Текст книги "ЯблоPad. Сборник рассказов"

Но вернемся к герою.

– Вы Марья? Знахарь? – вспомнил точное имя Петрович.

Тут же выяснилась пуздрыкинская оплошность. Мария была не Марья.

Отсмеявшись, лже-Марья указала гостю точный маршрут. Пуздрыкин не стал уже возвращать бутыль обратно, а двинулся в путь. Намотавшись по городу, злой и уставший он, наконец, как охотник на нору, вышел на искомый дом. С этого места сидящий сейчас в кафе «Семейное» немолодой, но и нестарый еще муж Елизаветы Петровны, вспоминал все произошедшее с ним урывками. Вот выросло видение каких-то двух бабок в платках. Они подплыли к нему и понесли его обездвиженную стокилограммовую плоть куда-то вглубь дома. Вот он сидит в кресле, а напротив стеклянный шар с шевелящимися внутри молниями, или нет, наоборот – это у него шевелятся на голове волосы при виде того, как в комнату вплывает Марья.

«Или вообще мне все привиделось, и не было никакой Марьи?!» – думал Пуздрыкин, приканчивая первый графин водки.

В этот момент кто-то на миг приоткрыл дверь в чулан его памяти, и Петр Петрович ясно увидел себя стоящим в центре широкой, хорошо освещенной комнаты. Перед ним стоит Марья, и сверлит пальцем его мощный лоб в месте, в котором по всем оккультным наукам должен находиться третий глаз. Взгляд ее прожигает Пуздрыкина до пят, а уста вопрошают: «только если сердце твое чисто, и в нем есть хоть капля любви – тогда помогу, иначе…»

Что означало это «иначе» и чем все кончилось с Марьей, Пуздрыкин вспомнить не мог. Дверь в чулан захлопнулась. Очнулся он лишь тогда, когда на ухо заскрипел отдаленно знакомый голос:

– Ну, че тупишь? Открывай.

Посреди тротуара перед Пуздыкиным стояла та же фигура с полуоторванным воротником, что раскрутила его на пятьдесят рублей. Фигура тянула свои грязные, в порезах и ссадинах руки с черными ногтями к початой бутылке. Пуздрыкин с удивлением посмотрел на невесть кем и чем заполненную до краев тещину бутыль, но делиться с фигурой не стал. Сунул емкость в сумку и зашагал прочь.

К Петру Петровичу стали возвращаться привычные чувства, едва он завидел здание вокзала. Первым из чувств о себе дал знать голод.

Завидев кафе с теплым и родным глазу каждого семьянина названием, Пуздрыкин шагнул в «Семейное».

– Ну, ты как, Тань? – икнула Лера.

– Офуительно. Продолжим? – кивнула Таня и наклонила над фужером бутылку с этикеткой «Изабелла». Из горлышка бутылки, словно извиняясь за неизбежность конца всего сущего, выбежали две рубиновые слезы, и, подмигнув Тане и Лере, покончили собой на донце.

– Звиздец! Кончилось, – приговорила Таня. – Че делать бум?

– Тань, у меня тоже бабла ек. И клиентов как назло… – Лера не договорила. Она повернула голову, дабы обозреть всю поляну «Семейного».

Тут Лера как-то преобразилась: плечи распрямились, грудь пошла вперед, руки сами потянулась к косметичке.

Таня проследила последнее движение коллеги и насторожилась.

– Ты че?

– Клиент. Жопой чую.

Таня проследила Лерин взгляд и повернула голову.

– Тот лысенький?

– Тот ушастенький.

– В смысле – усатенький?!

Не пугайся, дорогой читатель. Обе вели речь об одном и том же человеке. О Пуздрыкине. Тут автор вынужден исправить досадную оплошность, совершенную в начале повествования и сделать отступление. Дело в том, что портрет моего Пуздрыкина был бы не полон, без такой важной детали, как усы Петра Петровича.

