Текст книги "Донос"

За столом тягостное молчание.

– Ну вот, а говоришь, все-то мы знаем. Война все же, она и есть война…

Мы с Володей, сыном тети Шуры, братом моим сродным, давно уж поглядываем на дверь. «Сбежим?» – «Айда», и мы во дворе. Давно с ним не виделись, как-то немного стесняемся даже друг дружку.

– Пойдем к реке, там ребята, кони, костер. Здесь, видать, надолго да и начало серьезное, пойдем, там всех увидишь, познакомишься, кого не знаешь, а кого и сам вспомнишь, картошки напечем, поговорим. Как жил-то?

– Пойдем. Там и наговоримся.

Отец уехал по деревням, родных навестить, знакомых увидеть, друзей. Я остался в Митрофановском, у тети Шуры. Пожалел отец возить меня по деревням, отдохни, говорит, у тётки, с Вовкой, пацанами пообщайся, с лошадьми повозись, забыл поди про них в своем Кургане, повозись, поезди верхом, поухаживай, не забыл, надеюсь, что есть ты Казак.

Это были славные, незабываемые дни. Сдружились мы не только с Володей, с остальными деревенскими пацанами тоже, они за мной с раннего утра прибегали и мы целыми днями занимались своими деревенскими заботами, давно уже забытыми мною в городской, курганской жизни. Я их всех звал «моя челёда». Катались на лошадях, таскали «волокуши» на подоспевших покосах, переворачивали для лучшей просушки «валки» сена, потом к речке – купать лошадей, сами резвились в воде, как утята – подолгу, с наслаждением. А вечером – костры, картофельные «печенки», бесконечные рассказы.

Я тогда уже не просто умел читать, читать я научился в пять лет, около брата-школьника и по его учебникам, я тогда уже прочел немало книг и не просто детских, а вполне серьезных – Жуль Верн, Стивенсон, Купер, Дюма – были мною прочитаны чуть ли не полностью, все книги, что тогда были в наших библиотеках. Прочитаны книги были в долгие зимние дни и вечера, когда не в чем было выходить на улицу. Читались все книги, что приносил старший брат, а уж у меня, конечно, было значительно больше времени читать эти книги, чем у брата. Так что, мне было о чем рассказать деревенским пацанам у вечернего костра.

Рассказывал я с «картинками» – часто изображая то Робинзона, то «Всадника без головы», взбираясь при этом на пасущуюся рядом лошадь. А уж изображать Д'Артаньяна со шпагой в руке и в драках с его врагами – тут уж участвовали все, кто был у костра.

Рассказы эти ребята слушали с восторгом. Вскоре к нашему костру стали приходить ребята из соседних ближних деревень и отделений совхоза и даже стали приезжать на лошадях – выпас и у нас был хорошим, а у костра в «ночном» что там сидеть, что здесь, но здесь интереснее. Ребята просили – «расскажи вот это, мы же не слышали», и наши поддерживают – «давай, расскажи, мы послушаем еще раз». Я там стал очень популярным в то лето.

…Через долгие восемь лет я снова на лето приехал на Южное отделение совхоза Митрофановский, к тете Шуре в гости, снова мы с Володей, уже подросшие, старшеклассники, водили хоровод с местными ребятами, удивился я тогда, узнав, что помнят они до сих пор мои наивные и восторженные детские рассказы у тех давних вечерних костров…

Деревенские ребята работали в военные годы с раннего детства. Взрослых мужиков почти не было, так – старики да инвалиды. Все тяжелые колхозные работы легли тогда, в трудные военные годы, на их пацанов плечи, да на плечи их матерей. И они справлялись. Поля были засеяны, посажены огороды, конюшни и коровники ухожены, покосы скошены и заскирдовано сено, лошади, коровы и другая скотина накормлены и на пастбища вовремя выгнаны.

В деревнях чисто, мусором не завалены и травой дороги не заросли. При этом уже в восемнадцать лет ребята уходили на фронт.

Женщинам едва хватало времени справиться с дойкой коров, с кормлением своего и колхозного скота. Всю мужскую работу выполняли они, пацаны, повзрослевшие в один день, когда началась война. Не до школы им тогда было, не до книг. Едва дотянув до четвертого класса, ребята уходили в работу. Школы были только четырехлетки. Где-то школ не было совсем, а где-то в старшие классы ходить было просто некому. Да и некогда.

Вот потому так интересно, так восторженно и слушали пацаны мои рассказы. Здесь было все – и отдых от дневного тяжелого труда, и мечта о красивой послевоенной жизни, и надежда – вот, скоро она, война, пройдет, закончится, настанут и у нас добрые, радостные события, и мы выучимся и прочитаем увлекательные книги, все еще у нас впереди, а сейчас что ж, война, ничего, переживем, выживем.

Главное всем нам сейчас – выжить, фронту помочь, фронт накормить.

Почти месяц прожил я в деревне. Но отдых у отца заканчивался, надо было возвращаться в Курган – отец пообещал в Обкоме поработать в период отпуска в одном из совхозов области.

20

«Саныч, не гони», – Альберт отмеряет свои пять тысяч шагов. Камера узкая, тропинка его короткая – шесть шагов к столу, шесть шагов обратно к двери – но он упорно, шаг за шагом, отсчитывает свои километры. Ему надо ходить, ходит он ежедневно, это кроме положенной прогулки на свежем воздухе. Тесное камерное пространство расчищается – «ну-ка, братва, разбирайся по «шконкам», ты и ты здесь, на матрац, а ты и ты давайте на мою «шконку», не толпись на дороге, не мешайте, дайте погулять» – и шесть шагов туда, шесть шагов обратно, так до пяти тысяч шагов. Конечно, никто не считал, сам он говорит – ну вот, пять тысяч отмерено – но ходил он действительно подолгу, час, а то и больше, спешить-то некуда. Тут уж мешать ему не смей.

– Ну-ка, тихо, лишние – на матрац, разобраться по «шконкам», и не мешать, похожу маленько.

Ходит он оголившись до пояса, смуглое разрисованное тело его поблескивает от пота, поигрывает в такт шагам развитой, красивой мускулатурой. Разрисован он весь, тело его расписано разными лагерными сюжетами от макушки головы до пяток ног, включая и те части тела, что прячутся под трусами, так что свободных, без рисунков, на теле мест нет. Чистыми, без татуировки, остались только кисти рук, шея и лицо.

На спине у него, по всей длине позвоночника, под ярким солнцем и пышными «южными» пальмами красивая женщина, с завораживающей улыбкой и зовущими притягательным взглядом глазами, а далее – под мышками, на плечах, груди – чего там только нет! И все, что положено иметь на теле в строго определенных местах «заслуженному Зеку», и самые разнообразные сюжеты на вольную тему. Но симпатичная, хитрющая мордаха чиста. Рисунками своими гордится, охотно рассказывает историю происхождения сюжетов, куражится – ах, столько замыслов, а места нет!

Парень незаурядный, в авторитете, цену себе знает.

А какая эрудиция! Заговорит он кого угодно, доводы его неотразимы. Одним словом – вожак. Связь со всей тюрьмой, информация ежедневная – что, где, когда, как. Везде друзья, и среди охраны тоже. У нас он был лидером беспрекословным. Не зануда. Да, собственно, и замечаний, или там выговоров кому-то конкретно, я от него ни разу не слышал. Если чем не доволен, говорил вообще, безадресно, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Во, блях, сахар-то кончается, надо бы поэкономить, – и всем ясно, на сладкий чай не налегать. До лучших времен.

– Хлам у нас какой-то, грязно не грязно, а постели взлохмачены, – кого это касалось, понимали сразу, наводили порядок.

– Тот парень, пожалуй, чужой, – говорил он кому-то в сторону. И «тот» парень на второй день из нашей камеры исчезал.

– Саныч, к тебе завтра придут.

– Придумаем что-нибудь.

– Придумать, конечно, можно, да он слушать будет. И писать – ясно, завтра у меня появится очередная «подсадная утка».

– Точно знаешь?

– «Малява» пришла.

– Понял.

– Ты только не «затемни», перебора не надо.

– Да понял я, понял…

И если на второй день в камере появлялся кто-то новенький, мне приходилось выдавать такие «байки», что любой «лох» наверху поймет – да, это действительно байки. Но байки шикарные, зачитаешься «отчетом».

Альберт – он был наш Старшой. Заботился обо всех и помнил обо всем.

– Володя, эти баночки отложи, тебе на маршрут скоро. Андрей, тот свитер, что Витя оставил, он ведь тебе как раз. Да нос-то не вороти, постирай, просуши, на зоне все пригодится.

– Ну что тут за переполох такой, кого зовут-то, тебя, что ли, Саныч? Так иди, чего метаться по камере.

– Саныч, не гони, не гони, так ведь и свихнуться можешь. Альберт ходит, а я думаю. Думаю тяжело, упорно, с кем-то ссорюсь, размахиваю, забывшись, руками.

– Не гони, Саныч, свихнешься.

– Да я же спокоен.

– Вижу, какой ты спокойный. У нас тут один так руками-то махал, махал, да и загремел в психушку. Под Казань. Оттуда обратной дороги нет.

– Да-да, слышал я про эту «психушку», у нас на «пятерке» был один, так его друга туда перекинули. Порассказал он – Андрей лежит с закрытыми глазами. Думал он спит, а он не спит, все слышит, но лежит с закрытыми глазами, – так вот он рассказывал, что тот друг его свихнулся на охране. Получил какое-то письмо из дому и давай после этого доказывать охране – то не так, да это не эдак. Ну, охранники пару раз его «учили», не помогает, освободили от работы, еще хуже стало. Посадили отдельно – снова не помогает, дебоширить стал, не ест, не пьет. Вот и отправили в Казань, больше никто его и не видел. Так что, Саныч, руками-то поменьше маши, охрана «в зрачок» увидит и к врачу. «Свихнулся» скажут. И загремишь. Только тебя и видели.

* * *

Наступал 1944 год. Впервые, после долгого и тяжелого военного перерыва, город по-настоящему праздновал встречу Нового года. На площади огромная, разукрашенная разноцветными лампами, Новогодняя Елка. Веселье, концерты, гулянья. Выездные буфеты работают всю ночь, и выпить и закусить свободно, без карточек. Пирожные, мороженое, да что это в самом деле, все уже и забыли про такое изобилие.

Праздник. Радость. Веселье.

И впервые, за все годы войны, новогодние ёлки появились в домах, квартирах. Игрушки делали сами, вырезали из бумаги, делали цветные «корзиночки», в них помещали незамысловатые подарки. Вот радость-то ребятишкам!

Все уже уверены, все уже знают – мы победили. Конечно, впереди еще много войны, еще много горя, беды, слез. Много смерти. Но самое страшное позади, самое трудное пережито, все это понимают, а раз все понимают – как же обойтись на Руси без праздника, без пития, без веселья!

Город светится праздничными огнями, гремит многоцветный салют. К салютам уже привыкли, салюты вспыхивают всеми огнями радуги после каждой новой победы за города Союза. Это стало так часто, что стало привычным. Город жил, радовался, что живет, и веселился.

Нашему оркестру работы в Новогодние праздничные дни много. Нас заказывали, мы были нарасхват. Работали иногда далеко заполночь. Держались все стойко, только ударник иногда не выдерживал, засыпал. Семен Прокопьевич строго стучал по пюпитру своей дирижерской палочкой – «толкните кто-нибудь Юрку. Юра, не спать, не спать…» Какое там не спать, когда ударнику всего семь с половиной лет, а концерт, да банкет затянулись до трех-четырех часов ночи.

В конце ежевечернего празднества провожали нас бурно, ударника брали на руки, каждый старался потрогать, погладить, дать гостинец. А он уже ничего не соображал, засыпал на руках у брата, так их сонных и развозили по домам.

Это было обязательным условием Семена Прокопьевича – всех после ночного концерта, или после позднего банкета развести по домам.

Но отгремели, отзвучали Новогодние праздники. Город приходил в себя, настороженно, по военному оправлялся, подчищался, снова становился деловым и строгим.

И все же это был уже другой город. Исчезли патрули и часовые на улицах, свободнее передвигались люди по городу, на полную мощность работал танковый завод, все давно привыкли к ежедневным проводам танкистов на фронт, да и проводы эти были теперь не столь торжественны, как в первый год выпуска. Нет, проводились короткие митинги, говорились напутственные слова, но все это не на площади, а на заводе и напутствия не «отцов города», а руководства завода. Все буднично, по деловому, по военному кратко.

Ожил базар, но теперь это был не тот Базар, город в городе, бурный, сказочный мир изобилия, нет. Теперь это был скорее вещевой рынок, деловой, суматошный, где проводились сделки, а не торговля – веселая, крикливая, бесшабашная.

Весной нам выделили земельный участок под огород, за Тоболом, сразу за мостом. Шесть соток. Этого добился отец, пока был в отпуске. Он действительно все лето проработал в одном из совхозов области, часто приезжал домой, в легкой кошевке, запряженной красивым, тонконогим жеребчиком, с которым мы как-то очень быстро подружились, и пока отец был дома, я выводил его на выпас и купал в Тоболе.

Отец привозил арбузы, другие овощи, а осенью получил за свою работу несколько мешков зерна. Мы его смололи на городской мельнице и всю зиму были с мукой, хлебом, лепешками, пельменями, оладьями – чего только мать не умела выпекать из этой сказочной муки!

С голодом в нашей семье было покончено. Но осенью, где-то в ноябре, отец снова собрался на фронт и уехал буквально в два-три дня. Мать рассказала нам, плача, что отца, оказывается, комиссовали по ранению, но он, работая в совхозе, постоянно добивался восстановить его в армии и отправить на фронт, писал во все инстанции и наконец своего добился, быстро уволился и уехал снова воевать, как будто без него там на фронте и воевать некому было. Уехал еще с палкой – ходить не мог как следует.

Такие это были люди в том старом поколении, так и не увидевшие свой Новый мир, но честно выполнившие все, что требовалось от них для построения этого, ими задуманного мира.

Те камни, что летят в них сегодня – обидны и несправедливы. Но так уж повелось в нашей постоянно недостроенной стране, что каждое новое поколение видит только себя самыми-самыми, а что сделано до них – все плохо, все неправильно, все не так. И не могут вникнуть «новые русские реформаторы», что придет и их время, и они станут прошлым поколением, и про них скажут то же, что они сегодня говорят про отцов и дедов своих.

Что не сохранено, что обгажено – то потеряно. Но им, новым «реформаторам», ослепленным нечаянно свалившейся властью, не до того.

И ведь все это у нас уже было! Да и не один раз.

Тяжко поколению людскому, что не может научится даже на своих собственных ошибках.

21

Легко сказать «не гони». Все можно отключить, но как отключить мозг, как отключить, не пустить в уставшую голову воспаленные мысли? Они лезут и лезут, лезут бесцеремонно, бес спросу, не уставая.

«Почему же это так получается – чем больше делаешь добра людям, тем больше становишься перед ними виноватым». И вспоминались десятки таких случаев.

Затеяли мы на Руднике строить квартиры на «материке» для северян, так вскоре все перессорились. Было условие – сдай квартиру на севере, получишь на материке. Куда там. Получить хотели все, но сдавать – ни в какую. Загубили хорошую идею. И первыми выступили не рабочие, нет – кое-кто из начальников, как правило уже имевших квартиры для старости своей в Центральных районах.

А история с сестрой, с Джавабой – сколько сделано людям, и нате вам, доносы, жалобы, клевета, наговоры. Неужели люди никогда не отвыкнут от палки, только в строгости и нищете жить достойны?

А я то, ну зачем я поехал? На машине, без адвоката. Сказал же мне опер, приехавший из Нижнего – «могут закрыть».

– Давайте поедем через Вашу деревню, там оставим машину. Охране я наказал, они будут ждать нас в деревне, с машиной, ну что вам будет стоить эта поездка за рулем до самого Нижнего, подумайте, Вы же «упашетесь», не до защиты будет.

– Да, а как я обратно, на поезде, что ли, когда он там ходит? Нет, поеду на машине. Мне же в воскресение надо быть дома, день рождения же, люди приедут.

– Вы как ребенок, честное слово, до дня рождения еще дожить надо.

И перед самым выездом из Москвы, перед поворотом на Кольцевую дорогу, молодой старший лейтенант, снова, в который уж раз предложил:

– Давайте все же поедем через деревню. Ребята из охраны будут ждать нас там. Разъедемся же, не найдем потом друг друга.

– Сделаем так, сейчас подъедем к ГАИ, там остановимся и дождемся их. А вы позвоните, что мы их здесь ждем.

Ждали минут тридцать. Ребята подъехали, удивились, что я на своей машине.

– А мы вас там ждем, у деревни.

И мы гуськом, в две машины, не торопясь поехали к Нижнему. Ехали почти всю ночь, до четырех часов утра.

Машину мою сразу же по приезду загнали во двор Управления. Там она и стоит до сих пор. Что от нее осталось, не знаю, следователь после моего освобождения машину мне не отдал, хотя руководство Управления сказали сразу – забирай, она нам здесь только мешает. Но следователь не разрешил, – мне ее осмотреть надо. Что он хотел там найти – не знаю… золото, алмазы, деньги?

Домой я уехал на автобусе, но это будет только через несколько бесконечно долгих месяцев! Еще надо было пережить тяжелый тюремный период – период душевных пыток, унижений, бесправия.

* * *

Наступил сентябрь сорок четвертого. Мне предстояло пойти в школу, «в первый раз в первый класс». Курганская семилетняя школа номер один, что по улице Советской, 1-а класс. Пожилая, добрая учительница – Александра Александровна.

Нас построили в школьном дворе, сделали перекличку, поздравили с началом учебы и сразу развели по классам. Расселись по партам, познакомились. Школа смешанная, вместе учились и ребята и девочки. Александра Александровна с каждым поговорила – кто, что, с кем живет, кто у кого на фронте, познакомила нас «каждого с каждым» за партами, еще раз поздравила с началом учебы, расспросила, кто что умеет, умеет ли кто читать, считать, кто чем увлекается, кто что знает. Сообщила нам, что всего учебников у нас будет два-три комплекта, пользоваться ими будем только в классе, и если есть у кого-то учебники от старших братьев или сестер, надо принести, будем пользоваться и ими.

У меня учебники были, старший брат в школу пошел до войны, тогда учебники выдавали всем и полностью, по ним училась и сестра после брата, а вот теперь наступила моя очередь. Учебники тогда не менялись подолгу, не до того было. Уничтожались только фотографии революционных героев, ставших неожиданно «врагами народа». Уничтожались так – просто замазывались чернилами на страницах учебников, вот и всё «уничтожение». Всё остальное в учебнике оставалось без изменения.

Александра Александровна рассказала в каком режиме будем учиться и отпустила всех по домам. До завтра.

Милая, добрая, пожилая женщина, заботливая – то бумагу нам искала для тетрадей, то разводила чернила из каких-то смесей – ничего же не было в магазинах, да и самих магазинов таких, где бы все это можно было купить, не было. Писали и на старых книгах, между напечатанных строк, и на случайной, вручную нарезанной бумаге.

Меня Александра Александровна оставила после этого урока побеседовать. Полистали Букварь, Арифметику.

– Да умею я читать, Александра Александровна, книги уже читаю, а задачи решаю по учебникам брата за четвертый класс.

– Вижу я, Юра, вижу. Если б не война, пойти бы тебе в третий класс. Сейчас такого разрешения не получить, не до разрешений сейчас. Ничего, учись, не спеши, куда тебе торопиться…

В выходной день Александра Александровна побывала у нас дома, познакомилась с матерью, они долго о чем-то говорили. О чем они говорили я так и не узнал, мать никогда не рассказывала, но после ухода учительницы мать почему-то плакала и вообще весь этот вечер была какая-то сердитая, недовольная чем-то.

А через две недели – очередное мое «вдруг». Играли на школьном дворе в футбол. В тряпичный мяч. Настоящих мячей не было, из тряпок шили себе мячи футбольные. Сами пацаны себе шили мячи эти. Старшие играли, а мы, первоклассники, кто понаглее, бегали, мешались, балагурили. Звонок прозвенел как всегда неожиданно, все кинулись к крыльцу. Впереди кто-то упал, завал, в который сходу врезалась толпа. Когда «рассосалось», все разбежались, а я почувствовал боль в правой ноге. Встать на ногу не могу. Прибежали старшие, позвали брата. Он учился в пятом классе – «запя» – так его все звали и в школе, и в городе. Он верховодил в городской шпане, был, как говорили, суров, но справедлив. Его боялись, но и уважали. Брат организовал из своих сверстников рабочую «ватагу» и они все свободные дни работали по магазинам и складам, помогали – грузили, разгружали, что-то таскали-перетаскивали, а потому у них всегда были и деньги, у них всегда была возможность сытного пропитания. Очень Сашу сверстники уважали за дела эти! А я, частенько я пользовался в городских наших детских разборках своим родством, с таким авторитетным братом!

Осмотрев мою поврежденную ногу ребята решили – вывих. Тут же нашелся «специалист», стали править, ставить стопу на место. Крик был отчаянным, вся школа всполошилась, вышли взрослые, учителя «править» ногу запретили, соорудили какую-то телегу на больших широких колесах, что валялись здесь же, на школьном дворе, ребята с братом повезли меня в больницу. Там выяснилось, что никакой это не вывих, треснула кость в самом болезненном месте, в голеностопе, нога страшно распухла, сделали какие-то примочки, туго перевязали и отправили домой.

– Терпеть надо. Больше ничем помочь не можем. Терпение и время. Полежать придется немало. Ну, да кость молодая, срастется – успокоил нас врач, и хотя терпеть было невыносимо, боль отдавалась аж где-то в затылке, что делать, на той же тележке увезли меня домой.

Постель приковала меня надолго. Тугие повязки, горячие прогревания – вот и все лечение. На приемы к врачу мать носила меня на себе, посадит на плечи и через весь город в больницу. И так – раз в месяц.

– Вот подожди, – говорила она сердито, – вырастешь, посмотрим, будешь ли и ты таскать вот так на себе старенькую мать. – Но это говорилось не со зла, от усталости, от тревоги, что там с ногой, срастется ли все как надо.

Пролежал я до февраля месяца, когда в школе заканчивалась третья четверть. Ходил я на ноге уже свободно, но была зима, валенок в семье на вех не хватало, вот мать с учительницей и решили – пусть будет дома до тепла.

– Букварь он знает хорошо, читать и писать умеет, задачки решает, пусть занимается дома – решили в школе.

В апреле я все же появился в школе. Мне устроили экзамен, сдал я по всем предметам без какой-либо натуги и учителя, принимавшие экзамен, улыбаясь решили – пусть отдыхает.

– Приходи, Юра, первого сентября, во второй класс. Так, весь первый класс я проучился дома, в постели.