Текст книги "Если столкнешься с собой... (сборник)"

А вот вывод, к которому пришел Шут: Учитель живет не один, а с женой (Горной Колючкой), женщиной наверняка сварливой и несимпатичной, раз он боялся представить ей своего ученика. Но это не мешает Учителю встречаться с другой женщиной («припадать к зеленому нефриту и золотой шпильке», как в древние времена говорили на Востоке), любить ее и иметь от нее ребенка.

Заметьте, что Шут вовсе не осуждает Учителя. Но ведь «болевая точка»!

«9. IХ.7

Какой ужас! Черт меня дернул сегодня утром прийти к нему домой!

Я трижды нажимал на звонок, но никто не открывал. Я уже собрался уходить, когда за дверью послышались сначала шаркающие шаги, потом кто-то долго возился с замком. Потом дверь медленно открылась.

Передо мной стояла старая женщина с растрепанными седыми волосами и безумным взглядом.

«Нет, – прошептала она. – Зачем вы опять пришли?.. Я не хочу в больницу… Я уже здорова… Я не могу оставить своего мальчика… У меня его тут же отнимут!.. Поймите, он – все, что у меня осталось!..»

До сих пор у меня мурашки по телу от ее страдающего шепота. И эти глаза! Безумные, умоляющие глаза! Черт меня дернул с моим Исследованием!

Она – его мать! Ну конечно же! Поэтому он и не живет с любимой женщиной. Поэтому и прячет свою любовь. Трудно сказать, чего он больше боится: рассказать матери о том, что у него есть семья, или заставить жену и дочь жить вместе с ненормальной. А ведь другой на его месте даже не задумался бы…

Какой благородный, какой несчастный человек!

Торжествуй, Учитель! Ты раздавил Шута его же собственным Исследованием!»

(т. 20, с. 474).

Примечание:

На этой записи, столь непохожей на остальные, «Дневник Шута» обрывается.

Хороши мы были бы, если бы в соответствии с нашим первоначальным намерением опубликовали «Дневник Шута», так сказать, в чистом его виде. Тем самым – помимо всего прочего – мы бы заставили читателя поверить в то, что Шут убил себя своим же собственным открытием. Да, с одной стороны, так оно и было, но с другой – ничего подобного, читатель! Лишний раз убеждаешься в том, что порой половинчатая правда страшнее полной лжи!

Действительно, сделанное им «открытие» потрясло Шута. Он восхитился доброте и чуткости Учителя и тут же поклялся себе, что не только не станет мстить Учителю за обиду, а сам перед ним извинится за подлое к нему отношение. Но…

Помните – болезнь Шута? Нет, как бы искренни и благородны ни были теперь намерения Шута, все же одной этой инъекции искренности и благородства было явно недостаточно, чтобы остановить многолетний смертоносный процесс, неумолимо движущийся к своему трагическому завершению…

А вот как все произошло на самом деле:

На следующий день, едва Учитель вошел, Шут поднялся из-за парты и двинулся к нему навстречу по замершему в напряженном ожидании классу.

– Я хочу перед вами извиниться, – трагическим голосом и с трагическим выражением лица начал Шут, подойдя к Учителю. – Я действительно…

– Не надо, Валя, – прервал его Учитель, вдруг обняв Шута за плечо и приветливо ему улыбнувшись. – Это я виноват…И вы все, ребята, простите меня, пожалуйста. Я был не прав и несправедливо груб с вами.

Произнеся это спокойным тоном, точно не в педагогической ошибке своей признавался, а объяснял новую учебную тему, Учитель сел за стол и открыл журнал.

Толька Барахолкин, перед которым, поди, впервые в жизни его извинялись, горделиво оглянулся на одноклассников и хихикнул от радости. Тут-то все и началось.

