Текст книги "Альберт Эйнштейн. Во времени и пространстве"

Ульм, Мюнхен, Бавария, 1879-й и другие годы

– Герман, мне кажется, я скоро сойду с ума. Нашему Альбертлю уже скоро семь, а он до сих пор говорит только «да», «нет», «хочу», «не хочу»… Разве это нормально? По-моему, он просто умственно отсталый.

– Прошу тебя, Паулина, не надо так волноваться. Перерастет, – пытался успокоить жену Герман Эйнштейн. – Он вполне нормальный, здоровый, крепкий парень. Не переживай. Ну хочешь, давай еще раз съездим к герру доктору, пусть еще обследует нашего мальчика.

– Хорошо, я согласна.

Мать всю жизнь казнила себя за слова, которые непроизвольно вырвались у нее, когда она впервые увидела своего младенца на руках акушерки: «О, Боже, какого же уродца я произвела на свет!»

Эйнштейн-старший ничего не сказал, а утром следующего дня отправился зарегистрировать свидетельство о рождении сына:

«№ 224. Ульм, 15 марта 1879 г. Сегодня торговец Герман Эйнштейн, проживающий в Ульме, Ванхофштрассе, 135, иудейского вероисповедания, лично известный, предстал перед нижеподписавшимся регистратором и заявил о рождении ребенка мужского пола, нареченного Альбертом, в Ульме, по месту его жительства, от жены Паулины Эйнштейн, урожденной Кох, иудейского вероисповедания, марта 1879 г. в 11 ч. 30 мин. утра. Прочел, подтвердил и подписал Герман Эйнштейн. Регистратор Хартман».

Вскоре молодая чета перебралась в Мюнхен. Отец, забросив свое производство перин, на новом месте попытался с братом Якобом организовать новое предприятие по изготовлению водопроводной и газовой аппаратуры. Через несколько лет братья решили открыть фабрику по производству динамо-машин, дуговых ламп и электроизмерительного оборудования для муниципальных электростанций и сетей. Мама же всецело занималась домом и музыкой.

Развитие юного Альбертля крайне беспокоило родителей. Мальчик явно отставал от своих ровесников, до трех лет вообще не говорил. Только с шести лет стал повторять следом за родителями заученные односложные, короткие фразы: «Иду гулять» – «Спокойной ночи» – «Доброе утро» – «Кушать» – «Не буду» – «Не хочу».

Еще больше их тревожили необъяснимые припадки гнева, которые время от времени волной накатывали на Альберта. И в такие моменты лицо его становилось совершенно желтым, а кончик носа бледнел. Как правило, свою злость Альберт срывал на своей младшей сестре Майе. Однажды он швырнул в нее кегельным шаром, в другой раз едва не пробил ей голову детской лопаткой. Врачи отмечали в мальчике признаки легкой формы аутизма, самопогружения в собственный мир.

Он не любил играть с ровесниками. Его излюбленные занятия требовали самостоятельности, терпения и целеустремленности. Без этого никак нельзя было построить карточный домик или стройный колодец из спичек.

– …И все-таки я с тобой не согласен, Полли, – горячился Герман. – Кстати, Якоб тоже говорит, что с нашим Альбертлем все в порядке. О какой отсталости ты говоришь? А компас?.. Ты помнишь, Паулина, как его заворожила магнитная стрелка? Он же часами наблюдал за ее поведением.

Матушку, конечно, больше тревожил аппетит сына, его внешний вид, поведение и здоровье, нежели какой-то дурацкий компас. А Альберт еще долго-долго помнил те свои детские впечатления: «То, что стрелка вела себя так определенно, никак не подходило к тому роду явлений, которые могли найти себе место в моем неосознанном мире понятий (действие через прикосновение). Я помню еще и сейчас – или мне кажется, что я помню, – что этот случай произвел на меня глубокое и длительное впечатление. За вещами должно быть что-то еще, глубоко скрытое. Человек так не раз реагирует на то, что видит с малых лет. Ему не кажется удивительным падение тел, ветер и дождь, он не удивляется луне и тому, что она не падает, не удивляется разнице между живым и неживым».

Когда в шесть лет родители надумали обучать его игре на скрипке, мальчик безмерно страдал и вымещал злость на учителях-мучителях. Бывало, даже кидался на преподавательницу, вооружившись складным стульчиком. Но со временем ненависть к урокам музыки чудесным образом растаяла, и уже с 14 лет Альберт со своим альтом стал участвовать в домашних концертах. Музыка спасала его от ипохондрии.

Этот элегантный музыкальный инструмент, которому Эйнштейн дал имя Лина, в часы покоя возлежал на шелковом покрывале, укутанный в особый шерстяной «пуловер». Моцарт, Бах, Шуберт, Шуман были безоговорочными кумирами Эйнштейна и в юности, и в зрелом возрасте. Фортепьяно молодой человек освоил позже самостоятельно и частенько импровизировал.

В Мюнхенской гимназии с учебной программой он, в общем-то, справлялся, переходя из класса в класс, но занятия его мало интересовали, как, впрочем, и обычные школьные забавы. Он даже слыл среди одноклассников непроходимым тупицей и тугодумом. Своих преподавателей Альберт раздражал независимым поведением, но особенно замедленной речью. Детей здесь муштровали, они маршировали, а учителя не вразумляли учеников, а отдавали команды. Это была не школа – казарма. С презрением вспоминая годы своего мюнхенского школярства, Эйнштейн говорил: «Учителя в начальной школе казались мне сержантами, а в гимназии – лейтенантами». А «лейтенанты» качали головами и мрачно предрекали: «Из вас, Эйнштейн, никогда ничего путного никогда не выйдет».

Однажды классный руководитель, не сдержавшись, мечтательно признался Альберту:

– Мне бы так хотелось, чтобы вы покинули нашу школу.

– Но я ведь ни в чем не виноват, господин учитель, – попытался возразить растерявшийся школяр.

– Да, это верно, – печально согласился педагог. – Но одного вашего присутствия в классе, Эйнштейн, уже достаточно, чтобы полностью подорвать уважение к учителю…

Зато, будучи в зрелом возрасте, он получил возможность подтрунивать над любопытными собеседниками, которые интересовались, как это ему удалось создать свою теорию относительности: «Почему именно я создал теорию относительности? Когда я задаю себе такой вопрос, мне кажется, что причина в следующем. Нормальный взрослый человек вообще не задумывается над проблемой пространства и времени… Я же развивался интеллектуально так медленно, что пространство и время занимали мои мысли, когда я стал уже взрослым. Естественно, я мог глубже проникать в проблему, чем ребенок с нормальными наклонностями».

Школьное образование его раздражало своей скукой, однообразием, зато уж дома он наслаждался свободой… Он мастерил различные механические модели, дядя Якоб, живший с ними, нередко подсовывал Альбертлю математические задачки и головоломки, и мальчишка бывал по-настоящему счастлив, когда ему удавалось с ними справляться. Якоб пытался внушить племяннику: «Алгебра – очень веселая наука. Когда мы не можем обнаружить зверя, за которым охотимся, мы временно называем его икс, и продолжаем охоту, пока не засунем его в подсумок».

Заметив неподдельный интерес юнца к точным наукам, студент-медик Макс Талмуд, который по вторникам столовался в доме Эйнштейнов, сначала вручил Альберту евклидовы «Начала», а потом «Силу и материю» Бюхнера и «Критику чистого разума» Эммануила Канта. Вселенная для Альберта перевернулась еще раз – он открыл для себя строгие доказательства геометрии и абстрактные понятия философии. Его временные религиозные настроения куда-то мгновенно улетучились, и он стал исповедовать нечто вроде космической религии неверующего, сохранившуюся в нем навсегда. Эйнштейн вспоминал:

«В возрасте 12 лет я пережил еще одно чудо: источником его была книжечка по евклидовой геометрии на плоскости… Там были утверждения, например, о пересечении трех высот треугольника в одной точке, которые и не были сами по себе очевидны, но могли быть доказаны с уверенностью, исключавшей как будто всякие сомнения. Эта ясность и уверенность произвела на меня неописуемое впечатление».

