Текст книги "Марина Влади, обаятельная «колдунья»"

«Я знаю, что это – ты…»

Поэт – а слово долго не стареет —

Сказал: «Россия, Лета, Лорелея…»

Россия – это ты, и Лета, где мечты.

Но Лорелея – нет! Ты – это ты!

В. Высоцкий

Дома она пристально, с неосознанной и невнятной ревностью сравнивала портреты Лики Мизиновой со своими московскими фотографиями в нарядах конца XIX века. Конечно, на эту женщину наверняка засматривались мужчины. Она вспомнила Чехова, который почти всерьез говорил, что зимой в Мелихово зайцы взбираются на сугробы и заглядывают в окна, чтобы полюбоваться на гостившую в доме Лику…

Перечитывая чеховскую переписку с Мизиновой, Марина чувствовала: «Я сама влюбилась в Лику… Мне понятен ее внутренний мир, ее отношение к Чехову. Человек, который в течение многих лет был рядом с Антоном Павловичем, был духовно близок ему, не мог быть незначительной, неинтересной фигурой. В этом трудность и достоинство роли…»

– Таня, вот послушай:

«Милая Лика… Приезжайте, милая блондиночка, поговорим. Поссоримся; мне без Вас скучно, и я дал бы 5 рублей за возможность поговорить с Вами хотя бы в продолжение пяти минут… Приезжайте же к нам, хорошенькая Лика, и спойте. Вечера стали длинные, и нет возле человека, который пожелал бы разогнать мою скуку….»

– А вот она, хитрющая, пишет ему:

«…О Вас там говорили как о божестве, особенно прочтя «Мою жизнь»!.. Ну напишите же побольше про себя. Говорят, Вы теперь толще меня. Значит, красивы?.. Когда же Ваша свадьба? Мне здесь покоя не дают с этим! И где Ваша невеста? А все-таки гадко, с Вашей стороны, не сообщить об этом такому старому приятелю, как я… Напишите же, не будьте с…ей. Прощайте, жму Ваши лапы и остаюсь все та же Ваша Лика».

– И снова Чехов:

«Милая Лика, Ваше сердитое письмо, как вулкан, извергло на меня лаву и огонь, но, тем не менее, все-таки я держал его в руках и читал с большим удовольствием. Во-первых, я люблю получать от Вас письма; во-вторых, я давно уже заметил, что если вы сердитесь на меня, то это значит, что Вам очень хорошо.

Милая, сердитая Лика, Вы сильно нашумели в своем письме… В жизни у меня крупная новость, событие… Женюсь? Угадайте: женюсь? Если да, то на ком? Нет, я не женюсь, а продаю Марксу свои произведения… В Париж: я поеду, собственно, затем, чтобы накупить себе костюмов, белья, галстуков, платков и проч. И чтобы повидаться с Вами, если Вы к тому времени, узнав, что я еду, нарочно не покинете Париж:, как это уже бывало не раз. Если Вам почему-либо неудобно видеться со мной в Париже, то не можете ли Вы назначить мне свидание где-нибудь в окрестностях, например, в Версале?..»

(И я хочу назначить Володе свидание где-нибудь под Парижем, в том же Versailles, тихо, улыбаясь сама себе, подумала Марина. Или у нас, в Maisons-Laffïtte. Почему бы и нет?)

«…Нет, милая Лика, нет! Без вашего позволения я не женюсь, и прежде чем жениться, я еще покажу Вам кузькину мать, извините за выражение…»

«…Не могу без тебя жить» – «Что за мерлихлюндия?»

– А как ты думаешь, Марина, – Таня с интересом посмотрела на сестру, которая, читая ей фрагменты переписки, сама витала где-то далеко, вне этой комнаты, – почему они, Чехов и Лика, так и не стали любовниками, ну в прямом смысле слова?

– Ума не приложу. Я сама над этим голову ломала, но так ни к чему и не пришла… Думаю, он не был влюблен сексуально. Он не был любовником. По-моему, Чехов был очень одиноким человеком. Может быть, у него были какие-то проблемы в отношениях с женщинами, не знаю… Хотя несколько раз Антон Павлович все-таки собирался жениться. Но ставил условия. Секунду, сейчас найду. Ах, вот, слушай:

«Если вы хотите, женюсь, но все должно быть, как было до этого. То есть она должна жить в Москве, а я в деревне. Я буду к ней ездить. Счастья же, которое продолжается каждый день от утра до утра, я не выдержу… Дайте мне такую жену, которая, как луна, будет являться на моем небе не каждый день».

А Лика была девчонкой. Их любовь была не взаимная, вернее, взаимная, но как бы по очереди. То Лика предпочитала переписку «все полунамеками», то Чехов кем-то был увлечен. Когда она его упрекала, он с обычной своей иронией ей отвечал: «Вы выудили из словаря иностранных слов слово «эгоизм» и угощаете меня им в каждом письме. Назовите этим словом Вашу собачку»… Но все равно она была его Музой. У «Попрыгуньи» – внешность Лики, у Нины Заречной в «Чайке» – ее характер… Но мне кажется, Чехов был, вероятно, довольно трудный человек в жизни. Но – очаровательный, добрый, тонкий, интеллигентный… Чистый гений. Для меня он был и будет на одном уровне с Шекспиром… Вот так!

Дома Марина быстро, почти в один присест, сама перевела на французский малюгинский сценарий, стала раздумывать, кому из более-менее серьезных продюсеров его доверить. Одним из первых откликнулся Ив Чампи[13]13
  Чампи Ив (1921–1982) – французский режиссер, сценарист, продюсер. Автор к/ф «Перфекционист», «Небо над головой», «Кто вы, доктор Зорге?», «Тайфун над Нагасаки» и др.


[Закрыть], который тут же согласился частично профинансировать необычный советско-французский кинопроект.

Чутко уловив пробуждающийся интерес, Марина решила пригласить в Париж драматурга, чтобы свести его накоротке с влиятельными кинобоссами, уточнить характеры отдельных героев, проработать некоторые, прежде всего парижские, эпизоды, возможно, даже добавить какие-то сцены. Марина даже придумала лирическое объяснение на Эйфелевой башне. Позвонила в Москву, но Юткевич тут же огорошил печальной вестью: Леонид Антонович Малюгин[14]14
  Малюгин Леонид Антонович (1909–1968) – советский драматург, сценарист. Автор пьес «Старые друзья», «Насмешливое мое счастье», «Жизнь Сент-Экзюпери», сценариев «Поезд идет на Восток», «Сюжет для небольшого рассказа» и др. Лауреат Сталинской премии (1946).


[Закрыть] позавчера, 20 января, увы, скончался…

Оговаривая условия будущей совместной работы, Марина вовсю фантазировала: «Консультантом по исполнению романсов непременно должна стать моя мама, которая очень хорошо помнит стиль того времени. Она очень хочет приехать, но ей трудно по возрасту совершать такие путешествия. Но все-таки, может быть, она соберется… А вот своих двух сыновей я бы очень хотела определить на лето в пионерский лагерь под Москвой, чтобы они говорили только по-русски».

Нет проблем, заверяли Влади администраторы картины, все будет сделано по высшему разряду: и маму оформим консультантом, и даже заплатим, и парней в лагерь определим. Только приезжайте поскорее, подготовительные работы уже в разгаре, все исполнители главных ролей утверждены, шастаем по Подмосковью, выбираем места для натурных съемок. Поторопитесь, погода уходит, не ждать же следующей зимы…

* * *

В феврале 1968 года Марина наконец появилась на заснеженном московском горизонте. Буквально через пару дней она сообщает в Париж: «Я начинаю работать, жизнь устраивается. Живу в гостинице «Советская», бывшем «Яре», где пировал еще мой дед. У меня роскошный номер с мраморными колоннами, роялем и свежими цветами…»

Но главное – работа. Ее знакомят с будущими партнерами по фильму. С Иечкой Саввиной они встречаются уже как лучшие подружки. На Юрия Яковлева, который должен будет играть поклонника Лики, Потапенко, Марина, кроме «Карениной», успела посмотреть еще и в его Театре Вахтангова. Ну что ж, весьма… Очень необычным ей показался стремительный, взрывной Ролан Быков… Ромен Роллан? Странные все же встречаются имена.

Только перед встречей с Николаем Гринько[15]15
  Гринько Николай Григорьевич (1920–1989) – советский актер театра и кино. Роли в к/ф «Иваново детство», «Андрей Рублев», «Сюжет для небольшого рассказа», «Опасные гастроли», «Солярис», «Зеркало» и др. Народный артист УССР.


[Закрыть], которого Юткевич отобрал на роль Чехова, она заметно нервничала. И напрасно! Даже без грима, без этой бородки и пенсне он был поразительно похож на Чехова. И не только внешне. Мягкий, тактичный, интеллигентный, ироничный, предупредительный, добрый, сторонящийся шума и толпы, более всего боящийся причинить неудобства другому… И глаза! Искренние, теплые, насмешливые. Еще десяток, если не больше, самых разных, прекрасных эпитетов сразу вызвал у нее этот человек с глуховатым голосом и легким, почти незаметным и милым (южнорусским, объяснили Марине позднее) говорком.

Она тут же попросила позволения обращаться к нему «НиГри» – так проще и, можно сказать, интимнее, доверительней. Николай Григорьевич был смущен: «Что за внимание к моей скромной персоне?» и безропотно развел руками: «Как вам будет угодно…» Улыбка у него была совершенно очаровательной.

«С ним я чувствовала себя тепло и уютно, – говорила Влади. – Гринько был очень спокойный… Внутри он, может быть, был и бешеный, как мы все, но этого не показывал. Замечательный партнер…» Супруга «НиГри», скрипачка Айше Чулак-Оглы, постоянно сопровождавшая мужа, уверяла, что и ее «Коле Марина очень нравилась. Он ее обожал и боялся. Рассказывая о съемках, он каждый раз прибавлял к ее портрету что-то новое: то она невероятная умница, то восемь языков знает, то необыкновенно проста и вместе с тем демократична… А однажды притащил мне от нее подарок: лучшую в мире канифоль «Пирастро» для моей скрипки!..»

Влади долго не могла приноровиться к стилю работы советских коллег: «Девять месяцев съемок, холодная зима. Мы работали страшно медленно. Вначале это меня удивляло. И даже раздражало. В субботу – выходной, много времени, на мой взгляд, уходило даром… И только когда я поняла, что такое время «по-русски», мне стала ясна такая манера работать. Время – это не деньги: человек видит перед собой вечность…»

А пока Сергей Иосифович Юткевич долго и придирчиво выбирает натуру для съемок. Недалеко от Внуково по его эскизам выстроили дощатый павильон «Станция Лопасня» рядом с заброшенной узкоколейкой. На время загородных съемок киногруппа оккупировала обычные крестьянские избы, где Айше усердно жарила домашние котлетки для актеров, и Марина представляла себя мелкопоместной барынькой конца девятнадцатого века. Хорошо… А Курск, это далеко? Близко? Там у бабушки когда-то была усадьба…

Потом режиссер потребовал от своих ассистентов найти что-нибудь похожее на «колдовское озеро», которое являлось одним из действующих лиц чеховской «Чайки». Озеро нашли неподалеку, возле пансионата «Узкое». Лирическое объяснение Лики и Чехова снимали на опушке березовой рощи около шоссе на Домодедово. Все было так красиво: костюмы, позы, хоровод белых стволов, два дерева на первом плане – безмолвные свидетели первого поцелуя…

Но тут у бедного «НиГри» возникли проблемы – любовный эпизод ему не давался. Перед камерой Гринько робел, Марина тоже. К тому же «Антону Павловичу» предстояло как можно элегантнее забраться под интригующе широченные поля шляпы Марины и поцеловать ее именно по-чеховски, точнее, так, как видел это Юткевич: слегка смущенно, но в то же время страстно. Домашние репетиции с женой «НиГри» не помогали.

При просмотре рабочего материала Саввина, игравшая властолюбивую сестрицу писателя, не на шутку возмутилась, так и не сумев до конца выйти из образа:

– Гринько, ты что, не умеешь целоваться?!. Ну что это за поцелуй?!! Тебя поучить?

Узнав о терзаниях «НиГри», Марина рассмеялась: «Я ему сама помогу!» Перед очередным дублем она отозвала Гринько в сторонку и, как заклинание, полушепотом прочитала ему кусочек из чеховского письма Мизиновой:

«Ах, прекрасная Лика! Когда Вы с ревом орошали мое правое плечо слезами (пятна я вывел бензином) и когда ломоть за ломтем ели наш хлеб и говядину, мы жадно пожирали глазами Ваши лицо и затылок. Ах, Лика, Лика, адская красавица! Когда Вы будете гулять с кем-нибудь или будете сидеть в Обществе и с Вами случится то, о чем мы говорили, то не предавайтесь отчаянию, а приезжайте к нам, и мы со всего размаха бросимся Вам в объятия. Когда будете с Трофимом, то желаю Вам нечаянно выколоть ему вилкой глаза. Вам известный друг Гунияди-Янос».

– Вы знаете, кто такой Гунияди-Янос, милый «Антон Палыч»? – строго спросила партнера Марина.

– … – отрицательно качнул головой Гринько.

– Должно быть стыдно. А еще великий писатель. Это – минеральная слабительная водичка, очень популярная в чеховские времена.

Они расхохотались и без малейших замечаний со стороны режиссера сыграли свою сцену.

Порой Марину ставили в тупик не только сугубо «национальные особенности» производственного кинопроцесса, но и иные странности бытия: «Разбудить приятеля в три часа ночи, прийти к нему выпить только потому, что на тебя «нашла тоска» – они не считают ни невежливым, ни чем-то исключительным. Найдут время, чтобы выслушать – столько, сколько нужно… Ну где вы еще найдете такую открытость и доброжелательность друг к другу, как в России?!.

Но за 8–9 месяцев Россию невозможно познать. В ней столько привлекательного, сколько и варварства, порой отвратительного».

* * *

Еще одно открытие сделала Марина: в российской словесности есть замечательный глагол – «домогаться». Иного не подберешь, ибо ее в Москве на самом деле упорно домогались. Поклонники следовали за ней буквально по пятам. Имя им – легион.

За французской кинозвездой увивались самые знаменитые, самые модные, самые стильные в ту пору кинорежиссеры, актеры, поэты, писатели, художники, которые давно были избалованы тем, что это к их ногам снопами с восторгом валятся юные и зрелые, да какие угодно! – поклонницы, а вовсе не наоборот. В случае же с Мариной им самим приходилось вспоминать подзабытые амурные приемчики юных лет, пыхтеть и напрягаться, изображая из себя если не суперменов и плейбоев, то хотя бы «граждан земного шара». Многоопытный Сергей Юткевич, наблюдая всю эту праздную суету, с лукавой усмешкой повторял: «Марина, здесь у ваших ног и лучшая проза, и лучшая поэзия, что вы еще хотите?..»

А что она? Она умело держала дистанцию, стихотворным посвящениям вежливо аплодировала, комплиментам художников и режиссеров внимала, благосклонно кивая, всем мило улыбалась, но хранила свою независимость, оставалась полностью самостоятельной в оценках, мнениях и поступках.

Многие отмечали, что Марина мастерски владела умением поставить человека на место одним взглядом. Даже говорить ей ничего не приходилось. Она просто внимательно смотрела на человека, и малосимпатичный, неприятный, хамоватый или подвыпивший субъект тут же ретировался со словами: «Все, все, все… Понял, понял, понял…»

Но пока все в России ей безумно нравится и порой кажется забавным. «В Москве я живу в среде художников, артистов, писателей, – сообщает она парижским друзьям. – Все знают друг друга, часто встречаются, беспрестанно обмениваются мнениями… Это мое счастье: я всегда любила принимать у себя веселую банду друзей… По-русски говорят – «компания», что гораздо красивее… Часами оставаясь вместе, не скучают, философствуют за стаканом вина (это чисто по-русски), потом гитара, песня…»

Бывалый сердцеед со станции Зима Евгений Евтушенко очень скоро понял: «Марине, видимо, требовалось, чтобы около нее были какие-то люди, которые смотрят с обожанием, как-то ей помогают, развлекают и так далее…» Тем и оправдывал свое постоянное местонахождение рядом с ней: «…Учил по вывескам и плакатам читать по-русски, хотя разговорным языком она владела неплохо. Ее рассмешила надпись при въезде в темный тоннель под площадью Маяковского: «Коммунизм неизбежен. В.И.Ленин», и она с недоумением и отталкивающим чувством от неприятного звука, присущим актерам, еле-еле выговорила аббревиатуру КПСС.

– Но ведь это же явно звучит СС, – простосердечно сказала она.

Что касается евтушенковского «и так далее», то Марина действительно нуждалась, но не столько в «обожании», сколько в дружеской поддержке и участии.

Однажды среди ночи она позвонила:

– Женя, ты можешь сейчас же поехать со мной в пионерский лагерь, чтобы забрать моего сына? Не знаю, что там случилось, но этого требует директриса. Она говорит, что у него нервный припадок.

– Поехали…

Когда они примчались в лагерь, мальчик сидел в комнате вожатых, затравленно забившись в угол. Увидев мать, бросился к ней на шею в слезах. Черные подусники директрисы гневно вздрагивали:

– Наши ребята всего-навсего хотели повеселить вашего сына, не лучшим, правда, способом, но от чистой души. Они поймали лягушку и стали надувать ее велосипедным насосом. Ну, лопнула она – мало ли что бывает?..

Марина схватила сына за руку и бросилась к двери. Полдороги она проплакала. Когда мальчик уснул, она начала вспоминать, как ее маленькие парижане, оказавшиеся в этом лагере, удивлялись, но все же не сопротивлялись повязыванию им на шеи красных галстуков, а потом, через пару дней, в «родительский день», порадовали: «Мама, а тут про тебя ребята песню поют:

 
Я платье, говорит, взяла у Нади.
Я буду нынче, как Марина Влади…
 

– Что это за песня, Женя, не знаешь?

– Автор – Высоцкий. Я тебе о нем уже говорил. Иван-царевич с гитарой.

Затем у некстати зазевавшегося поэта перехватил инициативу молодой и довольно популярный в ту пору прозаик Анатолий Гладилин[16]16
  Гладилин Анатолий Тихонович (1935) – русский писатель. Автор книг «Хроника времен Виктора Подгурского», «История одной компании», «ФССР (Французская Советская Социалистическая Республика)», «Меня убил скотина Пелл» и др. С 1976 года живет во Франции.


[Закрыть] и немало в том преуспел: «Когда мы с Мариной где-то появлялись, я же видел, какой ажиотаж вокруг начинался. Помню, когда я впервые привел ее в ресторан ЦДЛ, по всему ЦДЛу тут же пронеслось: «Посмотрите, в Пестром зале сидит Гладилин в своем старом свитере, а рядом с ним – Марина Влади!..»

Маршрут их странствий по столице был строго выверен: студия «Мосфильм» – гостиница «Советская» – приятное времяпрепровождение в очередной интересной компании. То у Григория Горина, который еще не был знаменитым драматургом, но зато славился хлебосольством и умел устраивать для дорогих гостей настоящий грузинский ужин. То у друзей-физиков. Затем у молодых художников-модернистов. И Марине, полагал Гладилин, всюду нравилось. А назавтра все повторялось сначала. Но в один из вечеров Марина сказалась усталой и предложила:

– Знаешь, Толя, давай сегодня никуда не пойдем. Я понимаю, что ты меня все время водишь по каким-то местам, развлекаешь, но давай просто пойдем в ресторан и тихо поужинаем. Я даже переодеваться не буду. Ладно?..

У входа в ресторан им преградил путь строгий швейцар: «В брюках нельзя». Подоспевший метрдотель подтвердил: «Не положено!» – «Да вы знаете, кто перед вами?» – «Да, знаю. Это Марина Влади. Но в брюках все равно никак нельзя». Потом, отведя настырного писателя в сторону, мэтр шепотом объяснил: «Вышло постановление Моссовета – в брюках дамам запрещено… Через месяц мы, конечно, все это забудем, примем с дорогой душой. Но сегодня… Поймите, меня с работы снимут. Уговорите Марину подняться в номер (она же, я знаю, здесь живет), переодеться – и…»

В номере с Мариной случилась истерика, она орала на ни в чем не повинного Гладилина: «Как ты можешь жить в этом фашистском государстве?!! Фашистские законы! Фашистские запреты!..»

Но потом, когда они, вместе с присоединившимся Аксеновым[17]17
  Аксенов Василий Павлович (1932–2009) – русский писатель. Автор книг «Коллеги», «Звездный билет», «Апельсины из Марокко», «Затоваренная бочкотара», «Ожог», «Московская сага», пьесы «Всегда в продаже» и др. С 1980 года в эмиграции. Работал в университетах США.


[Закрыть], уже хорошо сидели втроем в хорошем месте и смотрели на Марину хорошими, влюбленными глазами, она вдруг заявила:

– Толя, Вася, если бы вы знали, как мне хорошо с вами! Только я одно не могу понять – почему вы оба такие антисоветчики? Вы живете в прекрасном мире социализма и все время его критикуете! Что вам здесь не нравится?

Далее она на все лады стала клеймить жизнь на Западе, где можно заработать, только если тебе суют деньги в конверте под столом, а иначе все съедают налоги. Им хватило ума не спорить о политике с красивой женщиной. Но Марина не унималась, рассказывая о майских событиях в Париже.

– Мы создали кооператив актеров и технического персонала, защищаем свои права. Ведь нас эксплуатируют нещадно, вы себе представить не можете, мальчики! Я даже недавно вступила в компартию. А что вы так смотрите? Да, я всегда придерживалась левых взглядов… И не меняюсь в этом смысле… Я всегда за бедных и за людей, которых тюкают. Нет, я не гош. Я – ультрагош. Я больше гош, чем коммунисты. Коммунизм – прекрасная идея, хоть и утопия. Я утопистка. И я люблю людей. Думаю, люди могли бы жить по-другому, если бы их по-другому воспитывали…

Хороший был вечер, во время которого молодые писатели также узнали, что сидят за одним столом с вице-президентом Общества франко-советской дружбы.

(Годы спустя «товарищ Марина Влади» с улыбкой вспоминала о своем партийном прошлом: «Состояла во французской компартии две недели. Больше не выдержала. Два раза была на заседаниях партийной ячейки и поняла, что не могу. Они все были такие сталинисты! Это было в июне 1968 года, когда целая группа кинодеятелей пошли в компартию, чтобы как-то изменить критическое положение в стране. Только мы ничего не смогли сделать. Партия потом скончалась сама по себе, а в итоге повезло Высоцкому – если бы я не состояла в компартии, меня бы не пускали в СССР так часто… Надеюсь, что меня любила не только советская власть, но и простые люди. Мне, конечно, приходилось очень много возиться с тогдашними чиновниками-бюрократами, чтобы Володю выпускали, давали визы. В отличие от него, меня никогда не унижали…»)

Василий Аксенов, как и Гладилин, тоже был «шармирован» Мариной Влади. Те свои незабываемые, сногсшибательные впечатления стареющий «шестидесятник» не считал вправе хранить только в себе, и в своем обжигающем «Ожоге» он воспел осанну ей, единственной и недосягаемой:

«О, Марина Влади, девушка Пятьдесят Шестого года, девушка, вызывающая отвагу! О, Марина, Марина, Марина, стоя плывущая в лодке по скандинавскому озеру под закатным небом! О, Марина, первая птичка Запада, залетевшая по запаху на оттепель в наш угол! Стоит тебе только сделать знак, чувиха, и я мигом стану тем парнем, способным на храбрые поступки, подберу сопли и отправлюсь на край света для встречи с тобой. О, Марина – очарование юности, лес, голоса в темных коридорах, гулкий быстрый бег вдоль колоннады и затаенное ожидание с лунной нечистью на груди…»

А она? «Марина подарила мне классную трубку, – утешался писатель. – Я очень долго с ней ходил».

Влади была желанной гостьей в великосветских (по-советски) и номенклатурных московских домах и усадьбах. В писательском поселке Переделкино на своей даче ее принимал Валентин Петрович Катаев. Визит не был «плановым» – шутник Гладилин сымпровизировал, и застигнутый врасплох классик, увидев Марину, засуетился, развел костер, сразу набежал народ, заявился сам Евгений Александрович… «В тот день, – вспоминал Гладилин, – я возил Марину на стареньком «Москвиче»… И вот в самый разгар веселья сказал, что уже ночь, а я должен передать машину маме, извините, ребята, я Марину увожу. Евтушенко завопил: «Никогда не оставлю Марину Влади наедине с Гладилиным! Еду с вами!» Завалились втроем к моей маме, которая… гостей не ждала. Спиртного в ее доме отродясь не водилось, и она напоила нас чаем. Марина была в восторге и потом часто мне повторяла: «Какая у тебя замечательная мама!»

Далее неведомые пути-дорожки привели на Николину гору, в «родовое имение» Михалковых. «Никита купил барана по случаю у деревенского парня, – рассказывал оказавшийся тут же актер Евгений Стеблов. – Шашлык восхитительный получился в камине – словно в горах среди бабочек и цветов… Марина, обаятельная, рассудительная, в очках, совершенно не походила на свою «Колдунью»… Завели музыку. Твист. Марина предложила мне танцевать. Я сказал: «Не хочется», потому что стеснялся. Марина, похоже, не привыкла, чтобы ей отказывали, и самолюбиво, по-женски употребила на меня специальное время. Я сдался и твистовал вместе с ней как мог. Спать разошлись далеко за полночь.

Поутру завтракали на веранде: Никита, я и Сергей Владимирович. Несколько позже появилась Марина… За столом все молчали… Наконец заговорила Марина:

– Как вы можете, Сергей Владимирович! Вы – известный писатель, общественный деятель. В Европе, вообще в цивилизованном обществе это выглядит дикостью! Антисемитизм – дикость и атавизм! Вы антисемит!

Сергей Владимирович был явно ошарашен… После ее ухода он еще помолчал некоторое время, а потом сказал:

– Во то-то-то-то же. Приехала – ест, п-п-п-пьет и еще оскорбляет!

Позже выяснилось, что столь резкий выпад Марины объяснялся каким-то нелицеприятным высказыванием Сергея Владимировича во французском посольстве в адрес Лили Брик…»

Всякие случались встречи в «городе, во главном» и его окрестностях.

* * *

Ну, наконец-то Милица Евгеньевна дает согласие на поездку в Россию. Марина летит за ней, и вскоре они прилетают в Москву.

«Несколько раз я предлагала маме меня сопровождать, чтобы показать ей открытую мною Россию, – говорила Марина. – Пришлось настаивать. Я столько ей рассказывала о России, что в конце концов удалось ее убедить. Я постаралась сделать это путешествие как можно более комфортным, и она смогла увидеть самое интересное. Мы устраивали приемы в отелях, она была счастлива и польщена, что меня знают и любят… Художники, поэты, писатели, актеры каждый день собираются у меня в гостиничном номере, как в модном салоне…»

В один из таких вечеров на пороге появляется Высоцкий, на глазах у всех целует Марину и сжимает ее в объятиях. Улучив минутку, несколько шокированная мама шепчет дочери: «Очень хороший мальчик… Какой милый молодой человек, и имя у него такое красивое…»

По приезде в Ленинград мама узнала город. Он ей казался таким же, как и прежде. Вот улицы, по которым когда-то ходила, вот дома, в которых бывала. Мама, потерявшая свое прошлое – часть семьи погибла во время ужасных революционных событий, – имела право отрицательно отнестить ко всему увиденному в новой России, которая стала для нее чужой. Но она не проронила ни одного худого слова, только сказала: «Я все простила…»

Институт благородных девиц для нее навсегда оставался святой alma mater. Еще в 1964 году Милица Евгеньевна вместе с дочерьми активно помогала зарубежному Союзу смолянок в организации и проведении торжеств по случаю 200-летия своего легендарного института.

«Мы гуляли по Смольному, – с легкой иронией рассказывала Марина, – а вся коммунистическая партия за нами ходила следом, слушала мамины рассказы о том, как она танцевала перед императрицей… Они слушали, они были в восторге…»

А на выходе гостей из Франции окружила толпа. Некоторые узнали Марину, откуда-то появились цветы. Какой-то мужчина подошел к Милице Евгеньевне, вручил ей розу и сказал: «Мы благодарны вам, что вы подарили нам Марину».

* * *

Съемки «Сюжета…» между тем продолжались. Во время репетиции одной из сцен в павильоне, как всегда, неожиданно возник Высоцкий, только-только прикативший из долгой киноэкспедиции где-то в Сибири. Увидев его, Марина восклицает: «А вот и мой паренек!»

Отныне они видятся каждый день. Высоцкий возобновляет осаду гордой французской крепости по имени «Марина Влади». Это ему дорого обходится, и самые крупные счета предъявляла «Таганка», ведь театральный сезон уже начался и на ведущем актере замкнут чуть ли не весь репертуар. Перед Юрием Любимовым за Высоцкого хлопочет Сергей Юткевич, говоря, что это он сам во всем виноват, недоглядел, не удержал, Юрий Петрович, ну ты сам понимаешь, как это бывает… Словом, нес вздорную, прелестную чепуху.

Марина уже признавала: «Теперь мы так близки с тобой, что просто дружбой это уже не назовешь…» Он поет, она смотрит на него и понимает: «Я знаю, что это – ты…»