Текст книги "Твердь небесная"

Глава 6

Если душевные волнения приобретают сколько-нибудь продолжительное постоянство, то страдания от них, боль, в отличие от мук телесных, от боли плотской, притупляются, становятся хотя и докучливыми, но, при некотором усилии воли, вполне терпимыми сопутниками. А Тане, с ее-то волей, справиться с этою напастью вообще почти не представляло труда.

Таня ехала в гимназию в легкой, на мягких рессорах, коляске Александра Иосифовича. Отделанные упругою резиной колеса не стучали по булыжникам, как у извозчичьих пролеток, а катились бесшумно и плавно. И коляска казалась скользящею по водной глади быстрокрылою ладьей. Зато два могучих буланых жеребца били по мостовой своими серебряными подковами звонко во всю улицу, в один удар и с искрой. Их поземь длинные, как у сказочных коней, черные гривы роскошно и горделиво полоскались по ветру. Экипаж Александра Иосифовича был одним из лучших в Москве. Их кучер Андрей, молодой человек лет двадцати двух, уже даже не выказывал без особой нужды своего молодечества, как он прежде это делал. На пешеходов шибко не кричал. Кнутом над самыми ушами лошадок не хлопал. Он пережил эту страсть. А лошади и без кнута прекрасно его слушались. Подчинялись малейшему движению вожжей. Андрей любил своих лошадок больше, чем невесту. Ну не меньше, по крайней мере. Но уж и лошадки платили ему сполна за это. Кроме Андрея, буланые не подчинялись так сознательно и с такою охотой никому. Это было уже проверено. Но больше того, кони и друг без друга чувствовали себя неуютно. Когда однажды правый захромал и Андрей выехал на одном жеребце, тот слушался плохо и очевидно нервничал. На другой день Андрей поставил ему в пару здоровенную флегматичную кобылу той же масти. Но вышло еще хуже – левый здорово обиделся, слушаться Андрея перестал вовсе, а безответную кобылу несколько раз ни за что потрепал за гриву зубами. К счастью, дружка его скоро поправился, и благотворное триединство было восстановлено.

Таня грациозно покачивалась на кожаном стеганом диване. До самой гимназии она ни разу не посмотрела по сторонам. Тане казалось, что ее в откинутой коляске разглядывает вся улица, как арестованную или, там, ссылаемую в каторжные работы и т. п. Александр Иосифович велел Андрею каждый день теперь подвозить Таню к гимназии точно к самой молитве в девять без четверти. А в полчаса четвертого снова быть у подъезда и забирать ее. Себе на этот срок Александр Иосифович взял экипаж внаем. Вначале он вообще хотел брать всякий раз извозчика, но Екатерина Францевна отговорила его. Не к лицу ему было ездить в должность на извозчике, как какому-нибудь средней руки делопроизводителю. Вчерашнее нервозное состояние сменилось у Тани на самое хладнокровное отношение к случившемуся. Абсолютно непредвиденный результат разговора с отцом только вначале ее смутил. А потом Таня подумала, что не обстоятельства должны быть сильнее ее, а она сильнее обстоятельств. Отчаиваться рано. Да и вообще отчаиваться не следует, что бы ни случилось.

Андрей остановился у самого подъезда гимназии. Он проворно соскочил с козел и, разыгрывая сценку из жизни бомонда, распахнул дверцу коляски и подал Тане руку, словно это была выехавшая в театр или на раут первейшая дама света. Несколько опаздывающих гимназисток и беззаботных реалистов, не спеша бредущих в свое училище, отнеслись к происходящему с пониманием и заулыбались. Не до смеху было только Тане. Теперь ей предстояло как-то объяснять девочкам, отчего ее в гимназию стали привозить. Ни на кого не глядя, сосредоточенная, она поспешила к спасительным дверям. Андрей ей вдогонку еще сказал: «Успехов вам в науках, барышня». Таня безотчетно, по привычке благодарить за добрые пожелания, прошептала какие-то слова благодарности, не дошедшие, конечно, до слуха Андрея, и скрылась за дверями.

