Текст книги "Если столкнешься с собой... (сборник)"

Бог с ними, с литературными вкусами! Дело в том, что Зоя Николаевна стала чересчур требовательна к Кириллу, взяла за правило критически оценивать все его поступки и высказывания и проводить параллели между нынешним Кириллом и тем Кириллом, которого она знала раньше. И то, что она делала это не в открытую, а как бы невзначай, со свойственной ей деликатностью выражений и грустными ее улыбочками, отнюдь не смягчало упреки, а, наоборот, еще сильнее раздражало. «Да что ей от меня надо, в конце концов! – думал Кирилл. – Неужели она не понимает, что уже давно пора кончить заниматься моим воспитанием. Неужели ей не кажется противоестественной вся эта игра в бывшую учительницу и в бывшего ученика».

«Не бывает бывших учителей. Бывают первые учителя, старые учителя, но бывших не бывает и быть не может», – высказалась как-то Зоя Николаевна, впрочем, отнюдь не себя имея в виду.

«Не бывает и быть не может». Это теперь тоже раздражало. Раньше Кирилл восхищался ее афоризмами, с жадностью запоминал их и бережно хранил в душе, по возможности претворяя в поведение. Но постепенно они стали действовать ему на нервы. Все эти ручейки, у которых почему-то непременно надо было останавливаться, слушать их пасторальное журчание и заниматься самосозерцанием. Все эти доморощенные аксиомы о том, что хорошо и что плохо. Этот ее глубокомысленный пафос, благоговейное свечение в глазах, с которым она произносила имена великих классиков – Толстой, Бунин, Чехов. Так и подмывало Кирилла иногда прервать ее возвышенную проповедь и, наслаждаясь собственным святотатством, запустить эдакое: «Ну Чехов, понимаю вас. Да, мастер, разумеется, но ведь скучнейшие пьесы писал. И в каждой пьесе одно и то же. Умные и циничные доктора, сексуально озабоченные замужние дамочки, помешанные на собственном инфантилизме, изнывающие от восторженности двадцатилетние девочки и тридцатилетние мальчики и прочие там тузенбахи, дяди вани, сорины и фирсы. А всем им, что бы они ни говорили, хочется лишь одного – в Москву!» И святотатствовал подобным образом, хотя на самом деле любил чеховские пьесы и мечтал сыграть хотя бы в одной из них.

Вдруг она стала обижаться на Кирилла, когда он долго не навещал ее. Неужели она не понимала, что тем самым лишь отталкивала Кирилла от себя, давала ему понять, что он обязан навещать ее чаще. А Кирилл не любил быть кому-то обязанным. И в результате все реже навещал ее, перестал звонить ей по телефону и посылать поздравительные открытки к праздникам…

Ну точно! Конечно же в последний раз он видел Зою Николаевну в Пушкинском музее, на собственной премьере, когда они вместе с Олегиным читали Пушкина.

На сцене Кириллу приходилось выступать редко, а потому он нервничал, чувствовал себя зажатым и неловким, часто забывал текст. Когда они с Олегиным наконец отчитали программу, Кирилл после пережитого напряжения был точно в забытьи. К нему подходили, жали ему руку, поздравляли с удачной премьерой, а он никого не узнавал, почти ничего не слышал, смотрел поверх говоривших, пожимавших и поздравлявших и силился отыскать в выходившей из зала толпе Ленку, которая, как он тогда надеялся, все-таки придет к нему на премьеру, но которая тогда все-таки не пришла.

Не узнал он и Зою Николаевну. Он и не подозревал о том, что она присутствовала в зале. «Спасибо вам за Пушкина», – сказала Зоя Николаевна, а Кирилл машинально кивнул ей в ответ и мило, но совершенно бездумно улыбнулся – эта улыбка уже тогда была у него настолько профессиональна, что почти бессознательна, – а потом повернулся к Олегину и спросил: «Володя, ты не видел моей бывшей жены?» И лишь после того, как тот ответил, сам отрываясь от поздравлявших: «Нет, я и будущей твоей жены не видел», Кирилла вдруг словно что-то кольнуло в сердце. Но сперва ему пришлось выслушать то, что хотел ему сказать директор музея, улыбнуться ему той же милой, бездумной улыбкой и лишь после удалось спросить: «Скажите, ради Бога, вы не заметили, кто до вас подходил ко мне?» Директор удивился вопросу и обиженно пожал плечами: «Не знаю, право. Какая-то пожилая женщина поблагодарила вас за Пушкина». «Зоя Николаевна!» – тут же мелькнуло в сознании Кирилла.