Что произошло в этот момент с Шутом – не ведаем. То ли неожиданное самоуничижение Учителя разом расстроило все благородные планы Шута, поломало ему «мизансцену» (рассчитывал наверняка на громоподобие и сенсационность своего шутовского покаяния, а вместо громоподобия – неуклюжее тыкание в плечо двух виноватых друг перед другом людей); то ли Толькин смешок принял на свой счет и разъярился; то ли звенящая тишина затаившегося класса отозвалась в воспаленном болезнью сердце Шута тем же, что звук охотничьего рожка для гончей собаки, но только глаза у Шута вдруг хищно блеснули, в душе шевельнулось что-то злобное и упоительное, которое не сдержать уже никакими силами.

В ту же секунду Шут упал на колени перед учительским столом. И то, что Учитель не обратил на это патетическое коленопреклонение ни малейшего внимания, а в классе вопреки расчетам Шута не только взрыва хохота, но даже жиденького смешка не раздалось, окончательно вывело Шута из себя.

– Как вам не стыдно унижаться перед нами?! – воскликнул коленопреклоненный Шут, пожирая Учителя влюбленными глазами. – Вы же удивительный, прекрасный человек! А мы, подлые, ничтожные пакостники, еще смели подшучивать над вами! Да за одно ваше прекрасное страдание, вашу удивительную любовь и вашу благороднейшую жалость к беззащитным и изуродованным судьбой, за одно это мы все на колени должны вставать, когда вы входите в класс.

Барахолкин снова обрадованно захихикал, а Учитель вдруг оторвался от журнала и внимательно посмотрел на Шута. Едва заметная улыбка тронула его губы, улыбка человека, который уже давно все понял и ко всему приготовился и теперь с грустью улыбался тому, что так точно и заранее мог все предугадать. Как ни силился Шут, ни страха, ни смятения не увидел он в глазах Учителя, а лишь одну эту тихую догадку.

– Ну зачем, Валя? Не надо, – мягко и без тени укора произнес Учитель, опустив глаза.

По классу пробежал смешок, а Барахолкин, дождавшись наконец поддержки, захохотал уже во все горло и в восторге уткнулся физиономией в плечо соседа. И тут Шут, что называется, сорвался с цепи.

Затравленно оглянувшись на ребят, он вскочил с коленей, скривился и сморщился весь, точно от резкой боли, и, неестественно взмахнув рукой, будто занося над головой невидимый свой посох, принялся хлестать Учителя гневно и страстно:

– Да, я смешон! Я шут! Но я никогда не заставлял страдать ни в чем не повинных людей! Я не бросал любимую женщину и своего ребенка на произвол судьбы только потому, что… Разве не стоит счастье трех здоровых людей короткого страдания уже обреченной калеки!.. А ребенок? Он-то за что страдает? По какому праву его детство приносят в жертву выжившей из ума старухе?! Это же не доброта, как вы не понимаете…

– Замолчи! Ты! Мерзавец! – вдруг с ненавистью выкрикнула какая-то девочка, первой догадавшись о смысле происходящего, и Шут осекся. Впрочем, выкрик этот для Шута был кстати; казалось, он специально его добивался, так как тут же замолчал и, покорно уронив голову на грудь, страдальчески прошептал:

– И я же еще мерзавец!

Толька Барахолкин весь покраснел от восхищения, а Учитель, до этого молча наблюдавший за Шутом, все с той же улыбкой заведомо обреченного встал из-за стола и, как бы к себе самому обращаясь, пробормотал:

– Да нет, он правду сказал. Он прав в общем-то. Только…

Учитель не докончил, лишь пожал плечами и, нерешительной рукой взяв со стола журнал, так же нерешительно направился к двери.

Никто из ребят не осмелился побежать за ним вдогонку. Сидели не дыша и стараясь не встречаться взглядами.

Шут вдруг почувствовал себя усталым и опустошенным. Сгорбленный и хмурый, он подошел к окну и уставился в одну точку, одного теперь лишь ожидая – темной фигурки Учителя на школьном дворе, маленькой и сплющенной высотой в четыре этажа, разделявших победителя и побежденного. Он был так поглощен своим ожиданием, что не слышал и не замечал того, что творилось в классе.