Мировая история знает великие тараканьи кренделя Дали, жидкий кирпич Гитлера, укуреный «Герцеговиной Флор» стылый водопад Сталина, заиндевевшую рощу Эйнштейна, фривольный нашлепок Чаплина, безбашенное мочало Буденного, печальный зимний узор Тараса Шевченко. Но вся эта растительность не имела ничего общего с Пуздрыкинской. Компенсируя собой бедность флоры в других частях головы, место под носом Петра Петровича представляло собой гигантскую игольницу густо утыканную черными червяками. Только червяков этих от густого пуздыкинского дыхания давно скрючило, а беседующему с Петровичем человеку казалось, что над его ртом колосится выкрашенная в цвет асфальта рожь. И случалось, что когда чета Пуздрыкиных решалась таки закрепить свой образ в вечности у арбатских художников, то кисти последних смело брали за камертон густой пуздрыкинский ежик.

– Мущина, не угостите дэушку сигареткой? – затекала в Пуздрыкинское ухо сладкоголосая патока Лериного голоса. После событий последних дней, представшее перед Петровичем видение показалось ему столь неземным, что даже исходивший из рта создания перегар не заглушал прелести образа.

Пуздрыкин подвинул Лере стул и сочный, утянутый юбкой в облипон зад, плюхнулся на предложенное место. Не без удовольствия Петр Петрович заметил, что майка девушки эльбрусилась его любимым третьим размером. Не прошло и трех минут, как, не ожидая приглашения, с другой стороны стола заняло стул не менее, если не более неземное создание. Пуздрыкин от неожиданности захлопал глазами. «Тоже третий! – чуть не вскричал он. – Уж и покучу-у!»

Дабы не утомлять читателя скучным описанием пира, скажу лишь, что еще долго после того дня директор «Семейного», пряча от посторонних взоров выручку, поминал добрым словом столицу и ее обитателей.

Никогда еще Петр Петрович не был так счастлив. Учтивость обеих барышень поражала: стоило ему подумать, – а не предложить ли мне им ночлег и свою защиту, как прелестницы уже куда-то его нежно вели, стоило ему заикнуться об очищающем чресла дУше, а девушки уже натирали могучие волосатые плечи и грудь Петра Петровича чем-то приторно-противным.

Часу в пятом утра Таня откинула с груди тяжелую мужскую руку, сползла с кровати и, цепляясь за разбросанные по всей комнате подушки и простыни, прошествовала на кухню. Её сотрясал озноб. Она сегодня выпила годовую норму, а хмель брал вяло. В поисках спиртного она прошла к столу. Прошерстила взглядом небольшую горку пустых бутылок. Подняла одну и лизнула горлышко. Пахло еловыми шишками. Просеменила по холодному полу на убогую кухоньку гостиничных апартаментов. Открыла холодильник, шкафы – пусто. Вернулась в комнату.

– Эй, ушастик. У тя еще выпить че нить есть? – потянула Таня гостя за ухо.

Уши Пуздрыкина неожиданно свернулись в трубочку. Он открыл один глаз и блаженно им улыбнулся. Вновь захрапел.

– Млять! Че ж делать-то? Колотит-то как…

Тут Таня вспомнила, что видела на плече мужчины какую-то сумку. Взглянула в коридор. Синий пуздрыкинский баул болтался в прихожей на крючке.

Таня сняла сумку. Расстегнула молнию и запустила руку в пахнущую носками вещевую утробу. Рука сразу уперлась в холод стекла.

Потянула. Откупорила. Отпила.

Дрожь прекратилась в момент.

Последний раз Пуздрыкин так себя ощущал в тот день, когда ему все же удалось каким-то чудом перевезти на тещину дачу шкаф, чугунную ванну и много чего еще. Сердце его колотилось, руки тряслись, зрение отказывалось зреть. Елизавета тогда бегала к соседям, побираясь аптечкой. Сейчас же вблизи не наблюдалось никого, кто бы мог привести Пуздрыкинский организм к миру. К конфликту органов примешивалось чувство стыда. Пуздрыкин не только не помнил, когда и кто посадил его на поезд, но главное – когда и кто осушил тещину бутыль. Он точно помнил, что дал себе зарок – не притрагиваться к ней до конца путешествия. Странность содеянного состояла в том, что сама бутылка наличествовала, а вот ее содержимого не наблюдалось. С минуту попеняв себе за утерю, Пуздрыкин припомнил подробности вчерашний вечера со всеми его вишенками и клубничками и слегка взбодрился. А взбодрившись, решился на поступок.

