Текст книги "Отдельные аномалии"

Миа моя

Квентину Тарантино

Муторно, маетно, ничего не хочется. Жрать неохота, пить тоже, насчет выпить – без содрогания подумать невозможно. Разве что в сортир иногда… но это не те желания.

Почитать, разве что? Нет, невмоготу.

Поспать? Так не спится же.

Вот, вроде и температура невысокая, а сил никаких. Подскочила бы до тридцати девяти – все бы и прогорело в темпе вальса… а это что ж – тридцать семь и три… ни туда, ни сюда… четвертый день уже… оххоххохх…

Курить – и то с души воротит.

Осознав, что и курить не хочется, я немного испугался, а испугавшись – разозлился. На самого себя. Есть у меня, в конце концов, хоть какая сила воли? Или тварь я дрожащая и никакого права не имею?

Мысли путались, но я заставил себя дотянуться до сигарет. Закурил, затянулся. Абсолютно без удовольствия.

Нет, так нельзя. Надо чем-то заняться. Вон телевизор что-то болбочет… Аж тошнит от него… Кино, что ли, посмотреть? Любимое что-нибудь, тысячу раз виденное…

А поставлю-ка, решил я, «Криминальное чтиво». Оно встряхнет, не может не встряхнуть. Оно такое.

Если бы, вспомнил я давнюю мысль, отправляли меня на необитаемый остров и предложили взять с собой три, только три фильма, то выбрал бы его, «Pulp Fiction», еще «Хороший, плохой, злой» и, наконец, «Собачье сердце». Хотя нет, третьим – из Тинто Брасса что-нибудь. Или пожестче. Да, пожалуй, пожестче.

Оживился, однако, осознал я. И тут же снова накатила апатия.

С отвращением повозил сигаретой по дну пепельницы, взял себя в руки, собрался встать с дивана, чтобы доползти до полочки с кассетами.

На журнальном столике зажужжало, затем трижды квакнуло. Эсэмэска. Что за мерзкий сигнал… заменить его… но позже… как-нибудь…

Ну, что там? «Картошку почисть, залей водой». Жена прислала.

Странная она у меня. Не позвонила, а именно эсэмэску – чтобы меньше беспокоить больного. Деликатность исключительная. Но картошкой, чтоб ей сгореть ясным пламенем, все-таки озадачила.

Потом, все потом. Сейчас – что решил, то и сделаю.

Покряхтывая, встал, покопался в старых кассетах. Вот она. Уголок коробочки надорван… смотрена-пересмотрена… заедает иногда, и перевод не лучший, а все равно – любимая версия. Ностальгическая.

Шмыгнул носом, загнал кассету в проигрыватель, вернулся на диван. Пощелкал кнопками на пультах. Устроился насколько мог удобно – эх, все тело, как будто после легких побоев… ну да ладно… поехали…

Первая сцена. Ну что, сладкая, начали? Я тебя люблю. И я тебя люблю. Начали!

Это ограбление!!! Всем лежать, засранцы!!! Фак вашу мать, козлы!!!

И понеслась…

Ах, какие диалоги! Все наизусть знаю, а тащусь, просто тащусь, точно впервые смотрю. И как сыграно! И как выстроено!

Я втянулся в фильм и забыл о том, что мне маетно и муторно.

…Уютно у него в сортире. И журналов куча. Сижу, журнальчик выбрал, развернул на коленях. Изучаю.

За дверью шаги. Босс вернулся, жратвы принес.

Пора. Спускаю воду.

Снаружи – резкий звук. Небольшая пауза. Грохот. Боль. Ослепительная вспышка в голове, и тут же темнота. Меня выбрасывает из жизни.

…Возвращаюсь. Лежу где-то. В носу постороннее чувствую и в руке. И по-прежнему темно. А, это потому, что глаза закрыты.

Открываю. Надо мной, смутно, расплывчато, – лицо, окруженное словно бы ореолом. Ярко, хотя и холодно. Слишком ярко. Глаза режет.

Пошевелиться нет возможности, тело – как чужое. Только веки опустить могу.

Вот так. Не до конца, чтобы привыкнуть к свету.

Теперь снова открыть глаза.

Лицо по-прежнему надо мной.

– Миа.

Она едва заметно качает головой и отодвигается в сторону.

Появляется новый силуэт. Черный, как… черный.