Он не слышал, как заплакала девушка, прервавшая его монолог, как снова захихикал Барахолкин. Не видел, как чья-то рука с размаху врезала Барахолкину по затылку так неожиданно и резко, что Толька тут же заткнулся и даже ойкнуть не посмел. Не заметил, как один за другим с мест стали подниматься одноклассники, преимущественно парни, и медленно и молча направились в его сторону. Как один из них по дороге взял со стола какой-то массивный предмет и спрятал его за спину, а другой подошел к стенному шкафу и достал оттуда длинную указку.

Ничего этого Шут не заметил, а когда услышал у себя за спиной возбужденный Толькин шепоток: «Ребят! Дайте я ему первый врежу!» – и обернулся, то со всех сторон был окружен толпой.

От неожиданности он дернулся назад и больно ударился затылком о выступ стены и от этого самому себе нанесенного удара еще больше сгорбился и растерялся.

– Да вы что, ребята? Вы что – рехнулись? – прошептал Шут. – Я не понимаю…

Он и не думал сопротивляться. Да и что толку в сопротивлении, когда на одного – всем классом, неожиданно, молча, словно по команде, будто бы единым желанием движимые…

Жалкое это было зрелище, читатель! Растерянный, беспомощный Шут. Шут Разящий Правдой?! Шут Сокрушающий Исследованием? Великий Шут, который позволил бы ударить себя Тольке Барахолкину?!

И самое жалкое, что Шута никто и пальцем не тронул. В самый критический момент, когда достаточно было хлопнуть в ладоши или просто шмыгнуть носом, чтобы все разом накинулись и стали разрывать на части, Шута вдруг загородил своей тушей Костя Малышев и с несвойственной для него решительностью скомандовал:

– Не надо! Не дам трогать! Самим же потом… противно будет!

Молодец Костя! Защитил товарища от расправы, заслонил, что называется, грудью, а когда ребята нехотя стали расходиться, повернулся к Шуту и плюнул ему под ноги, неумело, не по-мальчишески, точно прыснул из пульверизатора…

Изумление и ощущение нереальности происходящего действовали как анестезия. Поэтому, когда Шут выходил из класса, когда спускался по лестнице и надевал в гардеробе куртку, он ничего не чувствовал, ни о чем не думал, а двигался словно в забытьи, словно повинуясь инстинкту. Даже когда вышел на школьный двор и со двора на улицу – ничего еще не почувствовал, а лишь удивлялся: что же это такое? Рехнулись, что ли, все? Против меня, Шута?! Не может быть! Ведь всегда смеялись, сами ведь травили и унижали! Чушь какая-то! Да как они смели?! Я же ведь был самым интересным для них человеком! Их кумиром! Повелителем!.. Что же это такое?!

Боль пришла позже. Неожиданная и страшная, она стиснула Шута, заставила его остановиться и схватиться руками за голову. Не в силах совладать с болью, Шут застонал, кое-как доковылял до ближайшей скамейки и упал на нее, стискивая себе виски и хватая ртом воздух.

Он и представить себе не мог, что может существовать такая боль. Точно весь мир стал болью, пучком оголенных нервов, которые со всех сторон протянулись к Шуту, жгли и резали, при этом оставляя чистым сознание, не заволакивая его, как обычно при сильной боли, спасительной пеленой безразличия, а как бы нарочно обостряя ощущения, выворачивая душу Шута кровоточащей изнанкой навстречу удивительной ясности, убийственному прозрению, от которых не увернуться. Словно воспользовавшись сковавшей его болью, все прошлое Шута вдруг наступило на него в мельчайших своих подробностях, жестоких, непоправимых; Шут не думал, что их может быть такое множество, что именно так они выглядят на самом деле и что сам он их когда-то создал, поначалу маленькие и незаметные, пока не накопились, не собрались воедино и не хлынули, кипящие и клейкие, не поползли в горло, не залепили ноздри и глаза. И от этого впихиваемого в него предсмертного понимания боль с каждой секундой становилась все неистовее и нестерпимее.

Ужас обуял Шута. Он помог превозмочь боль, вернул Шуту силы, поднял рывком со скамейки и заставил бежать. Но как бы быстро ни бежал Шут, его все равно настигали и творили над ним тысячи шутовских превращений.

То Шут вдруг превращался в Костю Малышева и, мыча от боли и обиды, ползал на четвереньках под столом среди раздавленных муравьев. То вдруг становился Сергеем Жуковиным и ранним утром, пока еще все спали, точно воришка, уходил из родного дома, избегая встречаться с людьми, стыдясь их и презирая самого себя. То вдруг обращался Учителем и уж тут испытывал такую боль и такой ужас, что даже останавливался, сжимал голову руками, а потом снова в страхе пускался бежать без оглядки, хотя уже и ног под собой не чувствовал, и дыхания уже давно не хватало. Но все равно бежал, пока не упал на землю…

Шут уже считал себя умершим, когда вдруг услышал плач. Собрав остаток сил, он встал на ноги и вышел из кустов, в которые упал и в которых лежал до этого.

Перед ним была река. Вдоль нее, плача и всхлипывая, бегал мальчуган лет шести, а чуть поодаль от него пятеро верзил отталкивали от берега игрушечный кораблик, аккуратненький, с тремя мачтами под парусами, как настоящий. Не обращая внимания на плачущего мальчишку, парни, усмехаясь и переругиваясь, орудовали палками до тех пор, пока кораблик, подхваченный ветром и течением, не отнесло в сторону от берега, так что и палкой до него теперь было не дотянуться.

Кораблик медленно устремился на середину реки, а парни, побросав палки, принялись наблюдать за малышом, смакуя его отчаяние, и, дабы извлечь из ситуации максимум приятности, еще и глумились над ним, обещая тотчас же достать кораблик, но не трогались с места, восторгаясь достоинствами уплывающего ребячьего сокровища и соболезнуя рыдающему его владельцу.

Увы, читатель! Не тот уже был Шут, чтобы вмешаться в это издевательство сильных над слабым и примерно наказать обидчиков. В былое время он бы, конечно же, встрепенулся в справедливом гневе и либо тут же вцепился в глотку одному из хулиганов, либо выследил их всех поодиночке и обрушил им на головы разящий свой посох. Но изнурительная болезнь и парализующее дыхание смерти настолько сломили Шута, истощили его силы и притупили ощущения, что он даже гнева не испытал и поступил так, как никогда и ни за что не поступил бы в прежней своей жизни: подошел к берегу, шагнул в воду, и, не замечая ее обжигающего холода, побрел вслед за уплывавшим корабликом.

Река в этом месте была глубокой, а дно крутым, и скоро вода доставала Шуту уже до подбородка, но плыть он не собирался, а, набрав напоследок полные легкие воздуха, подпрыгнул зачем-то, потряс над головой двумя сжатыми кулаками и с обезображенным гримасой лицом, с хриплым полузвериным стоном-хохотом исчез под водой. . . Так умер Шут.

Липкий от пыли, между целлофановым пакетом со сломанными игрушками и стопкой пожелтевших газет на антресолях…

Когда, получив от машинистки перепечатанную набело рукопись моего «исследования», я перечел ее, исправляя опечатки, то вдруг подумал: «А ведь я все помню. До сих пор».