Большинство воспитанниц уже разошлись по классам. Лишь немногие, из тех девиц, что взяли за правило подходить на урок к самому его началу, мелькали в коридорах и на лестнице, да бежали две-три по-настоящему опаздывающие испуганные ученицы младших классов. Таня впервые оказалась в числе этих воспитанниц. Но теперь ей всякий день предстояло приходить в гимназию именно в эту минуту. Так распорядился Александр Иосифович. Она поднялась в третий этаж, где находился их класс. С другого конца коридора, с журналами в руке, навстречу ей, также к их классу, шел учитель истории Корнелий Венедиктович Негоряев, которого девочки между собой называли иногда Негодяевым. Хотя, по правде, причины так его звать у них не было, и делали они это исключительно ради забавы. Историк был не молодой, но и не старый вроде бы человек, летами предположительно между сорока и пятьюдесятью. Волосы у него на голове сильно поредели, зато средней длины каштановая борода густо разрослась до половины щек. Его с лукавинкой карие глаза всегда улыбались, – рта в густой бороде вообще почти не было видно, – и такою ироническою улыбочкой играли глаза, словно он знал на самом деле о воспитанницах решительно все, а они, дурехи, думают, что ему о них известно лишь немногое.

Несколько лет тому назад с Негоряевым приключилась история, едва не стоившая ему права заниматься педагогическою деятельностью. Он тогда служил в другой гимназии, и у него там вышел случай с одною старшеклассницей. Причем активною стороной, по крайней мере в начальной стадии их отношений, выступала воспитанница, а не учитель, что, разумеется, нисколько не умаляло вины Корнелия Венедиктовича и не избавляло его от самого сурового взыскания, вплоть до увольнения из должности без права занимать ее впредь.

Как-то во внеурочное время, когда он в одиночестве сидел в классе, к нему подошла одна его ученица, глазастая красавица с недетским, многообещающим, смелым взглядом. Спросив вначале, для видимости, что-то там будто бы по делу, она вдруг сказала: «Корнелий Венедиктович, я хочу быть рядом с вами». Негоряев вначале ее не понял и ответил, что, дескать, пожалуйста, детка, ты и так рядом со мною. И тут ему девица заявила напрямик: «Я хочу быть с вами, как Ева с Адамом». Негоряев остолбенел. Разумеется, он тотчас все понял. Хотя и высказано это было довольно убого. Что такое, как Ева с Адамом? Яблоки, что ли, вместе есть им? Или как? Но уточнять Негоряев не стал, ввиду ясности для себя ее намерений. В тот же день он и навестил свою ученицу у нее на дому.

Роман учителя и ученицы длился недолго и был прерван родителем последней, заставшим однажды дочь и ее наставника в своем доме в самое для них неподходящее время. Взбешенный родитель бросился на Негоряева. И не с чем-нибудь, а с чугунною сковородой. И конец педагогической, а равно и всякой иной деятельности мог бы для Корнелия Венедиктовича наступить в тот же час. Но вначале ему посчастливилось отбиться от отца воспитанницы и даже не получить почти побоев при этом, а потом ему еще более посчастливилось выдержать натиск попечительского и педагогического советов. Заступился за него один его знакомый высокопоставленный чиновник, у которого, в свою очередь, были знакомства еще выше. Да к тому же потерпевшая сторона не пошла до конца. Отроковица созналась папаше, что инициатива, в сущности, принадлежала ей, а Корнелий Венедиктович, себе на беду, всего лишь не отвергнул ее. И родитель не решился поднимать большой скандал, страшась совершенного бесчестия, в случае, если оскорбленная за свои попранные ретроградом-отцом чувства дочь в самый решительный момент изобразит из себя страдалицу за любовь. Родитель, через доверенного, послал Корнелию Венедиктовичу предложения с условиями мира.

Условия эти предусматривали некоторые репарации. Корнелий поторговался. Доверенный уступил. И сделка состоялась. Негоряев сколько-то отслужил совсем по другому министерству а потом тот же его знакомый чиновник, ставший к этому времени еще более высокопоставленным, доставил ему место в Мариинской гимназии, где он с тех пор и учительствовал. И теперь Негоряев только улыбался всем воспитанницам своею ироническою улыбочкой, но более ничего такого себе не позволял.

Увидев спешащую в класс Таню, Негоряев заблестел глазами еще более, но, рисуясь удивленным ее позднему появлению, покачал головой. Таня виновато опустила глаза и, может быть, всего на дюжину шагов раньше учителя впорхнула в класс. Едва она дошла до своей парты, появился в дверях, блеснув золотыми пуговицами, и Негоряев. Все встали. Учитель подошел к кафедре и дирижерским движением руки позволил воспитанницам садиться.

