Текст книги "Люди из высокого замка"

Ветер в ивах, ветер в соснах…
(Где-то в Восточной Европе, нулевые)

 
Как ветер жесток,
Бьются волны в недвижные скалы,
Будто это я сам:
Во мне все рвется на части
Теперь, в ненастливый час.
 

Минамото-но Сигэюки, ум. 1000 г. н. э.

Слепящая лунная линия рассекала надвое черное зеркало застывшего моря. Замерли черные сосны на ярком песке дюн. Неслышно спускались из ниоткуда крупные снежинки и тут же таяли на песке и в воде…

Марек открыл глаза. Лотта уже встала, из ванной доносился шум душа…

…Она заливала клубничное мюсли молоком и наблюдала, как с тихим шелестом осыпается в белое озеро золотисто-оранжевый холмик с красными крапинками. Он рассеянно смотрел в окно, на гряду крыш до горизонта, на пустое светлое небо, на черточки антенн, сливающиеся в рябь.

За кофе он спросил:

– Зайка, у нас еще остались деньги?

Она потерлась щекой об его руку и замурлыкала. Потом сказала:

– Да. До завтра. Ведь завтра тебе заплатят за перевод?

– Обещали, конечно. – Марек пожал плечами.

– Не думай об этом, милый. Я что-нибудь придумаю. А сегодня куплю тебе большой бифштекс, в три пальца толщиной. И оливок. Мужчина должен есть много мяса.

– И оливок, – улыбнулся он.

– И оливок, – серьезно произнесла она. – Разве ты не знаешь? Они предотвращают проблемы с потенцией. Вот представь себе: пройдет лет пятьдесят, – она вздохнула, – я буду никому не нужной кухаркой, а ты будешь в отличной форме и вновь женишься на двадцатилетней девушке. И когда ты поразишь ее своими неожиданными способностями…

– …ты появишься из кухни и, шамкая беззубым ртом, произнесешь: «Это все олифки, милошка, олифки», – докончил за Лотту Марек.

– Милый. Мне надо идти. Меня ждут. Но ты, наверно, видишь, как мне не хочется…

– Как раз вижу, что хочется. Но другого…

…Лотта ушла – джинсы и летний свитер, легкие закрытые туфельки. Марек как-то сказал ей, что не терпит вида женских босых пальцев, вылезающих из сандалий, покрытых уличной пылью, растопыренных, приподымающихся, как змеиные головы, при ходьбе – и с тех пор Лотта носила только закрытую обувь.

Марек налил себе еще кофе и придвинул поближе стопку бумаги, японский словарь и подстрочник.

«Какая красивая луна, – прочел он. – Спросил выпивку в корчме, а служанки только хихикают, и ни слова в ответ…»

– Наверно, не хотят больше наливать в долг, – сказал он вслух. – А если бы вы, Котомити-сан, не бросили коммерцию и не удалились бы в скромную хижину на окраине города изучать дзен… Впрочем, как же мне вас трактовать?

 
Как прекрасна луна!
Спросил выпить в корчме,
А служанки
Все хихикают, глядя,
И ни слова не говорят.
 

М-да. Дерьмовый вид, хуже подстрочника. Попробуем так:

 
Месяц больно хорош!
Спросил, не найдется ли выпить,
А служанки в корчме
Только смеются в ответ.
 

Теперь пропала пятая строчка. И не смеются они над стариком – стариком ли? Впрочем, да, по меркам девятнадцатого века он уже старик – а хихикают от смущения, неудобства, вино ведь не их, хозяин запретил давать, наверно… Но первые строчки вышли. Вышли. Теперь две последних:

 
А служанки в корчме
Все хихикают без причины
И ни слова не отвечают…
 

…Хотя в прошлый приход в галерею Лотта скинула цену своих картин вдвое – а ниже нельзя, холст и краски тоже чего-то стоят, – ни один пейзаж не был продан. Римма, толстая, неопрятная, курящая сугубую гадость, совсем не похожая на галерейщицу, держалась сочувственно и напоила кофе. Размахивая папиросой, она гудела:

– Берут «кабинетный реализм», девочка. Сама посуди, куда твои картины вешать? В кафешку разве – да нет у них денег, они репродукции Кандинского и Шагала вешают. Смотри, девочка, что берут: брандмауэр, залитый солнцем, резкие тени, одно-единственное окно, слепое, блестящее, но за ним кто-то есть, он смотрит оттуда, как сквозь бельма слепого смотрит человечья душа, затерянная в вечном мраке… Знаешь, сколько за нее дали? Я говорить не буду, ты умрешь или бритвой по картине полоснешь. А у тебя – лужок, пастораль… Девочка, ты счастлива. Я, когда счастливой была, – что, не похоже? – тоже не могла работать. Да это у всех так. Закати Мареку скандал, убеги из дому, переспи с ресторанным кобелем, почувствуй себя сукой – напишешь то, что купят. Или не торопись, подожди, пока само все произойдет…

…Марек откинулся на спинку кресла и достал из кармана спичечный коробок, в котором лежал подготовленный еще прошлым вечером косяк. Повертел в руках, прикурил, задумался: «А может, поэту не наливают не потому, что у него нет денег? И деньги есть, но вот полная луна… приливы… девушки в корчме взволнованны… не до работы им. Тогда это стихи о любви… Дзен. «Вечное в текущем». Да… Все не так просто. Но тогда не месяц. Полнолуние. Не ущербный месяц – полная луна. Первая строчка должна звучать так: «Как прекрасна луна!» Правда, Окума Котомити всегда избегал превосходных эпитетов… «Как хороша луна!» М-да… Никакой связи со второй строчкой… Видимо, оставим месяц и оставим Котомити-сан нищим алкоголиком… Что там дальше?»

…В кафе «У Симона» Лотте хватило денег лишь на горшочек простокваши и чашку кофе со сливками. По правде, можно было бы взять еще и круассан, но тогда бифштекс для Марека оказывался под вопросом, а еще хотелось купить баночку артишоков для себя. Лотта очень любила их, мамочка всегда подозревала беременность и гнала к гинекологу… Смешно. От кого ей было беременеть? Умненькие худышки в очках не котируются в выпускных классах школы. Особенно если эта школа находится в Кожевенном переулке…

– Привет, – кто-то подошел к ней сзади (Лотта сидела за стойкой, оббитой железом) и полуобнял за плечи.

Было обеденное время, и посетители кафе, сидя, касались локтями друг друга. Справа от Лотты юноши в однотипных фланелевых костюмах и белых рубашках листали какие-то бумаги, обильно поливая их кофе; нищенка Марго в своей неизменной шляпке дергала из вазочки бесплатный арахис; толстяк Бюрэ, полицейский, накачивался пивом; слева незнакомая дама, высокая и элегантная, с гладко зачесанными и забранными в пучок волосами, смотрясь в зеркальце, подкрашивала губы.

Лотта обернулась. За ее спиной стоял Чарми, юный индиец, поэт, пишущий по-английски, которого она уже переводила.

– Чарми, господи, ты напугал меня. Мне показалось, что это Диего.

Огромную фигуру мексиканца, художника-монументалиста, она увидела мельком в глубине зала сразу как зашла.

Чарми не улыбался. Он был бледен – точнее, сер, так как кожа его от рождения была смуглой.

– Лотта, она здесь. Я чувствую.

– Кто?

– Она. Смерть. Она пришла за мной.

– Чарми, что с тобой? Не говори глупостей. С чего тебе умирать? У тебя железное здоровье.

Лотта, разумеется, не приняла всерьез испуг индийца – в конце концов, нет такого поэта, который время от времени не предчувствовал бы свою смерть.

– Лотта, я выгляжу дураком, я знаю. Но она правда здесь. Может, это и к лучшему… Вот, возьми.

Он передал девушке сложенный вдвое листок бумаги.

– Это последнее, что я написал. Прочти и переведи, если захочешь…

Резкий щелчок заставил их замереть. Это соседка Лотты захлопнула пудреницу. Потом неодобрительно посмотрела на Чарми и отвернулась к окну.

Тут же стекло разлетелось вдребезги: на пол кафе упала граната, а ломающийся мальчишеский голос с улицы прокричал: «Капитализм – дерьмо!»

Лотте показалось, что взрыв был. На самом деле в гранате взорвался только запал. Ручка оторвалась и попала Чарми в висок. Он скончался практически сразу, без слов и страданий. Но всего этого Лотта не помнила.

