Текст книги "Альберт Эйнштейн. Во времени и пространстве"

Берлин, 1914 год и далее. Война объявлена. ОТО

Макс Планк, пристально следя за успехами и неудачами своего протеже, всячески настаивал на возвращении автора специальной теории относительности домой, в Германию. Благодаря его стараниям Прусская академия наук уже была готова избрать доктора Эйнштейна своим действительным членом. Берлинский научно-исследовательский центр предлагал ему возглавить физический институт на сказочных условиях: никаких административных обязанностей! Только наука! Столичный императорский университет гарантировал профессору Эйнштейну право читать лекции только тогда и столько, когда и сколько он сочтет необходимым. Возвращайтесь!

Наконец, в Цюрих на «открытую охоту» за Эйнштейном прибыла целая миссия в составе Планка и профессора Вальтера Нернста с супругами. Вновь обрисовав радужные перспективы, которые открываются перед Альбертом уже завтра, Планк поинтересовался, чем он занимается сейчас. Эйнштейн с энтузиазмом начал рассказывать ему о своих находках в области ОТО. Планк остановил его:

– Как старший товарищ я должен предостеречь вас против продолжения этой работы. Во-первых, у вас ничего не выйдет. А во-вторых, даже если вы добьетесь успеха, вам все равно никто не поверит.

Взяв минимум времени на раздумья, Эйнштейн сообщил, что дорогие гости узнают о его решении, если сегодня вечером они соизволят прогуляться по окрестностям Цюриха. Там он встретит Планка и Нернста и в случае согласия помашет им белым платочком. «Капитуляция» – маленький спектакль «режиссеру» Эйнштейну – к всеобщему удовольствию, удался. Он вообще обожал театральные эффекты. Друзья замечали: отдельные свойства актера, довольно средненького, непостижимым образом уживались в нем с его духовным величием.

Поддавшись на уговоры и щедрые посулы, Эйнштейн честно предупредил:

– Господа берлинцы, вы носитесь со мной, как с несушкой-рекордисткой. А я ведь сам не знаю, смогу ли еще снести хотя бы одно яйцо…

Макс Планк был человеком слова. Вместе с коллегами он составил особую рекомендацию Альберту Эйнштейну для принятия в члены Прусской академии. Уже весной он отправился в Берлин. Слава бежала впереди. Журналисты крупного немецкого издания «Die Vesicle Zeitung», расталкивая конкурентов, чуть ли не на перроне вокзала атаковали Эйнштейна, предложив рассказать читателям их газеты о своей научной работе. В статье «О принципе относительности» автор касался, главным образом, проблем заветной ОТО. Публикация была полемична и завершалась вопросом: «Является ли очерченная выше теория относительности в основном законченной, или же она представляет только первый шаг на пути дальнейшего развития?.. Даже физики, ценящие теорию относительности, еще не имеют единого мнения».

2 июля 1914 года Альберт Эйнштейн стал членом Прусской академии наук. Напутствуя 35-летнего академика, Планк заметил: «По-настоящему вы любите то направление работы, которое позволяет личности проявить себя с наибольшей свободой». И выразил надежду, что немецкая экспедиция, которая вот-вот будет направлена в Крым для наблюдения солнечного затмения 21 августа 1914 года, предоставит все необходимые данные для проверки расчетов по искривлению лучей света, ранее произведенных господином Эйнштейном.

* * *

Но только какая там крымская экспедиция? Какое еще солнечное затмение?! 28 июля выстрелом юнца-провокатора Гаврилы Принципа в Сараево началось вселенское затмение на Земле – Первая мировая война!

Развернувшиеся военные действия перечеркивали все прежние перспективы и надежды. Преподавательская работа оказалась никчемной. Научные институты спешно переориентировались исключительно на выполнение заказов армии.

