Текст книги "Донос"

28

Так что же произошло, почему я в тюрьме? Каждый день повторял и повторял я себе этот вопрос.

Я прожил долгую производственную жизнь. Прошел путь от рабочего, затем – горного мастера, самой первой «ступеньки» в руководстве промышленным предприятием, и поднялся постепенно до директора одного из крупнейших предприятий не только в нашей отрасли, но и в мире. Не перешагнул, как говориться, ни одной промежуточной «ступеньки». Никто не тащил меня вверх за шиворот – некому тащить было. У меня не было влиятельных родственников, покровителей – везде приходилось пробиваться самому. Да и не пробивался я, не расталкивал никого локтями, никому и никуда не напрашивался, не опережал события. Во всех назначениях моей инициативы не было никогда – все решало начальство. Но и от новых назначений тоже не отказывался. В тайгу – значит в тайгу, на самый дальний участок – что ж и там надо работать.

Делать все добротно, качественно, не ожидая дополнительных распоряжений, делать все вовремя, брать инициативу на себя, не перекладывать ответственность ни на начальство, лишними согласованиями, ни на подчиненных – это был по всей моей жизни основной принцип. И в работе, и в отношениях с людьми. Как с «начальством», так и с подчинёнными.

На долгом пути, в разное время и в разных местах попадались разные люди. Мошенники в том числе. Но я представлял Государство, защищал его интересы, добывал и оберегал для него, этого государства, золото, платину, алмазы – товары особого интереса у разного рода проходимцев – и мошенники не могли меня ни сломить, ни обойти. Мне доверялись огромные средства, драгоценности, миллионы и миллионы рублей, никому и в голову не приходило подозревать меня в какой-то корысти, нечестности, злоумышлениях.

А вот занявшись своим собственным делом, рискуя не государственными, а собственными интересами – расслабился. Потерял «бдительность». Уверовал – уж меня-то не проведут!

Провели. Как мальчишку. Дошло до того, что подписывали и проводили сделку от моего имени, но без моего ведома.

И вот – налетели, как коршуны на падаль, на ослабевший офис, когда там не было ни души, никого из работников, вскрыли двери, устроили погром, перерыли все бумаги, все документы забрали с собой – без описи, без акта изъятия – что, куда, зачем, на какое время? Из офиса исчезло дорогостоящее оборудование – компьютеры, телефоны, факсы, ксерокопировальные аппараты.

Изъяты ценные бумаги, контракты, протоколы собраний акционеров, доверительные письма, бизнес-планы, рас счетные программы…

И, наконец – постановление на арест.

«За получение векселей по фальшивой доверенности и присвоение семи миллиардов рублей».

Абсурдная формулировка.

О проведении сделки – на семь миллиардов рублей – я ничего не знал, никаких договоров ни с кем не заключал, обязательств никаких ни перед кем не подписывал.

То, что никаких векселей я не получал выяснилось в первый же день следствия.

Как руководителю «фирмы», для получения чего-либо мне не нужна доверенность, тем более фальшивая. Всем же известно – а следователям в первую очередь – что любой «первый» руководитель работает без доверенности!

Ни проводимая Джавабой сделка на такую сумму, ни деньги от этой сделки через нашу Компанию не проходили, договора на эту сделку руководством компании не рассматривались и не подписывались.

Джаваба имел собственные счета в нескольких банках и, как выяснилось на следствии, открыл собственную фирму с таким же, как у нас, названием. Без нашего ведома и нашего согласия.

Странно, что следователь при этом заявил – а почему он не мог открыть собственную фирму с таким же названием?

Ну тогда и все вопросы к нему, к его новой фирме!

Чтобы присвоить семь миллиардов рублей, нужно их как минимум получить. Такую сумму не обналичишь, в чемодане не привезёшь – это вагон бумажных денег! Эти деньги должны поступить на банковский счет. Но они не поступали. Следовательно – не могли быть присвоены.

И это, при объективном следствии, легко проверяется. Проверяется до вынесения постановления об аресте!