– Ну, пожалуйста – кто дежурная? – начинайте, – сказал Негоряев.

К кафедре вышла невысокого роста симпатичная воспитанница с огромными глазами и ресницами в полвершка.

Все снова встали. Дежурная повернулась к классу лицом и начала читать молитву. За годы учебы молитва эта, повторяемая ежедневно, была вызубрена до такой степени, что при чтении ее можно было думать о чем-нибудь совершенно отвлеченном, как почти все воспитанницы, не исключая и чтеца, и делали. Певучим голосом девушка читала:

– Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша.

Все перекрестились и сели по местам. Негоряев разложил на кафедре журналы – один для отметок, другой для записи пройденных и заданных уроков.

– А кого сегодня нет в классе? или все на месте? – спросил он дежурную, все еще стоящую возле кафедры.

Девушка внимательно оглядела класс и сказала:

– Епанечниковой Лены сегодня нет.

Только после этих слов до Таниного сознания в полной мере дошло, что она сидит за партой одна, а место справа, где последние годы неизменно с ней сидела Лена, свободно, хотя давно уже должно быть занятым. Правильно, она привыкла, до безотчетности привыкла, приходить в класс раньше Лены, и свободное соседнее место, всегда бывшее незанятым вплоть до самого начала урока, впопыхах нисколько ее не насторожило. Но ведь сегодня-то она сама появилась в классе едва ли не с опозданием, сама села за парту в тот срок, когда обычно к ней подсаживалась Лена. И сколько уже прошло времени от начала? Минут пять? А Лены нет! И тут перед Таней и разверзлась бездна нового страшного откровения. Она поняла, что произошло. И едва не вскрикнула от ужаса. Она уперлась локтями в парту и, чтобы спрятать лицо, опустила, как молящаяся католичка, голову на сцепленные в замок ладони. Ни вчера вечером, ни сегодня утром ей и мысли не пришло, что с Леной может случиться то, о чем они говорили. Они же фантазировали! Их план с самого начала был шит белыми нитками. Таня прекрасно понимала, что Лена, как за соломинку, хватается за любой повод, чтобы отвести от Лизы подозрения в злодеянии, оставляет ей, как она говорит, шанс. И, разумеется, Таня подыграла подруге. Не настолько же она, в самом деле, бессердечна, чтобы не оставить Лизе ни малейшей возможности реабилитироваться в их глазах. Но одновременно Таня была и совершенно убеждена в полнейшей безопасности Лены, независимо от того, по чьей вине пошли аресты. Она настолько не допускала никаких неприятностей с Леной, что за все сегодняшнее утро даже не вспомнила о ней ни разу. У нее нужда была совсем до другого. До более важных, как ей казалось, забот. Как, например, отнесутся окружающие к тому, что ее привозят в гимназию в коляске? что ее привозят к самой молитве и не на минуту раньше? что ее забирают после уроков, как маленькую? О недостойная! Легкомысленная, самовлюбленная эгоистка! Ты же своим равнодушием к подруге, своими только на себя самое обращенными помыслами предала ее точно так же, как это сделала…

Дойдя в своих рассуждениях до слов «как это сделала…», Таня подняла голову и в упор посмотрела на девушку, сидящую прямо пред ней. Так это, значит, все-таки она! Все-таки Лиза! Как это ужасно! Вот, Лена, мы и проверили нашу подругу, как ты хотела, думала Таня. Вот и удался твой план. Тут Таня вспомнила, как она заверила Лену, что той даже при самом трагическом развитии событий отчаиваться не придется, потому что Александр Иосифович выручит ее так же непременно, как если бы это была его родная дочь. Таня вспомнила об этом и едва не застонала от обиды и беспомощности. Она обманула ее! Она просто-таки обманула подругу, которая теперь, может быть, только и жива надеждой на ближайшее участие в ее судьбе семьи Казариновых. Но Таня уже наверно знала, что на помощь папы можно больше не рассчитывать. Если она пойдет просить у него за Лену, ответ его будет точно таким же, как в случае с Мещериным и Самородовым. Ни на что иное рассчитывать не приходится.

Пока Таня рассуждала таким образом, Лиза, пошептавшись вначале о чем-то с Надей, с которой они сидели за одной партой, быстро написала записку и положила ее перед Таней. Там было написано: «Таня. Где вы были вчера? Где Лена?» Таня размашисто черкнула в ответ: «Не теперь» – и отдала им бумажку назад.

Не теперь! Вчера Таня мучилась вопросом: как им вести себя с Лизой? Как им с ней относиться, если, паче всякого чаяния, ее вина будет доказана? И вот, судя по всему, вина доказана вполне. А ответа на вопрос «как же быть дальше?» нет как и не было. Не теперь?! Но когда и как?! С такою проблемой Таня столкнулась впервые в жизни. Не разговаривать ли с ней вовсе? Дуться ли на нее, как маленькой девочке? Обдать холодом презрения? Как?! Как вести себя с ней?! А что бы делала Лена на моем месте? – подумала Таня. Опять бы стала искать ей оправдание. Опять бы утешалась весьма сомнительными предположениями, что Лиза сделала это не по злому умыслу, что у нее кто-то выведал об этом обманом и т. п. Но пускай хотя бы и так. Разве легче от этого станет тем, кто из-за нее пострадал? Нет уж, дорогая Леночка, я не хочу заставлять себя делать приветливое выражение лица, чтобы, не дай бог, не нанести ей душевную рану своими подозрениями в предательстве. Пусть она получит, что заслужила. Сколько же можно заботиться о покое этой особы, так безответственно навлекшей беду на стольких людей. На друзей! Я теперь же скажу ей все, что думаю. Довольно играть в благородных, всепрощающих подруг. Сейчас же, после урока!

Таня совершенно не слушала урока, а между тем Негоряев, любуясь собой, своим красноречием, уже довольно долго рассказывал про реформы Александра Второго. Воспитанницам нравилась его манера читать лекции, потому что Негоряев очень удачно использовал в своей речи поговорки и пословицы, которых он знал великое множество, цитаты из известных поэтов и иные риторические приемы. Он говорил с упоением, самозабвенно и никогда не укладывался в отведенное время. Колокольчик прерывал его обычно на полуслове, и Негоряев, с удивлением и сожалением вынимал часы, чтобы удостовериться, верно ли уже конец урока, или ослышался он, или недоразумение какое вышло.

Точно так же было и в этот раз. За дверями прозвонили конец урока. Негоряев отщелкнул крышечку часов и, как бы извиняясь за вынужденное окончание лекции, развел руками, при этом улыбнулся он совсем уж широко, так что из-под усов даже показался ряд крепких белых зубов. Затем он собрал журналы и ушел. Класс сразу же наполнился оживленным девичьим щебетанием. Лиза и Надя одновременно обернулись к Тане и засыпали наперебой ее вопросами.

– Отчего вы вчера не были на уроках?

– Не случилось ли чего?

– А где Лена?

– Что с тобой, Таня? Ты будто опечалена чем-то. Ты не больна?

– Что произошло?

Таня молчала. Она в упор смотрела на Лизу и не произносила ни единого слова. Ее взгляд был страшен. Глаза нездорово горели. Но уста ее, из которых подруги чаяли услышать объяснений, угрожающе безмолвствовали. Девочки тоже, в растерянности, замолчали, причем Лиза, смутившись, даже подалась назад, подальше от Тани, от ее жуткого взгляда. Казалось, сейчас в Тане неистово борются две антагонистические силы. Одна из них заставляет ее немедленно выговориться, крикнуть, может быть, даже, а противная сила не дает раскрыть рта, душит ее немотой. Но вот, по всей видимости, вторая сила взяла верх. Порозовев лицом, Таня отвернулась от Лизы и сейчас же схватила свой портфель, который она так и не раскрыла с начала урока, и стремительно вышла из класса, оставляя подруг совершенно уничтоженными непостижимостью такого ее поведения.

– Боже, что случилось? – пролепетала Лиза, смутно предчувствуя, что она находится в какой-то связи с невиданным Таниным поведением.

Надя, едва придя в себя от неожиданности, вскочила и выбежала вслед за Таней. В коридоре резвились воспитанницы младших классов. Тани здесь уже не было. Догнала ее Надя только внизу перед самым выходом.

– Таня, постой, пожалуйста. – Надя нежно взяла подругу за запястье, удерживая ее от намерения распахнуть дверь. – Что произошло? Ты можешь объяснить или нет?

Могла ли Таня объяснить?! Да она сгорала нетерпением облегчить душу. Искатель жемчуга не столь стремится на поверхность за глотком воздуха, как Таня желала рассказать, наконец, обо всем надежному, понимающему человеку. Посоветоваться с ним. Держать всю эту безысходную драму в себе было положительно невыносимо. Таня ощущала приближение некоего нервного срыва. Она никогда не знала разных там истерик и прочих женских сентиментальностей. Мама с детства ей внушала, что это есть театральщина и моветон. Но теперь, казалось, всякую секунду с ней может приключиться именно истерика. И только благодаря крайнему напряжения воли она как-то справлялась с чувствами. Конечно, ей сейчас стало бы намного легче, если бы она все рассказала Наде. С кем, как не с Надей теперь поговорить?! Ведь она остается единственным человеком, кому еще можно довериться, у кого можно спросить совета. К тому же Наде прекрасно известна предыстория этих событий. Она не меньше других знакома с Мещериным. Она знает, что подруги участвовали в кружке. Она и сама должна была пойти туда вместе со всеми, и лишь какая-то нужда помешала ей сделать это. И это ее счастье. А иначе томиться бы ей сейчас вместе с Леной и другими в мрачной арестантской. Все эти мысли в единый миг пронеслись у Тани в голове. И она уже хотела было позвать Надю прогуляться к их любимому месту на Пресненском пруду и о многом поговорить. Но вместо этого сказала:

– Не спрашивай меня ни о чем, Надя. Ступай в класс. Пожалуйста.

Обескураженная Надя выпустила ее руку из своей ладони. Таня виновато посмотрела ей в глаза, как бы принося извинения и за этот не вполне любезный ответ, и за все свое сегодняшнее более чем странное поведение, и скрылась за дверью.

Не смогла она ничего сказать ни Лизе, ни Наде. Хотела, да не смогла. Это предполагать было легко, с какими цветистыми упреками обрушится она на несчастную предательницу. Но как, оказывается, непросто воочию произнести слова порицания. Не то что не просто, а вообще невозможно. Таня не нашла в себе силы этого сделать. И поэтому предпочла так нелепо удалиться. А вернее сказать: убежать, спрятаться. Ей легче было самой показаться вздорною девицей, нежели выговаривать другому какие-то там претензии. Ведь, по сути, это для Лизы приговор. Но отчего она вообразила, что имеет право выносить и оглашать приговоры?! Кто ее наделил полномочиями судить и казнить?! Разве Лена поступила бы так? – никогда в жизни! Потому что она не столь самонадеянна. И, слава богу, что это бессловесное объяснение не обернулось еще большим конфузом. Вполне, кстати, заслуженным конфузом. А в случае с Надей, когда Таня совсем было уже решилась все рассказать подруге, ею вдруг овладело сомнение: к чему посвящать в неприятности еще и Надю? чем она может помочь, что посоветовать? – разве посочувствовать… Вот это, кажется, и есть истинная причина, побуждающая к откровенности. Конечно, у тебя страшная тяжесть на душе, говорила сама себе Таня, и нестерпимо хочется переложить часть бремени еще на кого-нибудь, пусть и Надя теперь потерзается, поломает голову над проблемой. Достойный поступок! Лена сейчас страдает в заточении. Ей в тысячу раз хуже. А ты ищешь, с кем бы поделиться неприятностями, чтобы на душе полегчало. Неисправимая эгоистка! Да из одной только солидарности с арестованною подругой не следовало бы даже думать, как бы облегчить свои мнимые страдания! И Таня не стала ничего говорить и Наде тоже.

Она вышла на улицу. Никакого плана дальнейших действий у нее не было. Разве пойти к Лене домой, узнать подробности у родителей. Подробности, по правде, ее не очень интересовали. Какие подробности? – пришли, арестовали, ну еще, наверное, обыскали квартиру. Но ведь идти надо куда-то. Не на урок же возвращаться.

