Текст книги "Бэстолочь (сборник)"

Стас, кстати сказать, тоже был весьма любопытной личностью, – вдруг перескочил Дмитрий Андреевич, ни с того ни с сего и без всякой смысловой связи. – Он был единственным в нашей «банде», которого участие в расправе над хамами не только не воодушевляло, но даже угнетало. Он всячески старался сдерживать нас, Зиленского особенно… До сих пор не понимаю, что привело Стаса в нашу компанию… Впрочем, есть у меня одно объяснение. Понимаете, Стас был круглым сиротой. Мало того – у него и друзей не было. Абсолютное одиночество! Понимаете?.. Едва ли это можно понять, молодой человек, не испытав, что называется, на собственной шкуре… В своем одиночестве он не был виноват. Его сделали одиноким в детдоме, в котором он воспитывался… Нет, опять вы ничего не поняли! Видите ли, насколько мне удалось выяснить из общения со Стасом и редких его откровений, он не был типичным детдомовцем. Уверен, что далеко не в каждой семье ребенок получает столько тепла и понимания, сколько получал Стас от своих воспитателей. В этом его счастье, и в этом же его трагедия, если угодно. Он был воспитан как бы в тепличной атмосфере доброты, оптимизма и безграничного доверия к людям, которые ему прививались в явно нежизненных пропорциях.

– Ми-и-итя-я! Чайник вскипел! – повторил из-за двери навязчивый голос.

Мезенцев прервал рассказ, на мгновение придал своему лицу крайне зверское выражение, после чего продолжал мягко и рассудительно:

– Понимаете, и доброта – прекрасное качество, и оптимизм – хорошая вещь! Но воспитатели Стаса – люди, безусловно, прекрасные – забыли привить ему еще одно, в равной мере необходимое свойство – жизнестойкость, или то, что я называю продуктивным цинизмом. Образно говоря, они подготовили отличного по моральным и физическим характеристикам космонавта, но, выпустив его в открытый космос жизни, забыли снабдить скафандром, элементарно защитить его от враждебной среды. Он едва не задохнулся, выйдя из своего солнечного парника… Стас мне как-то признался, что Том чуть ли не спас его от самоубийства. «Я был на грани, – сказал он, – и вдруг увидел, что навстречу мне идет человек, который может меня спасти…» Как бы то ни было, Стас был удивительно предан Тому, ловил каждое слово его, каждый взгляд и, по-моему, даже ревновал его к нам.

Но довольно о Стасе, – остановил себя Дмитрий Андреевич. – Так значит – «качественно иной и более сложный уровень борьбы».

– Митя! Чайник уже давно остыл! – снова раздалось из коридора.

– Одну минуточку, молодой человек, ради бога! – извинился Дмитрий Андреевич и вышел из комнаты.

– Ну что ты орешь! Вскипел – так сделай кофе! Я же просил! – донесся до меня голос Мезенцева, настолько, однако, отчетливый, словно Дмитрий Андреевич стоял под дверью и нарочно говорил так, чтобы я не пропустил ни единого слова.

– Делать мне больше нечего! – ответили ему.

– Ну и свинья же ты!

– А ты хам!

Едва завершился этот диалог, Мезенцев стремительно вошел в комнату и с порога вдохновенно продолжал:

– Кстати говоря, к этому времени у нас в «банде» образовалось нечто вроде суда. «Судьей» был Стас, в роли обвинителя, как правило, выступал Том, а Зиленский брал на себя обязанности защитника… Зря вы удивляетесь, – заметил мне Дмитрий Андреевич, хотя я ничем не выразил своего удивления и не удивился вовсе. – У него довольно неплохо получалось, хоть и циник был порядочный и демагог опять-таки… Впрочем, насколько я теперь могу судить, Зиленский циником был не столько по убеждению, сколько для показухи – дабы выделиться из общей тенденции.

Странное дело, – улыбнулся Мезенцев, – он с особой настойчивостью защищал именно тех хамов, которых сам, так сказать, представил на рассмотрение.

Заложив руки за спину, Том прогуливался взад и вперед вдоль эстрадки, Стас с Димой сидели на скамейках, а Зиленский стоял лицом к ним и спиной к Тому.

– Есть у меня одна кандидатура, но, я считаю, она не годится.

– Давай, Олег, ты рассказывай, а мы решим, – сказал Дима.

Зиленский глянул на него искоса, усмехнулся, потом достал из кармана пилочку для ногтей и, теребя ее в руках, продолжал, как бы размышляя вслух:

– Зрелище, конечно, дикое… Напротив моего дома – стройка. Сооружают какое-то жилое здание. Есть там один то ли прораб, то ли начальник стройки; одним словом – главный он там… Нет, для цивилизованного глаза зрелище, конечно, дикое. Словно по пословице: что для русского потеха, то для немца смерть. Вернее, наоборот, что для немца…

– Нельзя ли ближе к делу, – сердито скомандовал Том, в этот момент пробегавший за спиной у Зиленского.

– Извольте, синьоры. Представьте себе: подъезжает к стройке машина с кирпичом. Выходит водитель и говорит прорабу, или кто он там: давайте разгружать. А прораб ему в ответ: у меня все люди заняты, разгружать некому. Так что открывай, парень, кузов и высыпай на землю, благо у тебя самосвал… Но водитель молоденький попался, недавно, видно, на стройке. Удивился и говорит: да ты что, мастер, ведь побьется кирпич, не песок ведь. А мастер улыбнулся его простоте, пожал плечами: ну раз ты такой сознательный, разгружай сам, а мне тебе помочь нечем. Водитель помялся-помялся, подождал, а потом махнул рукой, поднял кузов и высыпал кирпич на бетонные плиты… Осколками этого кирпича девчонки на следующий день чертили «классики». А через неделю прораб велел бульдозеристу убрать кирпичную кучу с глаз долой, в яму… На Западе, между прочим, как мне отец рассказывал, кирпич в целлофанах привозят и разгружают специальными авторазгрузчиками… Ну ладно, кирпич в целлофанах – это уже буржуазное извращение. Но все-таки обидно как-то, когда целую машину хорошего кирпича вот таким хамским способом…

– Подумаешь! – разочарованно произнес Дима. – Таких кирпичей и таких прорабов…

– А что еще тебе удалось выявить про этого типа? – насторожился Том и прекратил беготню вдоль эстрадки.

– Я же с самого начала предупреждал, что едва ли эта кандидатура окажется для нас приемлемой, – обиженно возразил Диме Зиленский, а Тому ответил: – Да такие люди, Том, сами себя выявляют. Недавно, например, он велел рабочим выкопать канаву. Перерыли улицу, разворотили всю округу. Полтора месяца простояла канава в разверзнутом виде, пока ее снова не зарыли, ничего не уложив: ни труб, ни кабеля. Зато местность вокруг нашего дома стала похожа на лунный пейзаж. А один автомобилист сломал у меня под окнами задний мост у своего «Москвича». Бедняга понятия не имел о существовании прораба, разогнался и не успел затормозить… Это я вам только два маленьких эпизодика рассказал, – грустно усмехнулся Зиленский. – А на самом деле житие моего прораба и его великие дела могли бы воплотиться в многосерийную киноэпопею. А уж по затратам, по выброшенным на ветер государственным денежкам этот спектакль не имел бы себе равных!

– Ну и что ты предлагаешь? Я не понимаю! – нетерпеливо выкрикнул Дима.

– Да ничего я не предлагаю, – с раздражением ответил ему Зиленский и с раздражением же продолжал: – Но вы бы видели, синьоры, какая у этого стервеца дачка за городом. Пальчики оближешь! Дорожки посыпаны желтым песочком и выложены с боков березовыми колышками. Два парничка, летняя кухонька.

– Откуда ты знаешь? – спросил Дима.

– Сам видел, – вновь усмехнулся Зиленский. – В прошлую пятницу выследил своего прораба, поехал за ним на вокзал…

Зиленский не успел договорить, как Том уже взгромоздился на эстрадку, возвысился над «бандой», заложив руки за спину и раскачиваясь на каблуках.

– Ну, какие будут мнения? – вопросил он громко и властно.

– Какие тут могут быть мнения. Я первый против этой кандидатуры, – грустно ответил Зиленский, стоя спиной к Тому.

– Почему? – строго спросил тот с эстрадки.

– Да потому, что в данном случае мы имеем дело не с хамством, а с традицией, если угодно. За последние годы эта традиция так сильно развилась, так безнаказанно укоренилась, что стала просто бедствием.

– Бред! – Том рванул на шее галстук и боднул головой. – Ты думаешь, что говоришь?! Даже если, как ты считаешь, это стало традицией, то тем более надо ее каленым железом… А то извели уже тонны бумаги, на лекциях и собраниях уши прожужжали, а хамы плодятся, как клопы!

– Фу, зачем же так грубо, – поморщился Зиленский. – Никакой он не хам, а, напротив, весьма интеллигентный человек. На рабочих матом не ругается, в магазин за водкой в служебное время не бегает. И одет всегда прилично. Этот мой прораб…

– Этот твой прораб – самый страшный хам, – злобно прервал его Том. – Он хамит не одному, не двум, а десяткам, сотням людей одновременно. И за хамство не только не боится, а получает за него зарплату, премии! Дачку свою, значит, на хамстве этом строит! И наказать мы его должны со всей строгостью!

– Да брось ты, Том! Ей-богу, чем он хуже таких же сотен или тысяч, прости за выражение, строителей. И не виноват он в своем хамстве. Его сделали хамом, приучили к хамству и в нем укрепили. За что его наказывать, спрашивается?! За то, что ему так и не привезли труб, для которых он выкопал канаву? Или за то, что при проектировке дома какой-то неуч взял и прочертил линию для канализации не в том месте, где ей положено быть, а ошибку заметили лишь тогда, когда уже разворотили улицу? Ну чем он виноват, скажи на милость?

– А чем виновата бедная женщина, которая с тремя детьми вселится, понимаешь ли, в тот дом, который он, этот мерзавец, построил? За что она будет не жить, а мучиться в нем? Ванная у нее будет загажена затвердевшим бетонным раствором, штукатурка с потолка будет шлепаться на пол, в дыре под карнизом будет завывать ветер.

– Какая женщина? Откуда ты ее выкопал? – сердито бросил через плечо Зиленский и принялся пилочкой обрабатывать ногти.

– Да будет она! Не может она не быть, пока ее дом строят такие… Пока колют кирпич, пока свинячат и гадят, портят народное добро. Пока на дачке у себя, не знаю, трясутся над каждой дощечкой. А на работе, когда не для себя, тогда, значит, целыми машинами, тоннами, без зазрения совести!.. – Слов у Тома не хватило, и он проткнул кулаком воздух, поражая невидимую мишень. – На каждого хама сотни таких женщин приходятся! И каждый шаг этой скотины отдается, так сказать, чужой болью, напрягается чужими нервами, страдает чужим неудобством. Мерзнут, понимаешь, в ледяных квартирах, уродуют новые машины, падают с велосипедов, у которых выскакивает на ходу руль и отлетает педаль…

– И врешь ты все! – заключил вдруг Том. – Не жизнь сделала их хамами, а они делают нашу жизнь хамской. И нас самих в хамов превращают… Твое слово, Стас.

Все посмотрели на Стаса. Тот зачем-то встал со скамейки, сутулый великан, смущенно улыбнулся и тихо произнес:

– Виновен. Я так считаю, что, конечно, виновен.

– Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, – просипел Дима.

– Тогда во всех кинотеатрах шла «Оптимистическая трагедия», – пояснил мне Дмитрий Андреевич.

В половине одиннадцатого вечера в саду раздался треск. Владелец дачного участка выскочил на крыльцо и увидел, что через пролом в заборе лезет какой-то человек. Дачевладелец тут же вернулся на террасу, взял топор и выбежал в сад.

Едва ли он собирался топором этим ударить наглеца, а, скорее, прихватил его с собой для острастки. Как бы то ни было, едва он добежал до забора, в лицо ему с трех сторон ударил свет фонарей, ослепив его и фактически обезоружив.

– Вот до чего доводит собственность! На людей с топором бросается! – произнес насмешливый голос. – Мы, можно сказать, охраняем его жизнь, заботимся о его безопасности, а он…

– Мы из пожарной охраны, – нетерпеливо прервал его другой голос. – Давай, хозяин, показывай свое поместье!

– Из какой еще, к чертовой матери, пожарной охраны? – спросил дачевладелец, щуря глаза и не расставаясь с топором.

– Пошли, Дима, сами управимся, – скомандовал голос, – а то этот куркуль еще полчаса будет выяснять у нас, кто мы такие. А ты, Олег, посвети на него, чтобы он с испугу никого не задел.

– Какого черта вам надо! – крикнул дачевладелец, но пришельцы ему не ответили и, судя по движению двух фонарей, направились к сараю.

Дачевладелец резко подался вбок, но третий луч не упустил его, с лица не соскользнул и продолжал слепить.

– Куда вы поперли, сукины дети?! Вы мне всю клубнику подавите! А ты опусти фонарь, а то сейчас как… – Дачевладелец угрожающе поднял топор.

В ту же секунду топор у него отобрали. Кто-то четвертый перехватил сзади его руку, сжал запястье с такой силой, что топор тут же вывалился. Руку дачевладельцу отпустили, а голос из темноты сказал:

– Да не волнуйся ты, чудак-человек. Тебе же объяснили – мы из пожарной команды. Вот проверим у тебя электропроводку и уйдем.

– Кто же это на ночь глядя, разломав забор… – по-прежнему сердито, но теперь, лишившись топора, уже не так грозно произнес дачевладелец и поспешил к сараю. – Осторожно! У меня тут слева парник. Стекло не разбейте! – предупредил он следовавших за ним.

– Не в стеклах счастье, папаша, – возразил ему сзади насмешливый голос. – Ты лучше вспомни дом, который сейчас строишь. На пяти этажах у тебя ни одного целого стекла не осталось.

Сарай, в котором они оказались, лишь официально именовался сараем, в действительности же представлял собой довольно уютный жилой домик из двух комнат, с кафельной печкой и паркетными полами.

– Э-э, брат, так мы не договоримся! В пожарной схеме твоя печка не предусмотрена… Ну что, сам ее разберешь или помочь тебе? – произнес тот же насмешливый голос над ухом дачевладельца, и кто-то шлепнул его по руке, когда он потянулся было к электровыключателю, а два фонаря тут же уперлись ему в лицо, точно желая предостеречь от неосмотрительного поступка.

Но дачевладелец проявил благоразумие и ответил на наглость спокойно и рассудительно:

– Ей-богу, зря стараетесь, ребята. Не знаю, кто там и что там на меня наговорил, но, честное слово, все здесь на трудовые доходы. Могу вам показать документы на все материалы.

Воцарилось молчание, в котором опытное ухо наверняка уловило бы некоторую растерянность, возникшую среди невидимых посетителей. Дачевладелец же, обнадежившись, принялся развивать тему:

– Почему-то все считают, что раз ты работаешь на стройке, то обязательно тащишь с нее. Не на того напали.

– Обознался, папаша. Говорят тебе – мы из пожарной охраны, – отозвался из-за фонарей сердитый голос.

– Знаю я вашу пожарную охрану! – не менее сердито возразил дачевладелец. – Так же не делают, в конце концов! Вот возьму и подам на вас жалобу прокурору. Думаете, раз вы работаете в такой организации, то для вас и закона не существует? Вот пожалуюсь в прокуратуру, такой вам пожар устроят – несколько лет потом тушить будете.

– Ну зачем же так, товарищ, – примирительно произнес другой голос. – Мы же наоборот. Мы тебе даже благодарны. Вон какой у тебя чудный паркет. Спасибо, хоть его сохранил. Ведь весь тот паркет, который ты оставил гнить под дождем на стройке, теперь уже ни на что не годится. Даже на растопку…

– Послушайте! Вы!.. – угрожающе начал дачевладелец, но в этот момент из сада раздался возбужденный крик:

– Ребята! Скорее сюда!

Дачевладельца бесцеремонно выпроводили из домика и подвели к навесу, под которым хранился кирпич.

Он был сложен в аккуратные башенки; башенки были поставлены на деревянный настил, а сверху прикрыты полупрозрачной синтетической тканью.

– Ну прямо как на Западе! – восхищенно произнес один из голосов. – Помните, я вам рассказывал…

– Ах ты гад! – гневно прервал его другой голос. – Целлофанчиком накрыл, сволочь!

В ту же секунду две темные фигуры, вооружившись одна – ломом, а другая – лопатой, кинулись под навес и принялись крушить башенки; лупили по кирпичу, кололи и разбрасывали.

Дачевладелец завопил и попытался вмешаться, но вновь кто-то могучий скрутил его сзади, а насмешливый голос зашептал ему на ухо:

– Да брось, папаша. Ты его потом бульдозером. Выроешь ямку и затолкаешь туда, чтобы никто не заметил. Привычное дело!

Впрочем, едва ли дачевладелец слышал его слова.

– Все он прекрасно слышал, – возразил Дмитрий Андреевич. – А на следующий день устроил своим работягам разнос. Зиленский, который жил рядом со стройкой, рассказывал нам, что целую неделю рабочие разбирали завалы на стройплощадке, спасали те материалы, которые еще можно было спасти: сортировали и укладывали кирпич, сооружали навес над мешками с цементом, собирали кафельные плитки, выковыривая их из машинной колеи. В общем, задал он им работы, а сам ходил злой, с багровым лицом, все время озирался по сторонам и кричал: «Никому не позволю так обращаться с государственным добром!»

– Простите, конечно, Дмитрий Андреевич, – опять не удержался я, – но ваши методы воздействия… Вы же явно нарушали закон! Вас запросто могли посадить за хулиганство и порчу личного имущества.

– Запросто! – радостно согласился со мной Мезенцев. – Зиленский, между прочим, указывал на это Тому. Тот по своему обыкновению несколько раз пропустил его замечание мимо ушей, а один раз вдруг взорвался, залез на эстрадку да как заорет на нас:

– А я вам, значит, никогда не говорил, что у нас – благотворительное общество, пикетик для девочек-десятиклассниц с красными повязочками и белыми бантами на головках! Да, мы самая настоящая банда! Не можем мы с вами действовать, так сказать, в рамках закона хотя бы потому, что против наших врагов закон бессилен. Нужно установить новый закон, который раз и навсегда запретит хамам и бездельникам издеваться над людьми, над их трудом, над их, понимаете ли, совестью честных тружеников! Рано или поздно такой закон будет установлен, обязательно, но пока его нет, мы сами будем устанавливать его. Закон нашего гневного возмущения!

– Он был безумен, этот Том, – вдруг с ласковой улыбкой заключил Дмитрий Андреевич. – Представляете себе, он занялся нашим культурным воспитанием!.. Ежедневных спортивных разминок ему показалось мало, и он объявил, что раз в неделю мы будем повышать культурный уровень, то есть в соответствии с разработанным им графиком станем посещать картинную галерею, филармонию, театры и тому подобное. Без этого, по его мнению, нельзя бороться с хамством.

Разумеется, – продолжал Мезенцев, – его идея поначалу показалась нам с Зиленским смешной. Вопервых, согласитесь, странное сочетание: утром за ручку шествовать в музей повышать культурный уровень, а вечером, натянув на голову капроновый чулок… А во-вторых, ей-богу, кому угодно, но не Тому было повышать нашу культуру! Он, к примеру, уверял нас, что Эрмитаж – это бывшая летняя резиденция царя под Петербургом. Зиленский, понятно, не удержался и тут же заявил бедняге: «Для того чтобы повышать чужой культурный уровень, надо иметь хотя бы некоторое подобие своего собственного. Это вам, сударь, не алкоголиков к столбам привязывать!» Но Том на него не обиделся и на идее своей настоял; он был из тех людей, которые, вознамерившись что-либо совершить, никогда от намерения своего не отступятся и осуществят его во что бы то ни стало… Начали мы с городской картинной галереи. Мы с Зиленским, воспитанные родителями на Эрмитаже и Третьяковке, ни разу там не были, весьма скептически относясь к нашей местной художественной достопримечательности. А в итоге получили большое удовольствие, обнаружили неизвестные нам полотна Репина, Левитана, Маковского, Шишкина, к тому же прослушали любопытную лекцию о русских живописцах, прочитанную нам Зиленским. Около трех часов водил он нас от картины к картине, рассказывая об их авторах массу увлекательных вещей, о которых я, считавший себя тогда ценителем живописи, никогда не слышал и нигде не читал… В дальнейшем Том распределил между нами обязанности: отныне Зиленский отвечал за изобразительное искусство, Стасу, учитывая его музыкальное образование, была доверена музыка, а мне достались театры и кинопрокат. Культурный потенциал нашего города был, увы, слабоват для Томова размаха, но к нам в то время часто экспортировали культуру из других городов: приезжали на гастроли знаменитые театры, регулярно наведывались столичные оркестры и исполнители, организовывались выставки привозных шедевров… Тогда еще можно было при желании попасть на любую знаменитость, на любую интересную гастроль.

Только, ради бога, не надо мне ничего доказывать! Я все без вас знаю! – предостерегающе поднял руку Мезенцев. От чего он хотел меня предостеречь, я так и не понял, а Дмитрий Андреевич вдруг с раздражением на меня набросился: – Да поймите вы, тогда считалось высшим шиком без билета прорваться в театр или в филармонию и усесться в партере на глазах у билетерш! Тогда этим похвалялись друг перед другом!

А попробуйте-ка представить себе нынешних студентов, которые, собравшись на пустой квартире – то есть без пап, без мам и прочих посторонних глаз, – попивают чаек с клубничным вареньем и до утра играют в шарады или в фанты… Да ну вас, ейбогу!

Я не мог согласиться с Дмитрием Андреевичем и, едва тот умолк, возразил:

– Мне кажется, вы несправедливы к современной молодежи. Боюсь, что вы судите о ней по самым неудавшимся и нетипичным ее представителям.

Тут Мезенцев неожиданно переменил тему.

– Пожалуй, вы правы, и я действительно не знаю современную молодежь. Вы не представляете, какую однообразную и духовно ограниченную жизнь я веду. Кроме своей работы, я ничего не вижу, не знаю и ничем не интересуюсь. Тружусь с утра до ночи, и вовсе не потому, что так уж увлечен работой, а часто потому, что не умею придумать себе иного занятия.

Своим странным признанием Дмитрий Андреевич напомнил мне о моих рабочих обязанностях. Поэтому я как бы ненароком распахнул блокнот и как бы машинально подчеркнул в нем первую фразу. «Попросить рассказать об „альтруизме“ у крыс».

– Точно, мы ехали в театр! – вдруг воскликнул Мезенцев и схватил меня за руку. – Тут-то и произошла сцена, которая, как мне представляется, кое-что проясняет в личности Тома… Да-да, в трамвае, и в театр, – рассеянно повторил Дмитрий Андреевич, выпустил мою руку, ненадолго задумался, потом продолжал: – Короче, в этом трамвае, в котором мы куда-то ехали все четверо, двое малолетних хамов, лет так по семнадцати, нагрубили пожилой женщине. Она попросила у одного из парней, развалившихся на сиденье, уступить ей место; именно попросила, вежливо, без нравоучений. Но хамство и грубость, видимо, были привычной стихией парней, так как они места женщине не уступили, а принялись огрызаться… Все разворачивалось так стремительно, что я не сразу сориентировался в происходящем. Трамвай вдруг резко затормозил, и пассажиры повалились друг на друга. Я тоже упал на какую-то гражданку, принялся перед ней извиняться, а когда извинился и снова занял вертикальное положение, увидел, что Том, несколько секунд до этого стоявший рядом со мной, теперь барабанит кулаком в дверь на другом конце трамвая. Водитель открыл двери, и Том выпрыгнул из трамвая, выволакивая за собой одного из парней, которого женщина первым попросила уступить место. Переведя парня через дорогу, Том развернул его к себе лицом и на глазах у всего трамвая принялся избивать его самым натуральным образом. От каждого удара парень падал, но Том поднимал его и снова одним ударом валил с ног. Мальчишка был на голову выше Тома, но после первого удара сопротивления не оказывал… Я никогда не видел Тома в таком состоянии. У него был вид человека, который, глубоко задумавшись, рубит дрова. Наклонится, поставит полено, машинально рубанет по нему, снова нагнется, нащупает рукой новое полено, машинально поставит перед собой и снова машинально рубанет топором… Не подоспей мы вовремя, я думаю, он бы изувечил беднягу. Но Стас подхватил Тома поперек туловища и скрылся в подворотне. Надо было, что называется, уносить ноги. Хоть все пассажиры были возмущены поведением грубиянов, едва ли зверская расправа, учиненная над одним из них Томом, могла оставить безучастными даже самых жестокосердных свидетелей. Да и трамвай останавливать на полном ходу стоп-краном, насколько мне известно, не рекомендуется.

– Разве можно, Том! За что ты его так? Разве можно? – испуганно восклицал Стас, ходя взад и вперед мимо скамейки; лицо его страдало, а голос дрожал.

Трое остальных сидели, потупившись, на скамейке в скверике возле фонтана. Зиленский достал из кармана пилочку, но к ногтям не притронулся.

– Я не понимаю, Том! Он же явно не заслужил, чтобы… так!

Вокруг фонтана, не обращая внимания на сидевших на скамейке, бегали двое ребятишек лет восьми. Мальчик догонял девочку, пятнал ее, толкая ладонью, и бежал в обратную сторону, а девчонка устремлялась за ним. Девчонка, когда за ней гнались, пронзительно визжала, а мальчик был сосредоточен и молчалив.

– Я целый год их искал, – вдруг глухо проговорил Том, не поднимая головы.

На него посмотрели с изумлением.

– Я целый год их искал, – повторил Том и исподлобья глянул на Стаса, – Я специально приехал в ваш город. Я поклялся себе, что найду их во что бы то ни стало. Найду и у-бью.

Это «убью» Том произнес по слогам, второй слог выговорив тщательно, но без выражения.

Все молчали. А Том продолжал тем же глухим, безразличным голосом, снизу вверх глядя на Стаса, не отводя глаз и не моргая:

– Понимаешь, он был еще нестарый. Но у него было больное сердце. В автобусе ему вдруг сделалось плохо, и он попросил одного из парней уступить ему место. Он сразу понял, наверно, что зря связался с этим… Но люди вмешались. Они заметили, что он сильно побледнел, и начали… Их было двое, подонков, и один из них вскочил, значит, схватил его за плечо и толкнул на сиденье, крикнув: «На, подавись! А то и правда подохнешь!..» Он убил его тут же. Когда его выносили из автобуса, он уже был мертвый.

И опять все молчали. А Том опустил голову.

– У меня не было ближе человека, – просто сказал он. – Он был мне роднее матери и намного роднее отца… И я поклялся! Иначе я не мог.

– А ты уверен, что это были они? – тихо спросил Стас.

– Уверен, – так же тихо, но решительно ответил Том.

– А как ты можешь быть уверен? – спросил Стас чуть громче.

– Мне их описали. Один из свидетелей дал мне точный словесный портрет, – торопливо проговорил Том.

– А если ты ошибся?

– Нет, я не мог ошибиться! – сердито мотнул головой Том.

– А если ты ошибся! – произнес Стас уже совсем громко.

– Да! Не уверен! – заорал вдруг Том, вскочил со скамейки, стиснув кулаки и прижав их к груди, точно собирался рубануть Стаса страшным своим косым ударом. – Не уверен я! Не уверен! Теперь уже не уверен!.. Но я их все равно! Я их всех!.. Слышишь меня!..

Когда Том повернулся и пошел прочь, никто не решился остановить его.

– Я так и не понял, что это был за человек и кем он приходился Тому, чтобы «роднее матери и намного роднее отца», – точно сам с собой рассуждал Дмитрий Андреевич. – Получается, что человек этот жил в нашем городе, а сам Том жил в другом месте. Но как же тогда они общались, чтобы «роднее матери и намного роднее отца»?.. И неужели он действительно все бросил – учебу, работу, что уж там у него было, я не знаю, – и переселился к нам исключительно для того, чтобы разыскать этих парней, которых он ни разу не видел в глаза.

Впрочем, когда все это случилось, – продолжал Мезенцев, – подобного рода вопросы нас мало интересовали, а занимало нас иное: что будет с «бандой». На следующий день мы явились к эстрадке на полчаса раньше обычного срока и все трое одновременно, точно сговорились накануне. Настроение у всех было тягостное. Мы были уверены, что Том больше не появится… Стас потерянно метался между скамеек, сильно ссутулившись, так что руки у него болтались ниже колен. Он был похож на раненую гориллу. Зиленский сидел на краю эстрадки, нога на ногу, задрав голову и осторожными движениями пальцев оглаживая подбородок. Вид у него, однако, тоже был растерянный… В пятнадцать минут девятого Зиленский встал и объявил нам, что Том уже не придет, что, дескать, еще вчера было ясно, что он никогда теперь не придет и что, по его, Олега, мнению, может быть, это даже к лучшему, так как мы сумеем вовремя остановиться. Что он имел в виду, я тогда не понял, а спросить у Зиленского не успел, так как мое внимание отвлек Стас, который вдруг схватился за голову и забормотал, пребывая в состоянии хрестоматийного ужаса; то есть я хочу сказать, что мимика его в этот момент в точности соответствовала хрестоматийному описанию мимических выражений, характерных для состояния ужаса. «Это я во всем виноват! Боже мой! Это все из-за меня!» – бормотал он.

Черт знает что такое! – вдруг рассмеялся Мезенцев. – Этот Том учинил среди нас массовое помешательство. Ну ладно, мы со Стасом! Но Зиленский!.. Вы представляете себе, ради того чтобы участвовать в «банде», он отказался поехать на юг – уже начались летние каникулы, – продал путевку в какой-то хороший дом отдыха, которую ему достал преуспевающий его родитель, а нам объявил, что на юге он уже бывал неоднократно и что глупо, с его точки зрения, приносить в жертву банальному времяпрепровождению «сие захватывающее предприятие», которое выпадает раз в жизни и далеко не каждому… Заметьте, что Том был очевидно неприятен Олегу. И к нам со Стасом он никогда не испытывал дружеских чувств.

Говорю – массовое помешательство! – смеясь, повторил Дмитрий Андреевич и тут же продолжал: – Том объявился в половине девятого. Пришел как ни в чем не бывало и в прекрасном расположении духа – то есть в обычном для него состоянии бодрой агрессивности. И тотчас полез на эстрадку, одной рукой смахивая пот со лба, а другой застегивая на все пуговицы свой плотный пиджак с накладными плечами.

– Ну что, допрыгались?! – выкрикнул Том, обводя собравшихся свирепым взглядом. – По городу уже поползли слухи! Сейчас, когда ехал сюда, подслушал разговор между двумя женщинами. Поэтому, значит, и задержался: пришлось выйти вместе с ними, чтобы дослушать до конца… Что я хочу сказать, товарищи: неважно, какие небылицы про нас рассказывают! Важно другое – мы уже стали, так сказать, притчей в языках!

– «Притчей в языках» – это прекрасно! – заметил Зиленский.

– И это тогда, товарищи, когда мы еще ничего толком не успели! – продолжал выкрикивать с эстрадки Том, приподнимаясь на каблуках, а руки не заложив за спину, а вопреки обыкновению держа перед собой, потирая их одна о другую, точно моя под рукомойником; то и дело горделиво вскидывая голову, оттягивая углы рта назад, на щеки, и в этот момент правой рукой делая выбрасывающий жест в сторону, ладонью вверх. – Ведь чем занимались! Связывались с мелочью пузатой, с какими-то пьяницами, с какими-то, не знаю!.. Стыдно сказать, товарищи! А настоящее хамство в это время процветает безнаказанно! Ведь до чего дошло, товарищи, – валидола нет! Вчера обошел восемь аптек и ни в одной из них не нашел валидола. А ведь это не травка какая-нибудь, которой ноги перед сном полоскать, чтобы не потели! Не пластырь заграничный для чирея под мышкой! Ведь что такое сердечник без валидола? Кандидат в жмурики, так сказать!