Текст книги "Вольные повести и рассказы"

Скрытое возбуждение объединяло наше ожидание. Одна Миланка была спокойна. Я разговаривал с ней до того.

– Во сколько он явится?

– В час ночи, – отвечала сестра с непреложной точностью.

– Почему именно в это время?

– Он сказал, что двенадцать – мистический час, и он не хотел бы добавлять сверхъестественных ожиданий…

– Ты ему сказала, что мы любопытные?

– Конечно. Я сказала, что мне не верят и думают, что я тронулась… Он меня успокоил: «Не бери в голову, соловушка ты моя, ещё как поверят…»

– Хаа… Ты не просила, чтобы он показался?

– Просила, Люб, он не согласился. Сказал, что это излишне, пусть ждут его натурального…

– Значит, он ненатуральный?

– Люб, ну как тебе объяснить? Для меня он натуральный, а для вас это будет Бог знает что… Не волнуйся, он принесёт обязательно, он верен словам.

– Уу… Ну ладно, осталось немного. Действительно, пока нам хватает одного капа… А потом…

Были чудеса сродни нашему ожиданию. Гонимые властями раскольники шли вослед их священным иконам, перелетающим в более скрытое и благоприятное место. Там летали христианские иконы. Мы ожидали языческого капа, или образа, или изображения своего первопредка Дубини… Но с той же надеждой и верой, что и оглумленные староверы.

Мы с гипнотическим усердием помогали Миланке мыслью и чувствами: явись, преподнеси нам икону! Но как смеётся Любушка, хохоу. Никто не верил. Мы глазели в передний угол на наше законное изображение Дубини и терпели. «Уж полночь близится, а Германа всё нет…» У подножия Дубини мирно так мурлыкают кошки, горела лампадка. А мы сидим. Ждем-с… Но вот и 12 часов миновали. Таинственный и магический час преодолён. Напряжение стало нарастать. Язычник – мистик во всём и в то же время в нём мистики не больше, чем в остальных людях. Но этот час был воплощением мистики. Когда пошёл первый час ночи и напряжение ожидания зашкалило за Цельсия и Фаренгейта, возникла жуткая тишина. И вот… И вот эту тишину внезапно взорвал телефонный звонок. Все вздрогнули.

Аппарат стоял на подоконнике («на окне»). Дотянулся дед Любан. Мы услышали голос, рассчитанный на глухонемых.

– Здравствуйте! Беспокоит Князь… Будьте любезны, пригласите Милану Родимовну!.. – Дед удивился:

– Это Миланку што ли?

– Да, да, Миланушку… – отвечал аппарат. – Дед ему выговорил:

– Поздновато звонишь, молодой человек!

– Извините, пожалуйста! – отвечал вежливый аппарат.

– Так уж и быть, извиняю. Миланка! – Миланка была уже возле деда. Услышав голос Князя, она ветром приподнялась со стула и опустилась возле окна. Смеясь, волнуясь и пританцовывая на месте, она выдёргивала трубку у деда. Дед уступил.

– Князь, привет! – дыхом выпалила Миланка.

– Привет, Миланушка! – отвечал любящий аппарат.

– Мы ждем твоего чуда, никто так и не верит, но все хотят. Мы словно запряглись и везём – красные и, думаю, что вспотели… Почему ты тянешь? – стала говорить Миланка, предварительно лизнув трубку; наверно, поцеловала…

– Мы же договорились, в час. Я знаю, что вы волнуетесь, поэтому позвонил. Скажи всем, пусть успокоятся, никакой мистики нет, уверяю. Я приду к тебе позже, можно? – расслаблял нас загадочный чудодей.

– Приходи. Я расскажу тебе об эффекте… Пока!

– Пока!

Миланка вернулась на своё место и сообщила нам, будто мы были глухие:

– Князь просил нас не волноваться, всё будет по расписанию…

Мы сидели истуканами. Вот когда мы были язычниками, в том смысле неправды, которая нас сопровождает. Но хотел бы я увидеть на нашем месте иного конфессионера… Успокоения, как такового, не наступило. Никто не брался сказать слова, поскольку не льстился казаться глупее настоящего состояния.