– Простите, господа, – отнекивался от настойчивых предложений Эйнштейн, которому паспорт традиционно нейтральной Швейцарии пока еще в какой-то степени служил некой индульгенцией, – но в настоящий момент я крайне занят одной неотложной теоретической проблемой. Извините…

Еще до начала военных действий профессор осмелился обнародовать свою непримиримо пацифистскую позицию: «Я глубоко презираю тех, кто может с удовольствием маршировать в строю под музыку, эти люди получили мозги по ошибке – им хватило бы и спинного мозга. Нужно, чтобы исчез этот позор цивилизации. Командный героизм, путы оглупления, отвратительный дух национализма – как я ненавижу все это. Какой гнусной и презренной представляется мне война. Я бы скорее дал разрезать себя на куски, чем участвовать в таком подлом деле. Вопреки всему я верю в человечество и убежден: все эти химеры исчезли бы давно, если бы школа и пресса не извращали здравый смысл народов в интересах политического и делового мира».

Макс Планк и Альберт Эйнштейн оказались по разные стороны баррикад. Добро бы, если бы сугубо научных…

Коллеги по Прусской академии, используя имя прославленного ученого, заявили о своем бесспорном долге перед фатерляндом, о священной миссии Германии и о необходимости новой организации Европы. Около сотни интеллектуалов выступили с воззванием к немецкой нации в поддержку вторжения Германии в нейтральную Бельгию, именуя врага «русскими ордами, объединившимися с монголами и неграми для развязывания войны против белой расы». Авторы ура-патриотического обращения заклинали, предупреждая, что без германской военной силы «немецкая культура будет стерта с лица Земли. И мы как культурная нация – нация, которая дорожит наследием Гете, Бетховена и Канта, не менее священным, чем домашний очаг, – будем вести эту борьбу до самого конца».

Альберт Эйнштейн не собирался отмалчиваться. Вместе с друзьями-единомышленниками он подписал «Обращение к европейцам» с призывом объединить усилия тех, кому действительно дорога европейская цивилизация, стремиться к учреждению «Европейской лиги». Первым шагом на этом пути стало создание пацифистской организации «Лига за новое общество».

Другу Паулю Эренфесту Эйнштейн с горечью в сердце писал: «Международная катастрофа тяжело отзывается во мне, человеке интернациональном. Тот, кто живет в это «великое время», начинает осознавать, что принадлежит сумасшедшему, опустившемуся виду, которому к тому же дарована свобода воли. Если бы был где-нибудь остров для доброжелательных и светлых людей, вот там хотел бы я быть пламенным патриотом».

Снисходительно именуя национализм «детской болезнью, корью», Эйнштейн, видимо, все еще не забывая своих наблюдений за пациентами Богемской лечебницы, замечал: «Я начинаю привыкать к теперешнему нездоровому ажиотажу, ибо сознательно отстраняюсь от всего, чем озабочено наше сумасшедшее общество. И в сумасшедшем доме служитель может жить спокойно. С сумасшедшими приходится считаться, ведь дом, в котором живешь, построен для них. Выбор же дома отчасти зависит от нас, хотя, впрочем, разница между всеми этими заведениями куда меньше, чем нам представляется в молодости».

Лидеру пацифистов того времени, знаменитому французскому писателю Ромену Роллану Эйнштейн с энтузиазмом и отчаянием написал: «Из газет и при содействии союза «Новое Отечество» я узнал о смелости, с которой Вы выступили, чтобы устранить то тяжелое, что разделяет сейчас немецкий и французский народы. Это заставляет меня выразить Вам чувство моего горячего уважения. Пусть Ваш пример пробудит других людей от ослепления, которое охватило столько умов… Поблагодарят ли будущие поколения нашу Европу, в которой три столетия самой напряженной работы привели лишь к тому, что религиозное безумие сменилось безумием националистическим? Даже ученые различных стран ведут себя так, будто бы у них ампутировали головной мозг…

Я предоставляю в ваше распоряжение мои слабые силы на тот случай, если вы сочтете разумным воспользоваться ими, учитывая мои связи с германскими и иностранными академиями.

Глубоко преданный вам Альберт Эйнштейн».

Когда осенью 1915 года они встретились в отеле на берегу Женевского озера, писатель был поражен: «Необычайно вольны его суждения о Германии, в которой он живет. Не всякий немец обладает такой свободой суждений. Другой человек страдал бы, чувствуя себя духовно изолированным в этот страшный год. Этот – нет. Он смеется».

Нет, не только смеется. Эйнштейн все больше задумывался над «проклятыми вопросами»: «Как могло случиться, что эпоха, столь любящая культуру, могла оказаться так чудовищно безнравственной? Все больше и больше убеждаюсь, что милосердие и любовь к ближнему – ценнее и выше всего остального… Весь наш хваленый технический прогресс – да и вся наша цивилизация – подобны топору в руках психически больного преступника».

Тем не менее, ученый сторонился каких-либо организованных форм борьбы за мир, неуступчиво отказываясь «ходить строем» даже в том самом союзе «Нового отечества», в создании которого принимал самое деятельное участие. У него, с юных лет ненавидящего любые формы насилия – Zwang, пацифизм имел, скорее всего, инстинктивную природу, нежели являлся плодом длительных интеллектуальных раздумий. Отвечая по данному поводу литературному секретарю Льва Толстого В. Булгакову, Эйнштейн писал: «Понятие «насилие» является столь нечетким и общим, что, в конечном счете, под него попадает все – потому что мы причиняем вред всему живому… всем тем, что мы делаем… То, что мы делаем с чувством любви к творению Божьему, – это для меня «хорошо». Радоваться радостям ближнего и страдать его страданиям – вот лучшие ценности, которыми всегда можно руководствоваться… Считаю войну мерзкой хотя бы из-за тех чувств, которые делают ее возможной».

Его Отечеством оставалась наука. Конечно, ученый суеверно кокетничал, когда говорил, что не стоит сравнивать его с «несушкой-рекордисткой». Уже осенью 1915 года вышла в свет первая статья Эйнштейна, посвященная общей теории относительности (ОТО). Далее последовал еще ряд серьезных публикаций, которые окончательно обосновали самую выдающуюся, по признанию мировой общественности, научную идею XX века.

Он пытался более-менее популярно объяснить суть ее в книге «О специальной и общей теории относительности (общедоступное изложение)».

Итак, пространство деформируется объектами, и чем массивнее объект, тем больше эффект. Степень деформации или искривления пространства выше всего вблизи объекта, и становится все меньше и меньше по мере того, как расстояние от него увеличивается. Представьте, к примеру, что пространство – упругая резиновая простыня. Помещенный на нее камень, конечно, заставит ее прогнуться или деформироваться в этом месте. И чем тяжелее будет камень, тем, естественно, большим станет прогиб. Шарик, катящийся по поверхности простыни, будет отклоняться, проходя около камня. И по мере приближения к камню это отклонение будет расти. Если бы шарик смело прошел очень близко к камню, он стал бы многократно вращаться вокруг него.

Отсюда вывод: точно так же и в нашей Вселенной излучение и материальные объекты, проходя около массивных объектов, отклоняются кривизной пространства. Именно поэтому Земля вращается по орбите вокруг Солнца, а Луна – вокруг Земли, двигаясь по линии наименьшего сопротивления в поле, создаваемом Землей.

Понятно, господа? Да как сказать… Во всяком случае, сенатор Брэндиджи признавался: «У меня такое ощущение, как будто я бесцельно пространствовал с Алисой по Стране чудес и участвовал в чаепитии с Безумным Шляпником».

Время от времени Эйнштейна охватывало вполне объяснимое уныние: «Меня постоянно угнетают безмерно трагические события, обременяющие нашу жизнь. Раньше я спасался, погружаясь в физику, но теперь уже и это не помогает».

Кое-кто посмеивался, считая пустой тратой драгоценного времени внезапно возродившийся у Эйнштейна в период интенсивных исследований по ОТО интерес к экзотическим лабораторным экспериментам. А он писал другу Бессо: «Эксперимент скоро закончится… Изумительная работа… Какую же изощренность демонстрирует природа, когда пытаешься проникнуть в ее тайны… Я все еще увлекаюсь проведением опытов». Речь шла о гиромагнитных явлениях микрочастиц – о повороте свободно подвешенного образца при его намагничивании внешним магнитным полем.

Практические уроки Бернского патентного бюро все-таки сказывались. С Лео Сциллардом Эйнштейн запатентовал три типа холодильных машин, насосы для них, компрессоры. С Мюзамом измерял диаметр капилляров. После завершения работы с Гольдштейном над созданием слухового аппарата Эйнштейн выразил свои эмоции в стихотворной форме:

 
Я понял,
Что мыслителю порой
Немного техники
Несет отраду и покой…
 

Danke schon, господин директор Галлер!

Законная супруга по-прежнему оставалась в Цюрихе, обосновавшись с сыновьями в пансионате. На жизнь не жаловалась, тем более, что Альберт время от времени присылал из Берлина переводы. А когда этих денег не хватало, Милева подрабатывала уроками математики и игры на фортепьяно. Альберт писал ей: «Я охотно посылал бы тебе больше денег, ноу меня самого их не осталось. Сам я живу более чем скромно, почти по-нищенски. Только так мы сможем отложить что-то для наших мальчиков».

Что поделаешь, ведь жить ему приходилось, по сути, на две семьи, деля кров с кузиной Эльзой. Последняя, конечно, высказывала претензии Альберту, утверждая, что Милева бессовестно помыкает им как хочет. На что Эйнштейн решительно возражал: «Я с полной убежденностью заявляю Вам, что считаю себя вполне достойным представителем своего пола. Надеюсь, у меня когда-нибудь появится возможность Вас в этом убедить». И утешал страдающую любовницу: «Отсутствие Милевы мне так приятно. Как ты видишь, я тоже получаю удовольствие от брака».

Отдадим должное стойкости и настойчивости Милевы, которая из последних сил стремилась сохранить распадающиеся брачные узы. Она даже заботливо предупреждала ненавистную соперницу-разлучницу: «Надобно тебе знать, что ты – бесстыдная потаскуха, а посему желаю тебе всего самого наихудшего. Не надейся, что твоя судьба сложится лучше, чем моя».

Вся в слезах Эльза прибежала к Альберту:

– Прочти, что пишет твоя благоверная!

Эйнштейн мельком взглянул на письмецо Милевы и приобнял плачущую Эльзу:

– Дорогая, нет никаких причин, чтобы у тебя болела голова из-за моей жены. Еще раз заверяю тебя, что этой проблемы не существует. У нас с ней давным-давно разные спальни. И я рассматриваю свою так называемую жену в качестве служанки, которую я не могу уволить. Понятно?..

А друзьям в порыве откровения признавался: «Когда я живу с Милевой, у меня ощущение, будто у меня под носом говно».

Эйнштейн был бесконечно благодарен Эльзе за то, что она никогда не пересекала проведенную им самим демаркационную линию между его научным миром и семейной жизнью. Это давало Эйнштейну свободу и возможность в любую минуту оставаться наедине с самим собой. Период некоторого творческого застоя в научных поисках, который случился с ним после расставания с Милевой, изнурительной болезни и обретения новой заботливой спутницы сменился всплеском новых открытий. В конце 1915 года он сообщал одному из коллег: «Последний месяц был одним из самых тревожных и тяжелых в моей жизни, но и одним из наиболее успешных… Я понял, что мои прежние уравнения гравитационного поля были совершенно необоснованными. После того, как у меня исчезло всякое доверие к прежней теории, я ясно увидел, что удовлетворительное решение можно найти только на основе идеи Римана. К великой моей радости, выяснилось, что, кроме решения Ньютона как первого приближения, во втором приближении появилось смещение перигелия у Меркурия. Для отклонения света Солнцем получилось значение, вдвое больше прежнего… Как только вы изучите общую теорию относительности, вы убедитесь в ее правильности. Поэтому я ни слова не скажу в ее защиту…»

Всего за годы войны он опубликовал, кроме книги об ОТО, еще около пятидесяти статей, что было просто ошеломительным результатом.

Работая, он забывал обо всем на свете, об отдыхе, о сне, о еде. Неожиданно навестившая отчима Марго, сразу отправилась на кухню.

– Альберт, а что это?!

В кастрюле с супом великий экспериментатор варил яйцо.

– Обед, – ответил он. – Сразу будет и первое блюдо, и второе. Попробуй, вкусно!

Беспорядочный образ жизни, неважное питание печально сказывались на общем состоянии здоровья ученого, особенно терзали его болезненные приступы, связанные с расстройством желудка, и прочие малоприятные проблемы пищеварения. Плюс ко всему потом добавилась желтуха и обострение болезни печени. Все заботы об Альберте взяла на себя Эльза, окружив беспокойного пациента материнским вниманием и заботой. Порой даже чрезмерными.

В конце концов, Эйнштейн все-таки решился проинформировать Милеву: «Поскольку наша раздельная жизнь прошла проверку временем, я прошу тебя о разводе». При этом заверял: «Обещаю тебе, что когда получу Нобелевскую премию, то отдам тебе все деньги. Ты должна согласиться на развод, в противном случае ты вообще ничего не получишь».

Суд признал их развод в феврале 1919 года на основании разъяснительного документа, в котором Эйнштейн был вынужден сознаться в супружеской неверности и рукоприкладстве. Но позже он написал Милеве: «С течением времени ты убедишься, что нет лучше экс-супруга, чем я, ибо я верен и честен». А также просил не писать ему, пока она всерьез не соскучится по нему. На что Милева ответила: «Я все ждала и ждала скуки, но так и не дождалась – и не знаю, что с этим делать…»

* * *

Члены Нобелевского комитета оказались в затруднительном положении. При обсуждении кандидатур в области физики за 1917 год сразу три авторитетных ученых высказались в пользу Альберта Эйнштейна. При этом французский физик Пьер Вейс свою рекомендацию сформулировал в возвышенно-поэтическом стиле: «за его попытки обуздать неизвестное». Но, не отрицая несомненных заслуг физика-теоретика, ученые отмечали: «Теория относительности Эйнштейна независимо от ее возможных достоинств в других контекстах, не заслуживает Нобелевской премии». Иными словами, теория нуждалась в практическом подтверждении. Поскольку других кандидатов не было, а том году присуждение премии было отложено.

Союзником Эйнштейна выступил секретарь Британского Королевского астрономического общества Артур Эддингтон. Английский математик и астроном, воодушевленный теорией Эйнштейна, в частности, об искривлении световых лучей под воздействием гравитации, даже привнес в нее некоторые свои идеи.

Оставалось ждать полного солнечного затмения, чтобы сделать фотографии звездного света. Расчеты показывали, что наблюдать это удивительное природное явление возможно будет только в тропиках. Заблаговременно были подготовлены две экспедиции астрономов – одна под руководством Эндрю Кроммелина отправилась в местечко Собраль на северо-востоке Бразилии, другая, которую возглавил сам Артур Эддингтон, – на остров Принсипи у африканского побережья. Перед отъездом Эддингтон писал: «Эти экспедиции либо впервые докажут, что свет имеет вес (т. е. дадут значение Ньютона), либо подтвердят фантастическую теорию неевклидова пространства, выдвигаемую Эйнштейном, либо принесут результаты, которые будут иметь еще более далеко идущие последствия – покажут всякое отсутствие искривления».

Расчетная дата «Ч» уже была точно известна – 29 мая 1919 года.

…Утро этого дня не внушало оптимизма временным британским поселенцам острова Принсипи: лил непрерывный дождь. Эддингтон был в отчаянии: все подготовительные работы летели в тартарары! Наконец, только после полудня, около часа дня сквозь тучи робко выглянуло солнце. Астроном схватил фотоаппарат, приготовленные пластины – и с азартом принялся за работу. Всего 302 секунды длилась полная фаза затмения. Всего или целых 302 секунды? Только после осторожнейшей проявки фотографических пластин британский астроном смог облегченно вздохнуть: на 16-м кадре отчетливо получились отпечатки всех избранных для измерения звезд. А это значит? Значит, великая догадка Эйнштейна подтвердилась!

Вскоре поступила информация о том, что группа Кроммелина, которая работала в бразильском Собрале, со своей программой тоже справилась успешно.

Артур подозвал своего помощника и, смеясь, успокоил:

– Теперь вам уже не придется возвращаться домой одному.

Соль шутки поняли лишь они одни. Да еще, конечно, королевский астроном Фрэнк Дайсон, который, провожая их в дальний путь, сумрачно предрекал помощнику Эддингтона: «Если случится неудача, ваш шеф сойдет с ума, а вам придется вернуться Англию в одиночку».

Какова была реакция Эйнштейна на долгожданные известия от астрофизиков? Он отправился в лучший магазин музыкальных инструментов, купил новую скрипку, и весь вечер напролет играл любимые произведения Шуберта и Моцарта. Слушатели ему были ни к чему.

Осенью в Лондоне на совместном заседании Британского королевского общества и Королевского астрономического общества Артур Эддингтон доложил, что обе экспедиции наблюдали отклонения света вблизи Солнца в момент полного затмения, при этом измеренные отклонения поразительно точно совпали с предсказанным Эйнштейном значением. Тут же первооткрыватель электрона, нобелевский лауреат Джон Томсон торжественно провозгласил теорию Эйнштейна «одним из величайших – а может быть, и самым великим – достижением в истории человеческой мысли». Королевский астроном, директор Гринвичской обсерватории официально заявил, что результаты экспедиций, наблюдавших солнечное затмение, свидетельствуют о полной победе Эйнштейна над Ньютоном. При этом почтенный астроном с опаской оглянулся на портрет великого английского ученого, украшавший зал высокого собрания.

Так или иначе, идеи Альберта Эйнштейна действительно полностью разрушали общепринятые представления о законах мироздания, которые прежде стояли, как «на трех слонах», на законах механики Исаака Ньютона. Своим гением создатель ОТО сумел подняться над привычным, устоявшимся пониманием мира, над математическими расчетами и выкладками, дав совершенно иное (физическое и философское) толкование «пространства-времени».

«Где-то там был этот огромный мир, существующий независимо от нас, людей, и стоящий перед нами как огромная вечная загадка, – говорил Эйнштейн, – доступная, однако, по крайней мере, частично, нашему восприятию и нашему разуму. Изучение этого мира манило как освобождение…»

Что касается Ньютона, то Эйнштейн напоминал: «Природа для него была открытой книгой… Он был и экспериментатором, и теоретиком, и мастеровым, и художником… Он остался в воспоминаниях современников сильным, убежденным и одиноким».

Хотя, возможно, он говорил и о себе самом тоже?..

Лондонская газета «Times» дипломатично предложила германскому ученому оценить вклад английских астрофизиков в подтверждение его теории.

– О, конечно, я сделаю это с радостью! Вы даете мне прекрасный шанс!

«С великими и благородными традициями в вашей стране полностью согласуется то, что выдающиеся ученые должны были отдать много времени и сил, чтобы проверить смысл теории, которая была закончена и опубликована во время войны в стране ваших врагов…

Вот еще один пример относительности (для развлечения читателей). Сейчас меня в Германии называют «немецким ученым», а в Англии я представлен как «швейцарский еврей». Но если бы мне было уготовано судьбой стать «bête noire» (неугодным), то произошло бы обратное: я оказался бы «швейцарским евреем» для немцев и «немецким ученым» для англичан».

Редакция газеты не удержалась от комментариев: «Последняя фраза – вполне простительная шутка. Однако хотелось бы отметить, что в духе своей теории доктор Эйнштейн не дал абсолютного описания собственной личности».

Эйнштейн – нет. Но зато газетчики постарались на славу: имя Альберта Эйнштейна, его ОТО триумфально шествовали по всему свету. Ученый снисходительно посмеивался, говоря по этому поводу:

– Мир стал похож на какой-то большой сумасшедший дом. Каждый кучер или официант рассуждает о том, справедлива ли общая теория относительности.

Впрочем, уже давно планета стала похожа на дом умалишенных. Первые симптомы болезни обнаружились с началом мировой войны, а далее с последующей какой-то дикой, непонятной, азиатской революции в России. И фантастическая Эйнштейнова теория, едва обретя какие-то смутные для обывателя подтверждения, становилась предтечей новой, хотя и совершенно невнятной веры, как бы даруя людям спасительный лучик надежды на избавление от послевоенных ужасов и всяческих несчастий.

Прозорливые политики, искушенные мудрецы, услужливые говоруны-пропагандисты меняли сюртуки, фраки и мантии на замызганные плотницкие рубища, спасительную «соломинку», обнаруженную Эйнштейном, принялись выдавать за остов могучего плота, «Ноева ковчега», призванного избавить человечество от всех невзгод, уводя его в неведомый и заманчивый мир с грандиозными возможностями и перспективами. В сознании обывателя реальные очертания приобретали утопические картины фантастического путешествия во времени, из одного мира в другой посредством сообщающихся «черных дыр».

Замена старых истин новыми, пока еще туманными, заодно порождали опасения, неосознанные страхи. Оппонент Эйнштейна профессор небесной механики Колумбийского университета Чарльз Пур, по сути, повторял его слова о клиническом превращении мира в сумасшедший дом: «В последние годы весь мир находился в состоянии беспокойства, как физического, так и душевного. Возможно, что физический аспект этого беспокойства – война, забастовки, восстание большевиков – являются на самом деле зримыми проявлениями какого-то подспудного, глубокого нарушения, которое имеет всемирный характер», однако шел дальше и прямо упрекал своего европейского коллегу: «Тот же дух смятения проник и в науку…»

Но все равно создателя ОТО буквально засыпали бесчисленными предложениями и заявками на доклады и лекции со всего мира. Немецкие дипломаты информировали министерство иностранных дел: «Выступления господина Эйнштейна приносят пошатнувшемуся после войны авторитету Германии громадную пользу». Лекции физика делали для сближения вчера еще враждующих народов куда больше, нежели усилия дипломатов, разрушая стереотипный образ «тупого немца-солдафона».

* * *

Итак, 1919 год стал историческим, «звездным годом» для ученого Эйнштейна.

И он же принес решительные изменения в его личной жизни. 2 июня были наконец узаконены уже неприлично затянувшиеся интимные отношения с Эльзой Лёвенталь, двоюродной сестрой по материнской линии и троюродной по отцовской.

(Кстати, в столь причудливом на первый взгляд, матримониальном союзе никто не усматривал ничего противоестественного, аномального. Герман Эйнштейн и Паулина Кох, будущие родители Альберта, являлись двоюродным братом и сестрой. Эльза (в девичестве Эйнштейн) появилась на свет от аналогичного брака. Словом, генеалогическое древо Эйнштейнов таило немало проявлений «семейственности» в брачных отношениях).

Но, вообще-то, к браку как таковому Альберт Эйнштейн относился крайне отрицательно, считая, что супружеские отношения придумал «какой-то боров, лишенный воображения». Своим друзьям он не раз повторял, что «брак – это неудачная попытка превратить короткий эпизод в нечто продолжительное», что это – «цивилизованная форма рабства» и т. п.

Эльза была на три года старше, давно находилась в разводе с прежним супругом – неким мелким торговцем Лёвенталем, одна воспитывала двух вполне уже взрослых дочерей.

И здесь следует отметить, что в какой-то момент Альберт даже стоял перед выбором: а не соединить ли ему свою судьбу с Ильзе, старшей дочерью Эльзы? Кокетливая девица даже консультировалась по этому щекотливому вопросу со своим прежним любовником Георгом Николаи:

«Ты – единственный человек, которому я могу доверить то, что скажу ниже, кто может дать мне совет… Ты помнишь, что мы недавно говорили о браке мамы с Альбертом, и ты сказал, что брак между Альбертом и мной был бы более правильным. Я никогда не думала об этом до вчерашнего дня. Вчера внезапно был поднят вопрос о том, желает ли Альберт жениться на маме или на мне. Этот вопрос, прозвучавший изначально в виде полушутки, в течение нескольких минут стал серьезным, и сейчас он должен рассматриваться всесторонне и серьезно.

Сам Альберт отказывается принять окончательное решение. Он готов жениться либо на мне, либо на маме. Я знаю, что он любит меня так сильно, как, может быть, ни один мужчина меня любить не будет. Он мне даже сам об этом вчера сказал. С одной стороны, он мог бы даже с большим удовольствием жениться на мне, так как я молода, и он мог бы со мной завести детей, что, естественно, невозможно в случае мамы, с другой – он слишком порядочный и любит маму слишком сильно, чтобы упоминать о такой возможности.

Ты знаешь, как наши с Альбертом взгляды близки, я его очень люблю, испытываю к нему огромное уважение. Если только есть истинные эмоции дружбы и товарищества, то именно их я испытываю по отношению к Альберту. Я никогда не имела ни малейшего желания физической близости с ним. В его случае – все наоборот. По крайней мере, с недавних пор. Он признался мне однажды, как трудно ему держать себя под контролем.

Третьей стороной… в этой странной и, конечно, очень смешной истории станет мама. Поскольку она еще не уверена твердо, что я действительно говорю серьезно, она позволила мне принимать решение совершенно свободно. Если бы она увидела, что я смогу быть счастлива только с Альбертом, она, несомненно отошла бы в сторону. Но для нее это было бы тяжелым испытанием. И поэтому я не знаю, было ли действительно справедливо, если бы я стала бороться с ней за то место, которое она добилась для себя теперь, после всех лет ее борьбы, когда она наконец у цели…

Я, двадцатилетняя глупышка, должна сделать такой серьезный выбор. Я сама с трудом могу поверить в это и чувствую себя очень несчастной… Помоги мне. Твоя Ильза».

Окончательный выбор сделала все-таки мать. С уверенным появлением Эльзы в жизни Эйнштейна друзья сразу ощутили перемены: «Альберт, в котором всегда было что-то богемное, стал жить жизнью буржуа средней руки… в доме, типичном для зажиточной берлинской семьи… с хорошей мебелью, коврами и картинами. Войдя, вы ощущали, что он тут чужой, как представитель богемы в гостях у буржуа».

По своему разумению фрау Эльза украсила гостиную огромным портретом одного из основателей сионизма Теодора Герцля. Тут же находились две внушительные копилки, в которые гости, в зависимости от содержимого своих портмоне и уровня национального сознания, оставляли пожертвования на поддержку движения. На все это хозяин дома не обращал внимания. Или делал вид, что не замечал странных новшеств в домашнем интерьере.

Раввин, нередко навещавший семейство великого теоретика, говорил, что «госпожа Эйнштейн поразительно похожа на своего мужа. Она тоже невысокая и плотная, волосы у нее не такие седые, как у мужа, но вьются так же, как у него, мелкими волнами. Даже одеты они с мужем были почти одинаково: на ней тоже брюки и свитер». Наблюдательные дамы хихикали над некоторыми странностями Эльзы. Страдая близорукостью, она, тем не менее, напрочь отказалась от очков, предпочитая аристократический лорнет, из-за чего в японском ресторане, например, случались конфузы: изысканную икебану дама могла принять за оригинальный салат, и орхидеи безвинно гибли под острым ножом.