Текст книги "Совдетство. Школьные окна"

8. Как я влип

– Полуяк, канай к нам! – поманил рукой Сталин. – Не бойся, тут все свои.

– Мы не кусаемся! – осклабился Серый.

– Ни-ни… Он знает! – гоготнул Корень.

Я подошел. От пацанов пахло вином и куревом. На Сашке были старенькое пегое пальто с поднятым воротником и серый в рубчик кепарь, заломленный так, как умеет заламывать только шпана. Одноклассник хлопнул меня по плечу.

– Привет от старых штиблет, ёпт… – Он даже в школе разговаривал почти через слово вставляя матюги. – Это – Серый и Корень, мои друганы. Понял, ёпт?

Я осторожно посмотрел на чешихинских разбойников, соображая, хотят они, чтобы Сталин узнал о нашей летней встрече или нет. Кажется, им было по барабану.

– А мы знакомы! – кивнул я.

– Когда ж успели?

– В августе.

– И где же?

– На Чешихе, – хихикнув, ощерил прокуренные зубы Серый и протянул мне свою цепкую лапку.

– Он шел к бабушке с гостинцем, а мы, волчары, пирожок попросили! – пробасил здоровяк Корень и стиснул мою руку, его огромная ладонь была твердой и шершавой, как пемза.

– Не обижали? – нахмурился Сталин.

– По согласию, – хихикнул морячок.

– Смотрите, ёпт! За Юрана кадык вырву… – Он внимательно посмотрел на меня. – Не врут?

– Нет, просто побазарили, – ответил я, ввернув для убедительности блатное словечко. – Тебя вспомнили…

(Зачем рассказывать, как они подловили меня, когда я по заданию Лиды нес бабушке Ане желатин, как хотели отобрать деньги, темные шпионские очки и новую куртку, но вдруг притарахтел на мотоцикле участковый Антонов, и гады смылись, а потом снова подкараулили на выходе из подъезда и сожрали мои любимые молочные ситники, но бить не стали, оценили, что я ничего не сказал про них мильтону. А зачем? Себе же дороже… В общем, расстались мы почти друзьями.)

– Надежный пацан, не сдал нас ментяре! – Корень положил мне на плечо свою тяжелую руку.

– А что за легавый? – спросил Сталин.

– Антонов.

– Въедливый мужик, ёпт.

– Как банный лист! – кивнул Серый.

– Он братана моего и закрыл, – тяжело вздохнул Санёк. – Еще поквитаемся.

– Редкий гад! – поддержал здоровяк.

Налетчики с той памятной встречи мало изменились. На матером Корне была та же ученическая фуражка без кокарды, едва налезшая на него старая школьная форма, похожая на синюю гимнастерку, подпоясанную ремнем с облезлой пряжкой. Сверху, учитывая осеннюю погоду, он надел охотничью брезентовую куртку с капюшоном. На ногах – туристические ботинки с толстой рифленой подошвой. Удобная вещь: не промокают, не скользят, но не дай бог, если тебя повалили и бьют ногами пацаны в таких вот лютых бутсах, ухайдокают до полусмерти, и будешь потом лежать в реанимации еле живой, как бедный Лева Плешанов.

Верткий Серый был всё в той же тельняшке и моряцких брюках-клеш, а утеплился он длинным серым шарфом, обмотанным вокруг шеи, и черным бушлатом с двумя рядами золотых пуговиц. (Наверное, у него кто-то в семье на флоте служил.) Странно, что на голове у пацана не бескозырка, а дурацкая лыжная шапка с помпоном. Обувь у Серого не такая опасная, как у дружка, – черные уставные ботинки, такие же время от времени выдают Башашкину, как военному музыканту, вместе с отрезом сукна на пошив кителя и галифе.

– Холодно сегодня, ёпт, – задумчиво сказал Сталин. – На ноябрьские снег обещали.

– Что-то стала мерзнуть спинка… – передернул плечами морячок.

– Не купить ли четвертинку? – подхватил здоровяк.

– Надо выпить. Юран, у тебя монета есть?

– Десять копеек.

– А что так хило? Надо хотя бы еще рубль – на огнетушитель.

– Обчистили…

– Где? Когда? – в один голос вскричали Серый и Корень.

– На днях. В проходном дворе.

– В каком?