«А! Похрен! – подумал путешественник. – Из крана налью».

Приподнялся, чтобы сделать шаг к купейной двери и тут вступило. Перед глазами побежали круги. В ушах зашумело. Пуздрыкин выронил бутылку. Прилег. Так до города и ехал, пока проводница не объявила – столица.

Пуздрыкин поднял бутыль. Прошел к титану и стал цедить из него воду. Мутностью и желтизной, она ничем не отличалась от той, что дала Марья. Петрович заполнил емкость и, пошатываясь, пошел в купе.

– Тсс, совсем плоха, – встретила его шипением теща. – Привез?

Пряча глаза, Пуздрыкин протянул ей бутыль и билеты.

– Это то зачем? И так вижу, что ездил. Вон как сбледнул с лица.

Теща прошелестела к одру дочери, откупорила бутыль и отлила немного в стакан. Понюхала. Отпила.

– Фу, ты. Углем пахнет и… спиртом, кажись.

Пуздрыкин закашлялся.

– Ну-тка, подсоби, – попросила теща, хватаясь за обездвиженную голову Елизаветы Петровны. Пока теща вливала по капле в онемевший рот дочери воду, Пуздрыкин стоял возле кровати, обхватив руками затылок любимой жены. Что-то давно забытое в этот момент шевельнулось в нем. Не ожидая такого безволия, он отвернулся, уставившись в окно. Из его сизого, бесцветного глаза, выползла и дрожа, закачалась на веке тщедушная слезинка.

Он зашмыгал носом.

– Да отпусти. Пусть ее лежит. Теперь только бог поможет, – заговорила теща с неожиданно теплыми нотами в голосе. – Не ожидала я от тебя. Думала, не такой ты. А вон, оказывается как. Можешь.

Упрятав в край фартука лицо, теща пошла из комнаты вон.

Пуздрыкин выбежал в коридор, схватил куртку и рванул дверь.

Улица встретила его каруселью жизни; резала здоровым смехом детская площадка, резвилась и галдела многоголосным Привозом в кронах деревьев пернатая банда, шипела резиной и огрызалась клаксонами источающая нефтяное амбре улица.

Обозрев все это цветошумовое буйство и пропитавшись настроением города, Петр Петрович крякнул что-то нечленораздельное, вроде «куплю тренажер», и зашагал к гаражам, где в боксе №17 возвращал к жизни автохлам его сосед Женька.

Вернулся Пуздрыкин из гаражей за полночь. Как мог тихо пробрался в квартиру и лег в кровать. Довольный вечером, уснул.

Петру Петровичу Пуздрыкину приснился он сам. Будто стоит он коленопреклоненный посреди своих законных 42 метров освобожденной уже от жены и тещи квартиры, а напротив него, посеребренным удельницким Лениным, высится Марья, как есть вся голая. Стоит она на кровати покойницы Елизаветы уже не свет-Петровны, и мнет мясистыми ногами родное лоскутное одеяло. В руке же у нее тещина бутыль, до краев наполненная какой-то мутной брагой. Со словами «нет в тебе любви, Пуздрыкин, и не было», Марья заливается смехом и начинает лить зелье на пол. Петрович по-рачьи бросается к струе и подставляет под нее рот. Но ни капли жидкости не перепадает Пуздрыкину. По какой-то дьявольской траектории Марьино зелье огибает его и устремляется под кровать.

Осушив бутыль, Марья соскакивает с кровати и идет к подоконнику. Там вдруг запевает так знакомую Пуздрыкину песню и принимается поливать из пустой бутыли тещины цветы.

От звуков знакомой мелодии Пуздрыкин проснулся. Надел тапки. Шагнул в соседнюю комнату. Он долго хлопал глазами не понимая, зачем и когда Марья успела переодеться в ночнушку жены. Сон выходил из Пуздрыкина, вытесняя сознание – возле окна стояла его Елизавета Петровна и, поливая цветы, напевала песню их юности.

Пуздрыкин протянул в сторону воскресшей руку и, скорее понял, чем почувствовал, как она плетью сваливается вдоль тела. В глазах завертелась пьяная карусель, и фраза: «Как?» повисла в густой удушливой атмосфере комнаты.

– Танюха, это фак! Нереально, такого не бывает. Только в кино.

