Текст книги "Пряники"

В углу стоял маленький телевизор. Маленький-то маленький, а звук хороший. Они ждали местные новости и дождались.

Красивая девушка говорила ужасные вещи. То есть сначала она рассказывала о том, как власти заботятся о людях, добавляют пенсию, выдают льготные билеты на проезд в городском транспорте, раздают продовольственные пайки престарелым ветеранам и тому подобное. Это было не ужасно. А ужасное началось, когда заговорили о коррупции, о последних событиях в связи с этим.

Главным коррупционером объявили того самого первого зама губернатора. Это было и так известно. Но в конце красивая дикторша коротенько так заметила, что следственные органы вышли на связи экс-губернатора, а теперь стало быть и их скоро потянут к ответу.

И потом уж совсем коротко: «В поле зрения следственных органов попали некоторые депутаты и бизнесмены, замешанные в деле о приобретении в собственность огромных площадей земли, для использования отнюдь не в сельскохозяйственных целях». Ещё короче о предстоящих вызовах в следственный комитет этих самых депутатов и бизнесменов, которые, кстати, в несовсем далёком времени были ближайшими соратниками и однопартийцами всеми любимого губернатора.

Потом наступило время «Криминальных вестей».

– Всем известно отношение нашего губернатора, – говорил красивый молодой человек, – к коррупции. Всем известно, что ни в одном регионе, как у нас, нет такого нетерпимого отношения к коррупции. Именно поэтому, на мой взгляд, губернатора не могут терпеть всякого рода хищники, стремящиеся ухватить кусок пожирнее. Именно поэтому, – уже жёстко сказал диктор, – на нашего губернатора совершаются покушения. А я не могу назвать прошедшее событие иначе, как покушение. Из источников в правоохранительных органах стало известно, что известное всем сегодня событие как похищение, имело другие, совсем другие цели. Губернатора хотели убить. Именно поэтому расследование происшествия взял на личный контроль губернатор.

– Именно поэтому я, – значительно произнес ведущий, – как и вся редакция программы «Кримнильных вестей» считают, что преступление будет расследовано до конца, что все участники происшествия будут выявлены и получат по заслугам. Никто не уйдёт от ответственности!

– Ну и что я говорил, – промолвил Владислав Самойлович.

– И что? – пьяно бормотнул Сергей Викторович.

– Мочить его надо было, – чуть ли не заорал Владислав Самойлович.

– Кого? – ещё более пьяно и тупо спросил Сергей Викторович.

– Босса твоего, – обронил Владислав Самойлович.

– Так тож не он был! – воскликнул Сергей Викторович.

– А-а, – прозвучало в ответ.

Владислав Самойлович пошёл в комнату, принёс бутылку коньяку, достал из шкафчика стаканы, налил по полному.

– Кранты… – Сказал Владислав Самойлович.

– Ага, финита, ткскзть … – ответил Сергей Викторович.

Пряники

Иван Полухин было не свихнулся. Нет, не в том смысле, что с головой у него не в порядке. Как раз с головой-то у него всё нормально. Просто он был на грани, переступив которую, пожалуй, не смог бы никогда стать человеком. Иван чуть не запил. Было время, когда он пил сильно, запойно, но потом бросил. Сам Иван говорил, будто он лечился. Держался целых полгода, а потом произошёл такой случай.

Однажды погожим летним днём, когда посевная закончилась, покос ещё не вошел в силу, и у крестьянина, хоть и много забот, но всё ж таки какая ни какая передышка, дали Ивану отгул. И пошёл он в библиотеку. Не то, чтоб сильная необходимость у него была в книгах порыться, хотя это он тоже любил, но вот сейчас захотелось ему, чтобы односельчане все видели, какой он хороший стал да умный. Побыл он там недолго, солнце и за полдень не успело перевалить, а Иван с двумя книжками под мышкой вышел из библиотеки и побрёл по пыльной улице мимо сельсовета, конторы колхозной, мимо магазина винного. На улице было не то, чтобы людно, но и не пустынно. Встречались Ивану односельчане, глядели на него. Он млел от такого внимания к себе, хотя вниманием и раньше обойдён не был. Теперь во взглядах уже не только любопытство светилось, но и уважение. Хотя, если честно, то взгляды были разные: и насмешливые, и презрительные, и недоверчивые. Известно, что сколько людей, столько и мнений об одних и тех же вещах. Для Ивана этого разделения не существовало.

Он шёл, высоко подняв голову и глядя на этих людей даже со снисхождением, объяснить которое и сам бы не смог.

Ведь до чего доходило – до белой горячки допивался. Однажды после недельного загула Ивану стало чудиться, что гусята, бродящие по двору, это какие-то фантастические существа, марсиане что ли. А они ещё, как на грех, лапками по грязи шлёпают. Ивану кажется, что это они по своему, по-марсиански лопочут. Вообще-то против марсиан или там межпланетных отношений он ничего не имел, но вот тут что-то нашло. Дурь нашла пьяная. Поймал гусёнка, взял ножницы и давай ему лапки отстригать. Одну отстриг уже, да Мария прибежала, гусёнка и ножницы отобрала. Гусёнок тот так и вырос с одной лапкой. Иван же рассказам о том, что он его покалечил, не верил. Забыл всё напрочь.

Иван, когда трезвый был, сильно переживал. Понимал, что до добра пьянка не доведет. Два раза уже по пятнадцать суток получал, улицы в райцентре подметал… Отсидит, пораскаивается, попереживает, выйдет – опять за старое, и всё сначала. Его послушать, так это вроде опять же от переживаний. Сильно она его мучила, слабохарактерность своя. Раза два пытался покончить с собой, но как-то так получалось, что мешали ему. Или не суждено так этот мир покинуть?

Первый раз он решил, что лучший способ покончить счёты с жизнью – это угореть. Говорят – смерть эта незаметная, безболезненная. Выбрал момент, когда Марии дома не будет, зашёл в избу, лёг на кровать, а матрас и подушку поджёг, да так поджёг, чтобы они только тлели, то есть чтобы дыму побольше было. Стал ждать, когда смертушка заявится, попрощался мысленно с Марией, с детьми, с матерью своей, соседями и вообще с землёй. Он бы и помер, кабы на беду ль на счастье Мария домой не явилась. Иван уж и сознание потерял, на пол свалился, головой о доски ударился. Мария дверь в сенцы подёргала, изнутри заперто. Она к окну, думает, спит, пьянь разнесчастная, а изба дыму полна. Она дверь с крючка сорвала и в избу. Спасла Ивана. Он после того не верил, что смерть от угара самая безболезненная, голова-то у него неделю после того раскалывалась, да так, что никакая опохмелка не помогала. А уж он похмелялся, поверьте.

Другой раз Иван решил действовать наверняка. Дело было опять же после великого запоя, в доме ни гроша, от зарплаты одни воспоминания да дырки в карманах. Мария его наругала, да ругала как-то не зло, а вроде с жалостью. К себе, но и вроде к нему тоже. Ну, Ивана забрало, прихватил в сенцах верёвку и в стайку.

Мария, до крайности доведённая такой жизнью, грешным делом решила не спешить. Лучше, мол, так-то будет. Душа женская потёмки: только жалела, а тут… Решила с полчасика подождать, а потом в стайку бежать, шум поднимать.

Но тут же и опомнилась и – в дверь. Чуть с Иваном лоб в лоб не сошлись. Иван – жёлтый весь, взъерошенный и трезвый почти, хмель у него куда-то повышибало. «Господи, спаси!» – только и молвила Мария. А Иван в спальню кинулся, лёг на кровать молчком и лежит. Руки на груди сложил, будто помер уже. Мария к нему и так и сяк, а он знай – молчит. Только на другой день отошёл немного, стал рассказывать. Трезвый был.

«Я, – говорит, – на улице постоял, покурил перед смертушкой, потом – в стайку. Гляжу куда бы верёвку получшей приспособить, чтоб задавиться, значит. Вдруг слышу, кто-то шопчет: „Наш, на-аш!“ Я к темноте-то пригляделся, гля-а, а у стены – они, рогатые. Кто, кто! Дед Пихто! Черти, вот кто. Рога – во-о! Хвосты туды-сюды ходят, а они шопчут: „Наш, на-аш!“ Это, стало быть, я – ихний уже. Ну, я – „Господи благослови“ – и ходу. В избе только и оклемался…»

Мария посмеялась над ним, доказывала, что он совсем «чокнулся», корову с чёртом перепутал. Иван только укоризненно смотрел на неё и головой покачивал, сделавшись вдруг очень озабоченным, чего за ним вообще-то не водилось.

Вот после этого он и поехал на лечение.

И вот шёл так Иван, вспоминал, какой он был нехороший дядя, и в душе улыбался. Приятно всё-таки силу в себе какую-никакую ощутить. Потом вспомнил, что в воскресенье должны гости приехать. Сестра жены с семейством. А мужик у неё, Николай, тоже сильно пьющий, да ещё с запросами. Ему компанию подавай. Вот Иван и подумал, что вдруг не выдержит, поддастся на уговоры родственника и опять выпьет, а там… Друзей своих он давно отвадил, они уж к нему не суются, а тут – родственник…

Зашёл он к тёще и прямо с порога заявил, что, дескать, так и так, Клавдия, если приедут с Николаем, то Николай пусть лучше не приходит. Клавдия – пожалуйста, а Николаю делать нечего. Тёща, было, напугалась, когда, мол, поругаться успели, но Иван строгим голосом разъяснил ситуацию, растолковал тёще, что ругаться они не ругались, Николай опять его на выпивку будет подбивать, а он лечился, ему врач сказал, что если он хотя бы раз выпьет, то опять покатится и пить начнёт, а то и вовсе помрёт.

Тёща своему дитя не враг, зять благоразумный ей только в радость, одним словом, пообещала Николая к Ивану на пушечный выстрел не подпускать.

По этой ли или по какой иной причине, но Клавдия с Николаем в воскресенье не приехали.

Воскресенье уж кончалось. Мария была довольна. Иван возился по хозяйству, подправил ворота, взялся за крышу на стайке. Любил он вот так потюкать топориком, поглядывая на улицу и примечая, что вот прошли Селивёрстовы. Петро пьяный, как всегда, в дым, а вот озираясь пробирается вдоль забора Юрка Бесхмельницын. Это он к сельпо дорогу торит, да боится, как бы его жена не застукала. Смешно Ивану и грустно в то же время. Казалось бы, сколько там времени прошло, а вот погляди ты, уже и жалко стало ребят и обидно за них. Ведь закадычные были друзья-собутыльники. Порядочные мужики обходили эту троицу за версту, зная, что они непременно начнут клянчить денег взаймы. Они и сами-то, мужики эти, от рюмки не отказывались, но считались как вроде просто выпивающими, порядочными то есть. В свои «лучшие» запойные дни Иван, Петро и Юрка-Юрок не расставались даже по ночам, ночуя где попало: то под лодкой на берегу Чумыша, прижавшись друг к другу потеснее для тепла, то на чьём-нибудь сеновале, если хозяева с вечера их там не обнаруживали, а то и просто под забором посреди деревни. Если они попадались на глаза участковому Николаю Яковлевичу, то в ближайшие после пробуждения от запоя дни они получали извещения, что оштрафованы на столько-то и столько рублей за нарушение общественного порядка. Петро и Юрка покорно несли в сбербанк выпрошенные у жён – в последний раз – деньги, успокаивались на некоторое время, мирно работали, отмаливая свой грех трудом до седьмого пота и смирным поведением.

Иван же получив весточку, свирипел, в сердцах отыскивал какой ни то выпивки, не брезгуя ничем, как сам говорил, пил для запаха, а дури своей хватит. После этого и начинал дурить. Скандал учинял с первым встречным, начиная с сельсоветской уборщицы тёти Маши и кончая самим председателем Иваном Филипповичем.

При этом он кричал, что его не понимают, что у него было трудное детство, что он всю войну прошёл, и дома у него сундук завален орденами и медалями, наградами за проявленную им исключительную храбрость. Насчёт войны он преувеличивал, повоевать он не успел, возрастом не вышел, но вот детство у него и впрямь было тяжёлое. Отца он не помнил совсем, а мать пропала без вести на войне. Ваньке стукнуло пятнадцать, он считал мать погибшей. Надеяться можно было только на себя. Связался было со шпаной, потом, сговорившись с одним из парнишек из той же компании, убежал с ним на Дальний Восток, работал там в порту, сначала помогая «кому делать нечего», а потом прибившись к артели грузчиков. Там-то Иван и пристрастился к выпивке.

Через несколько лет мать его обнаружилась в глухой сибирской деревне, куда он и переехал тотчас. Думал бросить пить, но не получилось. В трезвые дни работал, как никто другой в колхозе, но стоило только понюхать спиртного и…

…Покричав для утверждения справедливости на земле и заработав более высокий штраф, а дважды, как упоминалось, по пятнадцать суток ареста, Иван на некоторое время успокаивался, мучаясь укоризненными и презрительными взглядами и проклиная себя за слабохарактерность.

И вот теперь он может со смехом и обидой за неплохих. в общем-то, ребят смотреть на них и чувствовать себя человеком. Нельзя сказать, конечно, что его не тянуло выпить, такое сказать было бы, пожалуй, совсем неправильно. Выпить хотелось и здорово, особенно спервоначалу, но в том-то и радость вся и гордость, что выпить хочется, а он не пьёт. В том-то и сила его.

Сидел он, так размышляя, топориком тюкал, а тем временем в дом к ним пришла его мать.

Женщина она была по отношению к снохе суровая, любила, когда за ней ухаживали, угождали. А Мария что-то заговорилась, закрутилась, да и забыла свекровь приветить, на чай хотя бы пригласить. Такая, видно, забота о старухе была. А тут Володька, сын Марии и Ивана, пришёл, она его за стол силком усадила, борщом накормила, а к чаю пряников подала. Их накануне в сельпо привезли. Свекровь долго смотрела, как внук уплетает розовые пряники, потом ничего не говоря, встала и ушла. У Марии никакой задней мысли не возникло, хотя сестра её Клавдия всё время учила, как со свекровью ладить.

Ты, – говорила, теперь, когда Иван пить бросил, жить лучше станешь. Свекровь это увидит, не слепая. А ты с получки-то возьми да зайди к ней, да и дай ей рубликов пять-десять. Уважь старуху. Тебе-то не такой уж убыток, а ей приятно. Она хоть и хорошо живёт и не нуждается в твоих рублях, а всё-таки обрадуется им, – продолжала Клавдия. – Вот, дескать, и сын стал помогать, человеком стал. А нет, так ты изредка гостинца какого купи – конфет там, пряников тех же. Ты не разоришься – Иван ране побольше пропивал, – а ей уважение и тебе почёт. Да она тебе сторицей отплатит, знаю я этих бабок. Ведь сколько она Вовке обновок берёт, подумай, опять же, молочка, сметанки подкидывает.

Корову-то Мария однажды под горячую руку продала: надоело-де одной горбатиться.

Говорила ей сестра, говорила, а Мария слушать слушала, а делала всё по-своему. Вот и пряниками даже не угостила и к чаю не пригласила. Нет, не из жадности, а по невнимательности, от непонимания, скорее, другого человека. Трудно это – понимать, не каждому дано.

А свекровь обиделась. Не зря в народе говорят, что старый да малый – это одно и тож.

На другой день свекровь пришла к Марии. С виду она была настроена мирно, да и разговор начала спокойно. Поинтересовалась сначала, как им живётся – Иван-де пить бросил, зарплату всю домой приносит и так далее.

Мария подвоха не почувствовала, разоткровенничалась, стала планами делиться. Вот, мол, зарплату получим, телевизор не мешал бы купить, а к осени, глядишь, и на мотоцикл наскребём, хотя бы и в кредит.

Свекровь её внимательно выслушала, а потом и заявляет.

– Ну, деточки мои, вижу, хорошо вы зажили, коль мотоцикл собираетесь брать, – и в улыбке ехидной расплылась. – Я вот соображаю, а не подать ли мне на алименты, а девонька? – Глядит, как Мария реагировать будет.

И какая тут может реакция быть, нервы-то у Марии не ахти какие, помотал ей Иван нервы за столь годов-то. Она сначала остекленела вся – алименты, подумать только, у ней, старухи, поди, денег полные чулки, так Мария думала про себя, – потом взорвалась, накричала на старуху, в конце расплакалась. Та тоже в долгу не осталась, вспомнила, что в кои-то веки Мария у неё пять рублей одалживала, так до сих пор не вернула, а прошлым годом поросёнка кололи, так опять же она – Мария – мяса чуть не полтуши отхватила. Господи, какие полтуши, ну, может, восемь-десять килограммов, так её же сына и внука кормить. А поросёночка того кормить-поить некому, кричала свекровь, занятые все. Вспомнила и пряники вчерашние. Будто пожалела их Мария – тьфу! Под конец разрыдалась старуха вместе со снохой и убежала, а вскоре по всей деревне звон пошёл с этими пряниками. Вот до чего обидно стало человеку.

Иван в тот день был на работе. Когда пришёл, Мария ему ничего не сказала, да он уж знал всё от соседей.

– Дай десятку, потребовал он с порога.

Мария обомлела – опять запьёт! Но Иван успокоил: пить не буду, не боись.

На всю десятку купил Иван пряников (это очень, очень много), тех самых, розовых, сложил их в сетку, здесь же в сельпо купленную, и пошёл к матери.

Тяжелым шагом он вошёл во двор материного дома, поднялся по скрипучим ступеням на крыльцо, распахнул дверь, готовый учинить скандал. Скандалить было не с кем, матери дома не оказалось. Он бросил сетку с пряниками на стол и, хлопнув дверью, ушёл.

На другой день Иван, как обычно, чуть свет вышел из дому, отправляясь на работу, но подойдя к калитке, увидел на заборе ту самую сетку с пряниками. И такая тоска на него навалилась, хоть помирай. Присел он на чурбак в углу двора, сунулся лицом в ладони, долго сидел так.

Ну чего людям надо, Господи! Как ещё жить? Мать. Она-то должна своим материнским сердцем что-то понимать. Ведь не желает она ему зла. Вчера ещё рада была без ума, что сын не пьёт, в люди выбивается, а сегодня уже забыла, сегодня это для неё привычным стало, другие заботы одолевают, пряники эти копеечные. Тьфу! Да и Мария хороша. Не могла мать уважить, старого человека.

Говорят ей люди, чтоб терпимее была, мало ли кто какие причуды имеет. Сама-то… Дак ей люди нипочём – сама сильно умная. У них разборки, а Ивану – каково меж двух огней. На работе сейчас вроде всё наладилось, председатель без опаски – живи, Иван, работай, дом свой обустраивай. Душа у Ивана, если честно, и без скандала этого не на месте была. Вся его выдержка-то на честном слове держится. Может, если б лечился, то и легче было.

А он ведь и не лечился вовсе нигде. Поехал будто в Барнаул, там какая-то лечебница знаменитая есть, алкашей в три дня лечат. Да не доехал, закатился к другу старому по Дальнему Востоку, погулял у него вволю в последний разок, а потом и решил – хватит!.. Ну, я вам!..

От речушки под горой потянуло утренним знобким туманом, настоянным на хвое, туман струйками тёк по над землёй, заползал под одежду. Иван вздрогнул, встал. Где-то тарахтел трактор, запоздало проголосил соседский петух. Иван пошёл к крыльцу.

Спокойным голосом попросил у Марии денег. Мария, успокоенная вчерашним, вытащила из заветного сундука ещё десятку, протянула Ивану, сама на двор засобиралась дров принести, решила печь сегодня протопить. Утра холодные пошли, да бычку надо картошку сварить, не электричество же жечь. Пастух третий день гулеванил, стадо пасти некому, вот и приходится телка подкармливать.

Вышла она следом за Иваном, проводила его глазами и то ли походка его ей не понравилась, то ли голова, опущенная по-бычьи упрямо и зло, окликнула она его «Вань!», но он не оглянулся, сунул руки в карманы своей замасленной тужурки ещё глубже и шагнул за калитку. Она и пряники эти увидела на заборе, поняла всё. А что делать-то, делать что?!

Иван шагал по улице широко, не глядя по сторонам, в душе от принятого решения чувствовалось какое-то даже злое облегчение. А может быть, это от того, что можно опять жить как жил, не ограничивать себя ни в чём, а это ведь тоже хорошо – плюнуть на всех и жить в своё удовольствие.

Солнце, невысокое ещё, поэтому большое, лезло в глаза. Иван надвинул кепку на самые брови и так и вошёл в магазин с наполовину скрытым лицом.

Продавщица – молоденькая совсем девчонка – заартачилась было, Ивана она не знала, а время было не продажное для водки, но Иван тем и славился с давних пор, что любого уговорить мог. Сунула она ему бутылку, спрячь, мол, пока не видит никто. А он демонстративно вышел с бутылкой в руках, постоял на крыльце, щурясь на солнце. Нет, не видит его никто, не идут пока в магазин люди – лето, люди делом заняты. А жаль. Да и плевать!

Зашел за угол магазина, привычным движением сдернул с бутылки жестянку, сунул руку за бревно, лежащее у забора. Стакан на месте, лежать ему там вечно. Иван торопливо, словно боясь опоздать, налил водку в стакан, поднёс его ко рту. Знакомый запах резко ударил в нос, рука дрогнула. Отвык всё-таки маленько. Иван, поморщившись, отодвинул стакан, поднял голову.

С горы, прямо посередине дороги к магазину бежала его мать, а в нескольких шагах позади Мария, простоволосая, с косынкой в руках.

«Летя-ят! – С неприязнью подумал Иван. К горлу подступил комок. И вдруг до него дошло, что это к нему они летят, из-за него…

Он засуетился, засовывая бутылку за бревно, расплёскивая водку трясущимися руками. Подумал, взглянул на стакан:

«Может, успею…»

И тут же:

«Ну и дурак…»