Договор с торгующей нефтепродуктами фирмой «НОРД», подписанный Джавабой на семь миллиардов рублей, ко всему прочему не имеет юридической силы и по нему грамотный следователь никогда не завел бы уголовного дела – договор подписан от имени Московского Представительства фирмы, а такого предприятия – как юридического лица – никогда в Москве не регистрировалось, никогда не существовало.

Это также легко проверяется, стоит только сделать запрос в Регистрационную Палату, и сделать это следствие и Прокуратура обязаны были также до вынесения постановления об аресте.

Удивляет Прокуратура, давшая мандат на обыск и арест – как же не проверить такие серьезные обвинения, это же так элементарно!

Мои заявления об этом на следствии почему-то не воспринимались как доказательство невиновности. Следователь упорно искал доказательств именно «моей» вины. Кому-то это было нужно?

Похоже на социальный заказ – главное арестовать, а вину мы отыщем, главное посадить, а статья найдется.

Российская «презумпция невиновности» в действии. Настораживает еще и то, что в «Норде» сидели, по крайней мере в то время, не безграмотные новички, возглавляли фирму люди, которым вскоре доверили руководство целыми отраслями нашего государства и даже всей экономикой России. Как же они могли не заметить, что подписывают дорогостоящий контракт с несуществующей организацией? Это с их то многоопытными юристами!

Нет, господа следователи, не все здесь просто, не напрасно вы хотели отвести вину на невиновного. Кому положено знать, те знают, куда исчезли эти миллиарды, на какие цели они пошли. По тем временам, это более трех миллионов долларов – деньги немалые. Не будь у этих денег целевого назначения, попади они к нам на счет, мы бы в течении года их утроили, и Джаваба знал о наших возможностях и уж никак не упустил бы случая заработать. Нет, не для коммерческих целей предназначались те деньги.

Да, кому-то очень нужен был мой арест, моя изоляция. Арестуем, пусть посидит, отведем за это время угрозу от людей нужных и важных, потом разберемся. А за это время и деньги «устроятся».

Вот и сидят безвинные, насмотрелся я на таких «бедолаг» в тюрьме. «Сидят» подследственные годами, в переполненных в несколько раз к нормативу тюремных камерах, едят разбавленную на всех и так-то скудную кормежку, в битком набитых камерах живут стоя, некуда не только лечь, присесть места невозможно найти! Стоят! Стоят в переполненных камерах, наживают при этом страшную и неизлечимую «столбовую болезнь» – от нее пухнут и не передвигаются одеревенелые ноги. Ну чем не каторга?

Нет, не каторга – там, на старой каторге, хотя бы двигаются, работают, живут.

И спят. Лежа.

* * *

В Киеве у отца произошло что-то неприятное. Ничего еще толком не зная, мы заметили это по резко изменившемуся к нам отношению в Горкоме. Когда мать пришла получить зарплату отца, ей деньги не выдали.

– Зарплата задерживается, – пробурчал кассир через окошко кассы не глядя на мать. Это сейчас задержка зарплаты – дело привычное. А тогда, в те послевоенные годы, да и позже, за все время советской власти, о задержке зарплаты никто и понятия не имел – ну дадут аванс вместо двадцатого – двадцать второго, а зарплату не пятого, а седьмого, так и за это на профсоюзном собрании – пыль до потолка. И вдруг, нате вам, задержка, да еще в горкоме, да еще секретарю, который и зарплату-то в кассе никогда не получал – кассир приносил в кабинет.

В коридорах Горкома раньше приветливо здоровающиеся люди вдруг от чего-то пробегали мимо, торопливо отворачивались. В орготделе мать вообще не приняли.

Вернувшись домой мать сказала нам:

– Ни с кем о домашних делах не говорите, об отце никому ничего не рассказывайте. Не знаю что там у отца, в Киеве, но что-то случилось.