Он догнал Зою Николаевну, когда она уже успела получить в гардеробе пальто, одеться и выйти на улицу.

– Зоя Николаевна, дорогая, куда же вы?! – с какой-то неестественной веселостью, точно рисуясь на глазах у выходившей публики, воскликнул Кирилл.

Зоя Николаевна остановилась и обернулась.

– Едемте с нами, а? Видите ли, мы с Олегиным нижайше просим вас на маленькое застолье по случаю премьеры.

– Что вы! Зачем это? – словно испугалась Зоя Николаевна, смущенно улыбнулась, но вдруг, мгновенно оправившись от смущения, решительно заключила: – Нет, Кирилл, спасибо за приглашение, но я не пойду. Вам сейчас надо быть с вашими родными и близкими. А я помешаю… Лучше заходи как-нибудь ко мне, когда будешь посвободнее. Тогда и поговорим. И еще раз большое вам спасибо.

Зоя Николаевна повернулась и быстро пошла в сторону Кропоткинской. И что-то, наверно, было в ее повороте и походке, что остановило Кирилла и не пустило его вдогонку за старой учительницей. Больше он ее не видел.

…А ведь она и тогда не выглядела старой. «Какая-то пожилая женщина», – сказал про нее директор музея.

Кирилл отнял от щеки тампон и провел по порезу пальцем, проверяя, кровоточит ранка или уже перестала. Палец не окрасился, и Кирилл, облегченно вздохнув, выбросил ватку в мусорное ведро. Потом пошел в спальню, снял с себя халат и стал одеваться. Он уже успел надеть брюки и белую рубашку, когда снова почувствовал на щеке медленную струйку. Кирилл выругался вслух и пошел в ванную. И в ванной, стоя перед зеркалом и глядя на струйку крови, сползавшую по щеке, но не вытирая ее, вдруг подумал: «Просто, когда она тебе была нужна, ты пользовался ею в любое время суток, как будто только для тебя она и существовала на свете, чтобы выслушивать весь твой бред, в критические для тебя моменты давать советы и наставлять на путь истинный. А как только надобность в ней отпала, ты забыл о ее существовании. Вот и вся причина!.. Хотя зачем так уж, что я ей пользовался? И она мной пользовалась, по-своему. Мы оба пользовались друг другом… Слово-то какое дурацкое – „пользовались“. Нет, как там у Андре Жида? „Nous marchâmes commodément“. Точно! „Мы шли удобно“. И пока нам было удобно друг с другом, шли вместе. И разошлись каждый в свою сторону, когда стало неудобно. Главное, что никто не навязывал себя… Едва ли она хотела меня видеть. И я ее раздражал в последнее время и наверняка больше, чем она меня… И одинокой она никогда не была. Все эти стулья. Ведь кто-то на них сидел, для кого-то она их держала. Тот же самый Дима Стрельчик, который все время к ней бегал… Да нет, не может быть! Не чувствовалось в ней одиночества!.. Но откуда мне, спрашивается, было знать, что она умерла! Меня и в Москве-то не было, когда ее хоронили!..»

И точно в завершение своих мыслей Кирилл вдруг устремился на кухню, выхватил из шкафчика пузырек с йодом и, отвинтив крышку, прижал горлышком к щеке. И кровь смешалась с йодом и скоро остановилась, оставив на щеке ржавую полосу.

Тесное ущелье.

Четыре конных анархиста, окружив пленных офицеров, ведут их на расстрел. Офицеров трое. Это – Сергей, полковник Звягинцев, отец Ирины, и прапорщик Еремин.

– А ЧТО БЫ ВЫ МНЕ ОТВЕТИЛИ, ПОЛКОВНИК, ЕСЛИ БЫ Я ПОПРОСИЛ У ВАС РУКИ ВАШЕЙ ДОЧЕРИ? – вдруг спрашивает Сергей у Звягинцева.

