Текст книги "Донос"

17

– Здравствуйте, здравствуйте, проходите, садитесь. Да, вот сюда. Мы очень рады, что вы сами нас нашли и приехали к нам. Это хорошо вас характеризует, для нас это очень важно.

Боже праведный, святая наивность! Я же все это принимал за чистую монету, на полном серьезе. Ах, какие славные, какие порядочные ребята! Словно забыл, что еще вчера эти славные люди взломали замки и разграбили офис.

– Расскажите все о работе вашей фирмы, с самого начала, с момента создания. Особенно подробно о вашей совместной деятельности с Джавабой. Когда и при каких обстоятельствах познакомились, какие сделки проводили совместно.

Так, все-таки Джаваба…

– Могу я узнать что происходит, кто вы, почему возникли эти вопросы, почему вскрыты кабинеты нашего офиса? Это допрос, вы меня в чем-то подозреваете?

– Это беседа. О своих подозрениях мы вам расскажем позже. А пока просим вас рассказать все, подробно и откровенно. – Тон сразу стал официальным.

Рассказал, ответил на возникшие вопросы. Скрывать мне абсолютно нечего.

– Смогли бы мы сейчас съездить с вами в ваш офис? Во-первых, я «распечатаю» ваши кабинеты, а во-вторых, мне нужно осмотреть ваш сейф, он был закрыт и мы не смогли его осмотреть. Он опечатан, после осмотра я сниму печать и с сейфа. Сможем мы съездить на вашей автомашине, у вас водитель?

– Нет, я сам за рулем. Конечно, давайте съездим.

– Вы хотите пригласить адвоката?

– Нет, у меня сейчас нет юриста, сейф пустой, смотреть там нечего, поедем одни.

Оперы переглянулись. Допрашивающий меня старший лейтенант Катков заулыбался.

– Правильно, адвокаты сейчас дороги, а ваше дело простое, для вас не опасное, зачем вам лишние затраты? Поехали! – Куда уж было откровенней! Нет, и на этот раз ничего не дрогнуло у Георгия, ничего его не насторожило!

От Сухаревской до Северянина, при дневной загрузке трассы десять – пятнадцать минут езды, доехали спокойно и быстро. Открыли кабинеты, сейф. В сейфе практически не было ничего интересного для следствия, кроме расписки, выданной мне Джавабой с соратниками о их задолженности перед компанией и их обязательство вернуть долг. Расписку Катков забрал с собой.

– Не беспокойтесь, Георгий Александрович, для вас ничего серьезного нет. Джаваба замешан в махинации. Он получил от одной фирмы крупную сумму денег и исчез. Джавабу мы возьмем. А вам волноваться нечего, все что нам от вас нужно было узнать – мы узнали. Не беспокойтесь, документы просмотрим и вернем. До свидания.

На этом расстались.

* * *

Наступил, наконец, и мой долгожданный день. Семен Прокопьевич выставил возле своего кресла табурет, поставил на него небольшой барабан. Красный по бокам, с барашками натяжной системы, с пружинками на желтой, свежей, еще не избитой барабанными палочками коже. Загляденье, а не барабан!

– Вот, Юра, этот барабан и треногу к нему дарит тебе директор нашего театра. Смотри, не подкачай, «стучи», а не барабань.

Установили барабан на треногу, я уселся на табурет, нет, низковато, подложили твердую подушечку, сел повыше, так, хорошо, вроде достаю по высоте.

Попробовал. Ого, насколько легче управлять каждой палочкой, и что они вытворяют! Палочки отскакивали от натянутой кожи, как живые, а «двойки» легко превращались в дробь. Это не мешок с песком!

– Юра, ты делаешь вот такое вступление, трррам-трататрррам, вот так, повтори, вот так – и ритм, ритм, так, и вступает оркестр! Начинает оркестр. Ребята, пусть это станет нашим правилом, традицией, вначале ударник делает вот это вступление и сразу, вот после этого такта, после второго ритма – вступает оркестр. И так будет со всеми нашими вещами. – Он так и говорил «наши вещи». «Давайте-ка начнем вот с этой вещи…»

С каждым днем оркестр становился сыгранней и стройнее. Работали ежедневно по четыре часа, иногда репетиция затягивалась и мы расходились далеко за полночь. Благо, жили все почти рядом.

На репетициях порядок был один – начиналось с голосового звучания разучиваемой вещи. «Мычали» по нотам. Затем разминка губ на инструментах, гаммы и другие музыкальные упражнения. На это уходил примерно час и после небольшого отдыха, проигрывание знакомого репертуара.

Разучивание новых «вещей» длилось долго, с отработкой на каждом инструменте, затем обязательное «сыгрывание». Это термин тоже Семена Прокопьевича.

В конце репетиции обязательное «чистое» исполнение разученных «вещей». Их в репертуаре оркестра набиралось уже более двадцати. Все известные в то время вальсы, танго, марши, популярные – «Огонек», «Катюша» – новые, быстро возникавшие в военные годы, песни. Как только появлялась такая песня, Семен Прокопьевич расписывал ее по нотам, три-четыре вечера разучивания и появлялась новая «вещь» в оркестре.

Наконец, Семен Прокопьевич решил, что оркестр готов предстать перед публикой.

18

Звонок раздался через два дня.

– Георгий Александрович, вы не могли бы заехать к нам еще раз? Кое-что надо уточнить.

– Могу, конечно. Когда, в какое время?

– Мы вас будем ждать в 14 часов, сможете?

– Смогу, конечно, приеду.

И снова ничего не насторожило, не икнулось, не дрогнуло, не напряглось.

К условленному времени подъехал к воротам Управления. Меня поджидали четыре человека, во дворе.

– Едем к вам домой. Есть ордер на обыск.

– Покажите.

– Давайте так. Сейчас не будем терять время, поедем, а на месте я вам все покажу, все посмотрим.

Поехали. На месте, уже в доме, показали факсовскую копию какого-то документа.

– Да ладно, Юра, пусть посмотрят, нам прятать нечего, – это жена, – проходите, располагайтесь вот здесь. Что будете смотреть?

– Это обыск, Нина Александровна. Смотреть будем все и везде. Деньги, золото, драгоценности есть?

– Что вы имеете в виду?

– Мы имеем ввиду – в значительных количествах.

– Нет, ничего подобного нету. Ни в каких количествах. Пригласили понятыми строительных рабочих, что работали у соседа по найму. Перерыли все бумаги, тщательно осмотрели все комнаты, шкафы, кладовки, спустились в подвал, сходили в гараж, в баню. Но аккуратно, без погрома. Заминка произошла из-за оружия.

На стене у меня висят подарки и сувениры со всего мира, в том числе ножи, сабли, одна, казацкая, датирована 1811-м годом, висят «мачете» из Мексики и Панамы, ружья, пистолеты. На все есть регистрационные документы, но в суматохе не можем их сразу найти и показать. Катков нервничает. А когда обнаружили и боеприпасы – целый «арсенал» ружейных и пистолетных патронов, в большом количестве, заряженные в основном пулей и крупной картечью, он и вовсе разволновался.

– Или покажите документы, или я вызываю наряд милиции.

Но документы, наконец, найдены, все успокоились, напряжение спало.

– Что же это вы, Георгий Александрович, к осаде, что ли, готовились?

– А как вы думали, в нашем «медвежьем» углу ко всему надо быть готовым. Времена неспокойные, а пока до вас, охранников, достучишься…

– Что верно, то верно. А это как же, у вас что, в каждой комнате по телевизору, да еще вон два незадействованных. Откуда столько аппаратуры?

– А вы проработали бы более сорока лет на Крайнем Севере, тоже наверное приобрели бы. Последние десять лет мы там работали в три семьи, деньги не копили, хватит, в 91-м потеряли все накопленное. Копили всю жизнь, а потеряли в один день, по одному Указу.

– Да это понятно. Но все же…

– Что все же? Подозрительно?

– Да так, как-то…

– Мы загрузили в контейнер все, что имели, не оставили на Севере ничего, здесь то уже не купить, не на что, денег-то нет.

– А вот это мы как раз и посмотрим.

– Смотрите. Вот оно, что должно было хотя ба насторожить! Ничуть, ничто не дрогнуло и в этот раз. Хотя, куда уж прозрачнее?

Ищут деньги, и не просто деньги, а «большие» деньги. Ну, это уже не просто «донос», это чья-то «наводка».

Составили акт, забрали текущие бухгалтерские документы, впоследствии так и не пригодившиеся следствию, но потерянные для Компании навечно, уехали.

– Вы позвоните мне в пятницу, Георгий Александрович, – сказал на прощание Катков. Обыск был в среду.

Ни ордера на обыск, ни постановлений прокурора на правомерность действий оперативников так Катков мне и не показал.

* * *

В городе развесили афиши. Премьера состоялась на большой сцене городского Драмтеатра, в воскресение, перед началом дневного спектакля. Зал был полон, родителей музыкантов пригласили по специальным пригласительным билетам. Мы с братом были двое в оркестре, поэтому маме дали два билета и она пришла со своей подругой Тоней, спасавшей нас от голода, да думаю и спасшей нас от смерти.

Все было чинно в театре, торжественно и непривычно. Мы как-то притихли, немного нервничали, Семен Прокопьевич улыбался, успокаивал нас – играть, как на репетиции! Наконец кто-то выступил, нас объявили, Семен Прокопьевич поднял дирижерскую палочку, прозвучала вступительная барабанная дробь, оркестр слаженно начал и зазвучала Мелодия. Концерт, первый в нашей жизни оркестровый концерт, начался.

Успех был полный. В зале много военных, много и детей.

Где-то бушевала война, каждый день приносил страдания, смерть, люди боялись почтальонов, боялись получить «похоронку», а здесь, в театре, на общегородской сцене, дети в большом настоящем духовом оркестре играют для людей, для зрителей красивые музыкальные мелодии, играют вполне профессионально, мелодии звучат слаженно, красиво.

Ясно, что для Города наш концерт не был рядовым мероприятием. Лица людей в зале светлели, нажитые постоянным горем морщины разгладились, глаза повлажнели, впервые не от горя, впервые за эти долгие, трудные годы – от восторга, от радости! Вот она жизнь, продолжается, никакая война нам не страшна, если и в это тяжелейшее время, эти пацаны, старшему из которых одиннадцать лет, а младшему, трудно поверить, нет еще и семи – на настоящих музыкальных инструментах и на настоящей театральной сцене играют такие мелодии!

Закончился концерт. Нам аплодировали стоя. Потом выступил кто-то из руководителей города, тепло нас поздравил, Семена Прокопьевича обнял, пожелал нам удачи и успехов, хотел обнять и меня, самого младшего, но я сидел на специально сооруженном возвышении, сходить с него не захотел, да и стеснялся очень.

Затем нам вручили какие-то подарки, занавес в очередной и уже последний раз закрылся, мы перешли в оркестровую яму, чтобы сыграть еще раз, теперь в антракте спектакля.

После этого концерта о нас заговорили. Мы стали «нарасхват». В городе уже невозможно было проводить какое-то общественное мероприятие, торжество, праздничный банкет без детского оркестра. В праздники мы давали несколько концертов в день и заканчивали свои концерты иногда далеко заполночь.

Нас задаривали, мы уносили иногда с торжеств и банкетов целые сумки всяких сладостей и еды – конфеты, пирожное, куски масла, разные печенья, булочки.

За концерты оркестру платили деньги, по договоренности. Семен Прокопьевич тратил их на нас и на оркестр. Он нас одевал, поил и кормил, закупал для оркестра новые инструменты.

– Я уже старик, – говорил он, – все что у меня есть, это вы! Помню свою огромную радость, когда перед началом зимы Семен Прокопьевич купил мне валенки. Зимы в Кургане жестокие, морозы достигали пятидесяти градусов и валенки мне были ох как кстати – ходить зимой мне было совершенно не в чем, валенки в семье полагались только школьникам – Саше и Нине. Давал нам Семен Прокопьевич понемногу денег и для передачи родителям – в войну это тоже было неплохим подспорьем семье. В общем, все, что мы зарабатывали, оставалось и делилось в оркестре, который давно уже стал одной дружной семьей.

На аренду помещений мы не тратились – зимой занимались в квартире Семена Прокопьевича, а летом – на обширном подворье этого же дома, бывшего когда-то постоялым двором. Подворье большое, с огромными постоянно закрытыми амбарами, с широкими навесами и деревянными эстакадами перед дверями этих амбаров. Вот на этих эстакадах, как на сцене, мы и проводили свои репетиции.

Играли по вечерам и двор заполнялся зрителями. Молодежь танцевала. А мы работали, разучивали новые вещи, репетировали весь репертуар. Оркестр звучал уверенно и слаженно. Довольными были и мы, и зрители, и танцующая молодежь. Приходили на наши летние репетиции и пожилые люди, старики. Приходили военные, особенно те, кто находился в отпуске по ранению. Тогда устраивались встречи, выступления и рассказы фронтовиков, мы узнавали новое о войне, о боях, сражениях. В такие вечера собиралось особенно много народу. Слушали внимательно, много вопросов, интересно было все, что связано с войной и полезно – завтра любой из слушателей мог оказаться там, на передовой, на войне.

И вот эти вечера тоже придавали работе Семена Прокопьевича в те военные годы особую значимость в городе.

Все наши репетиции заканчивались традиционным чаепитием у Семена Прокопьевича, с затяжными и душевными беседами. Обсуждали и услышанное от фронтовиков, и дела семейные, как складывается учеба в школе и кто какие получил отметки.

Семен Прокопьевич за учебой своих музыкантов следил постоянно и спрашивал за учебу строго. Бывал в школах и к нему ходили учителя. Семен Прокопьевич прекрасно знал и родителей, и родственников, и друзей своих музыкантов. Знал он и всех наших учителей. Ему до всего было дело.

Однажды, когда я уже учился, видел у Семена Прокопьевича мою первую учительницу – Александру Александровну. Когда я вошел в дом, во время их беседы, я увидел на их лицах радость, значит они советовались по мне и были довольны, что их и действия, и взгляды на эти действия, совпадают. И они радовались за меня, как за своего ребенка.

Да, действительно, мы – оркестр – для Семена Прокопьевича были существом его жизни, для нас он жил, для нас и на нас он работал.

Вокруг оркестра возникали и завистливые сплетни – вот де, старик эксплуатирует детей, зарабатывает на них огромные деньги, пора бы за это и привлечь по закону военного времени! Мы знали об этих сплетнях и Семен Прокопьевич о них знал. За чаем мы это обсуждали, говорил Семен Прокопьевич об этом и с родителями. Не замалчивал, не накапливал «напряжений». Он защищал нас, мы защищали его.

Да, зарабатывались деньги, иногда не малые. Но и мы, и наши родители знали, как эти деньги расходуются. Семен Прокопьевич тратил эти деньги не только открыто для всех нас, но он советовался и с родителями, как их потратить, что и кому в первую очередь купить, как и какой семье в первую очередь помочь.

Сплетни то затихали, то снова возникали, но и мы, и руководство театра относились к этому спокойно – собака лает, носит ветер.

Побольше бы в нашей жизни Семенов Прокопьевичей – сколько горя, беды, разлада и трагедий на земле не случалось бы!

Был у нас и совсем уж светлый день – в городе выступала со своими задушевными песнями Клавдия Шульженко. Она посетила наш оркестр, выступила с нами на школьном концерте, прощаясь, всплакнула, расчувствовалась.

– Ребята, какие же вы молодцы и как вы, наверное, счастливы с таким Учителем!

19

Катков позвонил сам. В пятницу. Но, почему-то, не мне, а дочери. Она, естественно, мне.

– Папа, позвони Каткову, он только что звонил, не может до тебя дозвониться.

Странно, я постоянно в кабинете, телефон молчит. Позвонил.

– Георгий Александрович, Вам нужно подъехать к нам к 18-ти часам. Сможете?

– Что еще случилось?

– Да ничего особенного, из Нижнего должен подъехать следователь, он хочет побеседовать с вами. Возможно, привезут и Джавабу, будет очная ставка.

– Что значит «очная ставка», меня что, в чем-то обвиняют? И что значит – привезут Джавабу – он что, арестован?

– Да, он арестован, еще в среду. И знаете, он все валит на вас.

– Да что он может на меня валить, бросьте вы… Ну ладно, скажите, мне как ехать, с вещами?

В трубке смех.

– Да вы что, Георгий Александрович, какие вещи, вы еще сухарей наберите. Приезжайте спокойно, с вами побеседуют и все.

Я поехал домой. 18-тое сентября, пятница, около полудня, приехал, поставил машину в гараж.

Жена была дома.

– Нина, думаю, что меня сегодня заберут. Я не знаю, что у них есть против меня. Ничего у них нет. Я не вмешивался в дела Джавабы и раньше, когда он работал у нас по контракту, а два последних года и вообще не общаюсь ни с ним, ни с его «сподвижниками». Но, думаю, что дело не в них. Кому-то надо, чтобы меня забрали. Первое следствие не дало ничего. Это не нормально. Меня должны обвинить, в чем угодно, но обвинить. Кто-то никак не может успокоиться, а кто, ты думаю понимаешь.

– Ты вспомни, может быть, ты все же что-то подписывал?

– Нет, Нина, я помню, я не подписывал ничего. Ты же знаешь, у нас с ними был контракт, они действовали самостоятельно, однажды, по какой-то сделке они получили прибыль, сделку тогда провели через счета нашей Компании, поэтому часть денег они отчислили нам, в бухгалтерию Компании – за аренду помещений, за телефонные переговоры, на зарплату работающих на них же людей. Людей этих они привели с собой, там были и их родственники. Большую часть полученных от них денег, по требованию Джавабы, мы выплатили этим людям в виде зарплаты, а что им Джаваба еще доплачивал, я не знаю. Ты же помнишь, оставшиеся на счете деньги мы перечислили по адресам Джавабы, есть его письмо с просьбой перевести деньги по указанным им адресам, мы и перевели, так что ничего «ихнего» у нас не осталось.

– Я всегда говорила тебе, доведет тебя твоя доверчивость, ты никогда не слушал меня, вот и дождались…

– Но ведь этот контракт давно расторгнут, я специальным приказом запретил Джавабе использовать имя Компании. Не пошел же он на «подлог». Правда сейчас на компьютере можно сделать и любую подпись, и любую печать поставить!

– Да какая подделка?! Ты доверял ему печать, этих печатей на пустых бланках Компании можно заготовить сколько угодно. И кто там будет разбираться с твоими приказами, кто их покажет при заключении любой «сделки». А если деньги исчезнут, контракт сорвется, отвечать кому? Все обвинения падут на Компанию, значит на тебя.

– Послушай, Нина, по твоему если в Министерстве завелся жулик, то судить надо Министра?

– А ты попробуй потом докажи, что жулик он, а ты стоял в стороне. Долго будешь доказывать.

– Ладно, не волнуйся, там же не дураки сидят, понимают, разберутся. Главное, я чист – перед собой, перед тобой, перед детьми. Чист, и это главное. А в остальном разберутся, может, и не сразу, но разберутся. Прощай пока и не бери в голову.

– Как прощай, а День рождения? Люди же приедут!

– Да вернусь я к дню рождения, ты чего, это же двадцатого, через два дня, приеду я, что ты волнуешься. Кто меня там столько держать будет. Не посадят же в самом деле, что я преступник какой, сбежать куда-то могу? Знаешь, поеду-ка я на машине! Завтра суббота, освобожусь и прямо домой, не ждать же поезда или автобуса, там сутки добираться будешь! Да, точно, поеду на машине.

– Куда на машине? Ты что, собираешься в Нижний? Ты же сказал – следователь едет сюда.

– Нина, ты что, неужели ты думаешь, что следователь действительно поедет в Москву? Чтобы допросить меня? Да еще и Джавабу привезут. Глупости, я этому не верю, это Катков думает, что он очень хитрый и его никто не поймет, всех он перехитрил, а то скажи этому подозрительному Президенту этой подозрительной Компании правду, а он возьмет и сбежит! Куда-нибудь в США или Панаму. Вот Катков и приду мал эту байку, про приезд следователя. Он много чего напридумывал в эти дни. «Мыслитель». Думаю, Нина, приедет за мной опергруппа, заберут меня, допросят, сведут с Джавабой, возьмут какую-нибудь подписку, да и отпустят до окончания следствия или до суда домой. А это значит, что приеду я только в понедельник, а не в воскресение, и «плакал» наш праздник. Нет, лучше на машине, тут я сам себе хозяин, на колесах, освободился от всех дел – и домой. Поеду на машине!

И уехал…

* * *

К войне как-то привыкли. Нет, не то, чтобы всех устраивало военное время, военные условия, порядки, нет, все как-то привыкли к военному распорядку, к патрулям, к военным сводкам, к режиму работы и отдыха. И к военному обеспечению.

Уже отгремели митинги по поводу Сталинградской победы, вспыхнули, переливаясь разными цветами, военные салюты в честь освобождения наших городов, уже всем было ясно, что победа действительно будет за нами. Народ стал спокойнее, деловитей, всё как-то упорядочилось, все уже натерпелись всего и знали, что и как будет и завтра, и в последующие дни, и что будем делать, и что будем есть. В городе появились американская тушенка, английское масло, яичный порошок, другие иностранные продукты. По карточкам стали давать больше и хлеба, и других товаров.

Шел третий год войны.

Кто пережил две зимы первых военных лет – тот выжил. И знал, что он выжил, и знал, что жить он теперь будет.

Весной совершенно неожиданно приехал отец. Нет, мы знали, что отец с тяжелым ранением лежит в госпитале, что он может получить отпуск и даже, может быть, его отпустят домой. И все равно его приезд был неожиданным, просто в этот его приезд никто не верил. И вот, нате вам, он приехал. Все ждали, но никто не верил. Война – кто же в такое поверит!

Ранение у него было в правую ногу. Ходил он с палкой, тяжело ходил, медленно.

Но ходил, а главное был он каким-то жизнерадостным, светлым, веселым.

– Все, – говорил он нам, – мы победили, мы всегда знали, мы всегда надеялись, и вот, теперь всем нам ясно, что мы победили, а раны, что раны, раны зарастут.

О войне не рассказывал. Когда собирались друзья и заходил разговор о войне, отец обязательно начинал петь какую-нибудь казачью песню, все подхватывали и к военным делам больше не возвращались. Пели. А в песне выражались и боль, и тоска, и потери, и победы.

Нам отец сказал, что ему дали отпуск после ранения. В госпитале он пролежал долго, больше пяти месяцев. Вот после госпиталя и дали отпуск, долечиться надо. Боже, какое это счастье, идет война, каждый день «похоронки» то у соседей, то у знакомых, а тут отец, родной, дома, с войны, в отпуске. И живой, ранен, но живой. И как он сказал, в длительном отпуске. После тяжелого ранения, потому и в длительном.

– Поедем на Родину. Всем не суметь, а вот мы с Юркой уложиться и во время, и в деньги, наверное, сможем.

На семейном совете решили – мало ли что еще может случиться, война далеко не закончилась, раз уж отец получил отпуск, пусть съездит. Повидает родню, пообщается, кому-то поможет, кого-то успокоит, да и дочь навестить надо в деревне. Письма правда приходят и неплохие письма. Бабушка не нарадуется внучке – и в школе все хорошо, и работница не только по дому, а и в колхозе помогает. Но навестить отцу надо, раз в отпуске. Сколько радости-то будет для всех, и родных и знакомых. А кто в деревне знакомый – все родные.

Сестра отца, тетя Шура, жила в Митрофановском. Мы поехали сначала к ней. Ехали на поезде, а от станции, через лес, четыре километра пешком, шли долго, с частым отдыхом – отцу с его палкой было тяжело. Он постоянно хитрил – то спрячется и я его ищу, то придумает историю с поиском каких-то грибов, от которых враз пацаны вырастают, я делаю вид, что верю и ищу эти грибы, а он сидит где-нибудь под кустом, смеется, но отдыхает.

Дорога лесная, тележная колея заросла, по ней и здоровыми-то ногами переступать тяжело, а с постоянным подтягиванием больной ноги вслед за здоровой, это не ходьба, это мука. Но идем, медленно, с отдыхом, но идем. Четыре километра идем до вечера.

Но для отца это не только лесной переход, это наслаждение лесом, покоем, тишиной, миром. На каждом привале он что-нибудь делает, то палку мне дорожную красивым узором распишет своим ножиком, то хлеба на бугорок подсыплет – пусть поклюют птички, им ведь тоже не сладко, а то и просто сидит, любуется деревьями, кустами, лесом. Отдыхает. И не только от ходьбы.

Вот, наконец, и деревня. Подходим к дому – никого нет. Закрыто. Отец знает, куда ключ прячут. Открывает, заходим. Действительно, никого. Отец разогревает чайник, накрывает на стол, выставляет, что с собой привезли, сидим, ждем.

Кто-то все же нас видел, тетя Шура влетает стремительно, бросается в объятия, плачет. Приговаривает:

– Живы, живы, слава Богу, живы, довелось увидеться…

– Да успокойся ты, живы, видишь же, успокойся, живы, вот, приехали вас повидать.

В доме быстро собрались какие-то люди, никого не знаю, а может, забыл, возбуждены все, радостны, здороваются, треплют отца за плечи, щупают, как будто не верят, что вот он живой и только что с войны, а руки-ноги целы. Что, ранен? так что ж, с кем не бывает, раненый не убитый, раненый он живой, а все, что там повреждено, так оно что ж, оно зарастет.

Завязывается застолье.

– Ну, давай, Саня, рассказывай, как оно там вообще-то.

– А что рассказывать, всё вы знаете не хуже меня, а на войне, так оно как на войне, вы это тоже знаете, воевали не раз. Пожеще теперь, побольнее, так ведь смерть, она ведь всегда смерть, больнее ли, жеще ли. А умирают много ли, мало ли, оно ведь все равно – умирают. Так что нечего мне особенно рассказывать – война. Вы расскажите, как вы здесь. Нас там на войне больше ваши беды волнуют.

– Ну, уж ты скажешь, наши беды и война. Какие у нас беды, у нас забота, как вам помочь. Накормить, одеть, чтобы хоть об этом головы ваши не болели. А мы что ж, нас не убивают.

Появилась бражка, голоса стали громче, веселее.

– Ладно, Сань, на войне как на войне, а как ранили? Рассказывают тут у нас, вроде еле и живым остался, а хуже того, чуть вроде и к немцам не попал.

– Да, было, что было, того не вычеркнешь. Там, на фронте, часто случается, нападают одни, а наступают другие. Случилось и у нас, там, на карело-финском, зима, снег глубокий, мороз за сорок, давно готовилось наступление, время подходит, а нападают на нас. Финны, усиленные немецкими танками, вдруг из глубокой обороны перешли в наступление, буквально за два-три часа до нашей атаки.

… Атака финнов для всех оказалась ошеломляюще неожиданной. Геша Новиков, комроты, сообщил только – получен приказ выдвинуться к первой линии.

– И огонь! огонь! мин не жалеть. Саша, пойди по взводам, все же неожиданность, изменения в расстановках, помоги там командирам взводов, обслуживающим наши батареи, главное, чтобы они не дрогнули, а уж мы выдержим, пошвыряем минами по напирающим наглецам.

Миша, ординарец, не отставал, тащит запасные диски автоматные, мы с ним уже на третьей, но самой передней позиции, вокруг огненный кошмар, горят танки, там вон схватились врукопашную, отбили, снова в окопе, стрельба, а ведь темно еще, раннее утро, самая темень на севере, еле различаем в кошмаре огненном, где наши, как стоят, что там у нападающих. Часа через два после финской атаки вдруг все стихло, все исчезло, как напали, так и отхлынули. Успокоилось всё, тишина, мы с Мишкой проползли по траншеям. Быстро прошли на КП, ротный уже на месте, озабочен.

– Что-то быстро успокоились. Не к добру это, держать всех в напряжении, боевые посты выдвинуть, Саша, проследи, не заскучали бы, не заснули. Не нравиться мне эта внезапная тишина.

Мы, с неунывающим Мишкой, снова лезем вперед, к постам, а это для контрольного расположения роты нашей, наверное, километр, не менее, и все это почти ползком. Где-то повезет, чаща лесная, там только и передвигаешься по глубокому снегу ногами, но и здесь держи ухо востро, как бы «кукушка» не подстрелила, что делать, война, не просто передовая, а передовой заслон, передовая позиция, вот он, вражье племя, немец, в какой-нибудь сотне метров от нас, тут уж кто кого перехитрит. Или переборет. Силой.

Только обошли все заслоны – шквал артиллерийский, где небо, где земля, не различишь, темень, чего ему, немцу, не спиться, он же воюет по расписанию, вечером – отбой, утром – начало, что это он вдруг взъерепенился, что за обстрел?..

Залегли, ждем, артиллерийский вал ушел за нас, за нашу спину, в тыл, на вторые позиции, ага, значит сейчас атака, всем приготовиться! К бою! – но нет, после артналета все стихло, никаких атак, бросков, танковых нападений. Успокоились финны. Не хватило, видать силёнок у финна. Успокоились. А немец что, немец педант, немец ночью спит. Ночь есть ночь, спать надо ночью. Не до атаки, не до войны.

Только вздремнули было, новый огненный вал, небо светлее света, но это уже наши, уже наш артналет, светящиеся трассы прямо над нами, туда, да вот они, окопы финские, даже разговор их слышим, падают снаряды на самые передовые позиции, ложись! как бы своих не прихватило, все дрожит, колышется, пылает. Но только уже у них, на их позициях, в их траншеях, окопах, ячейках, на их наблюдательных, командных, укрепленных и, какие у них там еще есть, пунктах.

Два часа, два часа огненного шквала, крика, боли, смерти.

«Земля разверзлась и упал на нее, грешную, огненный смерч»… Наконец все стихло, оказывается уже светло, день, а мы думали утро, но даже здесь, у нас, сумрачный северный свет режет глаза до боли, после ослепительной вспышки артналета. Мы ослеплены также, как и немцы с финнами, окопы-то рядом, ну двести-триста каких-нибудь метров, и мы их видим, и они нас, оглушены и ослеплены одинаково.

Но вот что-то зашелестело, вскрикнуло, зашевелилось. Пошли… Наши, атака, издалека нахлынувшее – а-а-а…

Нам и стрелять-то некуда. Но нет, получаем точные цели, огонь!.. Сколько же длится эта круговерть, где наши, где мы, где немец, то с одной стороны – а-а-а, то с другой нарастающий стрекот автоматной стрельбы, но бой идет по строгим правилам, и кто-то точно все знает, и кто, и где, стволы минометов раскраснелись, мы уж боимся, полетит ли мина, но все по прежнему напряжено – огонь! Огнь!

Я очнулся от нехватки воздуха, рот мой забило снегом, не чувствую одной ноги. «Неужели оторвало?», меня тащит куда-то Мишка.

– Мишка, – хриплю я. – Куда?

– Потерпите, товарищ старший лейтенант, сейчас доползем, в медпункт вас приказано.

– Что у меня, ноги целы? Не чувствую ноги я, Мишка, что, оторвало?

– Да целы, целы вы, товарищ старший лейтенант, потерпите, сейчас доползем, подняться не дает немчура проклятая, видите вон, везде так и трассируют, голову едва поднять можно. Потерпите, теперь уже скоро, слышите? Вон и разговоры в окопах. Нам бы только до окопа, там помогут.

– Мишка, замереть! Ты что, гад, не слышишь, это же финны, они галдят, ты куда меня тащишь, пристрелю, собака, сам застрелюсь, но и тебя не пощажу!

– Тихо, Александр Петрович, тихо, финны, слышу, заблудился в этой круговерти огненной, тихо, товарищ политрук, уйдем, не привлечь бы, сейчас, развернусь, хорошо, снег глубокий, уйдем, Александр Петрович, терпи, прости Христа ради, недоумок я проклятый, услышал голоса, думал наши, потерпи, вот так, теперь уйдем!

Тут я потерял сознание и очнулся уже в палатке медсанчасти. Мишку тоже ранило, но он дотащил меня и сдал санитарам. Спасибо ему, жизнью обязан, поправлюсь – найду. Уж я его не потеряю.