Дед Любан заёрзал, видимо, припекло и его. Если честно, из того, что я видел, то совершенно спокойными были прадед с прабабкой. Но мы уже знали, они заодно с Миланкой слышат Князя ночами и знают о переменах, нас ожидающих. И как-то не брался в расчёт стосемилетний дуэт стариков при сложившейся ситуации.

Между тем деда Любана одолевали какие-то сомнения, а больше всего нетерпение. С другой стороны, кто его знает, не подсунул ли кто второе изображение?…

– Любан! – это он внуку, мне. – Что-то мне мнится в углу движение… Глянь-ка, что там! – сказал дед близко к часу. Дед мог бы привстать сам и заглянуть. Но ему хотелось проверить чужими глазами. Сколько я знаю деда, дело не в помыкании внуком. Дед хотел проверить ещё раз, не ошибся ли он своим глазом, когда перед звонком Князя заглядывал на божницу. Я, конечно, послушался, мне и самому невтерпёж. Я поднял лампадку и составил её на окно. Взял образ Дубини и продемонстрировал: в углу было пусто, если не считать каких-то старых квитанций. Мифический пращур как был один – один в руках и находился.

– Ну, все видите? – спросил я родню и повернулся ставить свой кап на место. Место было занято другим изображением. И некий солнечный шарик, почти как «зайчик», блуждал по новоявленному изображению. Это было чрезмерно. Никто из нас не способен на фокусы. Родня окаменела! Я не выронил образ, зажатый в руках, потому что тоже окаменел. Потрясающе – когда потрясает. Мы были потрясены изнутри и теперь стали каменными истуканами, таков был эффект, которым хотела похвастаться Князю Миланка. Но долго ли коротко ли мы были в недуге отруба, надо восстанавливать разум. Поскольку я был рядом с передним углом, то мне надо первому и очнуться. Я снял с угольника новоявленный образ и выставил обе доски капов поперед себя на ширине плеча и таким образом демонстрировал оба капа, в точности соответствующих друг другу. Шарик «зайчика» стал скакать по обоим портретам, указывая на то, что они одинаковые, и что обещание, данное Князем, исполнено. Я даже погрыз зубом кромку той и другой доски; несомненно, дуб; в дубе мы разбираемся… Шарик теперь не скакал, а освещал изображения, накаляя яркость. Я бы сказал, что свет стал столь ярким, словно исходил от пятисотваттной лампы. Но что характерно, свет был, а тепла не было, свет не обжигал. А может быть, явление было быстрым и не успело обжечь. Однако вспотели не от жара в избе и не от искусственного освещения, а от непосильного изумления. Я поставил одно за другим оба капа на полку и вздохнул. Яркость шарика сразу померкла – но не от моего же вздоха…

Когда он опять стал «зайчиком», он уселся мне на голову, желая смеяться над моим недоверием к чуду. Я чувствовал, как он шевелит мои волосы. Буду честен, по моей холке пробежал морозец страха. А «зайчик», словно испугавшись моего испуга, проскакал по головам всей родни и ребят, пошевелил всем власы, чтобы помнили, и уселся на голове Миланки. Секундочку посидел и обежал лицо её несколько раз, было ясно, целуя… На глазах Миланки блеснула слеза умиления, она чувствовала поцелуи… Князь Милан у всех на глазах миловал поцелуями Миланку-Миланушку. Будто застыдившись прилюдности, «зайчик» потух (погас) и его не стало. Надо было что-то сказать.

– Миланка, милая, твоё пророчество подтвердилось. У нас теперь два портрета Дубини, один возьмём в новый дом. Ты реабилитирована в здравии. Контакт с мистикой показал её незлобную силу. И проблемы с нашими головами тоже освободились от тяжести… Поблагодари Князя! Спасибо!

– Он уже улетел. Сказал, явится мне во сне. Дедушка Ждан, бабушка Ждана, вы слышали? – отвечала Миланка.

– Слышали, внученька, знаем, он не обманет, это не Змей-харынич, хоть сам из Харыней… – Эти тоже в контакте. Но уже ни сестра, ни прадед с прабабкой с их зубокуской никого не интересовали. Люди ожили и оживились, стали взахлеб рассказывать, кто что видел. Видели то, что и я. Я постоял ещё, разглядывая явившееся ниоткуда изображение, которое было поставлено мной впереди «старого», но ничего нового не нашёл. То же почерневшее дерево, те же потускневшие краски, тот же старец, сросшийся бородой с корнями могучего дуба, вырванного из земли. Я понял, что также явилось и первое изображение. Но о нём «забыли» по той же причине, по какой и сейчас заговорили. Чтобы никому ни гу-гу, обвинят в колдовстве и сожгут всё, что горит… Я снова вздохнул и пошёл на своё место. Не буду больше об этом. Мистика, она и есть мистика. Кому не скажи, никто не поверит. Но я теперь точно знал, что рассказы Миланки о Князе правдивы. Я понимал больше того. Явление образа приурочено к моему новоселью – это был знак. Во мне разлилось незнакомое новое чувство. Назвать его я пока не решаюсь. В общих чертах возникла уверенность, что с этим таинственным Князем мне придётся столкнуться. К чему приведёт столкновение, я не знал.

Новоселье
Рассказ

Наступал праздник. В одном было несколько: воскресенье, новоселье, смотрины, день урожая. В этот день скотину не выгоняли. Был как бы смотр всех приращений, скота, в первую очередь.

Солнце поднялось крупное, с тыкву. Мы ещё спали. Лучи проникали во всё, даже в тыльные комнаты. С улицы закричали:

– Эй, сони, выгоняйте!

Лепанка открыла окно и выкрикнула в ответ:

– Сегодня не гоним, у нас медосмотр… – Вполне убедительно, фельдшерица.

– Га-га-га… – обратный ответ, – осмотр… самоволевцы…

Стали вставать, собираться, то есть наряжаться к празднику. Настроение хоть куда! И у моих друзей оно тоже было приподнятым. Заходили, забегали. С большим рвением выполняли распоряжения отца и деда. Дед на Внукову тысячу накупил много гостинцев, подарков. Он то и дело шептался с отцом и с матерью, они уточняли, согласовывали, посмеивались. Всё, что делается сегодня, в основном, для меня. Я – герой наступившего дня. Меня сегодня отделят…

Я тоже стал собираться. Меня не беспокоили. Как никогда, я стал тщательно готовиться к выходу. Явятся «красные» девки. Судя по татарочке, другие будут не хуже. До свадьбы ещё далеко, но я позаботился о брачном костюме. Это был шерстяной чёрный свадебный костюм. Смотрины позволяли мне нарядиться именно в этот. Я благоденствовал. Достал свой заветный орден Мужества и укрепил его на правую сторону пиджака. Я всё делал с чувством. Я ловил себя в том, что собираюсь как невеста на бал или в церковь. Но я подсмеивался над собой и продолжал единоличную радость. Когда я, наконец, оделся и подошёл к зеркалу, то услышал от себя удовлетворенное «ха-ха», выразившее мои эмоции. Зеркало показывало здоровенного детину в белой сорочке с бордовым галстуком в белую клеточку и с хрустальной заколкой, чёрные современной моды туфли при шикарном костюме, с крестовым орденом на груди. Я поколебался, не подушиться ли мне одеколоном, но вспомнил, как наши писатели, кокетничая друг перед другом, замечали детали военных и простолюдинов – от них всегда-де пахло дешёвым одеколоном. Наши предки не брились, и от них пахло навозом, но каков дух был у предков! Из принципа, я никогда не употреблял никакого парфюма, пахнул только собой, без душка, и никому не уступал в чистоплотности. Может, сам являл образец, ведь мне довелось быть старшиной роты, воплощением порядка. Я и сейчас передумал. Пусть красавицы чувствуют меня самого.

Когда я вышел на обозрение, мои все ахнули! Матя первая начала:

– Сыночек! Красавец ты мой ненаглядный! Беги во двор зреть – радуга пьёт из нашего колодезя!.. Счастливый мой, и нам рядом с радугой и с тобой счастье… Доктор как в воду глядел… – Матя промокала радостную слезу. Ей доктор сказал о счастливой радуге в день моего рождения.

Атя похлопал меня по спине и сказал, что я ничего; братья сказали: «орёл»; сёстры прижались ко мне и говорили, что им бы такого мужа. Отец будто не слышал кровосмесительных комплиментов. Ха-ха! Деды и бабки, глядя на внука, припоминали молодость и промокали глаза, когда-то и они были такими. Друзья пощупали орден и сказали, что я герой… Несомненно, я был прекрасен… Так приятно простое, здоровое, естественное честолюбие!

Не только я, все нарядились. И также все были доброжелательно осмотрены, и все были награждены утешительными комплиментами. Праздник начался с души и с радуги. Все вышли к крыльцу «зреть», как радуга, словно хобот, опустила конец свой в колодезь и, значит, пила за счастье… Другой конец она опустила во двор нового дома. Такая близкая, можно с разбегу заскочить ей на самый горб и перебежать из старой избы в новый дом, как в сказке.

Отец, заимев денежки, не поскупился и, убрав самогон в чулан, накупил коньяков, водок и вин в соотношении по 25 бутылок каждого вида. В случае нехватки, выручит «своя», из чулана… У деда свои закупки. Одних конфет «Россия», производства самарской фабрики «Шоколадка», дед закупил более ста коробок и ещё.

Пока из гостей были одни Родовлетовы, приехавшие вчера на автобусе. Другие стали подъезжать на своих машинах сегодня. Потом были и пешие. Все сговорились с отцом. Красную девку сопровождал кто-нибудь из наших родственников, подобно тётушке Соне, прибывшей с татаркой. С девушкой мать или отец, или родители вместе. Замечу для ясности: неписаный закон новоселья – подносить хлеб-соль и говорить те же слова, или подносить ещё что-то, но с теми же словами, или ничего не подносить, но сказать полагается. Этот же обычай распространился на встречах вельмож и чинуш, и его же тискают в дело и без дела. В нашем случае, не мы встречали гостей с хлебом-солью, а мне, новосельцу, несли хлеб-соль. Стольный дар подносили мне девушки, сговоренные отцом для смотрин. Их сопровождали с боков. Стало быть, мне, красавцу, подносили пироги, украшенные разве что не алмазами, в основном, этакими кокошниками из витушек. В гнёздышках пирога, как в патронташе патроны, выглядывали солонки, луковицы, конфетки, могло быть зерно от любого злака.

Меня выставили наперёд ворот старой избы. Около меня стояли сёстры, а перед нами – стол. Сзади нас стояли отец с матерью и на подхвате братья и старики. Миланка хоть и была рядом, но на полшага сзади. В её задачу входило суфлировать мне информацию, которую ей, в свою очередь, сообщали родители. И вот… Первый суфляж о гостях, вылезших из «Жигулей»: «Из Борского. Кума Нюра, крестная мать нашего Ждана. С ней Таня, её знакомая дева. Учится в институте, будет товароведом… В сопровождении матери-учительницы…»

Меж тем Таня-товаровед мне уже говорила:

– Хлеб да соль добру-молодцу, переселенцу из избы в терем!.. – и несла мне на руки хлеб на расшитой крестиками и конями утирке. Её вступление мне понравилось. Я отломил завитушку и поднёс к губам, которые в тот момент несли ахинею:

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь! – а глаза наши разглядывали друг друга. Ей было что видеть, а что видел я? У неё долгооблое личико, понятней, овал, бровки – ровные запятые, нос без заскоков, губы мазаны мёдом… До талии я не дошёл, поскольку мне не только смотреть, но и узнавать гостью.

И в этом месте я, совершенно некстати, перебью ход процесса. В студенческих спорах между собой я отрицал западное обеднение мужчины до эротического визиажиста. Я говорил, что мужчина, скорее, естественное существо. Видит: восхищается, влечётся, обладает. Не видит: воображает, страдает влечением, томится духом и телом. Тлетворные – членотворят. Это ближе к мужчине, но и в этом лишь часть мужчины. Мужчина, я горячо утверждал, есть носитель и концентратор генодуха. Он ищет себе родственный дух, воплощённый в облике прекрасного пола. Если в женщине нет его духа, она им отвержена, какими бы блистательными формами ножек, попы и бюста она не владела; а он печален… Он ищет близкое и подчиняет его себе, обогащая собой. Он генотип природы, он победитель, он ведёт, а за ним следуют; он умрёт, а по его тропе продолжат движение следуемые. Вот что такое мужчина, по моему убеждению. Не надо нас представлять самцами, падающими на набор отдельных эротических компонентов, хотя мы, безусловно, видим и компоненты, и красноречие женщины, сосредоточенное в её теле…

Жуя витушку, я не восхитился вкусом и обмакнул её в соль.