– Марселлос. Ты понимаешь людей, которые срут с такой скоростью, как будто им жопу прижигают? Я не понимаю. Они себя не уважают, я так считаю. Так срать – все равно, что стоя.

– Я быстро сру, парень. – Голос гулкий, утробный.

– Ты босс. А вот Джулса взять. Уважаю, ничего не скажу. Но не понимаю. Писание все прочитал, даже выучил. А посрать – заскочил и выскочил сразу.

– Джулс ушел, помнишь?

– Как же. В бомжи подался. Шляться по земле, спать в грязи, срать как попало. Выходит, все к тому и шло.

– Что еще помнишь, чувак?

Напрягаюсь. Вспоминаю вспышку, боль, тьму.

– Ты за жратвой пошел. Мог бы и меня послать. Ну, попросить. Мы же друзья, я сходил бы. Я же твой друг, нигга, а для друга сходить за жратвой не трудно. Но ты зачем-то сам пошел. А мне посрать приспичило. Потом ты вернулся, я слышал.

– Это не я вернулся. Это, думаю, Буч вернулся. И расстрелял тебя. Ты, Винсент, срать устроился, а пушку на кухне оставил. Козел.

– Расстрелял меня?

– Пять пуль. Все навылет. Ничего важного не задели.

Я молчу. Это чудо. Это второй знак. Вспоминаю первый: огромный пистолет в руке того молокососа, крик «Умрите, твари!», выстрелы, все пять мимо.

Теперь снова пять.

А Джулс был прав. Бог действительно может все. Даже превратить кока-колу в пепси-колу. И обратно. Даже отклонить пули. Или пустить их через тебя так, чтобы с тобой почти ничего не случилось. Вот только долго ли он будет обо мне заботиться? Нас таких много, а он один.

Да, Джулс был прав. И Марселлос прав – я козел. Только теперь проняло.

– Пожалуй, что я тоже бомжевать двинусь.

– Я тебе двинусь, – гулко откликается Марселлос.  – Я тебе двинусь, мужик. Ну-ка вставай.

Он придвигается ко мне вплотную, вытаскивает из моего носа трубку, выдергивает из руки иглу. Крови нет, ни капли. Ну, я уже не удивляюсь.

Сажусь на кровати. Ничего, нормально. Принюхиваюсь – пахнет хорошим кофе.

Оглядываю комнату. Так, и мистер Вольф тут. Скромно сидит в углу, забросив ногу на ногу. В руке огромная кружка.

– Слушай меня, парень, – произносит босс. – Этот засранец Буч поимел меня дважды. За первый раз он расплатился. Правда, тогда меня поимел еще и грязный коп. Но с ним расплатился я сам. С помощью засранца Буча, так что тут мы квиты. А вот за то, что он расстрелял моего человека… Я тогда не знал. Он спросил: что теперь между мной и тобой? Я сказал ему: между мной и тобой теперь вот что – проваливай и не попадайся мне больше на глаза. И это мое слово, понял, Винсент? Оно дорого стоит, ты знаешь. Поэтому лучше считать, что он поимел тебя. Вот ты и взыщешь должок. Тем более, что это ты облажался.

– По правде говоря, – задумчиво откликаюсь я, – он как раз меня и поимел.

– Окей, пусть будет так, – гудит Марселлос.  – Ты поедешь и взыщешь.

– Хотел поиметь, нигга, – уточняю я, – только хотел. Но Бог…

– О Боге потом, чувак. Хотел – все равно, что поимел. Поедешь и взыщешь. Для меня. Я твой друг. Ты же сходил бы для друга за жратвой? Вот и сейчас – для друга. Для твоего друга. Сделаешь – иди куда хочешь.

– Ладно, – говорю.

Знаю я его дружбу. И обдолбанных ниггеров его знаю.

– И еще, – добавляет босс. – Миа тебе поможет. Поедет с тобой. Я тебе доверяю, не забывай.

Перевожу взгляд. Миа стоит у окна спиной к нам. Опять вокруг ее головы ореол.

– Куда ехать?

– Мистер Вольф, – Марселлос чуть поворачивает голову.

Специалист по решению проблем достает из заднего кармана брюк толстый рулон, перетянутый резинкой, бросает мне. Деньги, много денег.

– Он со своей бабой в Париже. Либо в районе Пигаль, либо в Латинском квартале. Вот билеты. Рейс завтра. Вот адрес отеля. Тихий отель на Ситэ. Хозяин меня уважает, потому что понимает мое чувство собственного достоинства. Все, что нужно, сделает.

