимаюсь все выше и выше, ловко уворачиваясь сперва от птиц, а потом от самолетов. Встречный ветер свистит в ушах, ерошит волосы, бьет в лицо, как на американских горках, а в паху нарастает холодящая тяжесть, и вот дома внизу становятся маленькими, словно спичечные коробки, а люди кажутся точками.

Теперь предстоит самое трудное – вернуться, сбросить скорость, чтобы плавно приземлиться, но это не так-то просто, и несколько раз я метеором проношусь над головами друзей, приседающих от неожиданности. Шура Казакова смотрит на меня в восхищении, как на покорителя Вселенной. Однажды, во втором классе, она созналась, что когда вырастет, выйдет замуж за космонавта, так как после возвращения из полета им выдают новенькую «Волгу» и сто тысяч рублей. Я сразу приуныл, вспомнив слова участковой врачихи: «Да-а, мамаша, с таким гемоглобином в отряд космонавтов вашего сына не возьмут!» Наконец, искусно затормозив, я впечатываюсь подошвами в асфальт. Лида говорит: такие сны бывают, когда ребенок растет, каждый полет прибавляет по сантиметру. Но у меня другое мнение. Учительница биологии Олимпиада Владимировна, ссылаясь на Дарвина, уверяет, что люди произошли от обезьян. Конечно, с наукой не поспоришь, но мне кажется, мы произошли от птиц. Именно поэтому смог летать и совершать воздушные подвиги гвардеец Иван Силин из повести «Ночной сокол», которую печатали с продолжениями в «Пионерской правде», а там выдумки не публикуют.

Но вернемся на стадион имени братьев Знаменских. Тренер в тот первый день сказал нам так:

– Ну, ребята, порадовали – каждый по-своему! Жду в понедельник к 15.00. Форма как на урок физкультуры.

Потом мы узнали, у Григория Марковича прозвище Тачанкин, он у всех новичков спрашивает про песню, сочиненную его дядей.

…И все-таки, выйдя из Дома пионеров, я пошел налево. Почему? Были две причины. Первая: в Налесном переулке, не доходя Жидовского двора, в угловом доме, на втором этаже живет второй мой друг Серега Воропаев. Он пришел к нам, кажется, в третьем классе, мы долго сидели за одной партой, тайком играя в морской бой и делясь бутербродами. Родители считали, что школьный завтрак растущему организму как слону дробинка и необходимо дополнительное питание. Однако Лида часто не успевала подготовить мне то, что дядя Сеня Рудько со второго этажа, бывший шахтер, называет «тормозок». Почему не успевала? Да потому что кофточки, блузки и чулки имеют свойство от нее прятаться, она нервничает, торопится, боясь опоздать на работу, ищет исчезнувшую босоножку, а я смотрю и размышляю: наверное, единственный трудящийся, кто не боится опоздать на работу, – это Брежнев, самый главный человек в СССР, остальные вынуждены поспешать. Не успевая наделать бутербродов, маман обычно сует мне гривенник на прокорм, а если не находит в кошельке подходящую мелочь, может выдать и целых пятнадцать копеек! Тогда в большую перемену я съедаю законный завтрак, полагающийся всем советским школьникам: кусок хлеба, сосиску, запиваю это чаем, который наливают в коричневые пластмассовые кружки, придающие напитку привкус синтетики. А потом, после четвертого урока, я снова спускаюсь в буфет, и тут уже начинаются настоящие муки выбора. Можно купить два жареных пирожка по пять копеек: один с капустой, второй с повидлом. А можно взять обычный слоеный язычок, посыпанный сахаром, за семь копеек или за восемь копеек другой язычок, припорошенный сладкой пудрой, с вареньем внутри. Верх роскоши (но для этого надо подкопить деньжат) – кекс с изюмом за 16 копеек или ромовая баба с глазурью за 17… Смешное название! Сосед Батуриных, рыжий Алик, директор вагона-ресторана, как-то в застолье объяснил гостям, откуда взялось такое странное наименование:

– Есть «бой-бабы», от них, если что, и в глаз можно получить. Есть «стой-бабы». Мимо не пройдешь. Есть «шиш-бабы». К таким лучше не подкатывать – бесполезняк. А есть «ром-бабы», сладкие и пьянящие. Отсюда и повелось…

– Не говори чепухи! – возмутился, тряся сединами, Сергей Дмитриевич, бывший инженер-мостостроитель и филателист.

– И вовсе не чепуха! – насупился Алик, исподлобья глядя на отца: они много лет в ссоре и почти не разговаривают, хотя живут в соседних комнатах.

– Абсолютная чушь! «Баба» по-польски то же самое, что у нас – кулич. А в 18 веке король Станислав Лещинский, редкий обжора, предложил пропитывать «бабу» ромом и покрывать помадкой. Отсюда название. Болтун!

– Находка для шпиона… – добавил Башашкин, и все рассмеялись.

Иногда для широты охвата ассортимента мы договаривались с Серегой так: он берет, скажем, обычный язычок, а я с повидлом, потом делимся. С Виноградом, например, подобное джентельменское соглашение не работает, всякий раз вроде бы по ошибке он отъедает больше, чем положено, и сразу начинает жадно жевать, чтобы нельзя было вернуть излишек. Воропай – другое дело, он сначала долго примеривается и деликатно откусывает ровно столько, сколько следует при честной дележке. Надежный друг, веселый, честный, покладистый, я не помню, чтобы он с кем-нибудь дрался или просто ссорился.

За последний год Серега, как и я, вымахал, но взросление принесло ему обидную неприятность: на щеках вспухли розовые прыщи, напоминающие цветную плесень во влажных углах общей кухни. Когда он волнуется, скажем, у доски, забыв, чем пестики отличаются от тычинок, его прыщи становятся лиловыми, как цветы недотрог – это такие растения в человеческий рост, прикоснешься к коробочке, по форме напоминающей куколку мотылька, и она взрывается, выстреливая семенами. В журнале «Здоровье» написано, что прыщи – это явление возрастное, вызвано нарушением обмена веществ в растущем организме, и со временем они сами собой проходят. Нарушение обмена – это понятно. Договоришься, скажем, с Расходенковым махнуть Венгрию на Румынию и уже заранее радуешься удачной сделке, готовишь местечко в кляссере, а этот гад в последний момент возьми и передумай, мол, не хочу, предки меняться запретили. От такого огорчения и заболеть можно! Врач-кожник, осмотрев Воропая, успокоил его мамашу:

– Ничего страшного. Женится – пройдет.

Но в том-то и дело, что жениться он не собирается, насмотрелся на родителей, они постоянно ссорятся, неделями не разговаривают, а промеж собой общаются с помощью записок, пересылая их друг другу через сына и дочь Веру, да еще говорят вдогонку: «Отнеси этому подлецу!» или «Отдай этой стерве!» По сравнению с такими нравами редкие попытки Тимофеича собрать чемодан и отъехать на Чешиху к бабушке Ане – пустяки, а Лидины подозрения насчет Тамары Саидовны из планового отдела – просто детский лепет на лужайке. Серега с его легким характером вообще не обращал бы внимания на кожные вздутия, если бы не Ленка Соболева из 7 «А». Он много лет провожал ее из школы до дому, так как живут они рядом, и вот в последнее время она стала его избегать. Дура! Волдыри совсем не заразные, хотя на вид, конечно, малопривлекательные. Но какой девчонке понравится, если про нее шепчутся, мол, ненормальная, с прыщавым ходит?

Однажды Анна Павловна сидела с Сашкой-вредителем, подцепившим в детском саду коклюш, Серега зашел за мной, приглашая прошвырнуться по окрестностям. Бабушка на него пристально посмотрела, а потом мне поведала: у них в деревне Деменшино Скопинского уезда Рязанской губернии мордовка-травница лечила такую же напасть свежим коровьим пометом, смешанным с мелко порубленной куриной слепотой и подогретым на иконной лампадке. Но я даже говорить про этот рецепт другу не стал, сознательный пионер должен бороться с малограмотными суевериями. Впрочем, саму Анну Павловну эта мордовка от антонова огня вылечила.

От Сереги через дырку в заборе можно попасть во двор, где стоит дореволюционный дом с каменным низом и деревянным верхом, там в полуподвале с мамашей обитает Виноград. Можно стукнуть в окно ботинком и, нагнувшись, пожать руку, высунувшуюся в форточку, а потом попросить попить, и он даст стакан шипучего, кисло-сладкого гриба. Это такое растительное существо вроде медузы, оно плавает в трехлитровой банке, его подкармливают сахаром и спитым чаем, а оно в благодарность превращает обычную кипяченую воду в настоящее ситро! У бабушки Мани тоже есть гриб, но она экономит сахар и заварку, поэтому ее напиток чуть кисленький и почти без газа.

Виноград – индеец. В переносном смысле: помешан на краснокожих, прочитал все книжки про них, какие есть в библиотеке: «Ошибку Одинокого Бизона», «Страну соленых скал»», «Оцеолу – вождя семинолов», «Ральфа в лесах», «Последнего из могикан», «Охотников за черепами»… Все черновые тетрадки он разрисовал, изображая индейских воинов с луками, копьями и томагавками. Одно время Колян собирал на пустырях вороньи перья, чтобы сделать себе головной убор вождя. Как-то я зашел к нему во двор: он, разрисовав лицо белилами, бросал в толстый липовый ствол туристический топорик, и тот без промашки впивался глубоко в кору в том месте, где мокрой известкой изображен крест. Колька выучился двигаться особой, бесшумной индейской походкой, ставя ступни мысками внутрь, он может набросить петлю из бельевой веревки на бутылку с десяти шагов, а ловкость тренирует лазая, как кошка, по деревьям. В четвертом классе Виноград попросил, чтобы звали его впредь Ястребиным Когтем, мы так и делали. Но как-то раз Истеричка вызвала индейца к доске и пыталась добиться от него, чем рабы в Древнем Риме отличались от колонов. Он невозмутимо ответил, что и тех и других нещадно эксплуатировали колонизаторы.

– Разница-то в чем?

– Хау, я все сказал! – ответил Колян и скрестил руки на груди.

– Ну что ж, Ястребиный Коготь, Старая Злая Волчица ставит тебе единицу! – ехидно сообщила Марина Владимировна. – Возвращайся в свой вигвам!

Он страшно обиделся и пытался выяснить, откуда она узнала его племенное имя. Мы пожимали плечами, хотя мне-то было понятно откуда: я как-то, смеясь, рассказал об этом Ирине Анатольевне, и та, вероятно, не удержалась, сболтнув кому-то из подружек – немке Нонне Вильгельмовне или секретарю директора Елене Васильевне, а от них уже пошло дальше, достигнув ушей исторички.

Но обитает наш Ястребиный Коготь, как я уже сказал, не в вигваме, а в подвале. До революции так прозябали все трудящиеся, теперь лишь отдельные могикане, стоящие в очереди на улучшение условий. Живет Колька с матерью, его отец работает где-то на Севере. Сначала мы думали, он полярник и дрейфует, как Папанин, на льдине. Позже выяснилось, он там не по своей воле, срок отбывает. Проболталась Козлова – ее мать работает в суде, что на улице Энгельса, напротив универмага. Когда это всплыло, Колька жутко переживал, долго ни с кем не разговаривал, а потом попросил звать его впредь Одиноким Бизоном, наверное, из-за того, что Верке Коротковой родители запретили с ним дружить. После этого случая в характере Винограда появилась какая-то ехидная мстительность. Насмешником он был всегда, но теперь стал невыносим, при каждой возможности старается поставить людей в неловкое положение, особенно девочек.

От Винограда уже рукой подать до общежития Маргаринового завода. Наша просторная комната на втором этаже, первая направо по коридору. Сейчас там никого: предки отъехали, а брат-вредитель на пятидневке и вернется он только завтра к вечеру. Как ни странно, я по нему уже соскучился, хотя он редкий пакостник. В последний раз Сашка тайком вытащил из моего портфеля дневник и поставил в графе «оценки» красным карандашом корявую двойку. Лиде пришлось объясняться с Ириной Анатольевной, та усмехнулась, зачеркнула подлую закорюку и написала: «Исправленному верить». А негодяя Тимофеич выпорол, выдернул ремень из брючных лямок, как Олеко Дундич шашку из ножен.