– Сама пекла или купила? Признавайся, ничего не будет?… – перешёл я на земной язык хохмы. Она уловила перемену моего юмора и отвечала своим юмором:

– Ты что, с дуба рухнулся? Когда мне печь, я на третьем курсе…

– Умница, а что есть брутто и что есть тара, а лучше – нетто? – крутил я товароведку.

Дитя реформ не растерялась:

– Брутто – это жених, как будто, а тара – видала я его даром, а если с нетто, тогда – с приветом… – ответила Таня экспромтом.

– Ха-ха… Считай, ты сдала сессию. Награждаю тебя и тарой, и бруттой, и неттой в коробке конфет «Россия»… Кушай сама, а маме тоже – за воспитание дочки, а куме Нюре тоже гостинец за находку остроумной красавицы… Милости просим! – и я вручил им конфеты, поданные мне из тылов, а их пирог был отправлен в те же тылы с рук на руки. Последними были руки Родима-младшего, который доставил пирог в чулан. Гости отошли и стали зрительницами происходящего, осмысливая эффект сказанного и сравнивая его с другими сказами.

Новая троица гостей направилась прямиком к моему отцу, минуя пост новосельца. Отец, виновник шоу, показывал им мимикой и руками, куда идти, куда заходить; те, неловко маневрируя, обходили меня и наконец выровняли свой строй, а матя уже шептала дочерям, а те репродуцировали в мои уши: «Свояк, муж маминой сестры из Заплавного, дядя Митяй, с ним девица Настя Самарина, тебе отобрали… студентка строительного института, двадцать один год… С ней мама, в конторе сметчица…»

Я входил в роль и мне начинал нравиться этот спектакль, ставящийся без репетиции, и я уже не хотел, чтобы он не понравился остальным, чтобы пьеса была сыграна плохо. Пьеса была живая, в ней весь сценарий заключался в смотре невест и в выборе наиболее милой. А остальное шло от живого древа искусства и живых веток импровизации. Жалко, не было Риты. Она бы записывала…

Меня разглядывала сероглазая Настя, улыбкой своей извиняясь, что они не заметили главного персонажа. А я ещё что-то воображал о себе… Перед собой Настя выставила свой каравай, над которым нависали две церковки грудей с крутобокими куполами…

– Хлеб-соль Любану Родимичу и с праздником вас новосельем? – выговорила Настя заученный текст.

– Зачем же нам хлеб, когда нам несут пироги из крутого теста… – начал я свой скомороший экспромт, ломая при этом от каравая и вкладывая отломленный кусочек Настеньке в рот…

– Скажи-ка, сероглазое чудо, из какого теста печён твой каравай – из сдобного, кислого или пресного? Не скажешь, не дам гостинца… – Настя хихикнула и осмелела. Она откушала крошку от моего кусочка и протянула остаток к моим губам, вытянув вперёд и каравай и рюмочку своего стана, видимо, встала, на цыпочки. Я помог ей, поймав губами остаток кусочка, и начал жевать.

– Вы сами сказали, что из крутого, но не кислого и не пресного, а из порохового; я два испекла, мы один съели… – отвечала Настя весьма мило.

– Ох ты, не поймал… Ну, тогда на засыпку, коль ты строительница. Как ты намереваешься строить Россию? Из кирпича ли, из дерева? Ха-ха?… – спросил я в конце, поняла ли меня. Она поняла.

– Ха-ха! – передразнила меня Настя. – Фундамент России из лиственницы и из дуба, его я менять не собираюсь. Надо бы разобрать непородистый материал мансарды и сделать надстройку заново… я бы вот так и построила…

Она склонила голову набок, улыбнулась сомкнутыми губами и хотела узнать, насколько хорошо она отвечала.

– Умница! Давай каравай, спасибо! Ещё разок подтянись, я тебя поцелую, – провоцировал я понравившуюся мне девушку.

– Потом как-нибудь, ладно? Ха-хаа… – вторично передразнила меня Настя, но уже смехом. Она опять склонила голову, поставила её на место и встряхнула короткую чёлку. Такая Настенька, прижми её в уголке, запросто влепит пощёчину, не задумываясь о том, что пощёчина навсегда отобьёт жениха. Но воспитаны русской литературой, знаем, пощёчина – женская кокетливая защита.

– А других моих братьев ты знаешь? – не хотел отпускать я её от себя.

– Знаю. Желан, Милан, Родим, все на подбор, ха-хаа… – она меня не передразнивала, она так смеялась, как я.

– Всё, сдаюсь. Вот гостинцы. Как раз «Россия», сделанная из качественного материала. В Самаре делают для Самариных и других… Милости просим вас на праздник, не скучайте!..

Подъехал УАЗик, из него стали выходить новые гости, а ко мне подчалила вчерашняя лодочка с Родой Родовлетовой на корме. Её свита гребла веслами, то есть её славная мама и наша дородная тётушка Соня сопровождали её. Мои сёстры зашептали мне о внучатой племяннице и об остальных, которых мы со вчерашнего дня помнили.

– Хлеб-соль, витязь Любиня! Говорят, ты выбираешь невесту для нового дома? – сходу взяла меня на абордаж милокосая татарочка, приятно изменив моё имя. Она держала выпечку в виде высокого терема с полумесяцем.

– Тебя ввели в заблуждение, царица-татарочка, не для дома, а для себя, а в доме она будет хозяйкой. Ты бы пошла за?…

– За дом пошла бы, а за тебя, не знаю…

– А зачем ты приехала?

– Не знаю, вдруг уговоришь…

– А правда, что татарскую невесту уговаривают в бане?…

– Тебя ввели в заблуждение, витязь Любиня, татарскую невесту уговаривают до бани, а в бане, зачем же уговаривать, когда достаточно восхищения?… Ха-ха-ха… А разве у язычников не так?

– О язычниках чего только не говорят. Где прямо, там поперёк, где круглое, там кислое, где до бани, там в бане и прочее.

– А на самом деле?

– А на самом деле всё как у татар, чувашей, мордвы, немцев, французов, греков…

– Спасибо за просвещение!

– Амин тебе нравится? – спросил я напрямую.

– Мне нравятся многие, включая тебя и твоих братьев, весь вопрос, кого полюбить… кому отдать своё сердце…

Рода была не глупа. Опять у меня были мысли: вот судьба! Отец у нас Родим, мать Родима, брат Родим, – неужели татарочка с именем Рода не попадет в нашу родню?

– Татары предпочитают свою национальность… Видишь, у тебя и терем с намёком?… – сказал я будто бы с сожалением. Оно так и было.

– Мой папа русский, а фамилия у него древняя, от Бога Рода, от рода, от сына рода или ещё круче, от сына бога. И дух в нашем роду татарославянский, и мы замечательно ладимся… А полумесяц – знак мусульман, чего же его стесняться? – она, как вчера, стала переводить головку от одного моего глаза к другому, читая в моём лице непонятные ей строки.

Тут один за другим стали тарахтеть моторы, и все новые гости подъезжали и выгружались возле старого нашего дома. На улице собралось много покровских, и они ещё прибывали.

Среди прочих моторов приехали три не районных автомобиля: «Мерседес-600» и два «БМВ». Это приехал шеф-работодатель, приглашённый на новоселье со своими дочерью и любовницей. И трактор К-700 с полубудкой. Это отец Омил Олюбич привёз на смотрины своих дочерей Любаву и младшую Полюбку. Любава была моей обручённой невестой. Но был некий изъян родословной, не позволявший брать в жёны Любаву. Среди приглашенных девиц оказалась самозванка Света Краснова, понапрасну бегавшая за мной. Она заявилась вместе с мамой и с котёнком. Обе были с узкими талиями, как пчела и пчёлка.

– Люб, возьми от меня котёнка! Это кошечка. Такая же чистая и добрая, как моя мама… – сказала дочь пчелы – пчёлка, и у меня возникло ощущение, что по обеим бровям моим поползли эти пчёлы, по всей вероятности, ласкающие их своим опасным брюшком, вооружённым жалящим аппаратом… Мне хотелось стряхнуть их с лица рукой, – такое сильное впечатление производили они своими совершенными фигурами, совершенно не для меня предрасположенными судьбой. И ещё этот котёнок. У нас своих стая… И потом, кошки полезны свои, а чужие – всегда плохая примета, сглаз или приворот. Но делать нечего. Я помнил, что дарёному коню, то бишь, коту, тьфу, кошечке в зубы не смотрят. Я отдал котёнка Лепане. Надо идти на поводу нежеланного человека, располагая его к добру, а не ко злу всё время, пока он будет неволить тебя своим присутствием. Сам я уставился в пчёлку. Уж не знаю, что она ощутила на своём лице, наверное, чёрную тучу.

– Мы же договорились! – сказал я ей строго.

– Ну и что? Любящий человек праздника не испортит. Мы постоим в сторонке, – развеяла она тучу.

– М-да! Любовь пуще неволи! Признаться, я не ожидал такого приятного сюрприза… Спасибо вам за хлеб-соль! Милости просим на праздник! Будьте на равных…

Однако мне надо было вести нашу самодеятельную пьесу. Ко мне подходила ещё одна девушка без всякого сопровождения. И никто, кроме отца, не знал, кто такая. Он мне сам прошептал: «Надя из Коноваловки. Чувашка. Учится в ломоносовском университете, четвёртый курс, дай Бог памяти… филосохиня… Говорили, что она приболела…»

– Здравствуйте! – сказала Надя. – Я приехала по приглашению Родима Любинича. Здравствуйте, Родим Любинич! А вы его сын – Любан Родимич? Какой вы импозантный! Я не хотела, чтобы меня сопровождали, и сказалась больной. Извините, пожалуйста! А вас с праздником, Любан Родимич! Хлеб вам да соль! – говорила красивая гостья, сколько учтиво, столько смущённо.

Надя была прямая, как нить, белокурая и решительная. Я заметил, что под свободным покроем жакета и платья всё, что женское, есть, но она не показывает. У неё не было лишь изумительного спинного прогиба Любы, но такого прогиба не было и у других, кроме наших сестер. А ножки не скроешь, ножки у Нади уж так хороши. Она как раз ими-то и решительно двигала, приближаясь ко мне. Что тут скажешь? Природа и обстоятельства сокрывают прекрасное. Но красоту замаскировать трудно. Красоту замаскировать нельзя. Красота, так или иначе, каким-нибудь боком вылезет, себя обнаружит глазом, губками, походкою. Красоту не загородишь. Городьба падает перед красой. Красота тяготится сокрытием и сама себя показать хочет, ибо её назначение – удивлять, восхищать, очаровывать, влюблять в себя. Так стало с девушкой Надей.

– Здравствуй, красавица! Наслышаны о тебе… Чувашка из провинции в МГУ! Это редкость. Ну, философиня, доложи нам, что такое категорический императив Иммануила Канта! – снял я красавицу с высокого неба на низкую землю.

– Ты серьёзно?! – опешила Надя, заодно переходя со мною на «ты».

– Не всегда же шутить… – скромно я подтвердил. Она засмеялась. Смех был хороший, такой как бы сонный. И голос девичий, будто спросонья, родной… И поправила белокурую прядь. У нас таких зовут «белокуриха». Она выходила из шока…

– Хорошо. Говоря не дословно, Кант требует поступать так нравственно, чтобы и другие поступали также. А к людям относиться как к цели, а не только как к средству… – Впервые в Покровке прозвучали сакраментальные мысли великого философа.

– Умница. А теперь приложи этот повелительный императив к нашей ситуации и поясни, что к чему! – доставал я чувашку. Мне это было надо.

– Сфинкс задавал один вопрос, а ты два… – остроумно съязвила девушка.

– Сфинкс не учился в университетах, а мы с тобой их заканчиваем. Ты да я – два университета, встретились, беседуем…

– Ах, беседуем… Ну, хорошо. Ситуация такова, что вы действуете не по Канту, а по Языцам…

– Откуда знаешь Языцы? – приятно было видеть ягодку с одного огорода, её сразу видно.

– Это уже из третьего университета… – являла девушка ум. Я засмеялся.

– Продолжать?… – смеялась и Надя.

– Да, да. Надёжа, продолжай! Я правильно тебя называю? – Ещё одна, стесняющаяся своего имени.

– Ты смекалистый, в паспорте так… Ну вот. У вас цели и средства совмещены обычаем смотрин невест. Вы поступаете нравственно применительно к своей цели, а мы, здесь собравшиеся фотомодели, для вас не более, чем средства. В свою очередь, мы явились не по принуждению, а по замыслу уже своей цели – теперь уже вы для нас средство, и мы квиты. Таким образом, цели и средства меняются местами и совпадают. И я не вижу здесь ничего безнравственного. Следовательно, во второй части своего императива Кант недостаточно диалектичен… Языцы круче… Я слышала твоё «ха-ха», мы можем сказать это вместе.

– Ха-ха-хаа… Ха-ха-хаа… – Уж не знаю, что понимали люди вокруг нас, но и они смеялись. – Круче – это как? Хуже, лучше, уже, шире, поясни.

– Я думаю, Кант не выдумал императив, он дал сжатую суть всей народной мудрости. Языцы шире, как ты говоришь, они развёртывают эту мудрость, хотя сами предельно кратки. Но, вычленив только суть, мы увидим, что это одно и то же. Однако императив – концентрат, а Языцы – поэма языческого мировидения. Я права?

– Ещё как! Но неприлично критиковать классика, не возмещая его слабое место. Как бы мы с тобой блеснули по этому пункту? Давай обобщим хорошую мысль. Я начну, а ты за мной… Я говорю: «Цели и средства столь же различны, сколько различны их основания»… Продолжай!

– Тогда я скажу так: «Цели и средства могут меняться местами и совпадать, если их основанием служат общие интересы». Как?

– Ха-ха! Замечательно. Кант позавидовал бы… Теперь не от Сфинкса, а от себя лично, ты намерена победить?

– Не уверена, тебя надо сначала влюбить, а потом победить. К сожалению, у меня не было времени для любви, я ещё никого не любила… Но база данных у меня, кажется, есть… Ты не заметил? Ха-ха-а…

– Похвально, Надёжа! Надёженька! Всё я заметил. Не скрывай больше своей очаровательной фигуры и не стесняйся своего имени. Предрассудки слабее нас. Спасибо за беседу. И другим было полезно послушать. Вот тебе коробка конфет. Желаю тебе победы!.. Милости прошу, празднуй!

Чем ни невеста? Кому-то составит счастье.

Следующую невесту вели два мужика (один был в роли телохранителя, шёл сзади) и женщина. Они вели такое создание, какое можно создать из одной нежности. Нежный взгляд, нежный нос, нежные губы (даже когда не улыбаются), нежный стан в русском платье (из-под которого вышагивали нежной походкой добротные полные ноги) и, я бы сказал, неясная русская коса, не уступающая толщиной косам наших сестер и Любавы с Полюбой. Отчего же такая выразительность? Может быть, всё от талии? Мне представилась буковка «X» – хороша! – и пункт перекрестия в ней. Почти такая была талия девушки при изящной верхней и нижней частей её тела. Талия девушки уместилась бы в обручальное кольцо, и я мало преувеличиваю. Мне зашептали: «Дед сзади – друг нашего деда. А мать с отцом ведут Ясеню прекрасную из рода Ясениных из села Ясеневка. Закончила школу. Семнадцать лет…»

Вот её подвели, и она оказалась не низенькой, а почти высокой. На ней пуховая белая накидушка, вязаная, возможно, самим созданием.

– Хлеб да соль тебе, князь известный! С праздником тебя новосельем! Все уши мне тобой прожужжали, думаю, дай-ка, увижу сама молодца. Посмотри и меня, Любень Родимич, может, понравлюсь, да и сгожусь… Сам-то ты дюже гожий! Пригожий! По терему и хозяин… – Такая речь прошибла во мне слезу. Ну, атя, ну, атя! Каких прелестниц нашёл.

– Здравствуй, Ясенька из славного рода Ясеневых из села Ясеневка! Давно тебя поджидаю. Тоже наслышан о твоей неясной красе, тоже хотелось увидеть. Да вижу, мала ты. Надо тебе учиться, рано о семье думать в семнадцать лет… – всё я сказал от души.

– А мне нельзя, князь ясный. У нас в роду все женщины многоплодные, зараз – тройню-четверню, когда уж учиться, надо детей обихаживать, а потом не обойдешься одним разом, там семеро по лавкам и сядут… а там ещё… Вот мама может сказать, у неё нас семнадцать.