Мистер Вольф пристально смотрит на меня, морщинки возле его глаз вдруг удлиняются, он переводит взгляд на Марселлоса, спрашивает:

– Мистер Уоллес, на кого похож этот юноша, как вы думаете?

Босс открывает рот, но я опережаю всех:

– На придурка, знаю, знаю.

Эти двое смеются, а Миа снова покачивает головой.

– Дайте кофе, – бурчу я.

…Мы, я и Миа, на заднем сиденье такси. Только что прилетели, едем в отель. Вот и Париж. Слева сквер, справа мельница, крылья вращаются.

Водитель – черный ублюдок в пестрой рубашонке. На дорогу он не смотрит, потому что ему приспичило протереть свои солнечные очки. И руль держит коленями – по той же причине.

Я не выдерживаю.

– Нигга, – говорю, – ты в своих поганых очках дырку протрешь. Но мне на твои очки насрать, имей в виду. Потому что это не мои очки.

– Не волнуйтесь, мистер, – смеется урод, поворачиваясь ко мне и одновременно перестраиваясь в другой ряд, чтобы объехать автобус. Не глядя. И опять же выворачивая руль коленями.

Миа касается моей руки, я замолкаю.

Потом говорю:

– Я голоден. Хочу Биг-Мак. То есть, – поправляюсь, – Лё Биг-Мак. – Мы же во Франции.

– А я, – заговорщицким тоном сообщает Миа, – хочу… я хочу… да, хочу устриц! Сейчас мы поедем в Ла Куполь. Ты знаешь, что такое устрицы, Винсент?

– Я знаю, что такое устрицы, детка. Я ел устриц. Я ел много устриц. Но я не люблю устриц. Они скользкие, а я не люблю скользкую еду.

– Хорошо, закажем устриц для меня, а тебе принесут твой Лё Биг-Мак из ближайшей забегаловки.

Я поднимаю палец.

– Не называй Макдоналдс забегаловкой, Миа. Прошу тебя.

Она мимолетно улыбается, снова касается моей руки. Я опять замолкаю. И молю Бога, чтобы он дал мне сил не трахнуть эту сучку.

Ведь Марселлос мой друг, и он доверяет мне.

…Я лежу на кровати в своей комнате и усиленно дрочу. Миа у себя – в комнате напротив. Думаю, тоже дрочит.

И так уже неделя.

Кончив, я прошу Господа не оставлять меня. Не переключаться на кого-нибудь другого, потому что иначе я все-таки трахну ее. И все кончится плохо.

Господь пока настроен в мою пользу.

Хозяин этого отеля – тоже. Ну, это как раз не удивительно. Быть другом мистера Вольфа много значит.

Маленький лысый еврей действительно делает все, что нам нужно. Я хожу по Парижу с черной «береттой» за поясом. И порошок у старика вполне приличный.

Миа тоже оценила.

Облазили с ней окрестности Пигаль. Я-то знаю здесь все, особенно эти ублюдочные кварталы на улицах Амстердам, Сталинград, Клиши. Черножопых больше, чем в Гарлеме, но Буча и следа нет.

Миа хорошо помогает – по-французски чешет со скоростью «томпсона» при стрельбе очередями.

Снова дрочу.

Завтра пойдем в Латинский квартал.

…Затащила меня в какой-то музей на берегу Сены. Картины, картины.

– Господи, Миа, смотри!

У меня прямо дух перехватывает. Картина. Большая. На картине лежащая баба. Голая. Вид со стороны жопы. Во всей красе.

Миа смеется и, как она делает это все время, касается моей руки.

– Нравится, Винсент?

Я качаю головой.

– Понимаешь, детка, я видел и не такое. По-настоящему видел. И по-настоящему – мне это по душе, что уж скрывать. А на картине – нет. Уж лучше твои устрицы. Пойдем отсюда.

Опять касается. Обдрочусь сегодня.

Мы бредем по узким улицам, пересекаем широкие бульвары, ныряем вглубь Латинского квартала.

– Хочу фондю и красного вина! – заявляет Миа. – Ты любишь фондю?