– Я БЫ ОТВЕТИЛ ВАМ, ПОРУЧИК, ЧТО ВЫ ВЫБРАЛИ ДЛЯ ВАШЕГО ПРЕДЛОЖЕНИЯ НЕ СОВСЕМ УДОБНОЕ ВРЕМЯ.

– А Я ФАТАЛИСТ, – с улыбкой отвечает Сергей.

– НУ ЧТО Ж, ТОГДА Я СОГЛАСЕН, – серьезно произносит полковник.

С горы срывается камень и летит в ущелье.

Лошади испуганно шарахаются.

Воспользовавшись замешательством конвоиров, Сергей бросается к одному из всадников, стаскивает его с седла, а сам вскакивает на лошадь.

Растерявшиеся анархисты даже не пытаются его преследовать.

В первоначальном варианте сценария дальше шла сцена погони над горными кручами, но Влад от нее отказался. Попробовал снять несколько кадров, но вычеркнул потом всю сцену, вставив в сценарий фразу: «Растерявшиеся анархисты даже не пытаются его преследовать». Вернее было бы записать: «Безграмотный режиссер даже не пытается снять сцену погони».

– Еще раз повторяю для всех! Мы с вами снимаем психологический фильм, социальную драму, а не дешевый вестерн. Вот так! Правда, Иван Иванович? – объявил Влад.

Иван Иванович – это Алянский, сценарист. Он, конечно, полностью согласился с Владом, довольный, что кто-то, кроме него самого, обнаружил в его сценарии некую психологию, а тем более социальную драму. И сцены ему было вовсе не жаль.

Вот только при чем здесь психология, рассуждал Кирилл, когда спасти всю эту драматургическую дребедень мог лишь откровенный и профессионально снятый вестерн, хоть бы и дешевый? Впрочем, Владу и он, дешевенький, был не под силу – ленив в довершение всего. Короче: «Растерявшиеся анархисты не пытаются его преследовать».

Но даже лишенная погони над горными кручами, сцена с расстрелом нравилась Кириллу. Вернее, это был единственный эпизод во всем сценарии (двухсерийном, разумеется), который не вызывал у Кирилла раздражения к себе и злости на окружающий мир. Здесь наконец-то можно было подвигаться, показать пластику, не теребить саблю, не кусать приклеенный ус – Кирилл уже достаточно накусался и натеребился за два месяца съемочного периода, – а заняться настоящим физическим делом. Раз уж играть нечего, то по крайней мере порезвиться можно: подпрыгнуть по-кошачьи, ухватить анархиста за глотку, сбросить его на землю, лихо, уже на скаку догнав лошадь, прыгнуть в седло – Кирилл умел это не хуже профессионального каскадера – и во всю прыть понестись по ущелью прочь от Влада и Ивана Алянского.

Но и тут Кириллу не дали отвести душу. После первой же репетиции сбрасываемый «анархист», угрюмый верзила, который в фильме, помимо того что его сбрасывал главный герой, имел, еще одну реплику: «За ноги их, хлопцы, а головой в муравейник» (это когда решали вопрос о том, как казнить пленных беляков), подошел к Кириллу и неожиданно высоким и жалобным голоском попросил: «Кирилл Алексаныч, пожалуйста, не хватайте меня так резко за шею. Мне больно. Вы лучше только дотроньтесь до меня, а я сам вывалюсь». И Кириллу стало его жаль.

В результате получилась какая-то самодеятельная чепуха. Кирилл подбегал к «анархисту», бережно обхватывал его пудовую ножищу и делал вид, что изо всех сил тянет ее вниз, хотя никакой силы бы не хватило, чтобы таким образом стянуть эту тушу, а туша тем временем медленно и боязливо сползала на землю. Даже Влад поморщился, глядя на эту картину, но все же дал команду снимать.

«Что, не нравится! – злорадно думал Кирилл. – Так мы же психологическую драму снимаем, а не дешевый вестерн, черт тебя подери!»

Это они уже тоже отсняли.