На том и была поставлена точка (или крест?) на его мальчишеской религиозности: «Чтение научно-популярных книжек привело меня вскоре к убеждению, что в библейских рассказах многое не может быть верным. Следствием этого было прямо-таки фантастическое свободомыслие, соединенное с выводами, что молодежь умышленно обманывается государством. И это был потрясающий вывод. Такие переживания породили недоверие ко всякого рода авторитетам и скептическое отношение к верованиям и убеждениям, жившим в окружающей меня тогда официальной среде».

Потерянный религиозный рай юности стал для него первой попыткой освободиться от пут «только личного».

Цюрих, Прага и …

– Это неправда, господин Эйнштейн. Вы, как всегда, шутите. И замечу вам, это не лучшая ваша шутка!

Получив прошение Альберта об увольнении, господин директор Галлер был ошеломлен: из его бюро не уходили по собственному желанию, неугодных просто увольняли. Причем с «волчьим билетом».

Однако после обстоятельного разговора с господином экспертом П класса Эйнштейном господин Галлер вынужден был сообщить Федеральному совету: «Его уход означает потерю для бюро. Однако г-н Эйнштейн считает, что преподавание и научная работа являются его истинным призванием, а потому директор бюро воздерживается от того, чтобы удерживать его предложением об улучшении его финансового положения».

Вот и прощай, Ведомство духовной собственности! Эйнштейн никогда не жалел о годах, проведенных в Берне. Это было счастливое время. «Что касается атмосферы учреждения, – вспоминал он, – то она очень приятна. Взаимоотношения с экспертами дружеские и простые».

Попрощавшись с коллегами, он вышел на улицу, взглянул на знаменитую башню с часами, которую возвели сразу после основания Берна в 1191 году, а через четыреста лет украсили хитроумной вращающейся картой звездного неба.

Стрелки на часах приближались к цифре 12, и Эйнштейн приостановился, чтобы еще раз, может быть, напоследок увидеть, как из дверцы выскочит сказочная фигурка озорного шута с колокольчиками. Потом начнется парад медведей, закукарекает петух, а за ним появится вооруженный благородный рыцарь. И завершит это чудесное представление нестареющий бог времени Хронос со скипетром и песочными часами в руках…

* * *

В 1908 году перед патентоведом-экспертом Эйнштейном забрезжила вполне реальная возможность покинуть вконец постылое бюро и получить место экстраординарного профессора в родном Цюрихском университете.

Кроме него, на эту должность претендовал также товарищ Альберта по Поли Фридрих Адлер, чьи шансы оценивались весьма высоко. Однако Адлер, о котором говорили, что он человек маниакальной честности, узнал, что невольно стал конкурентом Эйнштейну и подал в университет официальное заявление:

«Если имеется возможность заполучить такого человека, как Эйнштейн, то было бы абсурдом брать на это место меня. Я должен со всей искренностью признать, что мои способности не идут ни в какое сравнение с эйнштейновскими. Нельзя терять – в угоду политическим симпатиям – возможность получить в университет человека, который может принести ему так много пользы, подняв его престиж».

Новая должность – экстраординарного профессора! – громко звучала только для несведущих. По сути же, Эйнштейн являлся лишь внештатным профессором с окладом на уровне того же эксперта П класса. Вот только жизнь в Цюрихе была дороже. И Милеве пришлось пополнять семейный бюджет, занимаясь приготовлением домашних обедов для студентов.

Профессорский дебют Эйнштейна оказался удивительно удачным. Когда он поднялся на кафедру, в поношенном костюме, со слишком короткими брюками, когда мы увидели его железную цепочку от часов, у нас появилось скептическое отношение к новому профессору, вспоминал один из слушателей Ганс Таннер. Но с первых фраз он покорил наши черствые сердца своей неповторимой манерой чтения лекций. Манускриптом, которым Эйнштейн пользовался при чтении, служил листок бумаги величиной с обычную визитную карточку. Там были обозначены вопросы, которые он хотел осветить в лекции. Таким образом, Эйнштейн черпал содержание лекции из собственной головы, и мы оказались свидетелями работы его мысли. Насколько привлекательным был подобный метод для студентов, привыкших к стилистически безукоризненным, отфильтрованным лекциям, увлекавшим в первый момент, но оставлявшим ощущение пропасти между преподавателем и нами. А здесь мы сами видели, как возникают научные результаты – оригинальными путями. Нам казалось после лекции, что мы сами могли бы ее прочесть.

