Текст книги "Твердь небесная"

– Уймись, анафема! Убью! – взревел Дрягалов и бросился на готового принять смертные муки Руткина.

Дрягалов сгреб Руткина в охапку и уже размахнулся выбить его головой уличную дверь. Но в это мгновенье в vestibule выбежали напуганные шумом все домашние – Машенька, Дима, горничная с младенцем на руках, слуга-француз.

– Что происходит?! – вскричала Машенька. – Василий Никифорович! Кто это?! – Руткина она не узнавала пока.

Зато он узнал ее тотчас. Руткин не подумал и предположить, когда шел сюда, что вместе с Дрягаловым здесь может оказаться и Машенька. Иначе бы он повел себя по-другому. Еще раньше он верно рассудил, что Дрягалов никогда не посмеет рассказать Машеньке о своей с ним сделке. Напротив, он будет всячески оберегать ее от этой новости. Вот чем можно было воспользоваться-то с выгодой! Мог бы выйти недурной шантаж! Руткин, как всегда, запоздало обругал себя в уме.

Машенькино появление было для него спасением от неминуемых, казалось, увечий, если не от самой смерти. Ее требовательный окрик заставил Дрягалова прийти в себя, и он отпустил скорбящего. Обретя свободу и сообразив, что бить его в этот раз, скорее всего, уже не будут, Руткин, с неожиданною проворностью, бросился вдруг припасть к узнавшей его, наконец, Машеньке и, ломая руки, слезно запричитал:

– Мария! выслушай меня, Мария! меня ограбили! избили! меня преследует полиция! меня приговорили к смерти! я погибаю! у меня нет ни сантима! я давно ничего не ел! я так несчастен!..

– Яша, успокойся, прошу тебя! – повелительным тоном сказала Машенька. – Василий Никифорович, объясните же мне, что происходит?!

– Чего объяснять? Вот земляк нас попроведать пришел, – насмешливым тоном ответил ей Дрягалов, совершенно уже овладевший собою.

Дрягалову не то что теперь бить Руткина, срамно смотреть было, как он растирает грязными ладонями по лицу сопли. Такого унижения он, повидавший всякие виды, еще не видывал.

– Вы не хотите говорить со мною серьезно? – В голосе Машеньки слышались претензии. – Я лишена права узнать, что…

– Полно! – оборвал ее Дрягалов. – Ужо поговорим.

И Машенька покорно опустила глаза, что стало для Руткина самою большою, может быть, здесь неожиданностью. Он совсем другою знал Марию Носенкову.

– Эй, человек! – окликнул Дрягалов слугу. – Запомни этого босяка с Хитровки, – он кивнул на Руткина, – и чтоб вперед духу его коло дому на версту не было. Димитрий, переведи. – И, зная, что более ему никто ничего не посмеет сказать, Дрягалов ушел в комнаты.

Дима и горничная последовали за ним. Слуга-француз, красноречиво наступая грудью на совсем поникшего Руткина и указывая ему рукой направление требуемого от него движения, а именно – на дверь, для начала произнес неизменное «Je vous еп рпе», однако был готов, в случае каких-либо сомнений гостя, и к более решительным действиям. Руткин поплелся на выход.

Конвоируемый слугой, Руткин подходил уже к калитке, когда его догнала Машенька. Слуге она велела оставить их. Как ни хотелось ей узнать, что же все-таки вышло у них с Дрягаловым, расспрашивать теперь об этом Руткина, в обход Василия Никифоровича, она посовестилась.

– Яша, отчего ты так неожиданно исчез из Москвы? – спросила она. – И что с тобою случилось? Ты в таком виде…

Руткин был на нее зол не меньше, чем на Дрягалова. Вообще зол он был на весь свет. Ему сейчас хотелось всех избивать, душить, кусать и бог знает, что еще с ними делать. А что может эта? Только что посочувствовать. Да катилась бы ты со своим сочувствием! Больно надо! Руткин неохотно, с постным выражением лица, оглянулся на Машеньку.

– Уехал, – пробурчал он. – Так надо было.

– Ты никого не предупредил…

– Надо так было, говорю! – еще больше разозлился Руткин. – Меня выследила полиция! Меня едва не схватили! Я отстреливался! Это для вас все просто! А с евреями ты знаешь, как обходятся в России! Мне кто-нибудь тогда помог?! Ни одна собака! Все меня бросили! Ты вот можешь мне помочь?! Мне денег надо теперь! – Он врал ей, не опасаясь, что она узнает когда-нибудь правду. Старик предпочтет скорее умереть, нежели открыться.

Машенька уронила голову. У нее было чувство, словно ее хлещут по щекам. И по заслугам хлещут! Но она же ничего не знала! Разве бы она не помогла своему товарищу!

– Но я не знала ничего этого, Яша! – пролепетала она.

– Все ничего не знают. И не хотят знать, – безнадежно подытожил Руткин. – Ладно, прощай. Что говорить… – И он, сгорбленный, жалкий, всеми отвергнутый, повернулся уходить.

– Постой, Яша! – Голос Машеньки сделался вдруг бодрее.

– Ну, что?.. – Руткин продолжал разыгрывать несчастного гонимого, но все же любопытство пересилило, и он покосился назад.

– Вот, у меня есть немного… – Она с лихорадочною поспешностью, словно боялась, что он не будет ждать, достала из кармана маленький кошелечек и высыпала на ладошку содержимое. В кошельке оказалось несколько луидоров и еще какая-то серебряная мелочь. Машенька протянула ему деньги и покраснела, полагая, что может нанести человеку оскорбление, предложив ему невеликую в общем-то сумму. Он вправе будет отнестись к этому, как к постыдной милостыне. Машенька не смела поднять на Руткина глаз. И была готова, как крест свой, вынести возможный его безмолвный и гордый исход.

– Давай, – произнес Руткин так, будто ему приходилось преодолевать гадливость.

Машенька сразу оживилась. Глаза ее загорелись радостным и благодарным светом. Разве может он ее унизить своим отказом! Он, как человек благородный, скорее предпочтет сам унизиться!

– Вот… Всего только… – с виноватою улыбкой говорила Машенька, пересыпая монетки ему в руку. – Но скоро у меня должны появиться кое-какие деньги.

– Когда? – сразу спросил Руткин с деловою интонацией в голосе.

– Василий Никифорович послезавтра уезжает в Москву. Он… оставит мне денег… – Говорить это ей было неловко. Для всякого, наверное, уже очевидно, что она далеко не только учительница в доме Дрягалова. И для Яши, конечно, тоже.

– Ладно. На днях зайду, – сказал Руткин.

Больше ему здесь делать было нечего. Сегодня, во всяком случае. Но он скрепя сердце решил еще немного задержаться, чтобы, в благодарность за Машенькино посильное участие, сказать ей какую-нибудь любезность, расспросить ее о том о сем – в общем, показать как-то свою заинтересованность к ней.

– Как ты живешь, Мария? – спросил он, стараясь говорить неравнодушно.

– Мне жаловаться грешно…

– Ты не нуждаешься, я вижу…

– Пожалуй что…

– А это главное. Ну я пошел. Оревуар. – Но тут он вспомнил спросить еще: – А это твой, наверное, ребенок, что служанка держала?

– Да, – радостно ответила Машенька. – Это моя Людочка. Наша, с Василием Никифоровичем, – немного смущаясь, добавила она. Машенька решила открыть уж все карты старому своему товарищу, чтобы не оставалось трудных недомолвок.

– Ясно, – задумчиво проговорил Руткин. – Ну все. Привет. – И уже больше ничего не сказав, он ушел.

Дрягалова Машенька нашла в детской. Он сидел возле крошечной кроватки и смотрел на спящую дочку. Иногда, если девочка во сне шевелила головкой или причмокивала губками, он осторожно покачивал кроватку. Машенька села рядом с Василием Никифоровичем и взяла свободную его руку в свои маленькие ручки. Дрягалов знал наверно, что она ни о чем его не спросит, прежде чем он сам не заговорит о случившемся. Он незаметно, одними глазами, улыбнулся, вспомнив, какою вольтерьянкой появилась она у него в доме. Но то все было напускное и чужое. А русская-то исконная натура все одно берет свое. Он обнял Машеньку и поцеловал ее в волосы.

– Ты верно все думаешь о давешней сваре?., да, Мань?.. – зашептал ей на ушко Дрягалов.

– А о чем я еще могу думать? – так же шепотом отвечала Машенька. – В доме натуральное побоище учинилось. Как можно?!

Дрягалов спрятал лицо к ней в волосы, чтобы посмеяться тихонько.

– А коли добром не понимает проклятый, как быть?

– А что он не понимает? ты можешь сказать?

– Не. Не скажу. Ты не серчай, пожалуйста, но не скажу.

– Во всяком случае, мне ясно, что приходил он просить денег.

– А то зачем еще!

– И ты гонишь его взашей. Хотя прежде ссужал им безвозмездно. Согласись, Василий Никифорович, это выглядит странно.

– Ничуть…

– Но тогда что же?

– Ну считай, что невзлюбил я его очень. И больше мне сказать тебе нечего.

– Как знаешь. Но что за вид у него! Совершенный мизерабль. И как он вообще оказался во Франции? – рассуждала Машенька, не чая услышать от Василия Никифоровича каких-либо объяснений. – Он и по-французски-то не знал. Удивительно все это.

– Да, удивительно, – сочувственно подтвердил Дрягалов.

– Уж ты как знаешь, Василий Никифорович, но я дала ему немного денег. Сколько у меня было… франков, может быть, около ста. Но надолго ли их ему?.. – сама себя сокрушенно спросила Машенька.

«Где там надолго! – подумал Дрягалов. – Через два дня за прибавкой жди Теперь кувшин повадится по воду ходить. Без меня он тут до самых до ее колечек доберется! до сережек! Нынче не отдала – так верно не додумалась впопыхах. А погодя отдаст. Непременно отдаст. Уж такая в ней натура. Да разве беда только, что он побираться теперь сюда будет приходить? – он же придумает, единственно ради ее денег, учинить здесь бунтарскую шайку из таких же бродяг, как сам, а она, по простосердию своему, натурально, будет благодетельствовать им. Сибири миновала, дуреха, так во французскую каторгу пойдет, за море!»

Как же пожалел Дрягалов, что попустил Машеньке остаться с Руткиным наедине! Не хотелось лишний раз притеснять ее покорствованием. Тем более что казалось, корысти-то от нее тому нет никакой. Но верно говорят: голодный француз и вороне рад. Несколько франков да выклянчил. Не погнушался.

– Со мною в Москву поедешь, – объявил Дрягалов. – Собирайся ужо.

Если бы Дрягалов вчера сказал, что они поедут в Москву вместе, Машенька была бы очень даже счастлива. Сильно уж истомилась она в этой комфортной ссылке, как сама называла свое парижское жительство. Машенька и просилась поехать с ним, но он не позволил, сказав, что здесь и ей, и дитю будет оставаться спокойнее. Не срок еще возвращаться ей в Москву. Но сегодня он уже считает, что возможные московские беспокойства меньшее для них зло, нежели беспокойства парижские. Отчего переменились его намерения, вполне очевидно.

Без сомнения, причиною тому сегодняшний случай. Значит, он боится оставлять ее вблизи нежданно-негаданно объявившегося Руткина.

– Ты боишься его? – спросила Машенька.

Дрягалов вздрогнул даже от такого вопроса. Почему Машенька поняла, что попала в точку.

– Ты чего говоришь, матушка?! Окстись! – зло зашипел Дрягалов. – Да кабы такое дело, я б в живых не оставил нехристя. Убил бы. Ей-ей. Я боюсь его!.. Сказать так!.. Это надо!..

– А тогда не ревнуешь ли ты, часом? – Машеньке стало веселее, потому что происходящее как будто начало проясняться.

Но для Дрягалова такой поворот оказался исключительно счастливою находкой. И он моментально сообразил, что именно эту иллюзию и надо в Машеньке поддерживать. Пусть ее думает, что-де старый дурак, помимо множества своих чудачеств, стал еще и ревнивцем.

– Еще не лучше! – делано возмутился он. – Пустое ты все говоришь.

Машенька улыбнулась и кокетливо положила ему на плечо локоток. Какой же он милый, думала она. Уже и потерялся, только что его раскусили. И ее охватил небывалый к нему прилив нежности.

– Конечно, мы поедем в Москву. Поедем. – Машенька сказала это так, как любомилостивые родители говорят своим детям, уступая, по обыкновению, какой-либо их просьбе. Она обняла Дрягалова за шею и, заглянув ему в глаза с тем многозначительным женским бесстыдством, что не может не доставлять всякому приятного волнения, с силой впилась в его губы.

Назавтра, с утра, Дрягалов послал человека взять для Машеньки с малышкой и для ее горничной компартиман в первом классе. Сами же они с Машенькой и с Димой отправились телеграфировать в Москву о своем приезде. Возвратились они не скоро. Потому что Машенька с Димой уговорили Василия Никифоровича подольше погулять напоследок. Они дошли пешком до самого Булонского леса. Там они катались на лодке на прудах, потом обедали в кафешантане. Если бы не тревога по московским неприятностям, то они были бы счастливы почти также, как в предыдущие дни. Во всяком случае, у Дрягалова поубавилось раздражения от вчерашнего инцидента. Но дома их ждала новая незадача.

Слуга, посланный давеча Дрягаловым за билетами, вернулся из вокзала, оказывается, ни с чем. На завтрашний поезд ни в первый, ни хотя бы во второй класс билетов уже не оставалось. Дрягалов сразу решил, что все они в таком случае поедут на следующем поезде. Но Машенька стала настаивать, чтобы он не ждал ее и ехал как можно скорее, потому что для кузена теперь может быть дорога каждая минута. И так-то совсем нет уверенности, что Дрягалов непременно его вызволит. Но тем более не следует это и без того далеко не надежное дело откладывать. Машенькины аргументы убедили Дрягалова. И утром они с Димой уехали.

Перед отъездом Дрягалов еще зашел попрощаться с хозяевами и попросил мэтра Годара, по возможности, попридержать какое-то время квартиру. Не понадобится ли скоро она им снова, как знать? Адвокат пообещал. А Паскаль, в добродетельном порыве, сказал, что если Дрягалов с семьей будет в Париже, независимо от того, свободна ли останется квартира или нет, чтобы во всяком случае останавливались у них. Для дорогих русских друзей он уступит свои комнаты на антресолях. Когда Машенька это перевела, Дрягалов только сдержанно поблагодарил полюбившегося ему молодого человека, но для себя приметил не забыть его доброты.

Проводив Василия Никифоровича, засобиралась и Машенька. Вчера еще она в Россию готова была на крыльях лететь, но сегодня ей как-то уже и взгрустнулось. Ведь приходилось расставаться, и неизвестно насколько, возможно навсегда, со многим, к чему она так привыкла, что уже сделалось таким своим, таким дорогим – с уютною квартирой, с радушными Годарами, в совершенстве воплощающими знаменитую urbanite francaise, с красавицею Пиренейскою улицей, с чудесным парком, в который она или горничная всякий день возили на прогулку Людочку, с самим Парижем, наконец, – городом, ставшим для русских людей новым святым местом. К тому же, здесь, во Франции, она почитается за madame Basile Drhjagaloff. В России же, известно, кем ей снова быть – купеческою полюбовницей. Да еще и с незаконнорожденным дитем. От обиды Машенька даже всплакнула потихоньку. Но делать было нечего. Все уже решилось. Да и не самая еще худшая доля ее. С людьми со многими судьба куда как немилостивее. С тем же Яшей Руткиным, например. Как ни горестно ей на душе, как ни тоскливо, но, по крайней мере, она не обременена заботой о насущном хлебе и о крыше над головой. А Руткин, верно сказал Василий Никифорович, вылитый бродяга с Хитровки. Вот истинное-то несчастье где. Подумав о Руткине, Машенька сразу и вспомнила, что обещала тому денег. Но как теперь ей выполнить свое обещание?! Во-первых, скорее всего, он ее уже не застанет у Годаров, а во-вторых, появись он хотя бы и сию минуту, ей попросту нечего ему дать. Виды невзначай переменились. И в Париже она уже не остается, как еще вчера думала. А когда так, то и оставлять ей денег Дрягалову не было нужды. Конечно, он дал какую-то малость. На извозчика, там, на носильщиков, на всякие чаевые и прочее подобное. Но не на Руткина же. Скажи только ему Машенька нечаянно о такой предстоящей ей статье расходов, Дрягалов бы совершенно вознегодовал. А каков есть Василий Никифорович в гневе, Машеньке уже случилось наблюдать, и попустить этого снова ей совсем не было желательно. Одним словом, Руткину, вопреки обнадеживающему своему обещанию, она помочь никак не могла. Не могла помочь здесь, в Париже. Но почему бы не сделать этого из Москвы? – пришла вдруг в голову к Машеньке счастливая мысль. Она еще, может быть, успеет переслать Годарам деньги для Яши прежде, нежели он явится сюда! Но на случай, если так и не успеет, Машенька решила оставить Руткину записку с извинениями и заверениями о непременном выполнении обязательств в самом ближайшем будущем. Довольная своею находчивостью, Машенька села поскорее за письмо к несчастному своему старинному товарищу.

Тем временем ее горничная возила малютку Людочку в парк на прогулку. Жить им в Париже посчастливилось неподалеку от Buttes-Chaumont, одного из красивейших парков города. Мэтр Годар знал, где устраивать свое жилище. И почти ежедневно Зина, Машенькина горничная, или Машенька сама выходили гулять с девочкой в этот дивный уголок.

Горничную эту взял для Машеньки Дрягалов еще задолго до ее отъезда в Париж. Это была разумная, сноровистая, усердная в работе и богобоязненная девушка из деревни. Именно потому, что она была из деревни, ее Дрягалов и взял. Городских девиц он считал худыми норовом. И не доверял им. А что до большей учености городских, то грамоте, по крайней своей любознательности и при Машенькином доброхотном вспомоществовании, скоро выучилась и Зина. И по написанному она читала, пожалуй, даже ловчее иной московской мещаночки. Так мало того! – за месяцы, проведенные в Париже, и конечно же опять с Машенькиною помощью, Зина научилась и по-французски. Хорошо ли, плохо ли научилась, но для того, чтобы объясниться с лавочником или там с каким-нибудь блузником, достаточно. Для Дрягалова, среди многих парижских удивлений, это показалось самым дивным. И он прибавил от щедрот своих содержание богознаменной, по его выражению, отроковице. Кстати, Зине шел только что пятнадцатый год.

В числе немногих обязанностей, порученных ей Машенькой, прогулки с девочкой были любимым Зининым занятием. Как она была счастлива, как гордилась, когда везла по улице детскую колясочку. Конечно, сама еще будучи, в сущности, ребенком, она и счастлива была наивным детским счастьицем. Девочка малолетняя, у которой есть хорошенькая, как живая, куколка, также счастлива. А тут настоящая живая куколка! Зине казалось, что все на нее смотрят и страшно завидуют. Было бы можно, так она бы весь день катала колясочку по парку. Но Машенька строго наказала ей возвращаться вовремя.

Из Buttes-Chaumont Зина всегда возвращалась по улице Боливара. Это был самый короткий и удобный путь, пройденный ею, наверное, уже сотни две раз. Не было у нее и теперь причины не идти по этой хоженой-перехоженой дороге. Она шла не спеша и любовалась на мирно посапывающую в колясочке свою драгоценность и ничего не замечала кругом. А, между тем, совсем рядом с ней, по мостовой, в том же направлении и с той же скоростью, с минуту или больше уже, двигался фиакр. Да хотя бы она и обратила на него внимание – какое ее дело? – мало ли фиакров разъезжает повсюду. Но вдруг дверца фиакра распахнулась, из него выскочил человек, быстро подбежал к колясочке, схватил ребенка и впрыгнул назад в фиакр. Кучер с красивым размахом, звонко хлобыстнул бичом, кони рванулись, и фиакр полетел, как выпущенный из пушки снаряд, свернул налево и загрохотал куда-то в сторону Крымской улицы.

Все произошло потрясающе стремительно. Как в cinema у Люмьеров. И так же ирреально. Зина порядочно испугалась, но еще не понимала хорошо, что именно случилось. Толкая впереди себя пустую колясочку, бедная девочка побежала вслед за фиакром. Ей казалось, что сейчас за поворотом какой-то зло над ней пошутивший дядя отдаст ей Людочку, и они поедут домой. Она добежала до угла Бельвильской улицы, но ни шутника-дяди, ни самого фиакра там не было. И только тут до Зины дошло, что Людочку у нее попросту украли. Она схватилась за голову и завопила на весь квартал. Вокруг нее стали собираться прохожие, всякие любопытные, зеваки. А вскоре появились и полицейские.

Машенька давно закончила писать, но все сидела за бюро. Всякие сомнения лезли ей в голову. Что-то их ждет в России?.. Что будет с кузеном?.. Получится ли у Василия Никифоровича помочь ему?.. И как в дальнейшем ей быть с Руткиным? Потому что выручать его она сможет, скорее всего, только в том случае, если об этом не будет знать Дрягалов. Иначе он просто ограничит ее в средствах, чего никогда не делал. То есть ей бы пришлось обманывать Василия Никифоровича. Но разве она теперь его не обманывает? Все, что она задумала сделать для Яши, можно выполнить лишь втайне от Дрягалова. А не выполнить этого тоже было бы обманом. И даже еще худшим. Потому что тогда бы она обманула несчастного голодного, а поэтому богоизбранного человека. В общем, куда ни кинь, всюду клин. Машенька решила все-таки в этот раз Руткину помочь, как задумала, несмотря ни на что, а там будет видно, как поступать.

Ее размышления были прерваны какими-то тревожными звуками, вдруг наполнившими дом. Доносились мужские голоса, кто-то плакал взахлеб, причем стараясь что-то рассказывать, кто-то часто затопал каблуками – побежал, наверное. За дверью послышалось пронзительное: «Parici! Parici!»[17]17
  Здесь! Здесь! (фр).


[Закрыть]. Машенька почувствовала, что приближается несчастье, и похолодела. Двери распахнулись, и вся в слезах в комнату вбежала Зина. Глаза у девочки были раскрыты широко и полны ужаса, как у повидавшей преисподнюю.

– Людочка пропала! – сразу же выпалила Зина. – Ее украли!.. Ее украли у меня!.. – Больше она ничего не была в состоянии сказать, потому что разрыдалась совсем безутешно.

Машенька вскочила. Но так же, как и Зина давеча, она не сейчас осознала случившегося. Это было все равно как инстинктивное сопротивление смерти. Она не так поняла! Ослышалась! У горничной припадки! Ее жалостливый взгляд, жаждущий найти опровержение услышанному, заметался, заскользил по сторонам и наткнулся на темные силуэты квадратноголовых полицейских, стоящих в деликатной нерешительности в дверях. И она тотчас поняла все. Людочка пропала!!! В глазах у Машеньки поплыло. Она неуверенно поискала рукой, обо что бы опереться, и рухнула без чувств на пол.

* * *

Как уже говорилось, семейство Годаров состояло из четырех человек. Кроме самого адвоката, его жены и сына, в доме жил еще и престарелый отец мэтра Годара отставной пехотный подполковник кавалер Шарль Анри Годар.

Подполковник Годар был по-настоящему легендарною личностью. И даже то, что дослужился он всего только до чина lieutenant-colonel[18]18
  Подполковник (фр.).


[Закрыть], столь же для света ничтожного, как и просто lieutenant, было результатом невероятного и загадочного происшествия, приключившегося с ним в Китае, во время знаменитой так называемой опиумной англо-французской экспедиции. А ведь блистательные успехи Шарля Годара в начале карьеры делали для него вполне досягаемою перспективой и самый маршальский жезл.

Впрочем, по окончании военной школы, когда он был определен в захолустный нормандский гарнизон, абсолютно ничто не предвещало ему Тулона. И, что самое опасное для офицера, с каждою неделей службы Шарль все меньше думал о Тулоне. Жизнь его в гарнизоне превратилась в этакое тупое ожидание эфемерной мелкобуржуазной радости. Исправляя рутинную службу, он только и мечтал об выходном. А в скучные и, как на подбор, однообразные выходные он все думал: как бы это поскорее в службу, что ли… Так и шли недели, месяцы, сезоны целые. В Париже уже несколько лет кряду разворачивались драматические события, кипели страсти, там направо и налево раздавали чины и награды. А в жизни Шарля Анри Годара только что и было – рутина и скука, скука да рутина. Но неожиданная случайность решительно переменила вдруг его жизнь. А может быть, это произошло и по воле Провидения, как любил говорить обожаемый в те годы Шарлем первый француз.

Один из офицеров их гарнизона, с которым Шарль был дружен, пригласил его однажды поехать с ним в Париж. Он сказал, что на днях перед армией собирается выступить президент республики. И речь его должна якобы сделаться для них, для офицеров, неким отправным моментом, за которым последуют грандиозные перемены в их бренном существовании. Уговаривать Шарля, разумеется, не требовалось.

В Париже в Елисейском дворце 9 ноября 1851 года собрался цвет французской армии. Мало что может сравниться с роскошью и блеском Елисейского дворца, этого зримого Элизиума, но собравшиеся там офицеры были настолько ослепительны, так богоподобны, что совершенно затмевали неземные красоты великолепного чертога.

Президент Бонапарт говорил долго и красочно. Для сколько-нибудь разумного человека одного этого было бы достаточно, чтобы понять, до какой степени племянник не наследует дяде. Но собравшиеся во дворце, жаждущие битв и славы воины, всею душой желали, чтобы он именно наследовал! А перед душевными порывами разум пасует, как водится. Затаив дыхание, все внимали оратору. И было же что послушать! Как он говорил! Разве только у мертвого сердце не возгорится от столь пламенных речей.

«Если важность обстоятельств наведет на нас испытания, – говорил президент, – и принудит меня сделать призыв к вашей преданности, то ваша преданность, я в этом уверен, не изменит мне. Потому что, вы знаете, я не потребую от вас ничего такого, что не было бы согласно с моим правом, признанным конституцией, с военною честью, с интересами отечества. Потому что я поставил во главе вас людей, которые пользуются моим полным доверием и заслуживают вашего. Потому что если придет когда-либо день опасности, то я не сделаю, как правительства, предшествующие мне, и не скажу вам: идите, я следую за вами; но скажу: я иду! следуйте за мной!»

У подпоручика Годара после этих слов было лишь одно желание – умереть за своего президента! И лучше прямо сейчас, в зале, в виду десятков товарищей. Надо полагать, что и у остальных были подобные же чувства. Чем для них раньше являлся президент? Да всего только главным французским чиновником. Теперь же он у них на глазах превратился в отца нации! В вождя! Явившись собранию простым смертным, он теперь, как архистратиг, рдел сиянием славных побед. И что из того, что самих побед-то не было. Главное – восторженное собрание видело это сияние. А это и есть уже победа.

После торжественной части, когда все вышли в кулуары, к группе офицеров из провинции, среди которых находился и Шарль со своим другом-однополчанином, во главе блестящей свиты, подошел незнакомый генерал. Коротко расспросив их о службе и узнав, что все они горят желанием послужить во славу отечества и своего президента, он предложил им немедленно вступить в столичные полки, причем посулил всем высшие, против прежнего, должности. Об увольнении из их старых частей генерал велел не беспокоиться. Это он обещал легко уладить.

На другой день Шарль вступил в командование ротой в батальоне венсенских стрелков. Генерал Маньян – так звали незнакомого генерала – приказал всем офицерам быть наготове и ждать его особенных распоряжений. Скоро, говорил он, всем нам придется доказывать свою любовь к отечеству.

И долго ждать не пришлось. Не прошло и месяца, как важность обстоятельств, на которые туманно указывал в своей речи президент, заставила войска выйти из казарм. Это были роковые дни начала декабря 1851 года.

Шарля совсем не интересовала предыстория этих событий. Лишь спустя годы, попав уже в опалу у тех лиц, за коих в памятном декабре он готов был лечь костьми, Шарль стал критически размышлять о случившемся. И, надо сказать, у него достало мужества признаться самому себе, что им, в ту пору двадцатиоднолетним юношей, двигали одни только карьеристские соображения. А любовь к отечеству, к которой в те дни так настойчиво апеллировали ближайшие сторонники президента, вроде генерала Маньяна, для Шарля и подобных же рядовых исполнителей их замыслов была не чем иным, как только красивым самообманом. Стоять за национальное собрание, разумеется, было не менее патриотично, чем выступать за президента. Но разве мог какой-то там Беррье предложить молодым честолюбивым военным столько же благ, сколько давала им победа президента Луи-Наполеона Бонапарта. Это обстоятельство все и решило. Армия безо всяких сомнений выступила за исполнительную власть.

Второго декабря, в день годовщины Аустерлицкой битвы, в Париже, при помощи военной силы, был совершен государственный переворот. Национальное собрание было разогнано, и вся власть в государстве перешла к единому лицу – к президенту. Гюго прямо назвал случившееся преступлением. Но что из того? Историю делают счастливые победители, а не отверженные эмигранты, какими бы гордыми и непокорными они ни хотели казаться.

А Шарль Годар в результате оказался именно в числе победителей. И мало того, он приобрел известность, сделался поистине историческою личностью. Спустя с лишком полвека трудно было поверить, что этот замкнутый старик, коротающий дни свои в семье сына и всякий вечер отстукивающий тростью маршрут до Пер-Лашез и обратно, в 1851 году лично распустил Национальное собрание Французской республики.

Утром 2-го декабря двести двадцать депутатов собрались в мэрии Десятого округа на улице Гренель. Бурбонский дворец еще накануне был занят войсками. Ни малейшей власти, ни хотя бы влияния на толпу поредевшее Национальное собрание уже не имело. И напрасно депутаты поочередно подходили к окну и взывали к народу противостоять перевороту. Лишь несколько недружных криков из толпы «Да здравствует республика!» было им в утешение.

Но мученичество депутатов могло, в конце концов, подвигнуть народ к каким-то более решительным действиям. Военные это прекрасно понимали. Слишком памятны им еще были сорок восьмой и пятидесятый годы. Поэтому они решили больше не медлить. Войскам был отдан приказ оцепить мэрию Десятого округа. После чего в зал к депутатам явился офицер с ультимативным предложением прекратить заседания и разойтись. Этот офицер и был Шарль Годар.

В сопровождении двух сержантов своей роты он вошел к депутатам и произнес исторические слова: «Именем приказаний исполнительной власти мы приглашаем вас разойтись сию же минуту!» Всякие возражения, а тем более сопротивление были уже бесполезны. И депутаты покорились. Вторая республика прекратила свое существование. Впрочем, время падения Второй республики можно относить к разным событиям и периодам. Тьер, например, еще в 1850-м сказал: Tempire est fait[19]19
  Империя состоялась (фр).


[Закрыть].

Даже если бы в жизни Шарля ничего такого выдающегося больше не свершилось и дни его текли бы уныло и вяло, то одного этого случая ему вполне достало бы, чтобы пожинать лавры еще очень долго. Может быть, и всю оставшуюся жизнь. И в самом деле, скоро на него просто-таки посыпались всякие милости. Самым важным было то, что его заметил президент.

Среди участников декабрьских событий, обласканных Луи-Наполеоном Бонапартом, Шарль оказался одним из первых. Он был пожалован сразу двумя чинами. А когда год спустя президент принял титул и самое имя своего дядюшки, то есть исполнил то, ради чего, собственно, и совершался переворот, Шарлю было предложено вступить во вновь образованную императорскую гвардию. И ни много ни мало как командиром батальона. Такое назначение, если еще и не выводило Шарля в элиту, то, во всяком случае, делало его к элите человеком очень близким. В Тюильри он бывал не реже иных свитских офицеров. Да и что касается самой свиты, то быть к ней причисленну, для Шарля оставалось лишь вопросом времени. Карьера, составляемая вчерашним нищим безродным провинциальным офицериком, была поистине головокружительною.