До того, как отправиться на вокзал и ехать в Елизово, Кирилл слушал музыку. Поставил вагнеровского «Тристана» на непонятном ему немецком языке, надел стереофонические наушники и прослушал всю оперу от начала до конца, прикрыв глаза и ни о чем не думая, а возвращаясь в посюсторонность лишь на короткие моменты, чтобы перевернуть пластинку, да и то – не снимая наушников.

Раньше он слушал музыку иначе. Она не успокаивала его, а, наоборот, обостряла ощущения, возбуждала память, заставляла сомневаться, порой доводя Кирилла до такого состояния, что он и музыки уже больше не слышал, а был поглощен собственными размышлениями, часто весьма житейскими по содержанию.

Но все это осталось в прошлом, в том, что Кирилл называл «эпохой восторженного инфантилизма». Теперь он так выпестовал себя, научился так себя настраивать и внутренне освобождаться, что музыка как бы целиком наполняла его, становилась собственным и исключительным его содержанием, вытесняя из Кирилла восприятие окружающего мира, так что и сам Кирилл на время как бы переставал быть собой и становился музыкой. По крайней мере, так ему казалось.

«Глубокому погружению в музыку» всегда предшествовал своеобразный психофизический ритуал, и чем тщательнее ритуал этот соблюдался, тем более полным было погружение. Первым делом Кирилл принимал душ, на несколько минут подставляя лицо тугой струе и «смывая с себя стресс». Затем вытирался (мягкая махровая простыня, приятно обволакивающая тело и впитывающая в себя влагу, и максимальное сосредоточение мысли на этом обволакивании и на этом впитывании), облачался в халат, приступал к процедуре технической настройки (подготовка к прослушиванию музыки с аппаратуры самого высокого класса; установка нужного освещения комнаты; выбор удобной позы в кресле и т. п.) и лишь затем включал музыку.

В итоге Кирилл испытывал такое наслаждение, так полно отдыхал душой и телом, внутренне очищался и раскрепощался, что после этого некоторое время можно было легко и со вкусом жить, и ничего не мешало.

Вот и в этот вечер Вагнер точно вымыл из него раздражение по поводу поездки в Елизово и назойливые мысли о Зое Николаевне и ее неожиданной смерти. Когда Кирилл кончил слушать «Тристана» и снял наушники, он уже не помнил о звонке Димы Стрельчика, и лишь когда сел в такси и велел шоферу везти себя на вокзал, вдруг что-то смутное и беспокойное шевельнулось в душе, но где-то глубоко и не задев сознания, а наверх всплыла другая мысль, ничего общего с тем, прежним, не имевшая: «Пушки? Надо же – триста солдат! Ради одной глупейшей сцены».

В кассовом зале вокзала творилось нечто невообразимое, то есть самое что ни на есть легко вообразимое и для летнего времени даже типичное.

Значительная очередь выстроилась и у окошка администратора; не сорок, не пятьдесят человек, как возле касс, но человек пятнадцать все же стояло.

Кирилл снял темные очки, которые в последнее время все чаще надевал в общественных местах, одним небрежным движением и слегка раздраженным «позвольте-ка» отстранил от окошка администратора мужчину восточной внешности в клетчатой кепке, что-то вкрадчиво, но, видимо, безуспешно нашептывавшего администратору, и, грозно оглядев очередь, точно заранее отметая тем самым все возможные возражения, произнес поставленным голосом:

– Здравствуйте, товарищ администратор! Моя фамилия Нестеров. «Мосфильм» бронировал мне один билет до Елизово.

Когда Кирилл, получив билет, отходил от кассы, его уже узнали, и те, которые узнали, таращили на него глаза, кто с любопытством, кто с завистью, но не известности его, разумеется, завидовали, а тому, что вот получил человек билет и без всякой очереди.

«Знали бы чему завидуете! Да я бы с удовольствием отдал вам этот проклятый билет, еще бы и деньги приплатил, чтобы только не ехать в это чертово Елизово, на эти съемки», – подумал Кирилл.

И, уже выйдя на перрон и направляясь вдоль состава к своему вагону, пожалел, что рядом с ним нет Ленки. Ей было бы приятно видеть, как ее муж достает в кассе билеты, как умело, энергично.

Раньше Кирилл ничего не умел «доставать», чувствовал себя в этой операции беспомощным, всегда кого-то стеснялся, нервничал и терялся в нужный момент. Да, злился, но у злости его всегда было не то направление: не в сторону доставаемого, пробиваемого, вымогаемого злился, а на себя, на стоявших сзади, на весь мир и, конечно же, на Ленку.

Ленка сама его провоцировала. «Ну что у меня за муж такой! – набрасывалась она на Кирилла. – Разве ты мужчина? Стоишь жалобным интеллигентиком, ручки опустил, уши развесил и спокойно смотришь на то, как у тебя из-под носа хапают твое же». И, может быть, поэтому Кирилл старался ездить вдвоем с Ленкой как можно реже, хотя любил с ней путешествовать. Но всякий раз, когда им случалось куда-нибудь отправляться вдвоем, Кирилл заранее и так красочно представлял себе все, что ожидало его впереди, и, представив, впадал в такое глубокое уныние, что и ехать никуда не хотелось. Как вспомнишь про все эти билетные кассы!

Да если бы только кассы! Гостиницы, где могли поселить в отдельный номер, а Кирилла с женой всякий раз совали в разные четырехместные. Рестораны, где либо вообще никуда не сажали, либо подсаживали к двум изрядно подвыпившим, плотоядным и нахальным молодым джентльменам, которые совсем не по-джентльменски разглядывали Ленку и тихо унижали Кирилла, а иногда и не тихо.

Впрочем, Ленкины представления о «настоящем мужчине» никогда не сводились к образу пробивных доставал, а, скорее, были прямо ему противоположны. Ругая же Кирилла в «ситуациях доставания», она лишь мстила ему за те моменты в их жизни… Но не в этом дело.

А дело в том, что теперь Кирилл умел доставать билеты, умел вытребовать для себя лучший номер в гостинице, запанибрата обращался с официантами, одним словом, а то и взглядом осаживал плотоядных джентльменов.

Но теперь рядом с ним уже не было Ленки.

Кирилл дошел до своего вагона, остановился и, все еще пребывая в задумчивости, молча протянул билет молоденькой проводнице.

– Ой! Вы тоже с нами едете? – спросила Кирилла проводница, словно был кто-то еще, кто «тоже с ними ехал», но тут же смутилась и вдруг с комичной деловитостью сообщила: – У вас седьмое место во втором купе. Наш поезд прибывает в Елизово в семь двадцать утра. Но вы не беспокойтесь, я вас обязательно разбужу.

– А я и не беспокоюсь, – сказал Кирилл, шагнув на площадку.

Второе купе было пусто; попутчики Кирилла еще не пришли. «Хорошо бы, чтобы одно из верхних мест досталось женщине или пожилому мужчине, – подумал Кирилл. – Я бы тогда мог обменять свое нижнее место на верхнее… Черт бы побрал Серафиму! Знает, мерзавка, что я люблю ездить на верхних полках, что на нижних я плохо засыпаю, но постоянно заказывает мне нижние места».

Кирилл осторожно, так, чтобы не помять постель, сел на свою нижнюю полку, поставил под ноги портфель и отвернулся к окну.

По перрону в обе стороны сновали люди. Появилась большая группа разряженных молодых людей, которые остановились напротив купе, в котором сидел Кирилл. Мужчины поставили на перрон яркие вместительные сумки, а женщины положили поверх них несколько балалаек в целлофановых пакетах. «Ну точно – иностранцы. Раз балалайки – значит, иностранцы, – подумал Кирилл. – Куда они, интересно, едут с Курского вокзала?.. Господи, да куда они теперь только не ездят.

«А я так и не побывал на Камчатке, – вслед за этим вдруг подумал Кирилл. – Долго собирались с Ленкой поехать на Камчатку, достали уже путевки в Долину гейзеров, купили за громадные деньги билеты туда и обратно, а поехала одна Ленка… „Да что вы, как я могла передумать! Понимаете, я даже на Камчатку поехала одна!“ – Тетке в загсе, которая нас разводила, тупой, безразличной женщине. А она ей про Камчатку и, даже не договорив и не объяснив толком, сразу: „Нет, не передумала!“ И в этом вся Ленка…»

А в чем она, Ленка? Что такое в ней заключалось, что так надолго зацепило Кирилла и никак не хотело отпустить, даже теперь, когда все уже давно было кончено и ясно – почему кончено?