Эйнштейн должен был излагать в своих лекциях главным образом классическую физику. Но теперь, после пересмотра ее основ, классика трактовалась уже по-иному и, соответственно, подавалась в другой манере. Перед студентами представало не законченное строение, а живая строительная площадка, и Эйнштейну становилось интереснее обсуждать со своими слушателями не планировку этого здания, а проект его перестройки.

Отношения между ними сохранялись непринужденными. Обычно после еженедельного вечернего коллоквиума по физике профессор поднимал руку и спрашивал:

– Итак, кто со мной в кафе «Терраса»?

Там дискуссии продолжались, но уже совсем не в академической обстановке. И не обязательно по физическим или математическим вопросам. Но и по сугубо жизненным проблемам в том числе. Когда наступал «полицейский час» и кафе закрывалось, профессор уводил к себе домой наиболее рьяных спорщиков, и там, готовя кофе, любил озадачить их какой-нибудь математической шарадой: «Найдите-ка, друзья, ошибку».

А вот философские споры с верными единомышленниками и коллегами – Марселем Гроссманом и Фридрихом Адлером – чаще всего заканчивались на чердаке. Нельзя было докучать домашним – как-никак, в семье Эйнштейна появился еще один младенец по имени Эдуард. А кто мог помешать единоверцам под ветхой крышей дома? Разве только голуби…

Альберт полюбил одиночество, «мучительное, когда ты молод, и восхитительное, когда становишься зрелым человеком».

Но, как позже выяснилось в ходе многочасового общения с Зигмундом Фрейдом, умственная потенция всегда сопряжена с потенцией сексуальной.

И в Цюрихе с Эйнштейном порой приключались курьезные эпизоды, которые друзья потом преподносили как «подвиги Геракла». Однажды во время лекции Эйнштейн отвлекся, увидев, что в аудиторию случайно забрела девица «очень легкого поведения», яркая, красивая, правда, несколько вульгарно накрашенная. Она столь призывно взглянула на лектора, что ему сразу же захотелось объявить перерыв. Что он и сделал, удалившись со «студенткой» в неизвестном направлении… Лекция затем была успешно завершена.

Старый, мудрец Макс Планк (а точнее – Макс-Карл-Эрнст-Людвиг фон Планк), бессменный секретарь Прусской академии наук и председатель общества имени кайзера Вильгельма, объединявшего крупнейшие научно-исследовательские институты Германии, был одним из первых крупных ученых, кто всерьез заинтересовался дебютными статьями некоего А.Эйнштейна из Берна, опубликованными в «Анналах физики». С превеликими трудностями он отыскал его адрес и отправил письмо мало кому известному физику со своей лестной оценкой и более чем оптимистическим пророчеством: «Предвещаются после Вашей работы такие научные битвы, сравниться с которыми смогут лишь те, что велись когда-то за коперниковское мировоззрение…»

Маститый ученый также настоятельно советовал своим коллегам, профессорам Бернского университета Грунеру и Форстеру внимательно присмотреться к «этому юноше, я хочу сказать, одному из величайших физиков нашего времени», который мечтает всецело посвятить себя науке.

Когда в немецком университете имени Карла Фердинанда в Праге открылась вакансия ординарного профессора на кафедре теоретической физики, все тот же Макс Планк выдал Эйнштейну самые блестящие рекомендации: «Работа по теории относительности, возможно, по дерзости превосходит все, что было сделано до сих пор путем умозрительных построений и с применением теории познания. Неевклидова геометрия рядом с этим – просто детская игрушка… Если теория Эйнштейна окажется справедливой, на что я рассчитываю, его следует считать Коперником XX столетия».

Поначалу утверждение на должность проходило с трудом. Министерство не соглашалось из-за моего семитского происхождения, полагал Эйнштейн. Но когда волей императора Австро-Венгрии Франца Иосифа назначение все же состоялось, новоиспеченный профессор, заполняя анкету, в графе «Вероисповедание» упрямо указал – «Моисеево».