– Я знаю, что такое фондю. Это такие кусочки мяса, которые надо макать в кипящее масло. Но я охренительно далек от того, чтобы любить фондю, понимаешь? И, – я вдруг завожусь, – если бы ты не была женой моего босса и, – я наставляю палец ей прямо в лицо, – моего друга Марселлоса, то я сказал бы, Миа, что ты сучка. Потому что в «Джек Рэббит Слимз» ты просто перлась от четвертьфунтового гамбургера и пятидолларового коктейля.

– Если бы я не была женой твоего босса и, – Миа в свою очередь наставляет на меня палец, – твоего друга Марселосса, то уже неделю трахала бы тебя.

– Ты? Трахала бы меня? Это я трахал бы тебя!

– Нет, Винсент. Я. Тебя. – Она пристально и серьезно смотрит на меня. Я выдерживаю этот взгляд. Потом отворачиваюсь.

– Ладно, фондю так фондю.

Заходим в маленькое кафе, где готовят эту дрянь.

Садимся. Столики здесь как для лилипутов.

Народу нет. Только через проход сидит девчонка. Тоненькая, а глаза большие. И какие-то испуганные.

Миа заказывает свое сраное фондю, я оглядываюсь.

В углу дверь с табличкой WC. Сходить, что ли… Сую руку в карман – да, журнальчик не забыл, будет, что полистать.

Дверь открывается, из сортира выходит Буч. Собственной персоной. Подходит к девчонке, усаживается рядом.

– Ты так долго, дорогой, – капризным тоном пищит она.

– Ничего, Фабиана, – бормочет гаденыш, не сводя с меня глаз, – ничего, бэби.

«Беретта» уже в моей руке, рука под столом. Рука Буча тоже под столом. Фабиана вот-вот разревется.

Быстро кладу руку с пистолетом на стол. Буч повторяет мое движение. Ну и пушка у него! Должно быть, русская.

Хозяйка кафе истошно кричит. Миа вылетает из-за столика и визжит голосом той бабы, которая со своим дружком хотела грабануть нас с Джулсом:

– Молчать, сука!!!

Становится тихо.

Да, прикидываю я, сегодня подрочить не удастся. Потому что, если все кончится хорошо, то я все-таки трахну Миа. А если плохо, то ни трахать, ни дрочить мне уже не придется.

Ну, Господи, сотвори еще одно чудо! И можешь забыть обо мне!

Раздается жужжание, за ним мерзкое троекратное кваканье. Вздрагиваю. Гремят два выстрела. Одновременно.

…Зажужжало, трижды квакнуло. Я сильно вздрогнул и пришел в себя. Совсем разбитый…

По экрану телевизора бежали титры. Экран мобильного медленно гас. На сетчатке глаз еще улавливался силуэт Миа Уоллес с ореолом вокруг головы.

Я осторожно потер виски и потянулся к телефону.

Что там? Опять эсэмэска. «Картошку почистил? Ставь варить».

Тьфу. Да не хочу, ничего не хочу. Вот в Париж бы. С ней.

Однако жена уже скоро вернется с работы.

Я нащупал ногами разношенные тапки, встал и потащился на кухню.

Ах, моя Миа… Миа моя…

Оборотная сторона

Мельчайшая морось, весь день неподвижно висевшая в воздухе, начала, наконец, сыпаться вниз. Борис поправил очки, набросил на голову капюшон куртки, поудобнее подхватил сумку и ускорил шаг. До дачи оставалось с полчаса ходу, можно было надеяться, что за то время дорогу через поле не развезет.

Он свернул с покрытой разнокалиберным щебнем обочины и двинулся по правой колее проселка. Да и не проселка даже – неизвестно кем и для чего проложенной дороги, никуда не ведущей, разве что к речке, через которую Борису предстояло перебраться. Там, у речки, местные, наверное, косили траву – коз кормить или еще кого-нибудь. А иначе совсем ни к чему эта дорога, эти две широкие колеи, а между ними, как и повсюду кругом, высоченная трава. Поле-то – бывшее, теперь тут луг.

Ну да, решил Борис, точно, траву они там заготавливают, на сено. У речки ведь трава сочнее. Подъезжают на чем-то вроде мотоцикла с прицепленной тележкой, а в тележке бензотриммер лежит. Косят, наваливают в тележку, триммер этот сверху кидают, и обратно, по той же дороге.

Или ручной косой косят. Лучше бы ручной, мрачно подумал он. И лучше бы они на лошади какой-нибудь ездили. А если на мотоцикле и если триммером, то пусть от меня подальше держатся. Иначе хрен им с маслом, а не сено для коз.

Как только вообще до станции добрался… Ну, все-таки у электрички мощность большая, а закон сохранения энергии, скорее всего, никто не отменял… Вроде бы… А вот машины, не говоря уж о всяких мотоциклах, – их глючит. Автобусы иногда тоже глючит, хотя и реже, особенно если народу в салоне много. Но последний автобус нужного маршрута только хвост показал, теперь приходится на своих двоих. Ладно, оно и надежнее.

Туманно как-то размышляю, подумал Борис. Да оно и к лучшему: дорога уже забирает вправо, все круче и круче – скоро пойма. Там повнимательнее надо, не пропустить бы нужную тропинку, что к мостику ведет, а то потом через мокрые заросли переться…

В кармане затренькал телефон, батарейка которого сдохла еще в электричке. Борис не удивился. Он уже давно не удивлялся таким вещам.

– Да, мам.

– Ты где, сынок?

– Уже почти на месте.

– До сих пор не добрался? – ужаснулась мама. – Ничего не случилось?

– Господи, мам, – раздраженно произнес Борис, останавливаясь и ставя сумку на землю, – ну почему сразу «случилось»? Ну, это… автобус опоздал, скоро уже доберусь, сразу и позвоню.

Не хотелось рассказывать матери обо всех этих глюках. О том, что до упора заряженный телефон может вырубиться и не подавать признаков жизни сколь угодно долгое время. Или, наоборот, насмерть разряженный – включиться и работать как ни в чем не бывало.

О том, что всевозможная электроника вкупе с маломощной электротехникой в его, Бориса, присутствии ведет себя произвольным образом. Ни телевизор толком посмотреть, ни на компьютере поработать, ничего невозможно. Электрочайник иногда работает, иногда нет. Как и микроволновка и все такое.

О том, что стало невозможно ездить на машине, ни на своей, ни на чужих, ни водителем, ни пассажиром – искра зажигания может пропасть в любой момент.

О том, что… да много всего. Маме об этом лучше не рассказывать – сама с ума сойдет, да и его сведет – расспросами, беспокойством, суетой. Апокалиптическое мышление.

– Боря, – трагическим тоном сказала мама, – что я такого спросила? Я просто беспокоюсь, все ли с тобой в порядке, да, у меня повышенная тревожность, и другой я уже не стану, ну почему же тебя это так…

Борис немного отодвинул трубку от уха, подождал, снова поднес, послушал – тихо.

– Мам, – позвал он.

Тишина.

– Мам, – повторил он. – Ну ладно, не обижайся ты. Ну да, у тебя апокалиптическое мышление, а я скотина бесчувственная, ну извини. Только, во-первых, у меня все в порядке, ты просто поверь, а во-вторых, сумку я несу, она тяжелая, руки бы поменять, да и дождик. Честное слово, неудобно разговаривать. Доберусь – перезвоню. Хорошо?

– Хорошо, – сухо ответила мама и отключилась.

Борис двинулся дальше, уже ни о чем не думая. Маму, конечно, жалко. Да всех своих жалко. А, махнул он свободной рукой, к чертям. Доберусь, сяду спокойно, тогда и подумаю.

Вот и мостик. Одно название, что мостик: пара толстых бревен через речку переброшена, а перильце – бревнышко потоньше, на две рогульки опирающееся, – перильце обвалилось. Ну, осторожненько, аккуратненько… сумка перевешивает… а ничего, перебрался, молодец!

Он даже немножко повеселел. Все, уже практически пришел, вон он, дом, проглядывает сквозь густую листву. Еще метров сто – и ворота, отпереть их, пройти на крыльцо, поставить сумку, присесть на старый угловой диванчик, идеально сюда вписавшийся, блаженно закурить, по-прежнему отгоняя любые мысли о проблеме. Просто сидеть лениво, курить бездумно, слушать, как усиливающийся дождь стучит по металлочерепице.

В баню сначала, подумал Борис, усаживаясь на диванчик. Каменка электрическая, но никогда еще не отказывала. Потому что мощная. Потому что – закон сохране…

К черту, к черту, приказал он себе, в баню. То есть первым делом ее включить, а пока будет нагреваться – водки, в холодильнике еще оставалось, а новую, что с собой принес, сразу в морозилку, а из холодильника капусточки, и сюда, на крыльцо, подальше от кормильца, чтобы не глючило его, а хлеб вот он, в сумке. Да, водки, и сразу еще одну, и тогда уж закусить. Потом попариться, потом душ принять, потом картошки почистить-нарезать-пожарить, это на одну сковородку, а на другую мяса пару кусков. И тоже под ледяную…

Стоп. А думать-то когда? О проблеме – когда думать? Борис хмыкнул. А вот вообще сегодня думать не буду. Нажрусь как скотобаза. В конце концов, имею право, при таких-то делах? Имею. Вот так.

А уж завтра, на свежую голову – или, скорее, на похмельную – ну, какая будет, на такую и подумаю, решил он. Посоображаю. Помозгую, покумекаю, попетрю.

Стало совсем весело. Борис сунул докуренную до фильтра сигарету в пепельницу, мысленно обозвал себя раздолбаем – вон сколько бычков с прошлого раза оставил, ужас один, ну-ка, немедленно очистить, – и, перед тем, как заняться баней и все остальным, вытащил мобильный. Телефон пока работал. Борис набрал номер.

– Мам, это я. Добрался.

– Боренька… – теперь мама говорила тоном человека, уличенного в чем-то невероятно постыдном. – Я не сообразила, прости старую дуру… Ты же под дождем был…

– Мам, да ладно тебе, говорю же – все в порядке!

– Ты промок? – спросила мама почти с ужасом.

– Да вовсе нет, – заверил ее Борис. И зачем-то соврал. – Зонтик-то на что?

– А ноги? Ноги промокли?

– Ну мам! – пришлось еще раз соврать во спасение. – Я же шел по абсолютно сухой дороге!

– Правда? Ну, хорошо. – В голосе мамы прозвучало сомнение, сразу сменившееся озабоченностью. – Устал? Ты вообще как себя чувствуешь?

– Я? Ве-ли-ко-леп-но! – воскликнул Борис, на этот раз совершенно правдиво. И вспомнил. – Слушай, а ты-то как? Как сустав?

– Сегодня сильнее болит, чем вчера, – сообщила мама. – Но это пустяки. Хуже, что и левое бедро побаливать начало. Прямо не знаю, тупик какой-то: и без операции не обойтись, и страшно, в моем возрасте, и висеть на вас не хочу…

– Мам, ну перестань! – возмутился Борис. – Все решим, все будет хорошо! Да, мам, но устать-то я сегодня и правда устал, так что сейчас в баньку схожу, потом поужинаю, а там и спать залягу, а телефон отключу. Так что ты не волнуйся, ладно?

– Сынок, – всполошилась вдруг мама, – а тебе там есть, что поесть?

– Господи, да полный дом!

– Ну не раздражайся, пожалуйста!

– Я?! Раздражаюсь?!

– А… – обреченно, со слезой в голосе произнесла мама. – Всем я только мешаю…

– Ну что за чушь?! Мам, устал я, пойду уже, а?

– Вот-вот, чушь… Ладно, иди. Смотри, в бане осторожно, не перегрейся.

– Хорошо, хорошо… Все, пошел я, целую, а ты не выдумывай!

Борис дал отбой и выдохнул.

…Через пару часов, на том же крыльце, он с почти невыразимым наслаждением наворачивал слегка недожаренное мясо и чуток пережаренную картошку, и запивал это дело в меру холодной водкой, и поправлял себя: водкой ничего не запивают, наоборот, водку всем закусывают! И наливал снова, и ухватывал прямо пальцами горстку хрустящей квашеной капусты, и ловко забрасывал все это в рот, и поправлял себя: в пасть!

Пискнул телефон – отключился, понял Борис. Но он истово доел и допил, а уж потом поставил трубку заряжаться в самой-самой дальней комнате.

Хотел было еще сделать чай, но сил уже не оставалось. Пошатываясь, добрался до спальни, кое-как разделся, откинул покрывало, с трудом залез под одеяло и отключился уже сам.

Казалось, что голова наполнена отвратительно вязкой и отвратительно теплой жидкостью. Не свинцом, конечно, и не ртутью – полегче, но все же довольно тяжелой. И эта жидкость перекатывалась от виска до виска, от затылка до переносицы и обратно. Медленно так перекатывалась. А стоило шевельнуть головой – ускорялась и лупила по черепу изнутри..

Борис тихонько застонал и приказал себе: подъем! И никакой «одной рюмки, чтобы поправиться»! Известное дело: не умеешь держать нулевую отметку – не поправляйся, не лечи подобное подобным, как рекомендовал известно кто. От лукавого эти советы, в прямом смысле от лукавого.

Борис издал еще один стон, потом заставил себя открыть глаза и не закрывать их. Главное – не закрывать, не отступать, а шаг за шагом двигаться дальше.

Он встал, добрел до ванной, встал под душ. Под ним и зубы почистил, и помочился.

Почувствовал себя немного свежее, только подташнивало. Ну, это ничего.

Есть не хотелось совершенно, а вот кофе, крепчайший кофе по-турецки требовался настоятельно.

Хорошо, подумал Борис, что в доме газ. В смысле, что плита газовая. Электрическая еще неизвестно, как работала бы, а с газом никаких проблем, только вот автоматический запал не пашет, ну так спички имеются.

Сварив кофе, Борис устроился с джезвой, чашкой, сигаретами и зажигалкой на привычном месте – на крыльце. Налил, сделал первый глоток, за ним второй, зажег сигарету.

В голове прояснялось, боль почти унялась.

Дождь уже не шел, только блестела мокрая трава, да капли мириадами висели на кустах. Мир и покой.

Кончилась чашка кофе, догорела сигарета. Легонько закружилась голова, но это сразу прошло, и Борис ощутил светлое посталкогольное просветление. Настало время, понял он, и повторил вслух:

– Настало время! Ну-с, Борис Андреич, долго будем уклоняться от обдумывания нашей с вами животрепещущей проблемы паранормального, чтоб его, свойства?

Прозвучало до нелепого пафосно и жалко, и Борис напомнил себе: разговаривать самому с собою, да еще патетически (а хоть бы и наоборот, ёрнически), означает для него поддаваться пьяному или похмельному состоянию.

Он взял себя в руки и принялся вспоминать и размышлять, по возможности холодно и отстраненно.

С чего все началось?

Борис не мог вспомнить точно, но ему казалось, что так было всю его жизнь, во всяком случае, взрослую: иногда (изредка) глохли на ходу автомобили, в которых он ехал, – но снова заводились; самопроизвольно перескакивали на другой канал, а то и вовсе выключались, радиоприемники и телевизоры, около которых он находился, – но все быстро восстанавливалось. Изредка, да, но это по бытовым меркам – в том смысле, что не мешало жить. Ну, посмеивались друзья-приятели-знакомые-сотрудники: Боб – магнитная аномалия. Ну, чертыхались беззлобно жена с дочерью. А мама – та вообще не замечала.

Но по меркам математической статистики, науки, к которой Борис всегда относился с полным уважением, говорить про «изредка» не приходилось – закономерность железно имела место: он действительно аномалия.

Да и хрен бы с ним, считал Борис. Мало ли чего не бывает, жить не мешает – и ладно.

Начало мешать жить прошлой зимой. Явление приобрело, если выразиться по-научному, массовый характер. Работать стало вообще невозможно, ну а жить – еще как-то, но с очень большими неудобствами.

Борис снова закурил и стал искать в памяти момент этого, как их когда-то учили на кафедре марксистско-ленинской философии, скачкообразного перехода количества в качество. Разумеется, и раньше обшаривал память, но сейчас – впервые так тщательно и системно.

Ничего, однако, не получалось. Не удавалось найти никакого особого момента. Да и понять, что это за количество такое вдруг перешло в новое качество, тоже не удавалось.

Еще кофейку, решил Борис. Прочистить башку, взбодрить.

Стоя над плитой, он усмехнулся: никто из этих самых друзей-приятелей-знакомых-сотрудников, да и жена с дочерью – никто не верил ни во что паранормальное. Все, все, все – ну если не считать пары глуповатых теток из бухгалтерии – были стопроцентными рационалистами. И никто не считал досадные безобразия чертовщиной и уж тем более никто не относил их на счет Бориса. Да, собственно, и он сам отродясь не верил ни во что сверхъестественное.

Однако – статистика. Сомнений не оставалось.

Кофе зашипел и сбежал. Борис изрыгнул короткое ругательство в собственный адрес и принялся варить заново.

Так он выпил четыре чашки. Кучка окурков в пепельнице становилась горкой, а решение не отыскивалось.

Тогда Борис решил: хватит искать причины, феномен имеет место быть, надо принять это как данность и зайти с другого конца. А именно: что делать-то? Господи, что делать?!

Стоп-стоп-стоп, спокойно-спокойно-спокойно, сказал он себе. Спокойно и методично.

Как учит нас все та же м.-л. философия, у всякого явления есть две стороны. Ну, или не м.-л., не важно. Суть в том, что жить в условиях собственного непрогнозируемого и порой катастрофического влияния на всяческое электричество невозможно, значит что? Значит, надо жить вдали от этого самого электричества.

В конце концов, сам же вчера думал: вместо газонокосилки – ручная коса (литовка, вспомнил он слово). Ага, а вместо телевизора – книги, вместо компьютера – старинная пишмашинка, вместо калькулятора – счеты. И так далее. Вместо машины – лошадь, улыбнулся он. Ну, это вряд ли.

Прожить можно. Здесь, в отдалении. И работать в отдалении тоже можно. Ну, другая работа получится, конечно. Что ж, семья его не бросит, будут ездить сюда, не так и далеко, вон, на соседней даче круглый год постоянно живут, а ведь тоже работают люди. Да, семья не бросит; и работу могут привозить ему на дом, а сделанную – увозить.

А оборотная сторона – вот она, на поверхности! Воздух какой! Пахнет как травами, листвой, после дождя особенно! Ни тебе смога, ни тебе стрессов! Здоровая жизнь!

Борис вскочил со своего диванчика, сорвался с места и ринулся к речке. Отчаяние захлестнуло его так, что… Нет, топиться он, конечно, не станет, да и не особенно здесь утопишься – вымокнуть можно, а утопиться – очень пьяным надо быть.

Он добежал до мостика, ступил на него, сорвался, плюхнулся в воду, встал на ноги, развернулся и побрел назад, загребая густой ил.

Истерика закончилась. Я молодец, похвалил себя Борис. Только выхода не видно.

Потому что после, как он это называл, Простого Скачка состоялся еще и Большой Скачок. Недавно произошел, пару месяцев назад. Та же самая статистика неопровержимо показывала, что в его, Бориса, присутствии уже не только с электричеством, но и с людьми происходят неприятности. Жена не могла находиться с ним не то что в одной постели, но и в одной комнате – разыгрывались беспощадные мигрени. Дочь впадала в необъяснимо истерическое состояние, брата, приехавшего как-то нежданно в гости, прихватил приступ радикулита. Начинались все эти вещи не сразу, но получаса непосредственной близости хватало всегда.

На работе сотрудников Бориса стали преследовать головные боли, артриты, подагры и еще черт знает что. И уж как минимум у всех портилось настроение. Как ни странно, по-прежнему никто не относил это на его счет. Сознательно – не относили, но поглядывать стали косо. Видимо, подсознательное постепенно брало верх.

Ни в кино, ни в театр, ни на стадион; ни с друзьями посидеть; ничего. Но это бы ладно, это можно пережить. Вот семья… И не видно тут никакой оборотной стороны, провалиться бы этой м.-л. философии…

Борис вошел в дом, прошлепал в ванную, скинул на пол все мокрое, вытерся досуха, натянул сухое и чистое. Отправился в кухню, открыл холодильник, вытащил бутылку, налил полстакана и опрокинул залпом.

Что делать? В Академию наук идти? Или прямо сразу в ФСБ? Он засмеялся – пошлют устраивать врагам мигрени и люмбаго. Ну, скорее, просто пошлют.

А в медицину он не верил – ходил же к участковому терапевту. Отстоял очередь за талончиком, высидел очередь у кабинета, пожаловался усталой немолодой докторше на общее плохое самочувствие. Та попыталась измерить Борису давление – естественно, тонометр отказал. Рассердилась, накричала на Бориса (сотни настоящих больных, а вы, здоровый как бык, время у меня отнимаете), потом смутилась, неловко извинилась и, поминутно потирая виски, выписала ему кучу направлений – полное обследование. Борис поблагодарил, бумажки взял, но, конечно, ходить никуда не собирался. Без толку…

В общем, сказал он себе, остается жить одному и пить побольше водки. Чтобы быстрее сдохнуть. Не к экстрасенсам же обращаться, в самом деле.

Зазвонил телефон. Борис неторопливо прошел на кухню, выпил еще полстакана. Телефон не умолкал, и Борис двинулся в дальнюю комнату.

Так и есть, мама.

– Да, мам.

– Господи, все утро звоню, чуть с ума не сошла от страха, с тобой все в порядке, сынок?