Она была ни красивой, ни уродливой, ни полной, ни худой, ни высокой, ни низкорослой. Ни в ее фигуре, ни в чертах ее лица не было ничего особо выделяющегося, приметного. Разве что ноги у нее были длинные и глаза зеленые… Да мало ли их, длинноногих и зеленоглазых, бродит по белу свету, ежедневно проходит мимо Кирилла, не оставляя следа ни в памяти его, ни тем более в сердце?

Кирилл вдруг поймал себя на том, что с трудом представляет себе свою бывшую жену. Серафима, та сразу вырисовывалась, крупноплановая, цветная, почти стереоскопическая, а Ленка по сравнению с ней в зрительном ряду его памяти выглядела почти крошечной, все время на заднем плане, темной и расплывчатой. Как ни напрягался Кирилл, Ленка не приближалась и не фокусировалась.

Тогда Кирилл решил поступить иначе. Задал себе несколько ситуаций: «Ленка улыбается», «Ленка сердится», «Ленка плачет». Сначала ничего не получалось, но вдруг неожиданно для Кирилла и помимо его воли на самом крупном плане возникло Ленкино лицо, улыбающееся, испуганное, полубезумное и четкое до последней черточки.

Такое лицо у Ленки было лишь однажды: в тот день, вернее, в ту ночь, когда Кирилл поступил в театральное училище.

Тех, которые шли на третий тур без документов, прослушивали в самом конце, а Кирилл к тому же попал в последнюю десятку, так что в актовый зал училища, просторное, полутемное помещение с высокими потолками, где за длинным, крытым зеленым сукном столом сидели человек тридцать приемной комиссии, Кирилл вошел уже в двенадцатом часу ночи.

Их усадили на стулья, сбоку от экзаменаторского стола перед ослепительно ярким, ощутимо жарким и пустым кругом, выхваченным из темноты расположенными где-то под самым потолком софитами. Их заставляли поодиночке вступать в центр пустого круга, громко и отчетливо называть свои фамилию, имя и возраст, а потом, не давая им опомниться, унять нервную дрожь после этих непривычно и страшно звучащих собственных имен, фамилий и возрастов, словно добровольно отринутых от себя, заставляли читать программы, безжалостно обрывая их, ослепленных, на полуслове, сбивая их вопросами и отбрасывая назад, в темноту, на стулья, все еще пылающих своими невыраженными и неутоленными чувствами, но уже надломленных, надруганных и уже обреченных.

Председательствовал на экзамене ректор училища, хорошо известный в прошлом актер, человек чуткий, внимательный, но помрачневший и осунувшийся от всех этих более трехсот девочек и мальчиков, уже прослушанных с девяти часов утра, осоловевший от бесконечных соловьев, отупевший от однообразных ослов, козлов и косолапых мишек, а посему сейчас, в двенадцатом часу ночи, раздражительный и жестокий.

Кирилл оказался вторым по счету, а перед ним читала девушка. Читала из Куприна, из «Ямы», исповедь еще молодой, но уже давно погибшей женщины, читала, как показалось Кириллу, замечательно. Начала она тихо и спокойно, но постепенно чувства несчастной женщины, а может быть, и ее собственные мучения и обиды – двадцать два года ей было, а значит, не в первый раз поступала, не в первый раз надеялась и мучилась – переполнили ее всю, болью и страстью зазвучали в голосе, который стал уже громким, вызывающим, отчаянным. Слезы навернулись у нее на глаза, она не смогла сдержать их и вдруг разрыдалась, сквозь рыдания продолжая свой неистовый монолог. Кирилл был настолько захвачен ее чтением, что сам готов был расплакаться вместе с девушкой. Но не успел, так как ректор сердито постучал карандашом по графину и крикнул:

– Довольно! Да хватит же!

Девушка запнулась, уронила голову на грудь и так застыла.