Так Альберт весной 1911 года перебрался в Прагу. Милеве было тяжело расставаться с привычной атмосферой Цюриха, переезжать куда-то, в совершенно незнакомый, чужой город, да еще с двумя детьми на руках, и начинать, по сути, все сначала. Но, тем не менее, она последовала за мужем, своим неугомонным кочевником.

За год с небольшим работы в Праге Эйнштейн приобрел немало друзей и столько же недоброжелателей. Он всегда искал и находил единомышленников. При этом не ограничивал круг своего интеллектуального общения только преподавателями. Профессор с неподдельной заинтересованностью встречался с историками, юристами, врачами, людьми, далекими от физики и математики. Им были доступны самые общие представления о времени и пространстве, порой наивные размышления о секретах мироздания, не искореженные устоявшимися и казавшимися незыблемыми догмами. У Эйнштейна их воззрения служили исходной точкой новых физических концепций.

Вдова богатого фармацевта Берта Фанта каждый четверг превращала свой дом на Староместской площади в салон пражских интеллектуалов. Кроме удовлетворения своих духовных запросов, мадам Берта преследовала и чисто земные цели: как-никак, две дочери были на выданье.

Именно в этом салоне Эйнштейн познакомился с молодым писателем Максом Бродом, историком, специалистом по санскриту Морицем Винтерницем, философами Хуго Бергманном и Мартином Бубером. Время от времени здесь появлялся и мало кому известный чиновник страховой компании Франц Кафка, который тихонько располагался где-нибудь в углу, пил кофе и старался никому не мешать. (В то время, пожалуй, лишь Макс Брод знал, что Франц всерьез занимается литературой. Позже, кстати, именно Брод, к счастью, не исполнил посмертную волю друга – не сжег его рукописи, а опубликовал, прославив имя Кафки.)

С коллегами по кафедре Эйнштейн не находил дружеского взаимопонимания и реальной поддержки. Он видел: «Они либо надменны, сохраняя аристократизм, либо раболепны». Бесил бюрократизм: «Бесконечно количество бумаг по поводу ничего не значащего дерьма». Раздражала общепринятая профессорская униформа для особых случаев – треуголка с перьями, брюки с золотыми лампасами, генеральская шинель, шпага. А ко всему еще и обязательность визитов, участия в официальных церемониях и прочие докучливые фомальности. Например, всенепременное присутствие в траурных мероприятиях.

Однажды, шагая в скорбной колонне вслед за гробом совершенно не знакомого ему покойника, Альберт Эйнштейн не сдержался и шепнул на ухо какому-то профессору: «Знаете, присутствие на похоронах, по-моему, это то, что ты делаешь, дабы угодить людям вокруг… Мне это напоминает усердие, с которым мы чистим ботинки каждый день только потому, чтобы никто не сказал, что мы носим грязные ботинки».

Отрываясь по временам от работы над новой теорией гравитации, Эйнштейн любил постоять у окна своего кабинета, откуда был виден чудесный парк. По утрам там обычно прогуливались женщны, а во второй половине дня почему-то только мужчины. Кто – в одиночку, погруженный в свои раздумьях, некоторые же собирались в группы, что-то бурно обсуждая между собой. Профессор с большим интересом наблюдал за этой праздной, несколько странной публикой. Когда ему объяснили, что парк принадлежит крупной психиатрической лечебнице Богемии, а эти люди ее пациенты, Эйнштейн долго смеялся: «Теперь понятно. Это – сумасшедшие люди, которые не посвятили себя квантовой теории…»

Однако не столько подобное соседство угнетало и портило ему настроение, сколько никак не складывающиеся отношения с местной профессурой, непрекращающиеся межклановые дрязги и интриги.

Совсем иную атмосферу, искреннюю, теплую, творческую, он ощутил на первом съезде ведущих физиков Европы, которую в Брюсселе организовал бельгийский миллионер и меценат Эрнест Сольвей. Кого там только не было! И Планк, и Резерфорд, и Ланжевен, и Лоренц, и Пуанкаре… В перерыве между научными дискуссиями Макс Планк познакомил своего подопечного с молодой высокой женщиной в черном платье:

– Мадам Мари Кюри – мсье Альберт Эйнштейн.

Женщина улыбнулась, сняла печатки, обнажив руки, обожженные лучами радия, и сказала:

– Вот реальное подтверждение энергии. Пароль: Е=mc². Верно?

– Мадам, вы очаровательны…

Они много общались, и их симпатия оказалась взаимной.

А вскоре так случилось, что Альберт был вынужден вступиться за женскую честь Марии и протянуть ей дружескую руку помощи и поддержки. Сразу после сольвеевской конференции в Париже разразился грандиозный скандал, который непосредственным образом касался Мари Кюри и ее молодого возлюбленного Поля Ланжевена. Жена Ланжевена, узнав о романе своего мужа, наняла какого-то ушлого прохиндея, который проник в дом Кюри и выкрал любовную переписку. Эти письма взбешенная ревнивица передала в газеты. Разъяренная пуританская (?) французская публика и не менее высокоморальная пресса по возвращении Мари из Брюсселя устроили мадам форменную обструкцию: пикетировали ее дом, преследовали малолетних дочерей. Дошло до того, что секретарь Шведской академии написал несчастной женщине, что ей, пожалуй, не стоит приезжать в Стокгольм на торжественную церемонию вручения Нобелевской премии, которая была присуждена Марии Склодовской-Кюри за выдающиеся открытия в области химии. Но она приняла премию, хладнокровно заявив при этом, что не видит никакой принципиальной связи между своей научной работой и фактами ее личной жизни.

Восхищенный Эйнштейн тут же написал несгибаемой женщине:

«Глубокоуважаемая мадам Кюри!

Прошу не смеяться над моим решением написать Вам. Стоит признать, ничего целесообразного я Вам сейчас не поведаю. Но меня привело в ярость свинское поведение общественности по отношению к Вам. Я просто-напросто не могу об этом молчать – мне нужно выплеснуть эмоции. Однако я убежден, что такой тактичный человек, как Вы, особо и не обращает внимания на то, что о нем пишут, будь то хвалебная ода или же грязные сплетни, которые претендуют на то, чтобы стать сенсацией.

Должен Вам сказать, что восхищаюсь Вашим умом, энергией и харизмой, которую Вы излучаете, а также Вашей честностью, и, по правде говоря, я был неизмеримо рад возможности лично познакомиться с Вами тогда в Брюсселе. Скажу Вам больше… Все те, кто не принадлежит к числу этих рептилий, чрезвычайно счастливы, что вообще имеют привилегию быть знакомыми с такими людьми, как Вы и Поль.

Если этот скандал, связанный с Вами, будет все еще продолжаться, и эти выродки так и не оставят Вас в покое, дам Вам совет: просто закройте глаза и вообще не читайте всю эту чепуху, лучше оставьте ее тем идиотам, для которых она состряпана.

С самыми наилучшими пожеланиями Ваш искренний друг Альберт Эйнштейн».

…Тем временем Эйнштейн решил все же навсегда покинуть Прагу. Город ему очень нравился. А люди… Люди встречались разные, «совсем чужие», как сообщил он другу Бессо.

Пора возвращаться в Цюрих, в свой Поли. Летом, перед началом учебного года, к нему в гости наведалась Мари Кюри вместе своими двумя очаровательными девочками – Ирен и Евой. Эйнштейн, прихватив с собой старшего сына Ганса-Альберта, предложил всей компанией совершить восхождение на удивительной красоты ледник Энгадин.

«Когда мы поднимались на кручу, – позже рассказывала отважная женщина, – и надо было внимательно следить за каждым шагом, Эйнштейн вдруг остановился и сказал: «Да, дорогая Мари, а задача, которая сейчас стоит передо мной, – это выяснить подлинный смысл закона падения тел в пустоте…» И потянулся за листком бумаги и карандашом, которые торчали у него в боковом кармане…»

Кюри его остановила: «Как бы нам сейчас не пришлось проверять этот закон на собственном примере!» Эйнштейн расхохотался, и восходители продолжили свой путь к непокоренной вершине.

Своеобразный был юмор у гениальных ученых…