Она пришла в себя на скамейке бульвара, заботливо поддерживаемая той самой элегантной дамой с гладкой прической.

– Он умер? – спросила у нее Лотта.

– Разумеется, – спокойно сказала дама.

– Спасибо вам… сударыня… Вы так добры… Спасибо…

– Не за что, барышня Лотта Штайер.

– Вы знаете, кто я? Мы, наверно, знакомы… Конечно, я у Симона ведь почти всех знаю…

– Нет. Мы не знакомы. Я читала ваш перевод «Охоты на Снарка», и он мне понравился. Вот я и запомнила ваше имя.

– Но… Я еще только получила заказ на этот перевод…

– Ну, значит, вы его сделаете потом, какая разница… Главное, он у вас здорово вышел… то есть выйдет. Я постоянно путаю времена. Видите ли, для меня никакого времени нет… то есть там, где я, нет времени… Ну вот, я и вас запутала… Простите, мне надо идти, а то с беднягой поэтом поступят невежливо…

– Постойте…

Дама встала со скамейки, но с места не двинулась.

– Как вас зовут? – спросила Лотта.

– Смерть, – ответила дама, порылась в сумочке, вытащила пачку «Мальборо» с пониженным содержанием никотина, закурила и не спеша пошла по бульвару к реке.

«Она сумасшедшая, – подумала Лотта. – Как жалко – такая красивая и сумасшедшая. Наверно, гибель Чарми так подействовала на нее… Бедняжка».

 
«…Ночь провалявшись
и веки с трудом разлепив,
соображаю,
что хватил саке накануне
до полнейшего непотребства…
 

Всегда думал, что саке – слабоалкогольный напиток и пьют его из крошечных рюмочек. Да. А стих пошел. Травка помогает. Ну-ка, попробую еще, пока не начался отходняк…»

…В издательстве «Птицы» Лотту встретил заместитель редактора, молодой, легко краснеющий блондин. Он, пряча глаза, сказал, что гонорар ей еще не выписан, и, совсем смутившись, предложил поужинать в «Риме». Лотта не хотела соглашаться, но на удивление согласилась…

Блондин – разумеется, Ванек, как еще может зваться такой пушистый крольчонок? – заказал кучу дорогущей еды, а сверх всех аперитивов – шампанское. Лотта понимала, что дело нечисто, но ей было все равно. Она вначале подумала, что не сможет есть, но, продолжая удивляться себе, ела с аппетитом, и воспоминания о несчастном Чарми ей ничуть не мешали.

Ванек не был дураком – не сказав ни слова о женской привлекательности Лотты, говорил исключительно о ее таланте, тонком понимании английской поэзии, музыке стиха, о том, как он горд тем, что работает с ней, как он ждет ее новых рукописей, как он восхищается ею…

Лотта почти поверила. Полностью поверить мешало шампанское. Впрочем, Ванек оказался умницей до конца – они заехали в супермаркет за бифштексом, оливками и артишоками (хватило, хватило, и мелочь осталась!), потом он отвез ее домой и лишь тут нежно коснулся губами ее руки. И все. Лотта была довольна.

…Лестница показалась ей длиннее обычного, а лампочки на площадках светили тусклее, чем вчера. Противно пахло бигосом от соседей – поляков. Марек полулежал в кресле. Лотта машинально сосчитала количество окурков в пепельнице.

«Три, – подумала она. – Всего три. Прорвемся».

У них в мансарде не было камина. Но она зажгла свечи и кормила своего мужчину кровавым мясом, глядя на огонь и в его глаза, где этот огонь отражался. А потом они любили друг друга на ковре спальни, у открытой двери, выходящей на крышу, и Лотта вначале боялась услышать тяжелые, грохочущие по железу шаги трубочиста, а потом перестала бояться.

А потом они оделись и говорили о понятии ветра в японской и английской поэзии и к полуночи вывели, чем отличается ветер в ивах от ветра в соснах.

А потом Лотта рассказала о Чарми, и Марек засопел и достал откуда-то бутылку дрянной сливовицы, но больше ничего не было, и они выпили и помянули Чарми.

Лотта вынула его листок из кармана джинсов и, разгладив, перевела, постаравшись, чтобы и Марек почувствовал то же, что и она, читающая английский оригинал:

 
Разбитая повозка дребезжит и плачет.
Кто в ней? Друг Франсуа Вийон
Иль Скарамуш?
Кашперле или Гурвинек?
Мы с Белою Ногою ждем в таверне. Здесь
Звенят бокалы, грубы голоса,
Здесь речь невнятна.
Свечи на столе – и смерть
Глядит в окно. И ветер. Ветер. Ветер…
 

Марек обнял ее и прижал к себе.

– Никогда. Никогда, – прошептал он. – Ты никогда не умрешь. И не постареешь. Никогда.

…Лотта уложила его спать, укрыла легким пледом и пошла на кухню мыть посуду. Она мыла тарелки и бокалы, ставила их в сушилку и думала, что она сделает со своим гонораром, когда все-таки его получит. Потом, вздохнув, произнесла вслух: «Бедняжка Ванек» и, охнув, замерла, прислушиваясь к спальне.

Потом она села штопать чулок, потому что другой пары не было. Это скучное и кропотливое дело, но Лотту развлекало то, как блестит игла, притягивая свет лампы.

А потом она вышла на крышу, вдохнула ночной воздух и подумала, до чего же хороший день у нее сегодня был. И еще подумала, что впереди таких дней много, очень много. Пока хватит сил. Лет пять, а может быть, даже семь. Семь лет. Есть еще уйма времени.

Холодный день в ноябре
(Северо-Запад России, первая четверть двадцать первого века)

На мокрых булыжниках улицы Водной Заставы лошадь поскользнулась, но Андрей натянул поводья, и все кончилось хорошо. Неспешной рысью он объехал вокруг замка по двум мостам над фьордом и, пропустив спешащий куда-то в темноту с сиренами и мигалками полицейский патруль, под накрапывающим дождиком по набережной, отворачиваясь от утреннего бриза, добрался до «Совы». Андрей привязал кобылу к железному кольцу, вбитому в стену, и, толкнув тяжелую деревянную дверь, вошел в темное пространство.

Услышав его шаги, за стойкой засветили керосиновую лампу. Андрей, снимая перчатки, уселся на высокий табурет. Связки тростника по стенам, сети, бочки и якоря обозначали профиль харчевни.

Алиса вышла из-за стойки, подошла к Андрею и слегка коснулась губами его щеки. Он рассеянно провел рукой по ее прямым черным волосам.

– Доброе утро, – произнесла девушка.

– Доброе, – отозвался Андрей. – Не подходи близко, от меня пахнет лошадью и потом.

– Чушь, – пожала плечами Алиса. – Только дождем и ветром. Что будете есть?

– Поджарь форель покрупнее. К ней – свежего сельдерея и две вареные картошины с топленым маслом. Лепешку, горячую и свежую. Чистой воды из родника. Крепкого чая, к нему – сушеного ананаса. Чай с бергамотом, если возможно. В полулитровом чайнике, и без глазировки.

– Хорошо, – кивнула Алиса. – Вместо форели могу предложить свежекопченого угря, на рассвете с костра. Попробуете?

– Пожалуй, – Андрей улыбнулся, взял подсвечник со свечой со стойки и, запалив фитиль, пошел к столику у стены, сложенной из грубых камней четыреста лет назад.

…Спустя полчаса, когда от рыбы остался скелет, в «Сове» появился еще один посетитель.

Тысячелетие назад он был бы ткачом или гранильщиком драгоценных камней. Твердые и грубые ткани, в которые он одевался, казались припорошенными пылью. Длинные волосы, перетянутые лентой, опускались на плечи. Глаз было не разглядеть за очками, в которых дрожало пламя свечи.

Андрей поднял руку в знак приветствия, и молодой человек, кивнув, направился к нему, по пути сказав Алисе:

– Заинька, кофе, и побольше, пожалуйста.

– Андрей, привет, – он сел напротив. – Все получилось.

– Доброе утро, Ферзь, – ответил Андрей, щипцами отломив сахар от колотого куска. – Что получилось?

– Что получилось – ты не поймешь, потому что не сечешь в компах. А что будет – скажу. Нам будет приходить еще больше денег. Я запустил в сеть новую программу, которая…

– Я все равно не пойму, ты прав, – перебил Андрей. – Нас не засекут?

– Засекут, но не нас. Все продумано.

– А что с другими программами?

– Три сегодня сдохли, но остальные восемьдесят шесть живут. Общий объем сумм, которыми мы можем ежедневно распоряжаться, составляет три миллиона долларов.

Алиса принесла поднос с чашкой, кофейником и сахарницей.

– Холодно сегодня, – Ферзь поежился.

Андрей молча смотрел на него.

– По основному направлению пока ничего, – наконец произнес Ферзь. – Проще испортить энергосистему изнутри, чем вырубить ее извне. Пока ничего.

– Ферзь-Ферзь, – сказал Андрей, – ты же представляешь, как это нам нужно. Нам очень нужно иметь возможность в любой момент парализовать государственную машину. Деньги – это аккумулированная человеческая энергия, и она нам необходима, но электричество – кровь государства…

– Еще несколько дней, – сказал Ферзь. – У меня получится.

Огонь свечи дрожал, и тени говорящих метались по каменным стенам. За ставнями окон вставал рассвет. Дождь усилился, и лошадь Андрея пофыркивала у двери. Бергамотовый запах перебивал крепкий аромат кофе…

* * *

Поставив кобылу в конюшню, первую половину дня Андрей, как обычно, провел в башне бывшей ратуши, где оборудовал себе кабинет. Ему принесли газеты – десятка два названий, компьютерные новостные сводки, выведенные на бумагу, и сводки радиоперехвата. Некоторое время Андрей просто смотрел в окно на панораму фьорда, завешенную легким туманом. Потом начал читать.

Мир, умирая, корчился в агонии. С Юга надвигалась волна зверства; вырожденцы Севера старались ее не замечать, отдавая дикарям квартал за кварталом в своих городах и народ за народом в странах соседей. Боль, ужас, страх, гнев и страдание, превращенные в черные буквы на белых листах, лежали на столе Андрея.

Он отметил пять сообщений: про то, как дети в городе на Волге сожгли в мусорном баке у школы собаку с щенятами; про геноцид белой общины в одной из центральноазиатских республик; про резню на тропическом острове; про возрождение рынка рабов в центре черноморского города; про успехи французских медиков в создании вакцины против СПИДа.

Потом позвонил по телефону и попросил зайти Марию.

Когда мулатка появилась в кабинете и села за маленький столик у узкого окна, Андрей начал диктовать:

– По пункту номер один. Группе СМИ в городе Б. усилить пропаганду против наркотиков среди молодежи, разъяснять типы наркотиков, их действие, способ применения, попутно распространить самиздат с описанием процесса их изготовления. Торговому отделу направить в магазины Б. большие партии лабораторной посуды для химических опытов под видом поставок в школьные лаборатории. Руководитель темы – Аликс, ожидаемый результат – рост наркомании среди подростков на пятьдесят процентов за год. Пусть мучители испытывают муки. По пункту номер два… Не пиши ничего, пригласи из лаборатории Штольц. По пункту номер три. Ферзю продумать возможность обвала валюты государства И. По пункту номер четыре. Опергруппе обеспечить нападение на пограничников или иным путем вызвать ужесточение режима; в общем, закрыть границу с работорговцами, а то местные начальники всех сограждан до Воронежа продадут. По пункту номер пять. Загранотделу указанного доктора ликвидировать; группе СМИ распространить информацию о том, что данное направление борьбы со СПИДом тупиковое… Жалко человека, конечно, но не дурак ли? Только на СПИД и надеемся… Спасибо, Мария, разошли это и зови Штольц, у нее опять мобильник выключен.

…Эстер Штольц появилась через полчаса. Андрей к тому времени сварил кофе и уселся в кресло у того стола, где сидела Мария. Эстер взяла чашечку худыми длинными пальцами, покачала ее и поставила обратно.

– Я всю ночь пью кофе, – сказала она. – Сегодня еще не ложилась. Опыт будет идти еще три часа, а печень уже болит.

– Оставь все на Мишку и иди поспать, – сказал Андрей.

Эстер досадливо махнула рукой и спросила:

– Что там у тебя?

Андрей отдал ей отчеркнутый текст.

– Избирательности мы пока не добились, – прочитав, сказала Эстер.

– Плевать, там все равно не осталось европейцев.

– А носитель?

– Запустим ракету с подлодки, закамуфлируем под учебные стрельбы. Военморы и знать ничего не будут. Наши сотрудники все привиты?

– От этой бациллы – да.

– А есть новые?

– Есть. Этническая, из Китая.

– Это хорошо.

– Чем больше узнаешь о других людях и народах, тем больше отвращения они вызывают. Это естественно.

– И в этом наша надежда. Привей всех и от этнической бактерии; все мы, вероятно, на сколько-нибудь монголоиды, зачем рисковать? А этих, в Такомтостане, убери, пусть не позорят людской род.

– Другие останутся, – вновь пожала плечами Эстер.

– Мы что, всемогущи? – улыбнулся Андрей. – Что сможем, сделаем. Что не сможем, сделают другие.

– А они есть, эти другие?

– По логике и по газетам вроде есть. Ведь то, что мы делаем, – это так просто… Наверняка еще кто-нибудь придумал то же самое… Да хоть тот же самоназванный пророк, о котором все говорят…

* * *

До обеда Андрей зашел в библиотеку – как бы за книгой, а на самом деле увидеть Ольгу.

По световым люкам в потолке стучал дождь, и прямо между деревьями парка библиотеки проплывали клочья облаков.

Ольга предложила Андрею кофе, и он согласился, хотя не любил растворимого.

Она рассказывала про очередной семинар фантастов, который посетила, и про Бориса Натановича, который тревожится за судьбу фантастики – никто-де, мол, не пишет о будущем, о таком мире, в котором хотелось бы жить и работать, а Андрей отвечал, что ему хотелось бы жить и работать не в НИИЧАВО, а в Англии из романов про Эркюля Пуаро или в крайнем случае Шерлока Холмса.

– Но тогда не было пенициллина, – говорила Ольга.

– И второго Флеминга тоже, – отвечал Андрей, – что, конечно, очень жаль.

А потом они говорили, что все идет в общем-то хорошо и мир наконец стал возвращаться к прежнему состоянию: где кочевали дикие орды, там они и кочуют, где торговали рабами, вновь торгуют, и у Андрея с Ольгой отличная работа в этом ужасном мире, тяжелая, но очень интересная, и так вот только и стоит жить и работать…

А потом они посмотрели друг на друга и пришли к выводу, что мир вовсе не ужасен и даже, возможно, прекрасен, и манихеи не правы – он вовсе не порождение зла, а создан добрым Богом, а зло есть не что иное, как умаление добра, доходящего до полного своего исчезновения, как писал святой Августин шестнадцать столетий назад. Просто в этом мире есть много лишнего – не того, что создал Господь, а того, что сделал человек. Машины для передвижения, да и сами передвижения на дальние расстояния, праздные экскурсии, ночные клубы, средства пропаганды, власти всех видов, алкоголь, наркотики, попса, женские журналы, мода, спортивные состязания, охота и рыбалка для удовольствия, убийства для удовольствия, богатство для удовольствий…

В мире есть все, что нужно для счастья, просто мир необходимо очистить от лишнего.

– А если кому-то это лишнее нужно? Если именно оно делает его счастливым?

– Ну, его надо лечить. Или учить. Или убеждать.

– Это насилие над душой. Этого нельзя. Гуманнее убить.

– А насилие над телом лучше, чем насилие над душой?

– Неизмеримо лучше. Ты представь, что предпочла бы сама.

– Наверно, ты прав. Лучше умереть, чем жить раздавленным…

И они выпили еще по чашечке кофе. А дождь незаметно кончился, и студеный ветер, постепенно усиливаясь, задул с моря.

* * *

На пирсе Андрей на пять минут задержался поболтать с капитаном Макаровым, который завтра, несмотря на холода, отправлялся в очередной раз искать клад в островной крепости и очень звал с собой.

Потом Андрей забежал в пекарню Меладзе, где купил горячий лаваш, прямо из тонэ – керамической печи, вкопанной в землю.

И наконец дошел до «Толстой Катерины» – старинной круглой башни, в которой сейчас размещался ресторан. Обедать в «Сове» ему почему-то не захотелось.

Два-три человека из посетителей с ним поздоровались, и Андрей им ответил. Он сел за столик у застекленной бойницы и, не особо думая, заказал себе бутылку красного молодого вина (принесли «Божоле») и много жареного мяса (стейк едва поместился на тарелке). Кровь на ноже напомнила ему еще об одном сообщении в газетах: корреспондент описывал заготовку бельков – детенышей тюленей – на Белом море. Андрей попытался представить себе боль, ужас и отчаянье забиваемых палками малышей и их беспомощных матерей, которых отгоняют острыми баграми, и едва не позвонил Эстер. В статье говорилось, что этот промысел убыточен, но как-то занять население надо, а между тем жить зверобоям, даже с учетом госдотаций, не на что, и пьют они, и дети их вырождаются…

«Выморить их голодом и холодом, сорвав северный завоз? – подумал Андрей. – Легко. Небольшая путаница документов в Москве… Солярка ушла налево… Или подождать, пока сами вымрут? А зверьки – они что, будут и дальше гибнуть, чтобы жили эти твари?»

Так и не придя ни к какому выводу, он уставился в окно. Мясо он съел, но пить расхотелось… К тому же пора было идти на заседание в мэрию…

В мэрии городской совет, членом которого состоял Андрей, решал вопрос об изношенности канализационной и водопроводной сетей. Ничего поделать было нельзя, потому что ежегодно можно было менять лишь пять километров водопровода и столько же – канализации.

Не хватало денег, но если бы они и были (Андрей вспомнил про три миллиона), не будет труб; а если их купить за рубежом, то надо привозить сюда и ремонтные бригады вместе с техникой. В общем, при наличии всех условий трубы выйдут из строя раньше, чем их заменят. На том и порешили, с тем и разошлись.

Андрея зазвал в кабинет коротко стриженный пред Совета, и они выпили коньяка. А потом пред спросил, может ли Андрей помочь. Андрей обещал закупить трубы и ушел…

…В рок-клубе только что кончился первый концерт, и фойе заняла тусовка анархистов. До начала второго концерта, который хотел послушать Андрей, было еще полчаса, и он присел сбоку на длинную мягкую скамью к молодым людям в черном и синем, с черными звездами или буквами «А» на значках.

Обсуждали, целесообразен ли переход к террору в нынешних условиях.

Фойе было выполнено в красно-черных тонах, и анархисты – кто спокойно и медленно, кто ораторствуя – говорили одно и то же: террор возможен, оправдан и необходим. Андрей взглянул на часы и поднял вверх палец, привлекая внимание модератора. Ему дали сказать.

– Со времен Хулио Хуренито известно, – начал он, – что ручной бомбой можно покалечить пару толстеньких жандармов, самое большее какого-нибудь короля, который коллекционирует китайских болванчиков и увлекается игрой в теннис. Мне кажется, что мы хотели бы добиться иного результата. Мир постоянно разрушает себя с силой десятков тысяч анархических террористов. Нам достаточно только помочь устраивающим нас тенденциям. И помешать противоположным. Тут важно не ошибиться. К примеру, деятельность Лысенко, направленная, казалось бы, на усиление государства и усекновение научных свобод и внутрицеховой академической демократии, способствовала отставанию СССР в развитии генетики и вследствие этого в создании бактериологического оружия, что явно было полезно для судеб Европы. В конце концов главное, чтобы цивилизация, создающая товарный и интеллектуальный продукт, то есть цивилизация золотого миллиарда, продержалась до того момента, когда в ее недрах вызреет и наберет силы новый мир, основанный на постиндустриальном уровне развития технологий и на священном уважении к правам отдельной личности. Мир, не нуждающийся во власти и не имеющий внешних угроз, мир, состоящий из элементов, однородных достаточно, чтобы иметь единую систему ценностей. Возможно, даже вероятнее всего, они не будут людьми. Это будут разумные машины, компьютеры в человеческой оболочке, существа, лишенные нашего внутреннего зверя, свободные от необходимости убивать, чтобы жить. Ради этого будущего можно бороться и побеждать. Спасибо.

Тут очень кстати прозвенел звонок, и публика, не относящаяся к анархистам, потянулась из фойе в зрительный зал. У Андрея запиликал мобильник, и он прижал аппарат к уху.

– Ракета пошла, – произнесла Эстер. – Спокойной ночи.

– Спасибо, – ответил Андрей. – Счастливых снов.

И вышел из клуба под дождь. Ненадолго. Просто взглянуть в небо.