– Ну вот что, милая, – сказал ректор уже не так сердито, но и не особенно ласково. – Нам нужны актрисы, а не истерички. Так что сядьте на место, успокойтесь, а когда другие отчитают, мы предоставим вам еще одну попытку… Да сядьте же, наконец! – крикнул он, заметив, что его слова не производят на девушку никакого впечатления.

Девушка не села, а, закрыв лицо руками, выскочила из круга и бросилась к выходу.

Где-то в темной глубине зала хлопнула дверь, потом наступила неловкая тишина, но ненадолго, так как уже через несколько секунд обиженный ректорский голос потребовал:

– Ну, кто там следующий? Давайте же побыстрее!

Следующим был Кирилл.

Позже, когда Кирилл уже учился в училище, он узнал, что чуть ли не каждая десятая девочка-абитуриентка заканчивала свою программу если не рыданиями, то слезами, по крайней мере: не выдерживали нервы, сказывалось напряжение конкурсной борьбы, сказывались бессонные ночи, упрямые надежды, а для некоторых и многие уже предпринятые ранее безуспешные попытки поступить в актрисы, многие безрадостные годы, которые казались прожитыми впустую. Можно было понять всех этих плачущих девочек. Ох как можно было понять!

Но можно было понять и экзаменаторов, измученных чужими слезами и рыданиями. Да если бы только рыдали, а то ведь чего только не придумывали, чтобы обратить на себя внимание: плясали, вместо того чтобы читать басню; падали на пол, корчились и дрыгали ногами, изображая смерть всевозможных убиенных в мировой литературе и мировой драматургии; в ходе чтения подсаживались к экзаменаторам, вытаскивали из карманов пачки сигарет и пытались закурить; норовили прочесть отрывки на любых языках мира, только чтобы не на русском, потому как на русском, дескать, все читают.

Один чудак, прошедший, впрочем, третий тур и на заключительном, этюдном туре получивший задание сыграть с одной абитуриенткой сцену семейной ссоры, в отведенные ему на подготовку полчаса умудрился сбегать в ближайший пункт проката, взял там телевизор, принес его в училище и в разгар ссоры с «женой» выбросил его в окно четвертого этажа. Черт с ним, с телевизором, когда так надо произвести впечатление!

Телевизор, слава богу, никого не угробил и сам отделался незначительными поломками, так как окна актового зала выходили на крышу третьего этажа. Но можно себе представить ужас экзаменаторов! Ведь не каждый из них в критический момент тут же в точности воссоздал в памяти архитектурную планировку училища и успокоился вместе с выброшенным телевизором на крыше третьего этажа.

Но обо всем этом Кирилл узнал позже. А тогда, в момент собственного поступления, был настолько потрясен «зверской расправой» (иначе он не мог назвать) над девушкой, читавшей Куприна, что разом растерял весь свой боевой азарт, все то, что целый день искал и культивировал в себе, и вступил в освещенный круг растерянным и эмоционально опустошенным.

– Кирилл Нестеров, двадцать четыре года, – грустно, как бы только для самого себя произнес он и на всякий случай мысленно добавил: «Образование высшее, младший научный сотрудник, аспирант второго года обучения».

– Послушайте, молодой человек, – сказал ректор. – Надеюсь, вы-то хоть избавите нас от рыданий?

– Избавлю, – пообещал Кирилл.

– Ну и прекрасно. Тогда начните с басни.

В программе Кирилла басня была самым слабым местом. Басни он никогда не любил, читать их не умел, а выучил и подготовил одну лишь затем, что она была обязательным элементом в конкурсной программе. Начал он ее читать отвратительно, так, что даже самому тошно стало. Но мучения его длились не долго.

– Молодой человек, – прервал его ректор, – вы, по-моему, не выговариваете букву «р».

– Нет, я ее выговариваю, но, увы, картаво, – уточнил Кирилл; тогда он картавил.

– А что по этому поводу говорят речевики? – поинтересовался ректор, обращаясь к присутствовавшим в зале специалистам по сценической речи, но Кирилл, не видя лица ректора, а лишь слыша его голос, отнес этот вопрос в свой адрес.