От гимназии к Мерзляковскому можно было идти несколькими путями. Но Таня, совсем не имея в виду какой-то конкретной цели, а скорее непроизвольно, пошла по Малой Никитской. Она и хватилась-то, что идет именно по этой улице, когда случайно посмотрела налево, на противоположную сторону, и узнала вдруг знакомый двухэтажный особняк. Дом по-прежнему выглядел угрюмым и безлюдным. Окна были так же тщательно зашторены. Таня лишь вздохнула с сожалением, припомнив, как вчера они приходили сюда вдвоем с Леночкой. Каким легкоразрешимым выглядело еще все произошедшее. Как оптимистично обе они еще были настроены. И как все вышло! Поравнявшись уже со следующим номером, Таня оглянулась на дрягаловский особняк, и ей показалось, что в нижнем этаже в ближайшем к двери окне шелохнулась занавеска. Но что за дело теперь, есть ли в доме кто-нибудь или нет. Сегодня это ее уже мало интересовало. И Таня, снова погрузившись в свои печальные думы, продолжила путь. Она почти дошла уже до Вознесенского проезда, когда ее догнала простоволосая, в посконном платьице, симпатичная девочка. Таких девочек обычно берут из деревень в услуженье в мещанские дома.

– Барышня, вас хочут видеть… – проговорила девочка, изо всех сил стараясь справиться с учащенным от быстрого бега дыханием.

– Кто меня хочет видеть? – улыбнулась Таня.

– Молодой хозяин велели вас догнать и позвать пожаловать к ним, – с детскою угодливостью говорила девчушка.

– Но кто же он, твой хозяин, голубушка? – Таня не удержалась от улыбки, глядя как старается ее собеседница соблюдать плохо еще усвоенные манеры, заведенные для своих слуг разбогатевшим неблагородным сословием.

– Мой хозяин – Василий Никифорович. Но их нету теперь. А за вами меня послали Мартимьян Васильевич. Сын ихний.

– Ну пойдем, – сказала Таня после недолгой паузы и вполне поняв, о ком идет речь. – Как тебя зовут?

– Клаша, – ответила девочка.

Это было весьма неожиданно. Младшего Дрягалова Таня совершенно не знала. Хотя и старшего-то она, в общем, тоже не знала. Но о Мартимьяне Васильевиче она вообще впервые услышала. Таня сообразила, что он, вероятно, тоже член кружка. Ну конечно, так и есть. Если отец дает в своем доме приют революционной организации, является сам ее членом, то отчего бы и сыну не принимать участия? Вероятно, он был среди прочих на том собрании, запомнил ее, а теперь случайно увидел из окна. Только зачем я ему понадобилась? – размышляла Таня. Скорее всего, это как-то связано с последними событиями. Если так в самом деле, то это просто счастливый случай вышел! Отыскался хотя бы один человек, с кем можно наконец-то без опаски обо всем поговорить. Но вот что странно: мы вчера приходили сюда, чтобы предупредить об опасности Дрягалова-отца, но ведь не меньше, выходит, нуждается в безопасности и сын его, если он такой же член кружка. Почему Дрягалов всего за день до первых арестов уехал за границу? Мещерин рассказывал, что они, революционеры, умеют предчувствовать опасность. Ну допустим, Дрягалов что-то такое заранее предвидел. Так отчего же он сына тогда не взял с собой? Выходит, отъезд Дрягалова накануне арестов – это случайность? Он мог бы уехать и на день раньше, и на два, да когда угодно. А этот Мартимьян Васильевич? Его что же, не тронули? Ну тогда уже совсем ничего не понятно. А может быть, его уже и отпустили?

– А скажи, Клаша, – спросила Таня удевочки, – Мартимьян Васильевич последние дни дома был или отлучался куда-нибудь?

– Где уж им, барышня. Дома, известное дело, сидели. Они сроду дома сидят.

Таня отступилась решить эту головоломку. К тому же до прояснения оставалось потерпеть самую малость. Не для того ли ее и приглашают сюда, чтобы разрешить некоторые вопросы?

Они подошли к дому. Клаша позвонила в колокольчик. Должно быть, их караулили, потому что дверь распахнулась тотчас. Здоровенный бородатый детина оценивающе и неприветливо оглядел Таню и сквозь зубы процедил: «Просим».

Прямо по коридору, под лестницей, имелись еще одни двери, выходившие во внутренний дворик. Клаша сказала Тане идти за ней. Они вышли во дворик, в котором лежали и делали вид, будто спят, две огромные лохматые собаки, и, обогнув какую-то надворную постройку, очутились у того самого флигеля, что выходил фасадом своим в Гранатный переулок. Возле флигеля сидел на лавочке, подставив морщинистое лицо солнышку, их с Леной вчерашний знакомец – былинный кудесник. Завидев Таню, он заулыбался ей, как добрейшей своей старой знакомой. Таня в ответ сотворила малый поклон, изяществу которого позавидовала бы иная балерина. Старец заулыбался еще более и принялся размеренно кивать головой, не прекратив этого делать даже после того, как Таня скрылась за дверью.

Клаша довела ее до самого входа, постучала и, не дожидаясь ответа с той стороны, сказала: «Проходите, пожалуйста, барышня» – и отворила перед ней дверь. Без малейшего страха, но с обычною осторожностью человека, вступающего в незнакомое помещение, Таня переступила порог.

Это была довольно обширная, светлая, со множеством окон комната. Таня немного даже удивилась, найдя эту комнату не только исключительно чистою и убранною, но еще и устроенную с редким для купеческих домов вкусом. Но Таня-то, стараниями Екатерины Францевны, как никто, знала, что такое устроить дом со вкусом. Цвета обоев, обивки мебели, драпри находились здесь в совершенной гармонии. В комнате не было ни одного предмета, фасоном своим нарушающего целостность обстановки. Всякие излишества отсутствовали. Только что икон в красном углу было непомерно много. Три чина. И всё старого письма. Причем все лампады теплились, подмигивая крохотными своими огоньками. У Тани промелькнуло: что нынче за праздник? – но она не вспомнила. Левее иконостаса, у окна, укутав ноги в плед, сидел в кресле молодой, болезненного вида человек. Лицо этого человека, притом что и было изможденным давнишнею, по всей видимости, болезнью, еще хранило следы былой красоты. Могло даже показаться, что с наружности его еще не полностью вытеснено болезнью выражение необычного для этого сословия благородства. Удивительно, но, при очевидном болезненном его состоянии, комната не выглядела помещением, в котором содержится болящий. Здесь не то что, упаси боже, не было какой-нибудь там скляночки для мокроты, но и даже всякие микстуры и прочие медикаменты, равно как и самый их запах, здесь отсутствовали. А внешний вид обитателя этой комнаты свидетельствовал об отменно усердном за ним уходе. Он был тщательно, если не сказать строго, одет. Густые волосы и борода аккуратно подстрижены. Мраморно-бледные руки чисты и ухоженны. Приглашенную гостью он смерил злым и одновременно высокомерным взглядом. Таня этому не особенно удивилась, потому что у больных, она знала, часто бывает такой взгляд. Она поздоровалась. Незнакомец отвечал на приветствие медленным кивком головы и указал тонкою слабою рукой на канапе у стены. Таня присела на краешек.

– Что вам угодно, сударыня? – с вызовом спросил Мартимьян Васильевич.

Таня сразу не поняла широкого значения этого вопроса. Она подумала, если ей сюда предложили прийти, то это от нее что-то угодно.

– Но мне кажется, – отвечала она, – что это у вас была нужда видеть меня.

– Мне нужда видеть вас?! Да, верно! Есть нужда! Вы второй день кружитесь возле нашего дома. Вы вчера в набат здесь били. Сегодня снова что-то выискиваете. Знаете, что я вам скажу: оставьте его! Добром прошу – оставьте! Вы – революционеры, вы – бунтари. У вас душа рвется – дайте побунтовать! дайте покуролесить! Будьте любезны. Но не совестно ли вам вовлекать в свои молодые забавы постаревшего и поглупевшего жуира?! Что вы его ищете? Зачем он вам? Вы же при всей своей революционной принципиальности не признаетесь, что вам нужна лишь его казна. Вам надо оплачивать счета, гасить долги. Мне все известно!

Мартимьян Васильевич говорил взахлеб. Нездоровый румянец на его лице перешел в густую красноту. Сухонькие кулачки дрожали. Конечно, его обвинения звучали совсем не по адресу. Хотя, наверное, по сути, они были справедливыми. Но зато, после первых же его слов, Таня стало ясно, что Мартимьян Васильевич не член организации. А это уже был какой-то результат от ее визита сюда.

– Вы обложили его, как волка, – продолжал брызгать слюной Мартимьян Васильевич. – Вы шпионите за ним. Следите за домом. Он весь теперь в вашей власти. И по-доброму, я знаю, вы его уже не отпустите. Потому что без него вам придется снова положить зубы на полку. Это что же, называется революционною деятельностью?! Это мошенничество! Неприкрытое, грязное мошенничество! Вот как это называется. – Мартимьян Васильевич оборвал речь свою, чтобы перевести дыхание.

– Я прошу вас выслушать меня, – сказала Таня, воспользовавшись его заминкой. – Ваши гневные речи я ни в коей мере не отношу на свой счет. И себя, в данном случае, считаю стороннею слушательницей, которой вы выдумали высказать все свое наболевшее. Здесь поблизости находится моя гимназия, – и что же удивительного, если я прошла мимо вашего дома? А вчера мы действительно искали господина Дрягалова, но не затем, чтобы он оплатил какие-то наши счета, как вы изволили сказать, – мы живем, к вашему сведению, в достаточных семьях, – а чтобы предупредить о грозящей ему опасности.

– Самое лучшее, что вы можете сделать для его безопасности, – забыть сюда дорогу навсегда. И остальным это передайте. Вот вы благородная вроде бы девица. Из достаточной, говорите, семьи. Так отчего же вы покушаетесь на достаток моей семьи? Или это теперь у благородных почитается за доблесть?

– Я попросила бы вас говорить конкретно: какие у вас лично ко мне имеются претензии?

– Извольте. Возможно, вы и впрямь не все знаете о ваших сотоварищах. Если только не лукавите ловко. Тогда послушайте, что я вам скажу. Уже два года, – целых два года! – мой отец содержит на свой счет ваш кружок. За этот срок вам перепало от него приличное состояние. Когда я говоря «вам», я имею в виду не лично вас, а всю вашу братию, – поспешил уточнить Мартимьян Васильевич, предупреждая Танины возражения. – Хорошенькое дело! Посчастливилось вам с вербы груши собирать. Без трудов и забот вести жизнь сытую и праздную. Охотники до чужого добра! Из достаточной семьи, говорите? Так возьмите у вашей матушки кольца и серьги, у батюшки часы с портсигаром и передайте их в кружок, коли вам есть нужда. Ну нет, как же! Своего-то, поди, жаль! Да и потом, выискался благодетель, у которого и так можно брать, сколько надо и еще сверх того. Он даст! Куда денется! Вы же его как быть аккурат связали по рукам и ногам. Он будто по грудь в трясине. Вы в кружке недавно. И, может быть, не знаете, как батюшка угодил в их сети. О-о, они хитры на выдумку! Порождения ехиднины! Я расскажу вам. Извольте. Впрочем, не скрою, у меня есть основания полагать, что вам все это хорошо известно. Но слушайте же. Для моего брата Димитрия понадобилась в ту пору домашняя учительница. И они, коварные, какими-то ухищрениями – они в этих делишках великие искусники, – подсунули батюшке свою товарку – весьма распущенную мамзель. Их расчет был верный, – стареющий волокита скоро увлекся этою гнусною интриганкой и стал служить у нее на побегушках. Он подносил ей дорогие подарки, пресмыкался перед ней, как юнец перед первою своею пассией, и, натурально, мамзель сделалась совершенною его содержанкой. Так мало того – она еще и привела за собою целую артель ненасытных, охочих до даровой поживы здоровенных бездельников. Недурно, правда? Свое назначение она исполнила. Но это не все. Мамзель-то оказалась совсем не простушкой. И то верно – у вас таких не водится. Себе на уме была плутовка. Она сообразила: зачем ей делиться с другими, когда можно и одной взять весь куш? Ну, в общем… вы, наверное, понимаете… вскоре она оказалась в некотором положении… И, разумеется, предъявила батюшке счет. Что ему оставалось делать? – пришлось выделять ее. На кружок свой она тотчас наплевала. К чему ей теперь какой-то кружок? – она вполне обеспечена! ее жизнь устроена! а вы копошитесь, как копошились! Где-то зимой она уехала в Париж. Конечно, для ваших это оказалось большою неприятностью. Еще бы! – через нее они имели дополнительную и, уверяю вас, немалую статью. А тут лишились. Обмишурились! И они затеяли повторить этот спектакль. Только с другою уже актеркой. Более послушною и более бездумною. Еще лучше, если у нее где-нибудь поблизости будут жить родственники. Такая не удерет в Париж. Такую всегда можно держать в беспрекословном повиновении, шантажируя угрозой благополучия близких. У вас родители в Москве живут?