Помню, как, почти на самой середине реки догнав кораблик, долговязый подросток выбрался из воды, протянул игрушку малышу и радостно ему улыбнулся… смешной, в меховой куртке, с которой ручьями лилась вода, в зимних сапогах, в которых от каждого его движения хлюпало и чавкало… мокрый и счастливый, похожий на огородное пугало…

Помню удивленные лица хулиганов… да какие они были хулиганы! Так – мелкие шкодники лет по десяти, и лишь один из них выглядел чуть старше… миловидный такой паренек с поразительно синими глазами…

Помню, как придя в себя от изумления, мальчишки принялись дразнить долговязого, называли его чокнутым, психом, шутом гороховым, на почтительном, правда, расстоянии… как он, смешной и мокрый, не обращал на них внимания, не слышал оскорблений, а вдруг подумал с удивлением: «А ведь мне и в голову тогда не пришло угостить Сережку пирожным. Другим. Без червей и головастиков…»

Помню, как он обнял все еще всхлипывавшего мальчугана за плечи и повел его вдоль берега… Как осознал вдруг всю ничтожность своего поступка, несопоставимость его с теми обидами и с той болью, которые он когда-то причинял в таком количестве… Но не расстроился, ибо знал, что это лишь начало, только первый шаг родившегося на свет, что впереди еще, слава Богу, целая жизнь и что он еще наверняка сумеет совершить что-нибудь позначительнее. Он не знал, ни как он будет это совершать, ни что ждет его впереди. Сердце его уже щемило от любви и желания помочь людям, а тело наполнилось какой-то новой, незнакомой ему радостной силой, но он не умел пока ею пользоваться… А потому решил для начала утешить плачущего рядом с ним малыша, проводить его до дому, постараться, чтобы он улыбнулся…

Помню, что, придя к себе домой и переодевшись во все сухое, он сел за стол и принялся сочинять стихи. Сочинив же столбец белых стихов, достал из тайника дневник, расстегнул застежки и собирался было записать сочиненное набело, но передумал, отправился в коридор, раскрыл дверцы антресолей и зашвырнул туда дневник, а черновик стихов порвал и выбросил в мусорное ведро…

Я даже стихи эти помню. Вот они:

 
Он шел по лезвию меча,
Он ступал на лед замерзшей реки,
Он входил в пустой дом —
Его желание быть Шутом исчезло навсегда.
Он с легким сердцем бродил по улицам,
Наслаждаясь теплым бризом и улыбаясь прохожим.
До этого он и не подозревал,
Что на свете есть такие сокровища
И что он может ими владеть.
 

Пушки привезли
^{Повесть}

Посвящаю Евгении Симоновой

– ИРИНА, РАДОСТЬ МОЯ, Я ВАС УЖАСНО ЛЮБЛЮ, Я ВАС ОБОЖАЮ, – говорит Сергей. – НО ЕЩЕ СИЛЬНЕЕ, ЧЕМ Я ЛЮБЛЮ ВАС, Я НЕНАВИЖУ КРАСНЫХ. И ЭТА НЕНАВИСТЬ СИЛЬНЕЕ ЛЮБВИ, ТО ЕСТЬ Я ХОЧУ СКАЗАТЬ, ЧТО ПОКА МЫ НЕ ИЗГОНИМ НАШИХ ВРАГОВ СО СВЯЩЕННОЙ ЗЕМЛИ РУССКОЙ, МЫ НЕ СМОЖЕМ С ВАМИ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫ. ПОНИМАЕТЕ ЛИ ВЫ МЕНЯ? ГОСПОДИ, СПОСОБНЫ ЛИ ВЫ ПОНЯТЬ?

– Я ПРЕКРАСНО ВАС ПОНИМАЮ, – отвечает Ирина жарким шепотом. – И Я НА ВСЕ СОГЛАСНА. ОБ ОДНОМ ЛИШЬ МОЛЮ ВАС: ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ С СОБОЙ НА ФРОНТ.

– НЕТ, ИРИНА, ВЫ НЕ МОЖЕТЕ СО МНОЙ ЕХАТЬ. НА ФРОНТЕ – НЕНАВИСТЬ, А ВЫ – ЛЮБОВЬ И НЕ МОЖЕТЕ БЫТЬ ТАМ, – говорит Сергей и страстно сжимает Ирину в объятиях.

«Кошмар какой-то. Это же невозможно играть, – подумал Кирилл. – Такую дуру, как эта Ирина, не только обнять, ее ударить-то противно. Впрочем, Сергей не лучше. Просто кретин… Неужели они хотят, чтобы я произносил этот идиотский текст?!»

«Зоя Николаевна умерла», – вдруг подумал Кирилл.

Дима Стрельчик сообщил сегодня о ее смерти. Позвонил утром по телефону, назвался и сразу же: «Почему ты не пришел на похороны Зои Николаевны? Тебя что, в Москве не было?» В первый момент Кирилл ничего не понял: ни кто такой Дима Стрельчик, ни кто такая Зоя Николаевна и почему, собственно, он, Кирилл, должен был прийти на ее похороны. Слава богу, не признался в своем непонимании, а лишь сказал, что не знал о ее смерти. «Она умерла четыре дня назад, – пояснил Дима. – Вчера ее похоронили. Я был уверен, что ты придешь».

«А от чего она умерла?» – спросил Кирилл, все еще не понимая, с кем разговаривает и кто умер. «От рака желудка», – сказал Дима.

И тут Кирилл наконец понял. Ну конечно же Зоя Николаевна. Господи! Зоя Николаевна! Подумать только!.. А это – Дима Стрельчик, его бывший лучший друг, с которым он жил в одном доме, которому был обязан своим поступлением в училище и до сих пор должен ящик коньяка… Как умерла? Неужели уже умерла? Зоя Николаевна умерла?!

Кирилл был так удивлен этой новости, что долго молчал, не зная, что сказать. А Дима Стрельчик неправильно истолковал его молчание. «Алло, Кирилл. Ты что, не узнал меня?.. Да это я, Димка Стрельчик! Мы с тобой когда-то в одном доме жили. Димка Стрельчик, неужели не помнишь?»

Зря он так. Будто он, Кирилл, мог забыть, кто такой Дима Стрельчик. Что это – злая ирония? И зачем она в подобный момент? Нет, Дима Стрельчик не был способен на такое. Просто он боялся, что Кирилл может не узнать его. Чудак-человек. Димку-то Стрельчика?

«Жаль, что Зоя Николаевна умерла», – подумал Кирилл. В коридоре зазвонил телефон. Кирилл отложил в сторону сценарий, встал с дивана, всунул босые ноги в шлепанцы и, поправляя на ходу пояс на халате, побрел в коридор. «Только бы не Серафима. Ради всего святого, только бы не Серафима!» – мысленно попросил он, подходя к телефону.

Это была Серафима, ассистент режиссера, большеглазое существо женского пола, на вид очень хрупкое, тоненькое и робкое, но обладавшее дьявольским терпением и воистину божественной вездесущностью. От нее невозможно было скрыться. Если актер ей был нужен, она находила его, где бы тот ни прятался. Про нее ходили слухи, что однажды один актер попытался избегнуть Серафиму в парной Центральных бань, но она его и там отыскала. Кирилл очень живо мог себе представить, как неожиданно дверь в парилку распахивается, на пороге стоит смущенная Серафима и извиняющимся голосом певуче и ласково произносит, скажем: «Вовочка, это вы? Вы нам очень нужны».

– Кирилл, вы нам очень нужны, – пропела Серафима.

Кирилл обреченно вздохнул и, сев на маленький стул, стоявший возле телефона, чуть слышно спросил:

– Когда?

– Завтра утром. В Елизово.

– Что?! Завтра утром?! В Елизово?! – вдруг закричал Кирилл. – Нет, это невозможно! Это абсолютно невозможно! У меня съемки на «Мосфильме».

– Кирилл, вы нам очень нужны, – ласково и певуче повторила трубка.

– Да мало ли кому я нужен! На «Мосфильме» я тоже нужен. Почему вы считаете, что я должен ехать именно к вам, на эту дурацкую…

– Кирилл, дорогой, не надо так нервничать. Мы специально для вашей сцены заказали триста солдат, кавалерию.

– Послушайте, Серафима, я вас с самого начала…

– Кирилл, пушки уже привезли.

– Что за черт? Какие пушки?!.. Да я вам русским языком говорю: я завтра занят! У меня съемки в «Похищенном золоте».

– Кирилл, зачем вы меня обманываете? – обиженно пропела трубка. – Вы завтра не заняты в «Похищенном золоте». Я проверяла. Мне сказали, что вы свободны.

– Ну значит, я перепутал. Значит, у меня завтра не «Похищенное золото», а озвучание на студии Горького. Ну да, конечно, на Горького! Я же помню, что…

– Я звонила в «Выстрел на закате». Там мне сказали, что вы тоже не заняты.

«Идиоты! Я же предупреждал их, что если будет звонить Серафима…» – со злобой подумал Кирилл и опустил трубку, закатив глаза. Несколько секунд он сидел не двигаясь, потом произнес упавшим безвольным голосом:

– Когда выезжать-то?

– Сегодня вечером. В двадцать два тридцать четыре с Курского вокзала. У дежурного администратора будет билет на ваше имя, одно место в купейном вагоне. В Елизово вас будут встречать. Скорее всего, это буду я.

– Очень рад. – Кирилл скорчил гримасу и добавил: – Спасибо, что хоть билет догадались заказать.

– Мы всегда вам заказываем билеты, Кирилл, – обиженно пропела Серафима.

Теперь ему всегда заказывали билеты. А раньше ему приходилось доставать их самому, и если тех в кассе не оказывалось – что случалось сплошь да рядом, – использовать тысячу и одно ухищрение, иногда довольно унизительные, чтобы вовремя прибыть на съемочную площадку, в каком бы дальнем и захолустном уголке она ни находилась.

«И искать знакомую парикмахершу», – вспомнил Кирилл.

Его парикмахерша работала в аэропорту Домодедово. Как только Кирилла представили Эльвире Михайловне – так ее звали, – она тут же заявила, что денег за услуги не берет, ибо они ее не интересуют. «Давайте посмотрим, как я смогу вас использовать», – вслед за этим предложила Эльвира Михайловна. Узнав, что Кирилл работает на «Мосфильме», Эльвира Михайловна выразила досаду, заметив, что «Мосфильм» у нее полностью «задействован», что в данный момент у нее «наметился пробел» с Большим театром и что очень жаль, что Кирилл не связан с Большим театром.

Кирилл начал было проклинать себя за то, что в свое время не занялся хореографией или оперным пением, но тут Эльвира Михайловна проявила неожиданное к нему снисхождение и объявила, что, на худой конец, она согласна и на «Мосфильм», так как приближался очередной кинофестиваль и лишний абонемент в Дом кино не помешает. Засим Эльвира Михайловна сослалась на чрезвычайно срочные дела и направилась к выходу, но в последний момент спохватилась и на пороге спросила как бы между прочим: «Вам какой рейс?» Кирилл виноватым голосом сообщил ей, что через три часа хотел бы вылететь в Сочи. Эльвира Михайловна понимающе кивнула, назвала четырехзначный номер рейса и попросила Кирилла зайти к ней в парикмахерскую через час.

Ровно через час Кирилл стал обладателем дефицитного билета, а какой-то незадачливый академик, «ничего из себя не представляющий, так, просто рядовой академик» – по меткому определению Эльвиры Михайловны, – зело кручинился в кабинете начальника аэропорта по поводу исчезнувшего из брони сочинского билета на его имя, то есть стучал кулаком по столу и обещал жаловаться во все инстанции, вплоть до министра гражданской авиации…

– Так значит, завтра утром мы встречаем вас на вокзале в Елизово, Кирилл, – пропел в трубке голос Серафимы.

– Значит, встречаете, – ответил Кирилл и крикнул: – Только не забудьте зарядить пушки!

Но на другом конце провода Серафима уже повесила трубку.