– Речевики говорят, что это легко исправить, – ответил Кирилл. Перед третьим туром он был направлен на консультацию к специалисту, и та поставила его картавому «р» именно такой диагноз. Но ректору этот самоуверенный ответ не понравился.

– Ну раз исправимо, так будьте любезны исправить свой дефект и приходите к нам на следующий год. Следующий!

«Вот и все. Пошутил, и будет», – спокойно, даже с облегчением подумал Кирилл, послушно возвращаясь на место и садясь рядом с теми, кому высшие мучения еще предстояли.

«Ну вот и все, – повторял он про себя. – Нет, всегда надо уметь вовремя остановиться… Впрочем, если разобраться, то я и здесь не проиграл. Во всем виновато мое „р“. Будь у меня нормальное „р“, как знать… Так всем и буду говорить».

И ведь ни о чем больше не думал, а лишь о том, как будет объяснять свой провал на третьем туре, словно это объяснение было для него самым главным, словно на протяжении этих нескольких недель, пока готовился к турам, пока репетировал сам с собой и начитывал программу, запершись от Ленки у себя в комнате, не родилось в нем нечто неожиданное для него самого, радостное и тоскливое одновременно, берущее свое начало где-то глубоко и далеко, чуть ли не в раннем Кирилловом детстве.

…Когда последний из десяти отчитал свою программу, Кирилл первым встал со стула и направился к выходу.

– Молодой человек, подождите! – вдруг раздался за его спиной голос ректора.

Кирилл остановился и рассеянно обернулся, точно не к нему это было обращено, хотя прекрасно понял, что именно к нему, и сердце сразу же забилось, и защемило в груди томительным предчувствием.

– Давайте мы все же вас прослушаем, – сказал ректор и добавил ехидно: – Чтобы уж наверняка знать, надо ли вам исправлять ваше «р».

«На, получай! Рухнула твоя легенда! Теперь и на „р“ не удастся свалить!» – в отчаянье подумал Кирилл.

– А откуда мне начать? – услышал он собственный голос, но как бы со стороны, точно не он это спросил, а кто-то другой.

– Откуда? Оттуда, где в прошлый раз остановился. Прямо оттуда и начни, – засмеялся ректор.

Он издевался над Кириллом. Что значит начать оттуда, где остановился? С полуфразы, что ли? С полуслова? Оттуда, где его оборвали, обозвали косноязычным, прогнали на место. Да он, сукин сын, просто издевается! Нагло издевается, пользуясь своей властью и безнаказанностью!

– Нет, басню я читать не буду! – вдруг решительно и зло объявил Кирилл и еще громче и решительнее, как бы разом отвергая возможные возражения: – Шекспир! Юлий Цезарь! Монолог Марка Антония!

Этот же монолог он читал на первом и втором турах, читал весьма неинтересно, не представляя себе ни своего противника Брута, убившего Цезаря, ни возбужденной, жаждущей крови толпы, к которой обращался, а как бы себе самому декламировал, с самим собой рассуждая и полемизируя. Не оборви его ректор, не усади на место, а потом снова не заставь читать «оттуда, где остановился», Кирилл бы и на третьем туре прочел монолог так, как читал до этого. Но его оскорбили, над ним потешались, и, прежде чем уйти из училища, он должен был им ответить, их же оружием отомстить за себя, а заодно и за унижение той несчастной девушки, которая читала перед ним Куприна, за унижение всех тысяч униженных и оскорбленных, поступавших и провалившихся в училище.

Всем сразу отомстить было невозможно. Надо было выбрать кого-то одного, самого сильного и самого опасного противника, и поразить его смертельно с одного удара, пока не повалили на землю и не стали бить ногами, а остальных попытаться переманить на свою сторону.

Жертву он выбрал себе тут же – ректор. Лучшего Брута он не мог себе и представить.

И, едва сдерживая кипящую в себе злость, пугаясь ее и упиваясь ею, Кирилл сделал несколько шагов вперед, чтобы выйти из-под слепящих софитов и увидеть лица сидящей перед ним толпы, и бросил в эту толпу громкое, властное, заглушающее, нарочно выделяя свое «р», делая его еще более раскатистым, еще более картавым, не стыдясь его, а гордясь им: