Текст книги "Донос"

26

Утром камеру разводят – одних увозят в отделение, где взяли, других на допрос, дознание, по «хатам» в тюрьму, а кого и на «выход» – или куда-то переводят, или отпускают совсем.

Меня тоже перевели – в небольшую камеру на четыре «шконки». В камере двое. Один, что помоложе, уступил мне нижнее место.

– Ложись, старый, что-то вид у тебя больно измученный, не спал поди давно.

– Да, не пришлось. – Поблагодарил за место, за матрац. Матрац, это на Иваси большая редкость – вечно их не хватает. Спят зачастую на голых нарах.

– Старый, да ты впервой, что ли? Что за благодарности? Пользуйся, меня сегодня переведут на «хату», а тебе еще дней десять «париться».

– Почему десять?

– Так система! Арестовали на три дня, потом прокурор продлит твой арест до десяти дней, а потом новое продление, но уже в СИЗО. Здесь на Иваси больше десяти дней не держат.

– Понятно.

– Да ты что, старый, действительно впервые?

– Первый раз.

– Значит надолго! В таком возрасте если впервой, то надолго. Спрячут – любо посмотреть. Так что осваивайся. Да не тушуйся, спокойнее, на дольше хватит.

– Что ж, спасибо. И за место, и за науку.

– Научишься, каки твои годы, – и полез наверх, – посплю. Вечером часов в восемь забирать будут, на этих переводах до утра «валындиться», так что лучше заранее поспать. Есть хочешь?

– Нет, не хочу, спасибо.

– Ха, «спасибо». Ты эти «интеллигентские» штучки брось, а то в тюрьму попадешь, наплачешься.

– Вряд ли я уже перестроюсь, возраст не тот.

– А ты постарайся. Присматривайся, говори поменьше, молча-то быстрей освоишься. Постигай, старый, науку тюремную, а то тяжко тебе будет, особенно в общей камере.

– Понял. Ладно, ребята, посплю, не спал я со вчерашнего дня.

– Вот это правильно. Сон в тюрьме – благо. Не всем удается, в общей-то камере и вовсе мало кто спит. Там ведь и места может не быть, стоя спят многие. Так что, пока на Иваси – отсыпайся, здесь места всем достаются.

– Тебя как зовут?

– Николай я. А это – Леша. Вы с ним вместе еще побудете. А меня сегодня на «хату». Засиделся я здесь.

Вечером его увели.

* * *

В Белогорске разрушения были, но не очень. Не сравнить с Харьковом. Разрушена школа, от нее осталось одно крыло, где и разместились все классы, многие дома были полуразрушенными, но особенно досталось окрестным деревням, селам и хуторам. Всё там было сожжено, вырублено, не деревни, а сплошные пожарища. На пепелищах торчали одиночными столбами, как укор оставшимся в живых, казавшиеся на пустырях ненормально высокими, печные трубы. На месте жилого – лес труб. А цветущие сады, уцелевшие от вырубки, да и вокруг пеньков срубленных деревьев уже вовсю разрастается молодая поросль – они, наперекор смерти – цветут! И от этого, от их пышного цветения, еще тоскливей становится на покинутых пожарищах.

Весной на этих пожарищах любому становится неуютно, аж озноб берет – голые печные трубы и ничего, кроме черной гари. Ни души. Не приходит никто на эти зарастающие фруктовыми деревьями да кустарником, недавно оживлённые и тесно заселённые места.

Весной сады расцветают, потом начинают созревать плоды – вначале наливается бордовым цветом крупная и обильная черешня, за ней – вишня, сливы, абрикосы и уж к концу августа – яблоки Урожай в садах завидный, плоды требуют сбора, а вот собирать их некому.

Мы, пацаны, всё лето пасемся вечерами, после работы в колхозе, на этих садах-пожарищах, а хозяев нет! Не появляются! Как будто и в живых из них никого не осталось.

Спрашивал я ребят, где же жители? Не идут, говорят, страшно им и горестно от этих пожарищ-напоминаний.

– Здесь же смерть везде была, неужели непонятно? Люди горели заживо, дети, – а глаза у ребят злые, тоскливые. – Здесь у нас ни одной семьи нет, чтобы не погиб кто или не угнан немцем в Германию – на работы или просто в плен. Ты здесь не спрашивай ни у кого, не надо, люди вроде забывать начинают, а разве такое быстро забудешь! Не береди. И потом, знаешь, службовэць гребаный, наши-то, когда наступали, пожгли не меньше немца. Если не больше.