В доме наступило зловещее затишье. Нам никто не звонил, сосед – инструктор горкома, всегда ранее старающийся попасть матери на глаза, о чем-то поговорить, заботливо спрашивал всегда – нет ли каких трудностей, не надо ли чем помочь – стал избегать встреч, отмалчивался, а вскоре перестал здороваться. Мы оказались в полной изоляции, не зная, что произошло и не получая ни от кого ни малейшей информации.

Наконец, месяца через два, неожиданно, без всякого предупреждения, без звонка по телефону, как это было раньше всегда, приехал отец. Не скажу, что вид у него был мрачный или подавленный, нет, он весело обнял каждого из нас, позвонил кому-то по телефону, сообщил что приехал, и мы устроили грандиозный ужин. Отец как всегда шутил, рассказывал веселые истории из своей киевской жизни, передал матери от кого-то приветы – в общем был таким, как всегда, не подавая виду, что есть какие-то неприятности.

Одно в нем чувствовалась явно – настороженность. Чуть раздавался телефонный звонок, отец резко напрягался, бросал торопливо – «всем тихо» и разговаривал не как всегда – громко, резко, с напором – а вежливо, неторопливо, с большими паузами, как бы тщательно обдумывая свой ответ.

Ночью они с матерью о чем-то долго говорили, иногда громко, мать возбужденно, с упреком, а иногда говорили совсем шепотом, так что совершенно нельзя было понять, о чем же шла речь.

Я не спал, чувствовал себя скверно, давило ожидание непонятных, неизвестных и, скорее всего, неприятных перемен.

Утром отец ушел в Горком, не было его целый день и это тоже нагнетало тоску – отец всегда обедал дома. Пришел поздно ночью, сказал, что завтра приедет Саша – он учился тогда в военном училище – и вот тогда обо всем и поговорим.

– А сейчас спать, и никаких ночных вздыханий и переживаний. Тебя, Юрий, касается.

Саша приехал рано утром, все еще спали, я побежал ему открывать, все шумно поднялись, начались обычные при таких встречах, когда кого-то долго дома не было, а приезд не то чтобы неожиданный, а не запланированный, приветственные охи и ахи, и сдержанные на сей раз объятия.

После завтрака отец с матерью и Сашей ушли в другую комнату и о чем-то долго говорили. Наконец позвали нас, младших.

– Дети – начал отец – вы уже достаточно взрослые и вы должны знать все, что происходит у нас в семье. Я в Горкоме больше не работаю и нам предстоит переезд. Поедем на Урал – надо возвращаться в родные места. Школьникам – Юрию и Вере – надо закончить третью четверть, Саша пусть продолжает учиться в Киеве – ему надо закончить училище. Поэтому я пока поеду один, устроюсь и приеду за вами. Семья у нас дружная, дети не разбалованы, я надеюсь на вас, помогайте матери, берегите друг друга и все у нас закончится хорошо. Не надо никому ничего рассказывать, будут спрашивать, отвечайте просто – мы возвращаемся на родину. Будут что-то наговаривать, чернить меня, не верьте – ваш отец не сделал ничего предосудительного.

Провожал отца только его водитель. Он приехал неожиданно, когда мы уже собирались выходить из дома и пешком добираться до вокзала. Такси тогда не было, частных машин тем более, с вещами это было бы нелегко и вдруг за окном привычный когда-то гудок и вскоре в дверях показался Алексей, первый и единственный водитель отца. Еще до автомобиля, с конным транспортом работали вместе.

– Тебя там не хватятся? – спросил осторожно отец.

– Да что Вы, Александр Петрович, как же не проводить? Я отпросился по своим делам, разрешили, только, когда уже сидел в машине, подошел Верменич, ну, завхоз наш, передай, говорит Александру Петровичу большой привет и наши пожелания, да скажи мол, мы всему, что о нем говорят, не верим. А потом помолчал и говорит этак осторожно – да только ему передай, никому более. Так что, Александр Петрович, поезжайте спокойно и уверенно – народ помнит вас и уважает.

Проводили поезд, Алексей отвез нас домой, больше я с ним не виделся.

Эта последняя для нас на Украине зима оказалась суровой и тяжелой. Обычно дров заготавливали летом на всю зиму, но в это лето дров нам не привезли, да и сами мы были в полном неведении, что же дальше? когда уезжать на Урал? в общем, остались мы на зиму без дров. Никто, конечно, не поможет, мать пошла по частникам, у кого были лошади, но привезти – это ведь еще и надо знать, где взять и откуда привезти! Уже наступили приличные холода, печки топили тем, что осталось с прошлой зимы, топили осторожно, в одной только комнате, где и находились все вместе, и днем и ночью.

Матери дров найти не удалось и я решился пойти в колхоз. Все же работал там каждое лето и, кажется, неплохо работал, по крайней мере мужики нас хвалили. Пришел я не к начальству, а на конюшню, к нашему всегдашнему конюху и командиру – к деду Василю. Так мы всегда его звали, а фамилий и отчеств в колхозе мы ни у кого и не знали. Рассказал я ему про свое горе.

«Замерзаем, – говорю, – помогай, дед Василь!».

– Посиди, – дед Василь ушел куда-то, не было его больше часу. Я уже давно привык к изменившимся к нам отношениям – и соседей, и в школе. Хотел было уходить, видно ничего не получится. Но дед Василь пришел – довольный и как всегда деловит.

– Ты вот что, Юрок, приходи завтра пораньше, часов в шесть, сможешь? – Я кивнул. – Приходи, запрягай свою Белоножку, она сейчас в отстое, работать на ней некому, много лошадей у нас зимой в отстое, так вот запрягай и жди меня, мы с тобой вместе в лес съездим. Пойдем, покажу во что запрягать, в какую телегу, а сбруя на месте, сам знаешь где. Ну, а завтра пораньше приходи. Да смотри не проспи!

Какое там не проспи, я еле дождался утра, бегом на конюшню, а дед уже там.

– Не проспал, молодец, помощничек, давай запрягай. Пока до лесу доедем, оно и рассветает.

Дров мы привезли большой воз, мать давала деньги, но дед не взял.

– Сейчас они вам, деньги, нужнее. Начальство решило выделить эти дрова как бы в премию Юрке. За хорошую, значит, работу. Летом. Работящий растет парень у вас. В колхозе все им довольны. Да, конечно, от стопочки не откажусь. Как же, с морозца-то. С превеликим удовольствием. Ну, что ж, мать, не горюй, с кем чего не бывает, доброго здоровья и тебе, и твоим деткам, да и всем мы вам желаем добра, да чтобы кончились побыстрей все ваши мытарства. Ну – будь здорова.

Дед выпил смачно, откашлялся, закусил тем, что на столе было и собрался уходить.

– От начальства вам тоже хорошие пожелания. Трудно будет, с едой там или еще чего, начальство сказали – пусть Юрка приходит, поможем. Ну ладно, поеду – удачи вам.

29

– Встать! Суд идет.

Я в железной клетке, в наручниках. В зале заседаний суда Центрального района нет никого, кроме оперов, что сопровождали и поместили меня в эту клетку. Рядом с клеткой – стол, за столом мой адвокат.

Суд рассматривает ходатайство адвоката о моём незаконном аресте.

– Кто будет докладывать о сути протеста? – спросил судья, глядя на адвоката.

С меня только что сняли наручники, я сидел и внимательно рассматривал свои руки, не осталось ли там каких следов. И для меня явилось полной неожиданностью, когда адвокат на вопрос судьи молча указал на меня. Дело в том, что я не читал текст протеста. Более того, адвокат и не рассказывал мне о сути протеста, он сказал как-то при нашем свидании, что он подал протест по мотивам моего ареста и ожидает суда, который должен его рассмотреть. Когда состоится этот суд, он еще не знал, но был уверен, что состоится. Я же, готовясь к этому суду в камере, мысленно обдумывая свое поведение и свое выступление, был уверен, что о сути протеста доложит адвокат, а я сделаю упор на своё здоровье, на тяжелые для меня условия содержания в тюремной камере.

И вот, на тебе. Мне докладывать. Что же сказать-то?

– Говорите, подследственный.

И тут я совершил новую ошибку. Надо было так и сказать – протест, мол, подал адвокат, его и надо послушать, а мне пока сказать нечего.

Я же начал пространно объяснять – не о том, почему меня незаконно арестовали, что мне не было предъявлено никакого обвинения, нет, я начал объяснять как тяжело мне, больному человеку, переносить невзгоды в тюремной камере, как долго я проработал на Крайнем Севере и другую подобную чепуху. Ну, не готов был я к этому выступлению!

Судья вежливо остановил меня.

– Суд не рассматривает ваше дело, у нас его нет и не мы его будем рассматривать. Скажите по существу протеста.

Будучи уверенным, что сейчас, после меня будет говорить адвокат, я спокойно ответил:

– У меня все, больше мне нечего добавить.

Судья спрашивает:

– Следствие опасается, что вы можете уехать за границу, если вас освободить. У вас есть счета за границей, в зарубежных банках?

– Нет у меня никаких счетов, кому я там нужен, за границей, без денег, без гражданства, в моем-то возрасте. Там и молодых-то не особенно принимают. К тому же паспорт мой заграничный у следователя. Как же я могу уехать?

– А как бы вы хотели, чтобы суд вам изменил меру пресечения – под подписку о невыезде или под залог?

– Денег у меня нет. Если освобождать, так под подписку о невыезде.

– Но адвокат ходатайствует о выпуске «под залог».

– Решайте. Если выпустите под залог, тоже согласен, друзья еще есть, займем, будем работать – рассчитаемся.

– Ваши доводы нам понятны. Что ж, будем заканчивать. Прошу секретаря огласить решение суда. – Я оторопел – а где же выступление адвоката? Он же – вот он, рядом, почему молчит? Защищай же! Молчит адвокат.

Нам спокойно зачитали постановление суда, суть которого сводилось к тому, что суд не находит доводы адвоката убедительными и потому протест адвоката отклоняется.

– Вам понятно постановление суда? – снова вопрос мне, ошеломленному.

– Мне непонятно, какие конкретно доводы адвоката неубедительны?

– Суду вопросы не задают. Все. Суд окончен.

На меня снова надевают наручники и уводят вниз, в камеру ожидания, где ждут вызова своей очереди на заседание своего суда такие же, привезенные из Сизо обвиняемые.

После того, как суд рассмотрел дело последнего из ожидавших, нас выводят во двор, рассаживают по тюремным машинам и отвозят обратно в Сизо – «на хату».

* * *

Колеса мерно стучат по рельсам. Мы находимся в дороге уже почти месяц. Тяжело ездить стало после войны, но много ездят, кажется вся страна на колесах. Ехали на запад, полно народу, теперь на восток едем, битком, и в кассах, и на посадке, и в вагонах. Едут люди, ищут где лучше, свободней, богаче. А приедут – да что же здесь хорошего, у нас дома разве так живут, нет – домой обратно. Едут и на встречу, кто-то кого-то нашел в послевоенной круговерти, едут и по переписке, съезжаются разъезжаются, если и не вся страна, но много людей живут на колесах.

Из Белогорска мы выезжали в начале марта. Шел 1949 год. На Украине весна, а как там у нас, в Сибири?

Нас провожали мои одноклассники.

Корзину, огромную, этакий плетеный чемодан – туда почти все наши пожитки вошли, нес Афанасий Дыховый. В классе мы с ним не очень и дружили, а вот ведь пришел проводить. И корзину нес до самого поезда – вы еще наноситесь, не торопись. А многие, с кем дружил, и не пришли вовсе, не только до поезда, дома не проводили.

По дороге на вокзал, а шли вдоль железнодорожного пути, стали свидетелями знаменательного события – увидели проводы эшелона с освобожденными немецкими военнопленными. Полный железнодорожный эшелон, молодые, здоровые, краснощекие, немного навеселе, радость, песни, цветы. Бурные проводы, митинги на промежуточных станциях, как будто провожают не побежденных захватчиков вражеской армии, а дорогих гостей. Вон они как довольны, кричат что-то, машут руками, посылают воздушные поцелуи, а проезжают мимо сожженных ими деревень, разрушенных городов, обширных братских могил.

Вот и Афанасий помахал на прощание рукой – счастливого, мол, пути.

– Ты же сам говорил мне, Афанасий, нет ничего страшнее немца с винтовкой. А сейчас прощаешься с ними, как с друзьями.

– Да, Юра, много горя увидеть мне пришлось. Но, во-первых, эти немцы уже без винтовок, а во-вторых, многие ведь в наших деревнях и жить-то остались благодаря немцам. Перед тем как отступить, по нашим хатам ходили какие-то немцы и говорили всем: «Спасайтесь, по домам будут ходить наши врачи в белых халатах, это не врачи вовсе, эти люди будут делать вам уколы, не соглашайтесь, не давайте ставить эти уколы, это зараза, вас будут заражать, и вы будете медленно умирать после нашего ухода». И многие поверили, спрятались, уцелели. Все, кому успели такие уколы поставить, через год два поумирали. Так что, не все просто, Юра, немцы ведь тоже были разными. Вот я и помахал им – живите, раз живыми остались.

До Шепетовки доехали легко. Там наша первая пересадка, билеты надо компостировать. Хорошо бы сразу до Москвы, но нет, места только до Киева, там снова пересадка.

По кассам, во всех очередях толкаться и добывать билеты, места приходится мне. Мать оставалась с вещами и с младшей сестрой. Если бы билеты дали сразу до Кургана, то особых забот не было бы – билеты компостировали в вагоне, на очередных перегонах. Так мы и ехали до самой Москвы – кассиры ходили по вагонам. Три-четыре вагона обслуживает один кассир. Подойдешь, какие места есть, те тебе и проставят на билетах. И на вокзалах у касс меньше толкучки – сиди, жди своего поезда.

Пересадка в Киеве не была тяжелой – места на наших билетах уже проставлены, приехали мы утром, а поезд на Москву – вечером. Сдали вещи в камеру хранения – через носильщика, так быстрее, носильщик стоил двадцать копеек за место, но дашь ему еще рубль за камеру хранения, за то, что без очереди, и все в порядке, руки твои свободны, вещи в надежном месте, гуляй, сколько время позволяет. Мы пошли гулять по Киеву.

Почти четыре года прошло после войны, но город еще не был отстроен. От Крещатика как осталась более-менее целой одна сторона, так и сейчас еще все разрушения не убраны. Но почище, разбирались завалы, увозился строительный мусор, много заборов, отгораживающих стройки, люди смотрят веселее и приветливей, чем три года назад, когда мы проезжали Киев в сторону запада. Да и одеты люди поприличней. Работают магазины, столовые, кинотеатры.

Я предложил – давайте сходим в кино, быстрее время пролетит, но мать побоялась – вдруг отстанем.

А вот в Москве нам крепко не повезло – билеты у нас кончились, надо брать новые, до Кургана, а билетов нет.

В одной кассе нам предложили – возьмите до Казани, там быстрей уедите. Мать отказалась – кто-то сказал ей из вокзальных соседей, что там еще хуже, можно застрять и на месяц. Здесь, в Москве, им лишь бы спровадить, а там как хотите.

– Нет, Юра, давай будем добиваться билетов здесь, в Москве, на Курганский поезд.

Устроились мы в углу, на деревянных скамейках, в общем зале ожидания, на Казанском вокзале. Жили в этом углу почти две недели. С утра я занимал очередь, был в первых номерах, так как не спал, касса открывалась в шесть часов, я дожидался своего времени, подходил к окошку, получал очередной отказ – нет, мальчик, до Кургана сегодня билетов нет – возвращался в свой угол, докладывал матери, мы долго сидели молча, потом я шел в буфет, брал что-нибудь поесть и попить, мы завтракали и снова ждали до завтрашнего утра.

Меня мать отпускала посмотреть Москву, давала немного денег на расходы – я ездил на автобусные экскурсии, просто гулял по ближайшим улицам, вначале осторожно, но освоился, осмелел и за две недели неплохо познакомился с этим старым, прекрасным городом.

Конечно, Москва была не в сегодняшних границах и выглядела совсем не так, как сегодня. Как-то я доехал на метро до конечной тогда станции Сокол, вышел по короткой лестнице на улицу, а там пустырь, лес, я испугался – это уже не Москва! – быстрей обратно, в центр.

С восхищением бродил по Красной площади, тогда по ней еще ходили трамваи. Вдоль реки Москвы прохода не было – везде заборы и строительные леса.

Куда бы ни пошел в Москве – везде стройки. Краны чугунными грушами разбивали и разваливали старые строения – пыль, грохот. В другом месте – котлован, непрерывно идут машины с бетоном, простые небольшие самосвалы, не бетоновозы, их тогда наверное и не было.

Смотреть разрешалось все, никто не гонял, не запрещал, а мне все было интересно, я везде лез, запоминал.

Это была старая довоенная Москва, но ее уже рушили и отстраивали заново. Побывал я везде, где только успел – и на Сельскохозяйственной выставке, и в Кремле, в квартире-кабинете Ленина, побродил по Кремлевской площади, вокруг Царь-пушки и Царь-колокола, посетил Кремлевские храмы, в которые был доступ, объехал на экскурсионном автобусе самые интересные московские достопримечательности.

Освоился, узнал Москву, спокойно отправлялся от центра, от Красной площади до вокзала пешком. Вообще, кроме экскурсионных автобусов и метро, в Москве я не пользовался никаким транспортом, везде ходил пешком.

Побывал в музее Ленина, в Историческом, в Оружейной Палате, ее только что открыли для экскурсий, в Мавзолее Ленина. В общем, исходил Москву за те две недели всю, сколько успел и на сколько хватило сил. И денег.

А вечером подробно обо всем рассказывал маме и сестренке, увлеченно, с картинками – так легче было коротать время.

По ночам милиция на вокзале не давала спать на скамейках, поднимали всех – и взрослых и детей – «скамейки для сидения, не лежать, подымитесь, скамейки для сидения» – проверялись документы, кого-то уводили или просто выгоняли из зала ожидания.

На нас милиционеры вскоре перестали обращать внимание, не запрещали ни лежать, ни спать. Мать к тому времени обжила угол, расстилала что-то у скамейки, там мы спали по очереди. А сестренка на скамейке, места у нас были на троих, на этих местах и спала младшая – ей тогда было девять, а мне двенадцать лет.

Наконец мать не выдержала ожидания, ушла к дежурному, а затем и к начальнику вокзала, что она там говорила, как убеждала, не знаю, а только через день мы купили свои билеты, а еще через день сели, наконец, в свой Курганский поезд.

И вот – третий день в пути.

Мерно стучат колеса. Я лежу на своей верхней полке, гляжу в окно на проплывающие картинки и думаю обо всем, что с нами произошло.

У отца и в Кургане появились сложности. По приезде он привычно пришел в Обком, где еще недавно, после ранения, во время краткосрочного отпуска его просили поработать на селе – людей нет, помогай, Александр Петрович, по мере сил и здоровья. И отец с палочкой, подволакивая ногу, согласился и все время отпуска работал в деревне. В совхозе. Директором.

А вот теперь что-то не заладилось, специалисты, видно, были уже не нужны, хотя в деревне все еще на всех работах заправляли женщины – новые мужики пока не подросли.

В общем, отказали отцу, устраивайся, мол, как сам знаешь.

«Нет у нас для тебя работы».

Деньги на исходе, на Украине семья – тоже без работы и без денег – не до жиру, устроиться бы куда возьмут. Взяли в местный Быткомбинат, там прачечная, фотография, химчистка, еще какие-то заведения бытовых услуг – взяли заместителем начальника. Всю работу комбината отец быстро взвалил на себя, но – снова что-то не сработало. Какой ни на есть, а руководитель, надо бывать и в райкоме, и в горкоме на разных там совещаниях, начальника нет, уехал куда-то по делам, надо ехать на совещание заместителю, а его не приглашают – не надо вам приезжать, появится начальник, пусть позвонит Валерию Павловичу, а вам не надо, работайте. Ясно, какая это работа, что бы ни сделал – все плохо. Да, быстро киевская «отрыжка» добежала до Кургана.

Отец написал обо всем матери, выслал кой-какие деньги – «распродай все, что там у нас есть и срочно выезжайте, мне за вами не приехать, и не отпустят, и нет денег». Мы все и распродали, главные деньги, на что и ехали, получили конечно от продажи коровы и уже «стельной» телки, это деньги немалые, они и спасли. Не зря, буренка, выводил я тебя в ранние утренние часы и пас вдоль дорог и полевых троп, поджидая пастуха-табунщика, да и по вечерам частенько до самой темноты водил по хорошим выпасам, не зря, помогла ты нам в самую трудную для нас пору, хорошие деньги выручили мы за твою продажу, хоть и обливались слезами при расставании. Расставались-то со членом семьи…

И вот мы едем, которую уже неделю.

В Белогорске об отце всякие ходили слухи. Мне кто-то из старших школьников, когда я ответил, что не знаю, что произошло в Киеве с отцом, доверительно сообщил, что он слышал, как его отец, тоже горкомовский работник, рассказывал его матери, что Александр Петрович встретил в Киеве друга-фронтовика, они посидели где-то в ресторане, «поддали» как следует, отец провожал друга на вокзале, там поддали еще, друг уехал, а отец уснул на вокзальной скамейке, у него вытащили бумажник со всеми деньгами и документами, ну паспорт там и прочее – черт с ними, но пропал партбилет, за это его разобрали на партсобрании и на Бюро партшколы, исключили из партии и отчислили из ВПШ.

Я промолчал было, помня наказ отца – не вступать на эту тему ни с кем ни в какие разговоры, но не выдержал и зло ответил старшекласснику:

– Вранье все это, я же сам видел у отца партбилет, значит никто его не исключал.

А если бы исключили и отчислили – что бы он еще три месяца делал в Киеве?

Мой собеседник как-то странно посмотрел на меня, что-то промычал и быстро отошел в сторону. Больше со мной на эту тему никто не заговаривал.

Дома у нас никогда не говорили о том, что же произошло в Киеве. Значительно позже, уже работая «печевым» на металлургическом заводе, как-то при хорошем настроении отца, за домашним семейным ужином я спросил:

– Отец, расскажи честно, что же произошло у тебя тогда, в Киеве?

Отец сразу помрачнел, хорошего настроения как не бывало, подумал и сказал с неохотой, мрачно:

– Знаешь, Юрий, не думаю, что тебе надо это знать. У тебя еще все впереди, а вопросы о родителях задаются часто, особенно в разного рода анкетах. Знать и не ответить – нельзя, это грубое нарушение наших порядков и наших законов. За это могут наказать и крепко. Когда-то на фронте была у нас поговорка – меньше знаешь, крепче спишь. Знай одно – ничего позорного я тогда не сделал, в этом будь уверен. Стыдиться тебе за меня не придётся. Никогда! А остальное – пусть всё останется при мне.

А еще позже, уже после смерти отца, мать тяжело болела, рак, возил я ее по всяким больницам, к докторам-профессорам, пока мне один умный человек не сказал:

– Перестаньте вы ее мучить. Ей же тяжело и больно. Болезнь в такой стадии, что в наше время ее не вылечить. Окружите вы ее теплом и заботой, пусть доживает остатки жизни своей спокойно, в кругу детей и внуков. Не вози больше, сам не мучайся, и ее не мучь. Держи себя в руках и жди окончания всего этого.

Хороший был врач, толковый.

Так вот, незадолго до смерти матери, а она последние годы жила у нас, в нашей семье, в семье её сына, мы вели с ней задушевную беседу, разговорились о нашей жизни, вспоминали, я и спросил: