Текст книги "Не кончайся, осень. Рассказы"

***

Дик приоткрыл глаза, приподнял, как в детстве, правое ухо, прислушался. Идёт Хозяин после ночного дежурства? Нет, показалось. Хозяин ходит не так. Это сосед с верхнего этажа. Дик не любит соседа – от того вечно пахнет супом. А суп – самая нелюбимая еда Дика. Любимая – булки с помадкой. Ох, какие же они вкусные! Хозяин почему-то не разрешает их много есть, но это не беда. Потихоньку от Хозяина Дика угощает булками его Друг. Счастье!

Друга Дик любит даже больше, чем Хозяина. Друг маленький и слабый, его нужно защищать. Зато Друг очень добрый: сегодня утром, после прогулки, они вдвоём так здорово наелись сладкими булками, а потом Друг ушёл в школу.

Дик очень не любит школу. Она отнимает у него Друга на целый день! А после школы они вместе не любят Уроки. «Ур-р-р-р-ы! Р-р-р! Р-р-аф!» – проворчал сердито Дик, прикрыл глаза и снова погрузился в свои собачьи раздумья.

Да, они с Другом сильно не любят Уроки. Он вспомнил, как Друг долго и грустно смотрит в раскрытую книгу, чиркает ручкой в тетрадке, потом снова смотрит в книгу. Сердится, ругает Уроки. А Дик лежит в это время тихо, положив голову на передние лапы, и, тяжело вздыхая, не отрывает взгляда от Друга. Если бы тот показал ему этого Уроки! Если бы только скомандовал: «Дик, фас!» Он бы разорвал это ненавистное создание в клочья! Но Друг никогда так не делает, а Дик не может понять, где он, этот гадкий Уроки, который не дает им играть и не пускает гулять!?

Когда Дик был маленький, он остервенело рвал книги, думая, что это Уроки. Но Друг после этого грустил, а Хозяин не грустил, зато очень сердился и ругал Дика. Даже запрещал им в наказание гулять! А Дик очень любит гулять с Другом. И даже прощает ему, когда тот начинает командовать, что Дику делать. Дик делает вид, что слушается. Дик ведь взрослый и понимает, что Друг ещё маленький. Дик любит его. Пусть думает, что после Хозяина он самый главный. Дик знает, что главный он – Дик, но не хочет обижать Друга. Дик знает, что Друг – глупый щенок, каким он и сам ещё недавно был…

Обрывки мыслей мелькали у Дика в голове как мошкара перед глазами в тёплый летний вечер. Он нахмурил свой широкий лоб и грозно зарычал на свои мысли, пытаясь заставить их не мелькать так быстро. Но мысли разогнал послышавшийся рокот подъезжающей машины.

Дик вскочил, подбежал к двери. Этот звук он очень хорошо знал. Это – Хозяин! Счастье!

Зайдя, тот устало потрепал Дика по голове: «Ну, пойдём, только недолго, устал я, Дикушка». Дик как стрела вылетел из подъезда, сбегал на пустырь за спортивной площадкой, сделал там всё, что ему было нужно, и также стремительно прибежал назад. «Ну, быстро ты, молодец», – сказал Хозяин одобрительно, впуская Дика в подъезд. «Вот, Хозяин, видишь, как я стараюсь тебе угодить? Видишь, какой Дик хороший? Скажи ещё ласково», – говорил Дик на своём собачьем языке, стоя уже на площадке около двери и нежно смотря своими преданными глазами на поднимающегося по лестнице Хозяина. «Тише, тише, Дик. Давай заходи. Успокойся, мне совсем не до твоих игр, устал. Сейчас чайку и спать. А тебе – на твою любимую булку». Счастье!

Хозяин дремал на диване. Дик тревожно скулил и тянул с него плед. «Дик! Что? Опять тебе приспичило? Ведь только зашли… Вот ведь, говорю, что нельзя тебе много булок! Всё! Больше не получишь!» – Хозяин сердито открыл дверь. Дик выскочил на площадку и остановился, ожидая Хозяина.

– Ты что? Дик? Ты же всегда успеваешь до пустыря добежать, пока я дверь запираю. Ну, ладно, пошли вместе, – Хозяин вышел из подъезда вместе с Диком. Но тот никуда не побежал. Молча стоял возле Хозяина, заглядывал ему прямо в глаза.

– Ты не заболел ли? – Хозяин присел, заботливо обнял Дика за шею, потрогал его нос, – Носик холодный, мокрый… Всё, Дик, домой! – они зашли в подъезд. Дик не бежал, брёл понуро…

– Странно, всегда влетаешь на четвёртый этаж мухой, а тут еле тащишься, – устало ворчал Хозяин. Дик, поскуливая, нехотя зашёл за ним. Хозяин, не раздеваясь, устало плюхнулся на диван, – Что-то мне скверненько, Дик, – пробормотал он, проваливаясь в тяжёлый сон.

Ему снилась давняя их с Диком история: он погружается под воду, отталкивается от дна ногами, вынырнув, хватает ртом воздух, выплёвывая колкие крошки льда. Намокшая куртка как якорь снова тянет на дно и сквозь чёрную толщу до него долетают обрывки собачьего лая, смешиваются с шумом ледяной воды, врывающейся в уши. Нужно проснуться. Открыть глаза! Сильнее! Сильнее! Но вода давит на грудь, наполняет горло, и, не давая дышать, шумит и шумит в ушах… В этом шуме слышится: «Ну, вот, всё, теперь уже всё…» Он вдруг понял, что это: это – смерть. Она опять пришла к нему, как тогда в ледяной весенней воде. А Дик? Он же не лаял тогда! Глаза! Открыть! Сильнее! Ну, вот… Уже отчётливо слышен истошный лай Дика.

Очнулся он на полу в коридоре. Дик то лаял ему прямо в лицо, пытаясь разбудить, то хватал зубами за ремень брюк и тащил к двери. Липкое, отвратительно пахнущее синеватое марево окутывало всё вокруг. Хозяин с трудом привстал на колени, открыл дверь в подъезд, на четвереньках дополз до газовой плиты, перекрыл вентиль конфорки под залившим её чайником, распахнул настежь окно, выпуская ядовитое облако, и упал, снова потеряв сознание…

В тот вечер у Дика было самое большое Счастье! Ему дали много сладких булок. Уроки, видимо, тоже был побеждён, как и газ из плиты, потому что Друг весь вечер играл с Диком! А все радостно смотрели на них, улыбались и почему-то плакали… От счастья.

Блаженный Серафим

Каждая охота имеет свою специфику: на медведя – одно, а вот на зайца, к примеру, – совсем другое. Не зря за ним прозвище в народе утвердилось – косой. Если зайца с лёжки поднять и погнать, он не бежит прямо, а, как правило, забирает в сторону – как бумеранг. И, пробежав по кругу, обязательно на прежнее место возвращается. Зрение у зайца плохое, а вот слух прекрасный. Поэтому ждущий его охотник шуметь, а, главное, шевелиться, не должен ни в коем случае!

Два друга по охоте и коллеги по работе шли на широких охотничьих лыжах снежной целиной в направлении чёрной полосы перелеска, вырастающего из-за горизонта.

– Серафим Яковлевич, не отставайте. Гонный заяц – до обеда. После обеда он может назад к лёжке и не пойти. Если ещё старый, да опытный. Ну, вот как вы, – широко улыбаясь, сказал Виктор Сергеевич.

Серафим Яковлевич – школьный учитель – был во многом прямой противоположностью директора Виктора Сергеевича: немолодой, худой, невысокий, молчаливый. А директор – молодой высокий балагур и весельчак. Правда, с юмором у обоих всё было в порядке. В этом Серафим своему директору не уступал.

– Дайте отдышаться, Виктор Сергеевич, – сказал он, выдохнув, и, остановившись, повис подмышками на лыжных палках. – Не забывайте, дорогой, что когда вы делаете один шаг – мне приходится делать два. А впереди зайчик гонный, как вы говорите, ждёт. А зайчик гонный тогда, когда его гончий пёсик гонит. Стало быть, для таинства этого трое нужны: гончая, заяц, охотник. Ну и нас трое. Заяц он заяц и есть – никем другим не согласится быть. А вот из нас двоих кто есть кто – нужно определиться. Я полагаю, Виктор Сергеевич, что я – охотник, стреляю хорошо. Ну а вы, стало быть, имея перед нами огромное преимущество – длинные, крепкие ноги – гончая. Или, если хотите, легавая.

– Нет, коллега, я уж лучше буду лайкой. И с ней неплохо на зайца ходить.

Перебрасываясь шутками друзья достигли перелеска и перешли в режим тишины.

Всё складывалось удачно: зайдя с подветренной стороны они наткнулись на свежие следы и всего через несколько метров «подняли» зайца.

– Ну, Серафим Яковлевич, начали! Вот к этому кустику встань или ляг – как хочешь, только не шевелись. Я тебя умоляю: не шевелись! А я по малику (заячьему следу) пошёл. Минут через сорок – жди! – и, бросив к ногам коллеги куртку, шапку, ружьё, перевязал лоб шарфом и с криком «Гоп-гоп! Гоп!» бросился за зайцем.

До изрядно заскучавшего, а главное, закоченевшего от неподвижности охотника, донеслось приближающееся: «гоп, гоп». И тут же мимо него промелькнуло беленькое, маленькое, лопоухое. Серафим свистнул. Заяц, как ему и положено в такой ситуации, остановился, привстал на задние лапы, закрутил головой.

Серафим вместо того, чтобы выстрелить в такую удобную мишень, забыв обо всём, умилённо смотрел на белый столбик…

Заяц, отпрыгнув в сторону, припустил снова. И тут перед учителем вырос разъярённый директор, замахнулся на напарника кулачищем и, еле шевеля языком, устало прохрипел:

– Гоп-п… Серафим… Яковлевич. Как сейчас… гоп по… – опустил руку, громко выдохнул и, кивнув головой в сторону, – там… теперь там ждите. И смотри-и! А то, гоп по… лицу.

Серафим Яковлевич виновато улыбнулся, пожал плечами и поплёлся занимать новую позицию.

Через полчаса показался наш лопоухий, уже ставший Серафиму родным.

В этот раз Серафим не стал свистеть. Он стоял и с блаженной улыбкой смотрел на убегающего зайчишку, только что вслед ему не махал.

Подбежавший директор еле держался на ногах. Он вытер сдёрнутым со лба шарфом лицо, швырнул его под ноги незадачливому охотнику, развёл руки в стороны и саркастически продекламировал Пушкинское: «В пустыне мрачной я влачился, и шестикрылый серафим на перепутье мне явился…»

Серафим Яковлевич поднял из рыхлого снега шарф, заботливо повязал его на директорскую шею, и невозмутимо продолжил: «Как труп в пустыне я лежал, и бога глас ко мне воззвал…»

Друзья рассмеялись и крепко обнялись.

Да, каждая охота имеет свою специфику.

Кибернетика

Ранним воскресным утром бабушка Елена, стоя метрах в ста от своего дома с веником в руках, шептала какую-то молитву: крестилась, кланялась, крестила дом. Постояв с минуту, будто собираясь с силами, побрела к своему домику, сосредоточенно помахивая веником в его сторону. Подойдя, крикнула в открытое окно:

– Миша-а?! Миша, ну как?!

Высунувшаяся физиономия, отёкшая от похмелья, прохрипела:

– Плохо. Ничего нету. Машете не так, Елена Петровна. Надо сверху, снизу, слева, справа – будто крестишь. И так раз пять, не меньше. Давайте-ка сначала.

Бабка потрусила на исходную позицию. На этот раз она старательно махала веником на дом и сверху, и снизу, и слева, и справа…

Миша любил выпить. Очень. Но пьяницей его никто не считал. А если и считал, то не признавался в этом даже себе самому. Не могли односельчане называть Михаила таким нехорошим словом – уважали и обидеть боялись. Уважали за то, что был он по всяким радио и телеящикам мастер – каких поискать. А обидеть боялись потому, что мог ведь не прийти чинить-то. И только бабушка Елена не боялась обидеть Михаила – зятем он ей был…

Телевизор у Елены Петровны сломался несколько дней назад. Чуть ли не неделю ждала она прихода «уважаемого мастера». И вот он пришёл… Утром. Со страшного похмелья. Войдя, сразу обозначил свою принципиальную позицию:

– Елена Петровна! Мама! Будете меня суропить – уйду сразу. А окромя меня телек ваш никто не починит – потому, как некому. И берите во внимание, что руки мои трясутся от натруженности. Как у кажного трудолюбивого и мастерового работника. А также, следуя правилу, «зять любит взять», будьте любезны, поднесите стаканчик. Я, мама, здоровье, загубленное тяжким умственным трудом и невыносимыми муками от жизни с вашим чадом, должён поправить.

Вспыхнувшая гневом старушка бросилась за печку, схватила веник и замахнулась им на несчастного больного:

– Я те, каянный..! Ирод! Супостат!

Михаил, защищаясь, выставил перед собой руку, – Елена Петровна! Стоять! Спокойно! Тихо, тихо… – попятился назад, присел на скамейку и, не опуская руку, тихонько, будто гипнотизируя, продолжил, – Проанализируйте, мама, всё, изложенное мною выше. Вы женщина разумная, сделайте правильный вывод. Самогонку вы, мама, гоните, знаю. А вот участковый – не знает. Пока. Пока не знает, мама! Давайте не будем идти на конфликт. Вам, как всем нонешним бабам, – синематограф первое дело. А вы, мама, уж сколь дён телек не глядели? Потому и в меланхолии. Отсюда вывод – полечим друг друга.

Бабка снова замахнулась на зятя, выматерилась, сунула веник под мышку и полезла в шкафчик за бутылочкой. Налила граммов сто самогонки и, обложив ещё раз зятя крепким матом, протянула ему стакан…

Поправив здоровье, Михаил быстренько поменял в телевизоре перегоревший предохранитель, не забыв заприметить, куда тёща спрятала бутылку и, состроив скорбную гримасу, покачал головой:

– Пробле-ема. Ох, кака проблема, мама…

– Да что ты… А батюшки… Чё ёво топерь, в район везти? Миша, чё делать-то, а? – испуганно запричитала бабушка.

– Что-то с эфиром. Видимо, волны не доходят. Надо гнать.

– А батюшки… Кого гнать-то?

– Волны, говорю тебе! Давай бери свой веник и ступай отсель метров за сто. Развернешься, и к дому – маши в его сторону веником – волны гони. А я буду настраивать.

Оставшись один, мастер извлек из бабкиного тайника заранее запримеченную им бутылочку, закуску, и радостно приступил к лечению…

После пятого сеанса своей «волновой» деятельности бабка Елена, не докричавшись зятя в окно, влетела в дом. Мастер сладко посапывал, положив голову на стол, прижавшись щекой к опустошённой бутылочке…

Разбуженный ударами веника Михаил сразу подскочил, бросился к телевизору, опустился для удобства на четвереньки, мощно дыхнул на экран и закричал:

– Елена П-пет-тровна! Ст-тоять!

Бабка замерла с поднятым веником. Миша ещё раз дыхнул на экран, потёр его энергично рукавом и торжественно нажал на выключатель:

– Ну! Видите? Волны н-не брал он. Ник-как. Но я! Я, мама, м-мастер! Вы их о-очень хорошо п-пригнали. А я их спиртовым п-паром п-примагнитил. Хорош-шо что сам-могонка была. Это, мама, Ел-лена П-петровночка, к-кибернетика…

Елена Петровна всплеснула руками, восхищенно глядя в экран телевизора:

– А ба-а… Миша-а. Ну, мастер! Да-а, кибинетька…

ЛюлЯ

– На люлЯ такое положение, гражданка… Ну и на люлЯ? Ну… – маленький мужичишка старательно размазывал сжатой в комок кепкой слёзы по обветренным щекам, всхлипывал и, вздрагивая от прилетавших подзатыльников, бубнил:

– Гражданка, на люлЯ такое положение, гражданка…

Гражданка – его жена Антонина – старательно прицеливаясь, будто боясь промахнуться, замахивалась своей огромной лапой и с явным наслаждением шлёпала мужичишку по затылку. Затем делала небольшую паузу, пристально вглядывалась ему в лицо и, удовлётворенная результатом, снова не спеша продолжала определённо очень нравившуюся ей процедуру.

– Пар-ра-зит. А?! Ну, паразит! Ух, нечистый дух! ЗахлЯстну! Чё носом фыркаш? ЛюлЯ, окаянный! Фунтик, разрази тя гром.

Мужичишка, до этого покорно принимавший экзекуцию, вдруг подскочил с брёвнышка, на котором сидел, выпятил грудь, нервно цепляя на затылок кепку, и запищал:

– Антонина! А ну, люлЯ, стоять! Бить бей, но фигуру не крИтикуй! Какой ни есть – весь тут! А то – «Фу-у-нтик»! Мово размеру не касайси! Ты мяни знашь! Я, быват, люлЯ, гневный делаюсь, не дай бог! Гляди у меня!

Тоня молча, будто не замечая взъерепенившегося мужа, посмотрела на свои огрубевшие, покрытые цыпками руки, тяжело вздохнула, вытерла фартуком лицо и, улыбаясь, степенно пошла к дому. Поднявшись на крыльцо, она оглянулась. Мужичишка стоял к ней в пол-оборота: кепка на затылке, нос кверху, руки за спиной, а на лице – ну такая суровость, аж страшно! Тоня тихонько хихикнула:

– Ну, Напольён! Ни дать, ни взять.

Снова вытерла лицо и ласково поманила его:

– Гриш, айда, блинчиков, пока не остыли.

Он приподнял кепку, почесал затылок, снова нацепил её, только поглубже – чуть не до носа – и проворчал:

– Ага, блинчиков. На люлЯ мне твои блинчики. Сама жри. А то – «Фу-унтик»… Мужик умом – не дай бог!!! А то, что маленький, дак что? А Напольён то какой был!? Как ты, что ли? Корова! Ты вон, люлЯ, в дверь еле пролазишь, пополам сгибасси…

– Ну, Напольён-то мушшина справный был. А ты махонький да сухонький. Пьёшь больно шибко… Ох, господи, прости. Ну ладно, айда в избу, – и Антонина зашла в дом, оставив за собой дверь открытой.

Григорий снова почесал затылок, и обратился к важно прогуливающемуся по двору петуху:

– Башка то, люлЯ, вроде меньше болеть стала. А то с похмелюги-то треш-шала, не дай бог. Петух бросил на него брезгливый взгляд и пренебрежительно что-то проклокотал.

– А ты чё, люлЯ, хихикаш, гад? Жалко, что я тя не догнал давеча. Ну щас я те пёрья те, люлЯ, повыш-шыпаю!

Петух гордо повернул голову к приближающемуся противнику и громко закукарекал. Григорий вздрогнул и быстренько потрусил к дому, испугавшись, что Тоня услышит. В похмельной голове пронеслась недавняя сцена: как-то не очень хотелось её повторения. Да и знал ведь, что не догонит петуха.

Только что ведь бегал за ним по всей деревне. С топором. Он, петух-то, кукарекал больно громко. Под полом, как раз там, где Григорий и спал – в сенцах. Хоть и пьяный был (как всегда), но разбудился, и только задремлет, петух снова кукарекнет. Не выдержал Гриша, сгрёб топор и с криком: «Убью, люлЯ!» бросился за удиравшим петухом. Долго гонялся, всей деревне ранний подъём устроил, пока не увидел, что возле крыльца, скрестив руки на груди, стоит Антонина – ждёт, когда он набегается.

Подбежал Гриша быстренько к дому, лицо сосредоточенное сделал, сел на брёвнышко, вроде как отдышаться – устал маленько вроде. Тоня не спеша подошла и со словами: «Плестика хошь, ага? Ну на, паразит!» – стала отвешивать ему подзатыльники.

«Ой-й-й-ё-о», – поёжился Григорий и тряхнул головой, выгоняя смурные воспоминания. Бросил свирепый взгляд на нахохлившегося для драки петуха и, процедив сквозь зубы: «Ну ладно, гадёныш, наши путя, люлЯ, ещё схляснутси!», быстренько шмыгнул в открытую дверь.

Не кончайся, осень…

– Дорогие мои, вы и не заметите, как пролетит время. – Главный врач снял очки, посмотрел прищуренными глазами на студентов. Сегодня у них была практика по терапии. После занятий собравшиеся у него в кабинете студенты стали сетовать: как долго им ещё учиться!

– Вам покажется, что кино, которое вы смотрите, длится дольше, чем ваша жизнь.

– Марк Борисович, на некоторые фильмы и жизни не хватит!

– Да, Алина. Но если серьёзно, то вам, молодым, действительно сложно представить, что когда-то всё пройдёт. Так и должно быть. Человеческая жизнь проходит четыре основных этапа: детство, школа, студенчество и всё остальное бытие на этой земле. А потом – осень… Есть ещё, правда, дополнительные: для мальчишек – армия, для девчонок – деторождение.

– А ишо турма, – влез конопатый Славик. Он всегда пыжился, показывая своё остроумие – по принципу: коль ни ростом, ни лицом не блеснуть, то хоть умом…

– Да, дорогой, бывает и тюрьма. Но… Я где-то читал: «Мудрец чувствует себя свободным даже в тюрьме».

– Так то мудрец… – пробубнил вдруг сникший Вячеслав.

– Ну, ну… Не скромничайте, Слава, – улыбнулся Марк Борисович. Он с первого дня обратил внимание на этого невзрачненького, но очень смышлёного коротышку. – И вот это «всё остальное», – продолжил он, – гораздо короче каждого из предыдущих периодов. Пролетает как один миг…

Ну ладно, девчонки… и мальчишки. На сегодня всё. Не забывайте заполнять дневники. Завтра практика будет во второй терапии. Тема: история болезни, анамнез, эпикриз.

Славик подскочил первым, согнулся и гнусавым голосочком запричитал:

– Мы и не заметим, как пожелтеет, истончится наша кожа и землистые штрихи обозначат на ней глубокие борозды морщин; как поблёкнут наши реденькие волосёнки; как потускнеют наши слезящиеся, почти незрячие глаза, прикрытые воспалёнными, покрасневшими веками; как тщетно пытаясь выпрямить свои сгорбленные спины, шамкая беззубыми ртами, мы выдавим из себя скрипучий, вибрирующий в горле стон: «О-о-й-ёшеньки-и».

***

«Господи, как же давно это было! И как недавно…» – Вячеслав Михайлович открыл глаза, приподнял голову, оторвав затылок от спинки скамейки парка.

Вчера он похоронил своего дорогого друга, коллегу, наставника, учителя.

Неизвестно, как сложилась бы судьба непутёвого студента, не встреть он этого человека. Марк Борисович разглядел в болтливом шалопае будущего талантливого врача. И приложил немало сил, чтобы помочь ему стать и настоящим человеком. «Вячеслав, помните чеховское: „В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли“. Не комплексуйте! Забудьте про свою внешность и давайте начнём с мыслей: они должны быть прекрасны! Потом душа: она должна быть прекрасной! А она и будет прекрасной, непременно, если мысли ваши будут прекрасны! Ну, а дальше у нас что? Одежда? Не придумали ещё такой одежды, да и не придумают, чтоб спрятать в неё подлую, грязную душонку. Ну и лицо: оно, как и одежда, обязательно прекрасно у человека с прекрасной душой! Нет красивей человека, если душа у него прекрасна! Ну, а если этот человек талантлив! То он вдвойне красив! И вдвойне прекрасней во всех смыслах! Обратите внимание на талантливых артистов: какая бы ни была у них внешность – как они красивы! Прекрасны! А у Вас, друг мой, талант. Талант!»

Много лет Вячеслав, продолжая дело своего учителя, руководил клиникой. Руководил, но сегодня написал заявление об уходе на пенсию. После смерти друга он вдруг ярко осознал, что время, отпущенное нам в этой жизни – миг! И его миг пролетел, пришла осень. Его осень. И этот последний период нужно прожить… просто про-жи-ть! Привыкнуть не вскакивать по утрам, а спокойно вставать, привыкнуть ходить пешком, привыкнуть к молчащему телефону, привыкнуть… привыкнуть…

Он снова прикрыл влажные глаза, откинул голову назад на спинку скамейки и погрузился в свои мысли:

«А ведь ему тогда не больше сорока было. Каким же старым он казался нам! Как же ты прав был тогда, дорогой друг: „И вот это „всё остальное“ гораздо короче предыдущих этапов – пролетает как один миг“. Да, пролетает… Радостное детство, мечтательное отрочество, бесшабашная, шумная юность, серьёзная, деловая взрослость… И приходит она – осень. Самое дорогое время жизни! Потому, что за ним ни-че-го! Потому, что каждое утро просыпаешься с радостью, встречая ещё один подаренный день! И проживаешь его, как последний в жизни миг! Последняя серебристая паутинка, прилипшая к щеке, последний тёплый лучик солнца, шорох последних падающих листьев, последняя капля дождя, последняя радость, последнее счастье… последняя любовь, усиленная страхом потери и одиночества. И каждый этот миг – миг осени, хочется прожить как целую вечность!»

Он встал, стряхнул с плеч опавшие листья. Прошептал:

– «Осень жизни, как и осень года…» Как же ты быстро пришла, моя осень! Вот ушёл навсегда дорогой друг. Ушёл, когда закончилась его осень. Теперь моя очередь. Следующий – я… Не кончайся подольше, моя осень. Умоляю тебя! Как хочется ещё пожить, вдыхать аромат твой, умываться дождём твоим, любоваться прелестью твоей! Медленно «отпивать» по капелькам, утоляя жажду жизни последних дней, твоё чудесное «вино». И каждой клеточкой своей наслаждаться его волшебством!

Не кончайся, осень…