Ребята здесь были взрослыми и рассуждали по взрослому. В свои десять-двенадцать лет насмотрелись они «разного», насмотрелись на смерть, тоже разную – и расстрелы, и в петлях висячие трупы. Самый унизительный от них упрёк – эх, да что с тебя взять – ты же не видел живого немца, с винтовкой в руках!

В окрестностях города, как и на Харьковщине, опасно, везде кучами лежат снаряды, большие и малые, окопы еще свежие, даже не осыпались, на дне и в разных «ячейках» – оружие. Еще и не проржавевшее, еще и стрелять можно. И патронов везде разбросано вдоволь.

Мы их собирали, сдуру, да бросали в костер. Патроны накалялись и давай «щелкать». Сплошной очередью, да во все стороны. Лежим в окопе, прячемся, голову боимся поднять, а трескотня кончится – долго не вылезаем из своего укрытия – вдруг еще стрельнет! Вылезем – и бегом домой, без передышки, без остановок, подальше от стрельбы этой.

Хорошо, если всё обходится! Да не у всех получается, кто-то и не успевает спрятаться. Тогда беда. Ладно ранение, а если взрыв – снаряды ведь тоже бросали в костры! Да и мин в поле не мало, мины кое кто пытался разобрать, посмотреть, что там внутри спрятано и подрывались. Так, что и найти никаких остатков потом не могли.

Много тогда случалось всяких приключений с пацанами. Была и война. В Западной Украине подняли восстание «бендеровцы». Тактика у них разработана четко – днем это крестьяне, в поле работают усердно, а ночью – боевики. Мстители народные. Только непонятно, кому мстили и за что.

На подавление восстания бросили регулярную армию, солдат прибыло немало, да – с кем воевать? Днем никаких выступлений, все разбойные нападения по ночам, уследишь разве.

В лес ночью не пойдешь. А днем там все замаскировано – сидишь на пне, отдыхаешь и не догадываешься, что внизу землянка, под толстым накатом, а вход так замаскирован, что только хозяин да посвященные его, вход этот, и могут найти.

Мстили «повстанцы» жестоко. Всем, кого считали виновными. Мстили за сотрудничество с Советской властью, с армией, за вступление в колхоз, за то, что избрали в правление или председателем, за то, что проехал в одной коляске с начальством или просто стоял и разговаривал с кем-нибудь из военных.

Народные мстители, а мстили своим же, своему же народу. Когда отец возвращался домой из поездки по деревням, я осматривал его наган – и всегда не хватало в барабане нескольких патронов. Значит – отстреливался!

Колхозы в тех местах только организовывались после войны – при немцах всё ликвидировали, что было создано перед войной. А в Западной Украине много и до войны не успели создать.

Проводились собрания, сходки, создавали заново Советские органы.

Кричали на собраниях до хрипоты, голосовали, потом расходились и ни на какие работы не выходили. Собирались снова, говорили, голосовали, выбирали колхозное и сельское начальство – и снова «ни с места»! И так по многу раз.

Вот, однажды также собрались, в пылу споров никто ничего не заметил, спохватились, когда дымом глаза разъедать стало, да огонь увидели. Пожар! Горим! Кинулись к дверям, а двери снаружи подперты, не открываются. Кинулись к окнам, а по окнам стреляют. Хорошо военный отряд подоспел вовремя – когда проводились собрания, военные всегда в боевой готовности. Собрания проводились в нескольких деревнях, а деревни рядом, недалеко друг от друга, военный отряд останавливался где-нибудь на хуторе, невдалеке, на пригорке, чтобы видеть несколько деревень, где шли такие собрания, вот и увидели пожар. Тут уж ждать сигнала неоткуда, вперед, да побыстрее. Вот и спасли колхозников.

И собери-ка их в следующий раз на такое собрание!

Война разгоралась, гибли не только солдаты. Мстили «повстанцы» и семьям Советских работников.

С особенной жестокостью охотились бендеровские боевики за работниками НКВД – их убивали семьями, не щадили ни женщин, ни детей. Издевались страшно, глумливо. Вырезали половые органы, женщинам груди, во влагалища забивали палки, морковь, бутылки. Отрезали головы и выставляли на длинных шестах на всеобщее обозрение.

Вечерами на заборах и оконных ставнях писали мелом свои «самостийные» лозунги, угрозы, открыто сообщали – чья следующая очередь на расправу.

Люди ожесточались, теряли веру не только в соседей, в родственников. Боялись друг друга и ненавидели всех.

В середине сорок седьмого где-то «на верху» приняли решение – если уж армия не справляется, выселить бунтовщиков! Всех! Семьями, деревнями, хуторами. В Сибирь, за Урал, подальше от их родных мест! Выселяли всех подряд, прав ли, виновен, разбираться некогда – выселяли всех!

Тяжелые обозы тянулись через город сутками.

Перед нашим домом обозы переселенцев часто ночевали на площади, у колодца. Становились табором, телега к телеге вокруг колодца, разводили костры, варили себе пищу, ужинали. Спали прямо в телегах – длинные, с бортами, будто лестница на боку, так и звались – дробыны. И все тихо, молча, только изредка заплачет чей-то ребенок. Тут же «шикают» – тихо вы, накличете, спи, пока не трогают, а то ведь выгонят из деревни, в поле ночевать отправят!

А рано утром просыпаемся – на площади никого.

И тянуться новые обозы. Сплошным потоком, долго, целыми днями, неделями, месяцами. Сколько же их выселено тогда было! Тысячи и тысячи прошли мимо нас, мимо наших домов, по нашей Подгорной улице – сплошным потоком. Лица серые, глаза тусклые, ни укора в них, ни жизни. Подходить к ним не разрешалось, передать что-то – еду там, одежду какую – нет, не подпускали. Строгий конвой следил с седла – сопровождали «выселенцев» конные. Смельчаков, проскочивших к подводам с какой-нибудь передачей, снедью какой-нибудь, догоняли и на гайкой вдоль спины – не сметь!

О, люди. Что ж мы так страшимся друг-друга, ненавидим ожесточенно, до смерти, до растерзания, хуже во сто крат зверя лесного – те могут подраться, но никогда не погубят своего, кровного.

27

Проснулся я под утро, после раздачи хлеба, значит часов около шести. Поспал хорошо – ни обеда, ни ужина не слышал, в камере все еще вдвоем, Леша улыбается.

– Ну ты, старый, молодец, спишь как следует, ничего не слышишь, да я и не трогал, пусть спит, думаю.

Леша – молодой, симпатичный, подтянутый, лет под тридцать пять. Спокойный, уверенный в себе человек. Военную выправку видно сразу. «Подстава? – мелькнуло – да черт с ними, разберемся, посмотрим».

– Давай, сосед, пожуй немного, у меня и сахар есть, сейчас чай организуем. Как вас зовут? – На Вы, странно, впервые слышу такое в тюрьме, вежливый парень.

– Да вы спокойнее, не удивляйтесь, я ведь тоже не «завсегдатай» здесь. Поешьте, силы надо беречь. А спали вы славно, спокойно, без храпа, правда со стоном. Давно взяли?

Разговорились, перешли на ты, так спокойнее и проще. Да и долго ли мы будем оставаться вдвоем?

– Взяли, теперь уже позавчера, девятнадцатого.

– Местный?

– Из Москвы.

– Вот это да! Привезли?

– Сам приехал.

– Как это?

– Да так, по дурости, приехал на своей машине, но под охраной – если подстава, думаю, так надо быть точным. Особенно в мелочах.

– Сопровождали?

– Да, ехал с комфортом и с собственной охраной. Из «оперов».

– Ну, это тоже бывает. Ладно, не торопись, успеем наговориться. Пожуй-ка хлеба, в животе аж бурлит, наверное, от голодухи.

– Да нет, терпимо. Есть не хочется.

– Поешь, поешь, это от волнения не хочешь есть. А надо. На вот чаю, попей, легче станет. Поешь, а потом выговорись, расслабь душу.

Поели, запили чаем, действительно, стало легче, живым потянуло.

– Знаешь, Леша, и говорить-то особенно не о чем. Пришли, обыскали все шкафы, папки, документы забрали – просто забрали и все, без описи, без предъявления разрешительных документов, опечатали офис, арестовали, привезли сюда и посадили. За что, до сих пор не знаю, по какому-то странному обвинению. Изолировали, как преступника закоренелого. Как будто я на старости лет сбежать могу куда-то. Да еще и накануне дня рождения. Обидно, черт возьми, стыдно и неприятно.

– Да, бывает и так. Значит тебе вчера сколько исполнилось?

– Шестьдесят. Да дело ведь не в годах. Собрались люди, родственники, знакомые. Кое-кто приехал аж из Сибири – а я? Нате вам – в тюрьме! Это же шок, испуг, паника. Оправдайся теперь. У нас же как – в чем-то он виноват, то ли у него украли, то ли он украл.

– А машина где?

– Машина в Управлении, у «рубоповцев» во дворе. Привезли ночью, утром допросили, днем – сюда. Машину во дворе оставили, документы отобрали, понадобятся ли еще когда, не знаю.

– Да, с машиной видно придется распрощаться.

– Скорей всего, что так. Да ведь – милиция, по закону охранять вроде должна?

– Ты кем работаешь?

– Я пенсионер. Создал собственную фирму, семейную. Работали спокойно, особенно больших денег не было, но на жизнь зарабатывали.

– На чем зарабатывали.

– В основном – посреднические услуги.

– Как же на этом можно «погореть», да еще с арестом?

– Ну, Леша, видно это кому-то очень надо.

– Может, следы еще до пенсии оставлены?

– Не исключено.

– Да, история у тебя, Саныч – именно Леша первым назвал меня так – Саныч. Потом Санычем меня по всей тюрьме называли, куда бы я не попадал. А переводили меня часто. Только на Иваси в пяти камерах побывал. За тринадцать дней. Да, именно за тринадцать, хотя на Иваси более десяти дней не держат.

– Чего уж теперь, крепись, главное не расслабляйся и не паникуй. Здесь в тюрьме все зависит от первого знакомства, как поставишь себя в первый день, так и жить будешь. Запомни это. У меня хоть опыт и небольшой, но насмотрелся я на здешних жителей, по жизни часто встречаться приходилось.

– По работе? – спросил я невинно.

– По работе, Саныч, только не по той, что ты подумал.

– И Леша вдруг заговорил о себе. Тоже, видно, намолчался, захотелось выговориться. Рассказывал он с горечью, с обидой. И было от чего.

Офицер, с высшим военным образованием. Попал служить в Афганистан, в Спецподразделение. Разведка, спецзадания – если к примеру выкрасть кого-то надо, «пожарная команда» – это когда выручали своих, попавших в засаду или в другую военную «беду», все время на острие военных операций, постоянная опасность, вся работа – на грани жизни и смерти. Много он мне рассказал военных эпизодов.

Награжден неоднократно, после ранения – госпиталь, после госпиталя – снова Афган. А вышли из войны, из «пекла», вернулись на Родину и вдруг оказались ненужными. Никому.

Злые, взвинченные, больные, нервные. Но молодые, жить-то надо!

Объединились с друзьями, организовали охранное предприятие. Но заказов немного – еще не пришло время убийств и насилий. Переключились на охрану и сопровождение автомобилей. Из Тольятти, Нижнего Новгорода, из других городов. Частники, организации, предприятия – заказы были. Повеселели было, завелись деньги, жизнь приобретала новый смысл. Но, нарвались на «мафию». Как раз, только-только зарождался «беспредел». Заказ выполнили, а в оплате им неожиданно отказали.

– Хватит вам и «аванса». Скажите спасибо, что даем работать спокойно.

«Афганцы» не стерпели, арестовали очередную партию автомашин, требуя погасить долг. Их забрали и посадили «за вымогательство».

– Вот тогда я и попал впервые в этот изолятор.

Спас письменный контракт с «заказчиком». Адвокат выжал всё из этого контракта, ребят выпустили.

Но потеряно практически всё, заказчики разбежались, а, может, и пригрозили заказчикам – пришло время «беспредела». Но жить-то все равно, надо. Снова объединились боевые товарищи, занялись «рэкетом», заодно разыскали и посчитались с давними обидчиками. Вошли в авторитет, конкуренты поняли, что здесь им не «спустят» за просто так.

Но – вымогательство надоело, да не те и люди, чтобы жить разбоем. Снова занялись частной охраной, время подошло, заказы поступали с избытком, появился выбор – брались за самые выгодные сделки. Охраняли богатых «новых», конторы, товарные базы, снова сопровождали автомобили. Приходилось участвовать в разного рода разборках, в полубоевых стычках – чаще все же договаривались мирно. Но сталкиваться с разного рода проходимцами всё же приходилось, свой бизнес требовал защиты! Вот после одной из таких стычек Лешу и забрали – за превышение методов самообороны. Теперь снова вся надежда на адвоката.

С Лешей мы прожили вместе три дня. Его никто не вызывал, не допрашивал. И увели его неожиданно – «К адвокату вызывают».

Вернулся через час, собрал вещи.

– Прощай, Саныч. Крепись, не раскисай, делу это не поможет, а здоровью во вред. Меня выпускают – адвокат снова вытащил. Адвокат у меня силен. Ты, кстати, зря без адвоката работаешь, нанимай, иначе уничтожат, и пожаловаться некому будет. Ну, бывай, удачи тебе. – И ушел.

Удачи и тебе, Леша, кто б ты ни был, дай тебе боже сил и терпения для продолжения жизни твоей – этого сурового испытания в нашем тревожном и запутанном времени.

* * *

Послевоенная жизнь постепенно налаживалась. Отменили карточки – вначале на товары, а вскоре и на продовольствие. Люди ежегодно с радостью и надеждой, как большого праздника ждали весну: в марте ежегодно, Первого числа, объявляли о снижении цен – в этот день с утра все сидели у своих тарелок репродукторов. Ждали правительственного сообщения «Об очередном снижении цен» на продукты питания, на товары «первой необходимости». Так это называлось официально.

Перечень таких товаров большой, зачитывался по радио долго, но люди терпеливо слушали всё постановление до конца, удовлетворенно кивали головами, смахивали появлявшуюся слезу. Как же – опять снизили цены, новая забота о нас, о людях. Сталин знает, что нам тяжело, Сталин помнит о нас. Стране тяжело, разруха, сколько строить надо! – а вот ведь не забыл, снова снижение цен, пусть не так уж и много, но снижение! Не подорожание же, снижение! Да, немного, а «по кругу»-то солидно получается. Пока понемногу, но это пока! Пока тяжело всем! Только-только какую войну пережили! Будет легче всей стране, залечим раны военные, будет и больше товаров, хороших и дешевых. А пока что ж, и за это спасибо.

В этот день обязательно проводились собрания, митинги. Люди радовались даже не самому Постановлению о снижении, не так уж и падали цены после этих постановлений, нет, люди оживали душой от заботы и внимания руководства страны, от чувства причастности к всеобщему горю и всеобщей радости.

«Все мы одна большая семья, вместе в терпении и в нужде, вместе и в успехах, и в счастье, и в радости».

Провели денежную реформу, старые деньги на новые меняли. За десять старых рублей давали один рубль новый. Но если деньги лежали в сберкассе – до трех тысяч рублей меняли один к одному. Это был солидный приработок. Мало денег хранили люди в сберкассах, немногие накопили по три тысячи, но все же хранили. А это значит – у большинства людей деньги на сберкнижке при реформе сохранялись полностью, их как бы стало в десять раз больше!

Снижались цены в магазинах, но все же были еще высокими. Помогал Базар – цены на базаре значительно, многократно! – дешевле магазинных.

На Украинском базаре и сразу, после войны, можно было купить все! Хлеб, молоко, мясо, яйца, куры, цыплята, коровы, бычки, телочки, поросята, барашки. Крупы разные, мука, зерно, даже не обмолоченные снопы хлебные – бери, пожалуйста!

Богат рынок украинский, щедра земля украинская…

В Западной Украине крестьяне еще не объединились в колхозы. А совхозов и вообще тогда не было, и понятия такого – совхоз – там еще не существовало. Крестьянин жил своим хозяйством, работал на себя, работал всей оставшейся после войны семьей и торговал на рынке плодами своего труда. Вот и богат был украинский базар. И все было дешево. Ведро яблок осенью стоило три рубля. Теми, послевоенными, старыми еще деньгами. А сколько этих яблок оставалось несобранными! После Урала и Сибири мы просто дивились такому изобилию и таким ценам. И это при том, что сотни деревень сожжены, хозяйства порушены, люди выселены. Живуча страна – Украина!

Живуча, даже в условиях жесточайших налогов. Налоги тогда платили практически за все – за урожай в огороде, за каждое фруктовое дерево – натурой или деньгами. За дойную корову платили 120 литров молока в год. Я носил это молоко на коромысле в два ведра ежедневно, до полного погашения долга.

На приемном пункте контролер-приемщик специальным прибором определял жирность молока, по каким-то коэффициентам по этой жирности определял литраж и важно сообщал – сколько литров недостает до полного погашения налогового долга. Порой, вместо положенных 120-ти литров приходилось сдавать и 150, и более.

Налогами облагалось все – от зарплаты до ягодного кустарника. С кур брали яйцами, а если ты решил забить бычка или свинью – шкуру отдай государству. Доходило до смешного, до скандала: ладно сдать шкуру с бычка, а как сдать шкуру поросенка! Сдавай – иначе штраф, дороже самого поросенка. «Весело» жили на селе. Но жили. Еще и рынок снабжали. Вынослив селянин, терпелив.

Осенью отца направили на учебу. В Киев. В Высшую партийную школу при ЦК Украины.

Его не было больше года. Мы жили неплохо – большой огород, роскошный фруктовый сад, высокая секретарская зарплата. И налогов у нас было – за корову, да за кур, все остальное – сад, огород – не наше, казенное, в собственности у нас не числилось. Это у простого селянина все числилось в собственности.

И в школе у меня все было хорошо – сдали первые в своей жизни экзамены – за четвертый класс.

После школы, на время летних каникул, мы с ребятами – с Володей Валигурой и с Новицким Славой – поступили на работу, в колхоз. За каждым из нас закрепили лошадь, мы этих лошадей и кормили, и поили, и выгоняли на речку купать. В общем – ходили за лошадью, как за своей собственной.

В колхозе летние дни хлопотливы, работы много, людей, особенно мужиков, мало, наша помощь, помощь пацанов, школьников в то время была очень нужной и полезной. Все мелкие, неудобные работы числились за нами!

Начинались покосы, сена на зиму заготовить надо много, и для лошадей, и для другого скота. Все заготовки шли вручную – техники не было никакой. Вручную косили, бабы и пацаны сушили сено, вилами переворачивая валки, потом сено сгребалось и ставили копны. Мы рубили молодые березы, делали из них волокуши и копны сразу ставили на эти волокуши. Когда начиналось скирдование, мы запрягали своих лошадей в эти волокуши и подвозили к скирде. Очень на этом экономилось время.

После покосов начиналась уборочная. Мужики косили хлеба косами с высокими, по высоте стеблей, граблями – «дробынамы». Стебли ложились ровными рядами, колосок к колоску, бабы собирали их в пучки и вязали снопы.

В недоступных для кошения местах бабы же резали стебли хлебов серпами и так же вязали снопы. Вообще, крестьянские работы в то время в основном велись женщинами – они и косили вместе с немногочисленными мужиками, и проворно резали стебли серпами, вязали снопы и грузили их нам на подводы. Мы свозили снопы на «тока», там шел обмолот.

Молотили вручную, «цэпамы», только через год появились механические, а затем и электрические, от движков, молотилки.

После обмолота зерно сушилось – здесь же на току провеивалось, тоже вручную, просто широкими деревянными лопатами зерно подбрасывалось вверх, в воздух, ветром его обдувало, пыль рассеивалась, зерно очищалось. Здесь же зерно «затаривалось» в мешки и мы, пацаны, возили эти мешки на склады. Грузили, конечно, взрослые, в основном опять же женщины. Они брали мешок вдвоем, раскачивали и ловко забрасывали на телегу. Мешок к мешку.

После хлебов начинались овощи, свекла сахарная прежде всего. После уборки свеклы надо было идти в школу, но весь сентябрь, как правило, школьники работали на полях, на уборке картофеля и овощей, так что мы продолжали работать на своих лошадях, возили свеклу, потом картофель, другие овощи, капусту и все, что последовательно созревало и убиралось.

Как же радовалась мать, когда осенью, по окончании уборки, я привез домой на своей телеге несколько мешков муки и четыре мешка сахара. Заработанные собственным трудом.

Тяжек крестьянский труд, но и благодарен. При справедливом распределении.