– Да я сама охренела. Как сказали – по анализам ноль, по рентгену чистяк. Я ж от счастья прямо там же у них чуть коньки не кинула. Прикинь?!

– Как я за тебя рада, Тань!

Таня и Лера, не скрывая слез радости, обнялись.

– И че теперь делать бушь? – поинтересовалась Лера.

– Думаю новую жизнь начать. Первое – рожу. Потом, конечно найду мужа нормального, и да – учиться хочу. По языкам что-нить.

– Фак, Танюха! Как я тебе завидую. А работа? Бросишь?

– Да в хопе я видала эту работу. Мужики уже вот где, – и Таня показала подруге, где у нее сидят мужики и работа.

Пуздрыкинскую лысину уже изрядно припекло сентябрьское солнце, когда над самым ухом он услышал изменившийся за последние месяцы певучий тещин голос.

– Заслюнявился опять. Подотри.

Елизавета Петровна встала с лавки. Вынула из кармана плаща платок. Промокнула вытекающую из скошенного на бок рта мужнину слюну.

– Еще пять минут погуляем, и домой, – сообщила Елизавета Петровна в общем-то бесполезную для Пуздрыкина информацию. Время для него остановило свой бег.

– Ты когда к Марье-то собираешься, а? Он-то, как я сказала, так в два дня съехал, – подала голос теща.

– Ой, мам, и не знаю. Столько ж лежать-болела, – и на работе завал, и дома гора всего. После ноябрьских думаю выбраться. Ничего. Не помрет.

Елизавета Петровна посмотрела на мужа и наклонилась к нему.

– Ну, все мой хороший, погуляли и хватит. Домой, домой.

В четыре руки мать и дочь подоткнули к горлу больного батистовый шарф и, толкая перед собой кресло с безвольным телом Пуздрыкина, заагукали:

– Скоро Лизонька поедет к Марьюшке. Скоро привезет хорошее лека-а-рство. И все будут здоро-о-вы. Потому, что все очень лю-у-бят маленького Петрушу.

Петр Петрович катил по узкой пешеходной улочке и позвоночником чувствовал скорое приближение циклона.

Цветок в наследство

Любовь Алексеевна Надеждина толкнула дверь номера двести два. Вошла в пустую, одинокую комнату. Взглянула на застланную линялым плюшевым пледом кровать и непроизвольно коснулась висевшего под блузкой крестика. Прошла к окну. Проходя мимо старого шкафа, остановилась возле зеркала. Поправила прическу. Одернула край вельветового пиджака.

На подоконнике в сером пластиковом горшке стоял цветок. Фиолетовое соцветие спало. Лепестки были сложены в маленький уютный кочан. Зеленые мясистые листья закручивались концами вниз. Казалось, что цветок как бы просит прощения, за что-то извиняется. И лишь тугой пятнистый ствол торчал уверенно и ровно.

Любовь Алексеевна вынула из кармана пузырек и побрызгала содержимым на листья и соцветие. Пузырек спрятала. Открыла дверь. Взяла горшок и на вытянутых руках понесла растение из номера.

У порога ее настиг визгливый голос.

– Ой, Любовь Лексевна, я вас ищу. Что с номером-то делать? Кого заселять будем?

У двери стрекотала горничная Нина.

Надеждина, едва не выронив ноши, взглянула на нее так, что Нина попятилась.

Переждав, секундный испуг, Любовь Алексеевна ответила спокойным ровным голосом.

– Нина, я распоряжусь отдельно.

– Ой, а давайте я отнесу, Любовь Лексевна. Я знаю, куда, – продолжала щебетать Нина.

На обдумывание Надеждиной хватило мгновения.

– Хорошо. Закрой дверь и возьми. Я пойду с тобой.

Любовь Алексеевна проследила, как работница закрыла дверь на ключ. Передала Нине цветок. Пошла следом. Их путь лежал в зимний сад.

Спускаясь по лестнице, словоохотливая горничная не выдержала:

– Ой, какая красота-то. А как пахнет. Чудо. У меня дома тоже цветы растут, а такого необычного нет. Вроде как наша фиалка, но больше. Во-о, листья-то! С банан вымахали. А названья все не запомню…

– Брунскорея это, Нин. Неси аккуратней, не разбей.

– Ну, скажете тоже. Я аккуратно… ах, Любовь Лексевна, мне, прям, так этого старичка жалко, – неожиданно переменила тему горничная. – Такой живчик был. Лысенький, но борзый. Все ущипнуть норовил.

Нина помолчала, вспоминая что-то свое, затем добавила:

– Третий уже за этот месяц. Мрут и мрут, мрут и мрут.

– Не ной. Пора их пришла. Что ты хочешь, Нина? Возраст. Болезни. Всем за семьдесят давно.

– Ой, Любовь Лексевна, при чем тут возраст. Я умоляю. Все от экологии. Ведь раньше-то так часто не мерли. Я ж тут не первый год работаю. А сейчас, что ни месяц – двоих-троих, двоих-троих увозят. А все от чего? То химию распылят, то ракету запустят, то колойдер… тфу! И не выго…

– Хватит, Нина, довольно. Мне их тоже жалко. Ставь сюда, – скомандовала начальница, когда вошли в дендрарий.

Горничная, обиженная тем, что прервана на полуслове, брякнула цветок на стол. Молча удалилась.

Любовь Алексеевна закрыла за горничной дверь. Взяла цветок. Понесла его в самый дальний угол сада. Потолок в дендрарии был стеклянный, но разросшиеся нолина, пахира и юкка почти полностью перекрыли свет своими жирными сочными листьями. В помещении было жарко и влажно. Широкие бело-зеленые листья диффенбахии покрывала влажная пленка, а с тонких щупальцев артеки стекала роса.

Надеждина завернула за широкий и кривой от старости ствол цикаса и аккуратно поставила горшок на пол.

Пошла на выход. По дороге подцепила лейку с водой и, проходя мимо фикуса панды, обильно полила его. Когда-то она знала растение не таким, разросшимся до потолка, с мощным негнущимся стеблем. Давным-давно он мог свободно умещался на узких подоконниках.

Любовь Алексеевна, закончив с поливом, ровной уверенной походкой направилась в свой кабинет. Отперла дверь. Вошла. Глянула в окно. Стылый, до одури знакомый примитивный пейзаж дополняли две машины у подъезда.

Милицейская «канарейка» отъезжала. Делать им здесь было уже нечего. Все, что могло произойти, уже произошло, и при том самым естественным образом. В доме отдыха, в номере умер человек. Умер по старости и болезни.

Однако труповозка все еще стояла. Возле нее курил шофер и о чем-то беседовал с двумя стариками из «местных». Надеждина отвернулась. Подошла к сейфу. Доведенным до автоматизма движением открыла его, и точно таким же движением вынула папку. Раскрыла на нужной странице. Взглядом пробежала по списку заселенных стариков. Взяла ручку, вычеркнула фамилию. Все. Нет человека. Закрыта страница.

– Евгения Петровна, это Надеждина, – сказала в телефонную трубку Любовь Алексеевна. – Вы знаете, что у нас в двести втором дедушка умер? Знаете. С довольствия снять надо. Ну да, не первый год. Знаете. Я просто напомнить.

Трубка вновь на аппарате. Рука с папкой тянется к сейфу. За миг до того, как дверца уже должна захлопнуться, Любовь Алексеевна бросает взгляд на фотографию. Место снимка на верхней полке. На фото седой подтянутый мужчина со строгим волевым лицом.

Надеждина закрывает глаза.

«Господи, когда ж это все началось-то? … а тогда и началось, в девяносто первом».

Дом отдыха «Авангард» в ближнем Подмосковье считался элитным и поэтому находился в живописном месте. В «Авангард» приезжали отдыхать работники ЦК партии, Совмина, КГБ и прочих высоких ведомств.

Двадцатичетырехлетнюю Любу Надеждину, только что окончившую училище, после необходимых проверок и собеседований взяли на «теплое» место горничной. Очень многие тогда считали, что случилось такое не без помощи чьей-то «мохнатой» руки. Но правда скрывалась в том, что родилась и жила молодая Надеждина в соседнем с «Авангардом» поселке. Была она веселой и пробивной. Всего добивалась сама.

Такую, веселую и верткую, не мог не заметить ОН – высокий подтянутый мужчина со строгим волевым лицом. Он просил называть его Валентином. Без отчества, но – на Вы. Валентин был из отдыхающих.

Люба выросла без отца, поэтому с детства благоговела перед всеми мужчинами в возрасте, особенно спортивными, с сединой. Таким и был Валентин. А еще ОН был остроумней всех. А еще его боялись. Как-то, прибирая комнату, она случайно заметила, с каким глазом встретила его появление компания четырех мужчин. Как робко они вели себя в его присутствии, как смирно говорили. Поэтому не удивительно, что, невзирая на все условия приема на службу, она влюбилась.

Она думала, что тайно пробираясь ночами в его номер одной ей известным путем, она бережет их секрет, как свою любовь. Наивная.

Через пару недель она спиной стала чувствовать на себе взгляды сослуживцев, слышала их ропот. Еще через неделю случилась неприятная история. Заканчивая убираться в одном из номеров, она ощутила на своем бедре чью то холодную ладонь. Отпрянула. «Но, но, девочка. Не бойся, милая, – мямлил низкорослый старикашка, закрывая на ключ дверь и одновременно шаря глазами в районе ее груди. – Мы же все тихо сделаем. Да?» И сделал неловкую попытку зажать Любу между тумбочкой и шкафом. Надеждина отвесила пощечину и пулей вылетела вон. Валентину об инциденте ничего не сказала.

Назавтра ее ждал разнос у директора. Георгий Константинович Лунев орал на нее, обвинял в развале работы, в блядстве. Успокоился Лунев лишь тогда, когда истребовал заявление на увольнение. По закону ей предстояло трудиться в «Авангарде» еще две недели. Всего две недели. Слова Лунева рвали сердце – остаться без работы. Без ее Вали.

Опухшие от слез глаза девушки Валентин не заметить не мог. Люба все рассказала. Историю мужчина воспринял спокойно, без удивления и эмоций. Он лишь ответил, что на пару дней уедет, а когда вернется, то сообщит ей что-то важное. Точнее он сказал так – «что-то жизненно важное».

Еще до того, как Валентин вернулся, Лунев вызвал Любу к себе. Не глядя Надеждиной в глаза, он признался, что вышло недоразумение, что он во всем разобрался и, главное – приказ об увольнении уже порвал, Люба может спокойно работать дальше.

Как и обещал, Валентин вернулся на второй день и вызвал Любу на разговор. Новость, что он презентовал как жизненно-важную, оказалась смертельной. ОН умирал. Знал об этом давно. У него рак. И отдых «Авангарде» придется сменить на койку в больнице или в хосписе. Как это ни тяжело для него самого, но он предложил не устраивать тайных свиданий, вернее – свести их к минимуму. По его мнению, так им легче будет привыкнуть к неизбежному. Он просил лишь заглядывать под вечер, всего на минуту: пожелать спокойной ночи да полить цветок. Его слова звучали для Любы кощунственно; какое может быть «спокойной ночи»? какой цветок? Она подумала, что он шутит или издевается, но, твердо посмотрев в его глаза, все поняла.

Люба перевела взгляд и только тогда заметила на подоконнике рядом с горшком фикуса что-то зеленое в сером, чего раньше не было. В этот момент ее глаза быстро заволакивала пелена слез.

В этот же день Люба пришла к мысли, что ни на пять минут, ни больше, вплоть до отъезда Валентина, она в номер заходить не станет. Он решил ее бросить и придумал болезнь, рассуждала она. Что ж. Рубить – так под корень! Резать – так по живому!

Но уже на следующий день с нетерпением ждала вечера, чтобы свежим ветром влететь к НЕМУ. И дождалась. И влетела. И вновь закружилась голова. И не было счета минутам. И встреча их затянулась свыше должного. Она, как обещала, выполнила все его пожелания, и ушла.

Ритуал встречи повторился и на следующий день и через… пока на третий Люба не увидела резкую перемену, случившуюся с любимым. Он сдал: лицо стало землисто-серым, веки покраснели и опухли, губы слегка дрожали. Сердце обожгло – не врал! Болезнь существовала. Развивалась. Убивала.

Люба понимала, что самое глупое в такой момент сидеть и ждать смерти. Надо же что-то делать, бежать к врачам, искать помощи. Валентин остановил ее порыв, взяв ее руки в свои. Его слова вновь звучали приговором: бесполезно, он много раз видел смерть, она его не страшит, наоборот, он боится того, что зарождается и скоро расцветет – анархия. А за него пусть не волнуется. Через три дня он покинет этот дом, ляжет в больницу, а от нее он требует, нет, конечно же, просит, пустяк: продолжать приходить и поливать его любимое растение – брунскорею.

К следующему вечеру девушку ждало новое потрясение: за ночь Валентин исхудал, глаза ввалились. Меривший ему давление дежурный врач сказал, что надо больше гулять, дышать кислородом, что, скорее всего, это временно. Но все же предложил сменить «Авангард» на больничную палату. Гулять Люба и Валентин стали теперь вместе. После прогулок она провожала его в номер, поливала цветы, поправляла подушку, укрывала одеялом.

Так минуло еще пару дней. И казалось, что Валентин пошел на поправку. Много рассказывал, размахивая руками, жестикулировал. В один из дней, прогуливаясь с ней по аллее, он как-то осекся на полуслове, и стал заваливаться. Через час «скорая» увезла его в Москву. По инерции Люба зашла в его номер. По привычке полила цветок. Уложила его вещи. Прибрала постель. Ушла.

Назавтра она получила от него письмо.

Спустя много лет она помнила содержание почти дословно.

«Девочка моя, когда ты вскроешь письмо, меня уже не станет. Не удивляйся этому. Все просчитано заранее.

Мне нечего было дать тебе при жизни, кроме любви. И поэтому я чувствую себя должником. Я должен покаяться. Покаяться в том, что сделал тебя соучастницей. Соучастницей в моем убийстве.

Ты помогала мне уйти. Умереть. Быстро миновать болезнь. Ты была в неведении. Ты не должна себя казнить.

Прости. Но пройти через это мы должны были вместе. Потому что если я прав, если все, о чем я напишу ниже случится, то совершить шаг, поступок, да не суть, как это называется, тебе будет во сто крат легче».

Далее он объяснял, по какой причине каждый день, поливая цветок брунскореи, Люба медленно убивала его. По мере того как взгляд съедал строчки, она узнавала, что Валентин служил в том отделе ГРУ, который отвечал за разработки в инновационных областях ликвидации человека без следов и отпечатков. Одни из его соратников засели в лабораториях по изготовке ядов, другие в тех, что разрабатывали газы, третьи пристально следили за новшествами в области волн и электромагнитных импульсов.

Перспективным направлением Валентин для себя посчитал флору. Но долгое время разведка в этой сфере ни к чему не вела. До тех пор, пока однажды, в одной из лабораторий ФРГ не произошла смерть, показавшаяся случайной. Когда Валентин, скорее интуитивно, почувствовал некую неестественность смерти и начал рыть, вскрылось следующее.

Задолго до этого случая в лаборатории были скрещены плоды двух самых ядовитых на Земле растений – брунфельсии и диоскреи. Новому плоду дали имя брунскорея.

Так случилось, что во время опытов то ли случайно, то ли ради эксперимента, или, наоборот, от досады, в почву цветка влили смесь, на четверть состоящую из серной кислоты. Через час цветок погиб. Листья осыпались. Соцветие почернело. Ученый, дабы загладить свою вину, попытался вновь оживить растение. Поставил цветок рядом с собой на подоконник и стал ежедневно его поливать. Через неделю его с инфарктом увезли в больницу, где он скоропостижно скончался. Глубоко копать, по какой причине еще молодой здоровый и энергичный человек умер от болезни старых, никто не стал. И только Валентин заметил, что, в отличие от своих семейных коллег, одинокий ученый подолгу, до утра засиживался за работой. И пришел к парадоксальному выводу – всему виной цветок.

Позже выяснилось, что под воздействием кислоты растение в отсутствии дневного света источает смертельный газ, не имеющий запаха и цвета. Через пару дней от него начинают слезиться глаза, а позже наступают все признаки старения, и – неизбежная смерть. Нивелировать опасное действие цветка можно, перестав поливать, и сбрызгивая листья крепким раствором соды.

Далее Валентин переходил к главному. Наступают трудные времена. Он не предвидел – он знал. Страну ждет хаос. Огромная страна, возможно, распадется на части. А если даже и не распадется, то влезет в капитализм со всеми удовольствиями того ужаса, которым Любу каждый день пугают с экрана телевизора – безработица, нищета, бандитизм, деление на кланы и классы. Человек человеку – волк. Каждый за себя. Стимул жизни – деньги. Его ужасает то, что запущенный процесс не остановить. В предстоящих условиях брунскорея – мощное оружие выживания…

…его наследство для нее – этот цветок. Все, что остается после него. Как она им распорядится – ее дело, но умолял об одном – не выбрасывать…

«Поверь, – заканчивал он письмо, – брунскорея еще послужит тебе. Пусть не зная того, Люба, но ты уже раз завела этот механизм. Теперь тебе будет легче воспользоваться им еще раз.

Люба, прошу еще об одном – по прочтении сожги письмо».

Все вышло, как по писаному. Уже к началу следующего года «Авангард» отключили от финансирования. Вместо жирующей элиты дом отдыха стали наполнять темные личности в черных кожаных пальто и куртках, под которыми канатами сплетались золотые цепи. Они гуляли, постреливали, делили «Авангард» и места в поселке.

Впервые о действии цветка Любовь Надеждина вспомнила только после рождения дочери. Сменивший Лунева новый директор, хамоватый, наглый и беспринципный, поставил ее перед фактом:

– Трешься тут еще месяц и валишь, – повелел он. – На вас бабла нет.

К этому времени половина поселка уже лишилось работы, а вторая ездила в Лужники торговать на открывшемся там рынке.

Надеждина тряслась месяц. Взвешивала. Просчитывала. Решалась. К исходу данного ей директором срока, вошла в его кабинет, неся перед собой брунскорею. Подарила ему растение и попросила поработать еще немного в счет будущей зарплаты.

О страсти нового руководителя «Авангарда» устраивать по ночам в своем кабинете однополые игры сексуального свойства был наслышан весь поселок. Но на случившиеся декадой позже похороны директора никто из поселка на местное кладбище почему-то не пришел.

Ему на смену прибыл новый; волевой, хитрый, хваткий. Под стать нарождающемуся времени.

Хорошо изучив новичка, Любовь Алексеевна предложила смелую идею – приватизировать «Авангард» силами поселка, а сам дом отдыха отдать под хоспис или сделать домом престарелых и инвалидов. Умом и интуицией новый директор почувствовал, что за смелой идеей хваткой девушки кроется нечто большее, о чем Надеждина умолчала. Идею принял. Любу повысил.

Именно новый директор по хозяйственной части теперь вела все переговоры с московскими банками и риэлтерскими фирмами. Именно по ее наущению в новый дом престарелых с прежним громким именем теперь стали селить стариков, чье жилье было заложено в банк или отдано в залог будущей долгой и счастливой жизни в «Авангарде».

Но принести жертву брунскореи Надеждина впервые решилась лишь через пол полгода после повышения. И то случайно.

Судьба вновь свела ее с тем самым старичком, по вине которого она когда-то чуть не лишилась работы. Он был уже совсем стар и лыс, почти без зубов, но его глаз по-прежнему горел юношеским огнем страсти. Как и тогда, в девяносто первом, старикан вновь сделал безуспешную попытку облапить Надеждину. Что его и сгубило. Он стал четвертой жертвой цветка.

С этого дня старики стали уходить из жизни с частотой получения пенсии – ежемесячно.

Причина могла вырасти из пустяка; плохой отзыв, грязная шутка, хамский окрик. Но главный фактор – деньги. Надеждина полюбила получать от подельников – риэлтеров или банкиров – свою долю в тяжелых, тугих, еще пахнущих типографской краской пачках.

Правда, однажды Надеждина чуть было не лишилась своего инструмента. Кто-то, зайдя в зимний сад, обильно полил все цветы, а ее растение, ее орудие труда, ее средство производства было еще и присыпано чем-то белым; почва гнила и пузырилась. Но Люба выходила его. Вынянчила. Возродила.

Цветок стал еще краше. Еще трагичней. Теперь свое смертельное дело растение оказывало за более короткий срок. Но зато, свершив его, брунскорея как-то скукоживалась, сжималась, как бы раскаиваясь и прося прощения.