– Напротив дорожного техникума.

– Не наша территория.

– Моя! Кто, ёпт?! – возмутился Сталин, и его лицо задергалось.

– Какая теперь разница…

– Кто – тебя спросили. Ты их знаешь? Нет? Едальники срисовал? Опиши!

– Знаю. Булкин и Коровин.

– Падлы! Били?

– Не без того. – Я скорбно потрогал желвак на челюсти.

– Почему раньше молчал?

– Стучать не приучен. Хотел сам разобраться.

– Не свисти! Сам… А почему ты им про меня не сказал? Враз отвяли бы.

– Я сказал.

– И что же?

– Тебе лучше не знать…

– Договаривай, если начал!

– Сказали, что никого не боятся, а ты им не указ!

– Ты ничего не попутал? – насупился Сталин.

– Нет.

– Оборзели! – возмутился Корень. – Надо мозги вправить.

– Кто про меня сказал, ёпт?

– Булкин.

– Похоже на Батона. А Коровин?

– Он сказал, что бьет два раза. Второй раз по крышке гроба.

– Кто – Корова?! – изумился Серый и задрыгал ногами. – Ой, умру от смеху!

– Подожди, – поморщился Сталин. – Он же знает, что его Верка с нами учится.

– А толку?

– Пошли! – рванулся морячок. – Я знаю, где Батон живет.

– Да ладно, пусть себе живет, мне домой надо… – промямлил я, понимая, к чему идет дело.

– Что-о? Может, ты всё наврал?

– Нет, зуб даю! – Для убедительности я снова ввернул блатное словечко.

– На хрен мне твой зуб нужен? Домой успеешь! Сначала проучим урода! – повеселел Сталин. – Серый, показывай дорогу!

И я понял, что влип, дело шло к мордобою. С тех пор, как Санёк появился в нашей школе, редкий день обходился без стычек: то какой-нибудь пацан по неведению не уступил ему очередь в буфете, то кто-то жестко отобрал мяч в игре на пустыре, где раньше стояла хибара Равиля, то третий несчастный не посторонился на перемене, когда Сталин мчался на улицу перекурить… В общем, причина не имела значения, а результат один и тот же: удар в челюсть, в глаз или короткий тычок в живот, попробуй потом отдышись. Никто на Сталина не жаловался, по этажам быстро разнеслось, что его старший брат сидит за мокруху, и с этим насквозь прокуренным второгодником в застиранной старой форме лучше не связываться.

Два месяца ему все сходило с рук, пока он не столкнулся на лестнице с десятиклассником Левой Плешановым, тоже переведенным к нам, причем из спецшколы. Сам Сталин его пальцем не тронул, но через пару дней пижона встретили возле «Новатора» неизвестные пацаны и отходили так, что скорую вызывали. Сначала все хотели спустить на тормозах: ну, подрались подростки, обычное дело. Но во-первых, Плешанов попал в реанимацию, во-вторых, его мамаша оказалась дальней родственницей нашей директрисы, а в-третьих, Левин отец – журналистом-международником. Такой гвалт поднялся!

Однако эра мордобития в нашей школе началась с моего друга Кузи. В тот памятный день, усвоив, что слово «ихние» недостойно интеллигентного подростка, я пошел было к двери, а Ирина Анатольевна бросила вдогонку:

– Погоди! Я тебя прошу, если Сталенков начнет свинячить и обижать кого-нибудь, ты от меня уж не скрывай!

– Ябедничать нехорошо… – уклончиво ответил я.

– Разумеется. Я сама терпеть не могу доносчиков. Из-за них погиб мой папа. Но иногда… иногда это необходимо. Вот скажи мне, цветок жизни, если ты на улице встретишь человека и поймешь, что уже видел это лицо на стенде «Их разыскивает милиция», сообщишь?

– Не знаю…

– А если он, пока ты будешь колебаться, еще кого-нибудь убьет? Кто тогда виноват?

– Но Сталина никто не разыскивает.

– Это пока… Из прежней школы он за драку с последствиями вылетел. И зачем только Норкина его к нам взяла! Иди и подумай!

Переобувшись в раздевалке и сложив сменную обувь в мешок, я вышел на волю. Погода подарочная! Сентябрь, но днем еще по-августовски тепло, в голубом небе птичьи стаи, похожие на прописи в тетрадке первоклассника, а под ногами желтая шуршащая листва – все это шепчет, что наступила осень, неблагодарная наследница лета. Я ступил на асфальт школьного двора, густо расчерченный мелом для игры в классики, но никто не прыгал, толкая мыском круглую баночку из-под гуталина, набитую для увесистости землей. Что-то спугнуло малышню, обычно гомонившую у ступенек, вроде воробьев. Среди этих сосунков я чувствовал себя большим, степенным голубем, без дела не воркующим.

В глубине школьного сада что-то происходило, но толком не разглядеть: кусты красной и черной смородины, посаженные у самого края, пожелтели, пожухли, но еще не осыпались, а яблони и груши стояли стеной – зеленые, листик к листику, в верхушках крон кое-где спрятались спелые антоновки, но недолго им осталось: среди советских школьников не перевелись еще мастера сбивать плоды прицельным выстрелом из рогатки.

Решив, что в зарослях сцепились какие-нибудь третьеклашки, я шагнул в чащу, чтобы разнять драчунов, как положено будущему комсомольцу, и обомлел: у забора, где обычно справляют нужду, курят и выясняют отношения, щуплый Сталин бил могучего Кузю. Да-да! Расставив ноги на ширине плеч, он сухими костяшками снизу вверх всаживал Кузину в челюсть с обеих рук, Петькина голова нелепо откидывалась, взметая битловатую прическу. Мой здоровенный друг не закрывался, не уклонялся, не сопротивлялся, а лишь судорожно сжимал кулачищи, видимо, с трудом удерживаясь от желания одним ударом покончить с нахрапистым мозгляком. Я было рванулся к ним. Сталин стоял спиной и не заметил моего появления, зато Кузя глянул на меня страдающими глазами, в них была мольба скорее уйти, ни в коем случае не ввязываясь в драку. Не знаю почему, но я так и сделал, осторожно попятившись, а Ирине Анатольевне я, конечно, ничего не сказал: сначала надо понять, из-за чего случился конфликт и почему многоборец оказался бессилен перед щуплым второгодником? Про брата-мокрушника я тогда толком ничего не знал, а потом выяснил: никакого повода не было, просто Сталин так устанавливал свои порядки в нашем классе, начав с самого сильного – Петьки. Значит, следующий Калгаш…

Андрюха – второй по мощи парень в нашем седьмом «Б». Он умеет делать стойку на руках, кувыркаться с разбега, прочно вставая на ноги после нескольких кульбитов, может подтягиваться, отжиматься без счета, но все-таки он пониже и пожиже Кузи. С Калгашом мы учимся вместе с первого класса. Он всегда был бедовым, однажды хотел на качелях, встав ногами на сиденье, раскрутиться, как космонавт Быковский, чьи подготовительные тренировки показали по телику, но сорвался, грохнулся и пробил себе голову. Мы с Виноградом (именно Колька подбил его «на слабо» крутануть «солнышко») дотащили окровавленного друга до травмопункта, что на задах взрослой поликлиники. Там, как обычно, была очередь, даже длиннее, чем лет семь назад, когда я засунул себе в ноздрю янтарную бусину и Лида повлекла меня к врачу, чтобы ее извлечь. Мы прождали часа полтора, потом я чихнул, и бусина сама выскочила, как пуля, укатившись под ноги пациентам. Оглядывая очередь, я, умудренный годами, подивился, сколько же глупых и опасных бед постоянно приключается с людьми. В коридоре сидели граждане с подозрением на переломы, баюкая пострадавшие руки, как младенцев. Один пацан держал напоказ палец, прокушенный собакой, ему пообещали сто уколов от бешенства, и он тут же смылся. Был дядька, умудрившийся вогнать ударом молотка в руку кровельный гвоздь, и теперь он боялся выдернуть его: шляпка так и торчала из ладони. Выглянула медсестра, чтобы вызвать в кабинет нового пациента, увидела окровавленные кудри Андрюхи, не уронившего, кстати, ни слезинки, и приказала:

– С травмой головы заходим!

– Моя очередь! – взревел мужик с гвоздем.

– А ты, христосик, потерпи чуток, не маленький! – осадила она.

Калгаш вышел от врача улыбаясь, голова забинтована, как у Щорса. Нам с Колькой потом объявили благодарность на сборе дружины, что не бросили товарища в беде, спасли от сотрясения мозга и заражения крови. Я, скосив глаза, искал в лице Винограда, подбившего Андрюху на безрассудство, хотя бы тень раскаяния, но он был невозмутим.

Колька, после того как всплыла правда про его отца-полярника, сильно изменился и стал всем пакостить.

К слову сказать, с малых лет у Калгаша чисто девчачья внешность: голубые глаза, губки бантиком, румяные щеки, вздернутый нос и золотистые кудри. Бабушка Аня таких зовет «анделами».

– Ну чистый андел!

– Не андел – ангел! – с укором поправляет свою неграмотную мать тетя Клава, окончившая целую семилетку.

– Не учи! Сама знаю. Ангелы с крылышками, а это детки такие – анделы…

Калгаш от своей недостойной пацана красивости всегда страдал и смалу дрался в основном из-за того, что кто-то дразнил его девчонкой, он с удовлетворением принимал все отметины мальчишеской судьбы, а их щедро оставляла на его лице и теле суровая дворовая жизнь. Особенно он гордился великолепным шрамом в том месте, где ему зашивали бровь, рассеченную об угол скамейки. Сначала Андрюха, повинуясь желанию своей строгой мамаши, безропотно носил золотые кудри почти до плеч, и учителя, всегда строгие к вихрам и прядям, которые они называли обидным словом «патлы», на шевелюру Калгаша откровенно любовались и разрешали не стричь. Даже придирчивая Истеричка смотрела на него с плохо скрываемой завистью.

– Нет, Ир, – говорила она нашей классной руководительнице, – как все-таки несправедлива природа! Ну зачем Калгашникову такие кудри? Ни к чему. А мне все время завиваться приходится. Три бигудёвины – и волосы кончились! Ты же знаешь, сколько стоит шестимесячная завивка!

– Не знаю, – пожимала плечами Осотина, предпочитая стрижки.

И вдруг в этом году первого сентября Андрюха явился оболваненный почти под ноль, так, что отчетливо виднелся шрам от падения с качелей, напоминавший белесую многоножку, вросшую в кожу. После летних каникул я заметил у него на верхней губе темный пушок, предвестник будущих усов, чем сам пока похвастаться не мог. С девчонкой теперь его никак не перепутаешь, он раздался в плечах, стал шире в кости, заматерел. На первом же уроке физкультуры Калгаш сделал такое сальто-мортале, что пацаны ахнули, девчонки взвизгнули, а Иван Дмитриевич на него наорал, пообещав надавать в следующий раз по шее, которую так и сломать недолго, а ему, физруку, осталось до пенсии два года, и он не хочет вместо заслуженного отдыха с удочкой на берегу Пахры уехать на Колыму, ведь педагоги несут полную ответственность за здоровье учащихся детей.

Андрюха жутко начитан. Чук тоже глотает книги, но единственное, что он может сделать на физкультуре выдающегося, так это подойти к корзине, привстать на цыпочках и благодаря росту засунуть баскетбольный мяч в кольцо. Зато Калгаш спортивен до неприличия, хотя отец у него явно с физкультурой не дружит и отрастил такой «амортизатор», что не в состоянии посмотреть себе под ноги. А вот Андрюхина мать худая, как вязальная спица, наверное, из-за того, что беспрерывно курит. Она работает в издательстве «Художественная литература», что на Новой Басманной, напротив входа в Сад имени Баумана. Дома у них столько книг, что дух захватывает, библиотека имени Усиевича отдыхает. Даже Осотина иногда спрашивает, нет ли у них, например, переписки Достоевского. И что вы думаете: есть! Живут они на Спартаковской площади в большом доме, где на первом этаже кинотеатр «Новатор» и магазин «Продукты». Везет же некоторым: посылают тебя родители, скажем, за хлебом, ты спускаешься на лифте и заодно покупаешь билет на дневной сеанс за 25 копеек. А есть еще утренние показы – по гривеннику, но там крутят обычно разную детскую муру про пионеров, помогающих пограничникам ловить шпионов. Одна беда, жалуется Андрюха, когда показывают фильмы про войну, к ним на третий этаж доносятся глухие залпы и крики «ура». Ему-то самому и отцу, майору-артиллеристу, хоть бы хны, а вот мать, пережившая в молодости бомбежки Москвы, не может сосредоточиться над рукописью, даже иногда плачет: от их дома на Моховой осталась огромная глубокая воронка, и все, кто хорохорился, не спустился в метро, погибли.

Кстати, в «Новаторе» сейчас идет новый фильм «Доживем до понедельника», про школу. Надо обязательно сходить. Ритка Обиход уже видела и, пылая щеками, рассказывала, что там молодая учительница втюрилась в своего бывшего педагога, а тот старше ее вдвое и устал от жизни. Учителя играет тот самый актер, что изображал хулиганистого тракториста в комедии «Дело было в Пеньково». Эту картину Лида просто обожает и всякий раз восклицает:

– Ах, Тихонов и Менглет – такая пара!

– Нет, – возражает Тимофеич. – Вот Нифонтова – то что надо!

– Кому?

– Вообще…

– Вот и женился бы на татарке! – восклицает маман, явно намекая на Тамару Саидовну из планового отдела.

– А разве Нифонтова – татарка?

– Нет, эскимоска!

Кстати, похожая история случилась в прошлом году в нашей школе: Ананий Моисеевич закрутил с молодой практиканткой, мы видели их в кафе на Бауманской, когда ходили пить молочный коктейль в угловой гастроном. Потом студентка, по слухам, не пришла домой ночевать, а только позвонила, плача от счастья. Наутро к Истеричке как к парторгу, примчалась мамаша пропавшей практикантки и потребовала призвать «старого ловеласа» к ответу за утрату морального облика, в результате чего ее дочь потеряла самое дорогое, что есть у девушки. Что это такое, мы, конечно, уже знали. Ванзевей любит, зайдя в пионерскую комнату, взять в руки горн и хлопнуть ладонью по мундштуку, в результате раздается странный звук – что-то среднее между кваканьем лягушки и треском разрываемой простыни.

– Вот так и лопались целки в 17-м году! – восклицает Лешка, наслаждаясь тем, как краснеют при этих словах девчонки.

Состоялось совместное заседание педсовета и партбюро, и хотя дверь в учительскую была плотно закрыта, оттуда все равно доносились возмущенные женские голоса и глухой ответный бубнёж проштрафившегося математика. В итоге ему поставили на вид и присудили жениться, чтобы прикрыть грех, иначе этой историей займется райком. Карамельник сказал, что партбилет ему дороже призрачной мужской свободы, и согласился.

Свадьбу играли через два месяца в нашей заводской столовой, она обычно по воскресеньям закрыта, но для важных мероприятий, таких как женитьба, поминки, юбилей, делают исключения, даже разрешают привозить свои напитки. Общежитие изо всех окон смотрело, как в такси с куклой на капоте подъехали молодые: юная невеста в белом платье, похожем на тюлевую занавеску, обернутую вокруг тела, и лысый жених в двубортном полосатом костюме с бабочкой. Наш математик явно не светился счастьем и выглядел старше своего тестя, угрюмого мужика, шарившего глазами по сторонам, видимо, в поисках чем бы огреть непрошеного зятя. А вот свежеиспеченная теща излучала радость, наверное, потому что (так предположила тетя Шура Черугина) сбыла наконец с рук дочку, невзрачную, как некормленая моль. Первыми уехали с торжества молодые: невесту уже тошнило, шепнула по секрету Тимофеичу маман. Последним вынесли отца новобрачной студентки. Он с горя напился в соплю.

…И вот вскоре после случая в школьном саду Сталин отозвал в сторону Андрюху и замахнулся, но Калгаш успел перехватить кулак нападающего, они постояли так, дрожа от напряжения, глядя друг другу в глаза, потом Санёк засмеялся, хлопнул Андрюху по плечу, и больше никаких стычек между ними не было.

9. Чудо в перьях

Мы шли бить моего врага. Осенний ветер холодил лицо, горький запах тлеющей листвы тревожил ноздри, угрюмо брехали бездомные собаки, они лают иначе, чем домашние, а иногда еще и воют, видимо, от бескормицы превращаясь в волков – своих предков. Бездомные люди тоже, наверное, с голода могут снова стать неандертальцами…

– Давненько не чесал кулаки, ёпт! – на ходу бросил Сталин.

– Г-г-э-э! – подхалимским дуэтом поддержали Корень и Серый.

Я человек не мстительный, но обиду помню. Не так уж сильно меня отделали Батон с Коровой, по сравнению с тем, как досталось бедняге Плешанову, сущие пустяки. Но в душе занозой засело унизительное чувство рабского страха, пронизывающего все тело, лишающего воли, превращающего тебя в ничтожное существо, на которое Шура Казакова даже смотреть бы не стала. Ирма, кстати, тоже…

Я вспомнил, как Петька покорно принимал в школьном саду наглые тычки Сталина, и вдруг почувствовав себя беспощадным мстителем, спешащим на правое дело. Эх, Кузя, Кузя… Добро бил бы тебя Чебатура, перворазрядник с бицепсами, как дыни. Нет, лупцевал тебя дохляк, которого можно соплей перешибить. Вот они, мрачные чудеса жизни! И я прибавил шагу, не подозревая, что стремлюсь навстречу страшной беде…

…На следующий день после мордобития Кузя в школу не пришел, но мы встретились с ним на тренировке. Пока бегали и разминались, я спросил:

– Ты чего прогулял? Ананий про тебя спрашивал.

– Лютует?

– Угу.

– Не надо хрен знает на ком жениться. Проспал я… – буркнул он, отворачивая от меня лицо с лиловыми фингалами под глазами. – Еще вопросы есть?

– Есть. Почему ты его не отоварил?

– Не твое дело.

– Кишка тонка?

– При чем тут кишка? Ты хоть знаешь, кто у него брат?

– Так он вроде сидит.

– А толку? Скажет, и здесь любого прирежут.

– Как это?

– Очень просто: финкой под ребра, и концов не найдешь.

– За что?

– Просто так… Не мешай! Хочешь языком трепать, иди к Тачанкину! – И он сердито кивнул на трибуну, где сидел и курил Григорий Маркович в своей знаменитой тюбетейке.

Заметив меня, Рудерман призывно похлопал ладонью по лавке рядом с собой.

– Хочешь, помирю вас? – предложил я.

– А ты что, с ним задружился уже? – с обидой поинтересовался Петька.

– Нет… Немного… Он у меня списывает.

– Это ничего не значит. Держись от него подальше – целее будешь!

– Как это – подальше, если мы сидим за одной партой?

– Не знаю. Я предупредил. Вали! Мне надо тренироваться…

Через полгода после нашего появления в секции Кузя начал делать такие успехи, что студенты-разрядники приходили посмотреть, как, раскрутившись в секторе, огороженном с трех сторон высокой сеткой, он зафигачивает диск на отметки, удивительные для новичка. Тачанкин потирал руки, мол, вот он, наш будущий призер, рекордсмен и чемпион, по нему просто плачет высшая ступень почета!

– Эх, – вздыхал тренер, – будь ты, парень, постарше и приди ко мне пораньше, мы бы с тобой в Мехико полетели, на Олимпиаду! А там водка из кактусов, текилой называется. Перед употреблением рекомендуется посолить и закусить лимончиком.

– Как коньяк? – со знанием дела уточнил я.

– Откуда такие познания, отрок? – удивился Григорий Маркович. – Не рановато ли?

Рыжий Нетто, директор вагона-ресторана, иногда по-соседски заходил в комнату Батуриных, держа в одной руке бутылку с пятью звездочками, а в другой – блюдце с тонко порезанным лимоном, и заявлял:

– Кто в обед не пьет коньяк, тот скотина и дурак!

– Кто с утра пивка не пьет, тот свинья и идиот! – подхватывал дядя Юра.

На этикетке принесенной бутылки всегда имелся прямоугольный синий штамп с плохо пропечатавшимися буквами. Алька из каждого рейса привозил домой бутерброды с икрой, семгой, окороком, копченой колбасой, сыром, подсохшим и слегка изогнувшимся. Угощал он соседей чуть подкисшим салатом оливье и лиловым, слежавшимся винегретом, вареными яйцами, располовиненными и политыми заветрившимся майонезом. Само собой – откупоренные бутылки вина, водки, даже коньяка…

– Посадят тебя, Алька! – предупреждала тетя Валя, уминая бутерброд с языком и запивая выдохшимся шампанским.

– Эх, Валентина Ильинична, в нашем деле главное – не наглеть. Недолив должен быть на грани математической погрешности. Ой, рука дрогнула. Тогда все будет тип-топ. А это… – он сверкнул золотым перстнем, указывая на яства, – отходы производства. Я же не виноват, что народ зажрался, закажет полменю и нос воротит – аппетит плохой…

– А мы в эвакуации из картофельных очисток и лебеды запеканку делали, – вздыхала Батурина, примериваясь к большому ломтю чуть позеленевшей буженины. – Очень вкусно!

– Ешь, мыслитель! – Нетто совал мне сардельку, сморщенную, как личико лилипута.

– Не хочу-у…

– Зря, мозг надо питать, а мышцы без усиленного кормления не накачаешь. Знаешь, как нашу сборную кормят? На убой! Покажи мускулатуру!

– Вот! – Я напрягал бицепс.

– Манная каша! – брезгливо констатировал директор вагона-ресторана.

И был прав: пока Кузя уверенно пёр к пьедесталу, мои спортивные дела шли неважнецки. Могучие разрядники за глаза звали меня «чудо в перьях». Обидно, конечно, но справедливо… Стараясь не отстать от друга, я по личной инициативе решил освоить толкание ядра с разворота и сразу же уронил его себе на ступню, сначала долго прыгал на одной ноге, рыча от боли, а потом неделю прихрамывал. Медсестра Галина Борисовна удивлялась, что обошлось без перелома. Тачанкин, отругав за самодеятельность, велел мне сосредоточиться на метании копья: оно не такое тяжелое – алюминий. Секрет в том, что главное усилие должно идти не от руки, а от плеча и грудной клетки, тогда дальность полета обеспечена. В теории я все понял, но когда попробовал на практике, копье почему-то усвистало вверх, ударилось о провода, натянутые над стадионом, и, как спичка, переломилось посередке и повисло на обмотке. Так оно и болталось с неделю, пока не приехал электрик. Он страшно ругался, мол, чудом не произошло чудовищное замыкание, а оно могло обесточить полрайона.

– Вот, значит, ты как? – прищурился, глядя на меня, Григорий Маркович. – А ты знаешь, что стоимость испорченного спортинвентаря у тренера из зарплаты вычитают?

– Я не виноват. Так получилось. А копье, наверное, ударилось о провод… тем местом, где у него критическая точка.

– Что-о?! А про критическую точку ты откуда знаешь, умник?

– В кино видел… – сознался я: в одном американском фильме гангстеры пытаются кувалдой разбить бронированное стекло и добраться до бриллиантов, но у них ничего не выходит, тщательно подготовленный налет на грани провала. Главарь нервно закуривает сигарету, в ярости швыряет зажигалку, случайно попадает в критическую точку, и неодолимая преграда рассыпается на тысячу осколков…

– Ишь ты! Ладно, мыслитель, теперь работаешь только с диском – его хрен сломаешь! – приказал после раздумий тренер.

Это он точно заметил: круглая, плоская деревяшка (скорее всего – дуб) окантована металлом. Штука неубиваемая! И пока я метал по старинке, как дискобол из учебника по истории Древнего мира, все шло нормально, если не считать скромных результатов. Но потом я, опять же самостоятельно, решил освоить бросок с разворота, беря пример с Кузи, у него это получалось легко и непринужденно: взяв диск и встав спиной к размеченному полю, Петька раскручивался вокруг своей оси, ускоряя обороты, и наконец выбрасывал вперед правую руку, буквально выстреливая снарядом. Когда я попытался сделать то же самое, железный обод сорвался с моих пальцев, ударился о сетку, спружинил и вынесся со свистом на гаревую дорожку, а по ней как раз возвращался от финиша, понурив голову, спринтер, недовольный результатом забега. Увидев, что диск летит прямо в него, я крикнул: «Ложись!» Он упал на руки, и вовремя: смерть просвистела над его головой, задев вихры, а то бы звездец котенку.

– Ты опасен! – нервно куря, констатировал Тачанкин. – А тебе известно, что за увечье, полученное кем-то на тренировке, меня могут посадить?

– Нет.

– Теперь будешь знать.

– Можно вопрос?

– Валяй!

– А зачем метать диск с разворота? Лучше по-простому, как в Древней Греции.

– С разворота дальше выходит. А каждый хочет показать результат, вырваться вперед, заработать медаль…

– Но ведь если все будут метать, как раньше, и в этом случае победит сильнейший.

– Не понял… Ты о чем?

– Ну, смотрите, если в биатлоне будут стрелять не из ружья, а из лука или арбалета, все равно ведь победит самый меткий. Так?

– Так. Но ружье удобнее и дальше бьет.

– И что? Можно мишень поближе поставить. Меткость тут при чем?

– Ах вот оно в чем дело! Ты против прогресса?

– Нет, но лучше воевать с помощью копий, мечей и луков, чем с помощью атомной бомбы. Меньше жертв и разрушений, а побеждает опять-таки сильнейший.

– Интересный ты парень, Полуяков! Как папу-то зовут?

– Михаил Тимофеевич.

– Занятно. А маму?

– Лидия Ильинична.

– Странно. А мамину маму?

– Марья Гурьевна.

– Ничего не понимаю. Ладно, тренируйся, но к снарядам близко не подходи! Бег с препятствиями – это все, что могу тебе предложить.

– Отлично!

Когда я в одном забеге сшиб пять барьеров из шести и вернулся из медпункта с коленками зелеными, как у кузнечика, Тачанкин задумчиво выругался и повелел:

– Только общая физическая подготовка. Подкачайся: шея у тебя – как у быка хвост. И чтобы постоянно у меня на глазах. Понял?!

Сказано – сделано. На следующей тренировке, пробежав положенное число кругов по гаревой дорожке, поприседав, сделав упражнения на гибкость и на пресс, поковыляв вприсядку изнурительным гусиным шагом, я отправился в крытый зал. Стояла хорошая погода, и там было пусто. Из углов, как из подмышек, разило прогорклым потом многих поколений легкоатлетов. На облезших перекладинах шведской стенки висела чья-то забытая майка. Пол покрывали маты, похожие на черные кожаные матрасы. Я поднял рыжий баскетбольный мяч, обвел, стуча об пол, сам себя, прицелился, бросил в корзину, разумеется, промазал и оглянулся: никто не видел. Поработав с гантелями, я вразвалочку направился к штанге, она покоилась на двух железных стойках.

В начале каждого КВН на телеэкране под веселую песенку смешной мультяшный студент выжимает, как тяжелоатлет, толстые книги, нанизанные с двух сторон на больший карандаш. Но у нас в секции на гриф надевают и закрепляют замками не книги, а железные «блины» – по двадцать, десять и пять килограммов… Тэк-с, что мы имеем? Двадцатка, десятка и пятерка плюс гриф и замки – а это еще десять кило с гаком. Выходит – сорок пять с лишком. Многовато, не стоит рисковать, я благоразумно снял пятикилограммовые диски. Теперь нормалёк: в самый раз. Я улегся на специальный топчан, стоявший под снарядом, уперся лопатками, поерзал ладонями по мелкой насечке, сделанной на металле, чтобы руки не скользили во время жима, вздохнул, напружился, поднял штангу из стальных рогаток и сразу ощутил неимоверную тяжесть. И лишь тогда с отчетливым ужасом понял, что с самого начала забыл умножить вес «блинов» на два. А это с грифом и замками – страшно подумать! Ну, не идиот ли! Понимая, что через несколько мгновений просто уроню жуткий вес и расплющу себе грудь, я стал из последних сил сопротивляться, чтобы тяжесть по возможности легла, а не обрушилась на меня. Отчасти это удалось, но все равно неимоверный груз навалился на грудную клетку, вжимая меня в топчан. Не успев обрадоваться, я понял, что погиб: гриф все сильнее давил на меня, дышалось с трудом, а мускулы слабели, едва сдерживая нарастающую тяжесть. Вывернуться из-под штанги или сбросить ее с себя я не мог, сил не хватало. На ум пришел несчастный Портос, что погиб, заваленный глыбами после взрыва пещеры. Я захрипел, пытаясь добыть воздух из сплющенных легких, но ничего не получилось: лампу под потолком начал заволакивать серый туман, сердце стучало в висках, как пишущая машинка в школьной приемной. От нелепой мысли, что меня вот сейчас не станет, я запищал, словно раненая мышь.