Текст книги "Донос"

39

Домой Олег привез меня на своей машине. «Жигуленка» мне не вернули, когда я спросил, могу ли забрать машину, следователь ответил, что он ее еще не смотрел, ему надо убедиться, что там ничего не спрятано – в общем очередная чушь, отговорка, что им далась эта старенькая, выпуска 1976 года, машина, мне до сих пор непонятно.

Встретились мы с женой у калитки, ни о чем не говорили, обнялись молча и долго так простояли – все было ясно без слов.

Дети уехали, мы остались вдвоем, тогда-то она и рассказала, как ее преследовали, оскорбляли, как над ней буквально издевались Катков и его команда.

За домом установили слежку, телефон прослушивался, Катков постоянно рвался в дом – «мне надо показать вам одну бумагу!». Жена его не пустила.

– Покажите постановление на повторный обыск!

– Да я на вас ОМОН напущу!

– Напускайте, я знаю, что вы все можете, все в вашей власти, но домой я вас без детей и адвоката не пущу.

– Ничего, дождетесь, мы выгоним вас обратно в вашу Якутию, что вы сюда приехали, жили бы в своем Мирном!

– Ну вот, видите, вам уже дали право определять, кому где жить! Я же говорю, вы всесильные, вы можете все.

Сама с утра из дому уезжала к внукам – родители их большую часть времени проводили в Нижнем. То с передачей, то у адвоката или у следователя.

В деревне, вокруг дома и на дорогах, Катков расставил посты из своих людей – раз добровольно не пускает, подкараулим, когда будет возвращаться и зайдем в дом вместе с ней, куда она денется.

Возвращаясь, жена проезжала на одну остановку дальше, внимательно с горки осматривала местность, засекала, где расположены посты, обходила их задними тропами. Перебиралась с большим трудом – женщине под шестьдесят! – через высокий забор, и заходила в дом. Постовые так не разу ее не заметили.

Это продолжалось до середины декабря, посты сняли, когда стало известно, что меня освобождают.

Зачем они так рвались в дом? Ясно – подбросить компромат, «вещдоки», пограбить хорошо обставленный дом северянина. Как ограбили офис. Невдалеке постоянно дежурила грузовая автомашина. Постовые оставались дежурить и на ночь, в доме у соседа, жена из окон хорошо видела этих «дежурных».

Оперативники не ограничились слежкой за домом – преследовалась вся семья. Вызвали на допрос сына.

– Расскажите всё о преступной деятельности отца.

– Никакой преступной деятельности отца я не знаю, ее не было, всё, что делал отец в компании, всё проводилось в рамках закона.

– Ну что ж, посидите, подумайте, изложите на бумаге всё, что вам известно. Два часа вам хватит, за это время мы получим постановление на ваш арест и увезем вас в «Бутырку».

– Я готов, но при условии, что вы выпустите отца. Посадите меня вместо отца, он болен, немолод, ему долго не выдержать. Вы потом установите, что он ни в чем не виноват, но будет поздно, вы загубите человека.

– Не волнуйтесь за отца, о себе побеспокойтесь, вам придется сидеть самостоятельно, за свои грехи.

– Никаких грехов у меня нет и не было. – И таким образом в течении шести часов, беспрерывно, с постоянным запугиванием, даже звонки кому-то по телефону.

– Ну что там, долго нам еще ждать постановление на арест? – И для Саши – сейчас принесут, постановление уже подписано.

Но так ничего и не дождавшись, через шесть часов беспрерывного допроса, вынуждены были сына отпустить.

– Подпишите протокол и можете быть, свободны – пока.

Вызывали и допрашивали зятя, пришли с обыском на квартиру дочери. Дома был один несовершеннолетний внук, это никого не остановило, пригласили понятых, но тут появилась Нина Александровна, успела приехать из осажденного дома. Сразу к телефону.

– Вы куда это собираетесь звонить? – Катков был с опером из Нижнего. Тот, правда, молчал, записывал что-то, составлял протокол. Катков же буквально наслаждался своим безнаказанным хамством.

– Я звоню своему адвокату и пока он не приедет, производить обыск не дам.

– У нас есть постановление прокурора!

– Вот, адвокату его и покажите. Что это у вас за постановление и почему можно обыскивать квартиру дочери, если вы арестовали отца.

– А что, в Москве у вас есть адвокат?

– Конечно, мы убедились в вашей «порядочности», пришлось и в Москве нанять адвоката. Вот, ему вы все свои постановления и покажете. А пока побудьте на кухне. В квартиру я вас не пущу.

– Вы ответите за свое самовольство, за сопротивление правоохранительным органам.

– Это вы-то правоохранительные, вы, рвущиеся в дом, хозяина которого арестовали? Обыск в доме производили, что вы там еще хотите делать, зачем постоянно дежурит автомашина? Зачем вокруг дома установили посты?

– Это не наша машина, может, на вас «бандиты» наехали, откуда мне знать, мы не дежурим, а вот закончим здесь и поедем с вами в дом, нам нужно показать вам одну бумагу.

– Если не ваша автомашина, бандитская, как вы говорите, вот я их и не пустила, чего же вы возмущаетесь? А бумагу покажите здесь, вот сейчас адвокат приедет и покажите. Зачем обязательно в дом? В дом вы сможете зайти только в присутствии детей и нашего адвоката.

Катков от волнения вспотел, аж потекло под носом.

– Вы, молодой человек, с женщиной разговариваете, так хоть «сопли» вытрите. Офицер, наверное, ведите себя прилично.

Соседи отказались быть понятыми, Катков пригласил кого-то с улицы, но тут вмешался Маслов, опер из Нижнего. Тот-то сразу понял, что всё, что они здесь «вершат» – сплошное беззаконие!

– Пойдем отсюда, она нам еще не такого наговорит.

– Хорошо, мы уйдем, но вместе с вами, Нина Александровна, поедем сейчас к вам в деревню.

– Никуда я не поеду, я не могу бросить внуков одних, родители уехали в Нижний к деду, посетить его в тюрьме и передать продукты, мы ведь знаем как вы его там кормите.

– Ну, тогда мы вас вызовем в Управление.

– Вызывайте, арестуйте меня хоть сейчас, если есть у вас такое право! Но нет у вас ничего, ни постановления, ни разрешения, «блефуешь» ты, лейтенант, было бы у вас хоть что-нибудь, вы никогда бы не ушли отсюда. А теперь прощайте, или дождитесь адвоката, только не в квартире, мне внуков кормить надо, а они видите, напуганы, так что попрошу подождать где-нибудь поблизости, но – вне квартиры.

И оперы ретировались. Больше не появлялись. Но осаду дома не прекратили.

Арестовали дом, квартиру дочери и квартиру, в которой живет сестра. Правда, сестра сама попросила арестовать квартиру, в которой живет. Чтобы не выплачивать за нее деньги, даже за коммунальные услуги, зачем? За аренду она и так уже много лет не платит. Подождут и коммунальные выплаты. А там глядишь – «квартира нам достанется! Кто у меня ее заберет, если брата не будет! А ему поделом, умнее будет, теперь уж все равно, раз посадили не выпустят. Да еще и лучше, если не выпустят, а еще лучше, если б он и совсем исчез, я тогда такой «хай» подниму – вот, брата не стало, они, его «родственнички» и сестру хотят загубить, из квартиры, что брат дал, гонят!..».

Но могла ли она, родная сестра, ходила за мной, как веревочкой привязана с самого детства, могла она сама решится на такое предательство? Не верю. Не она это, что-то произошло, чего я пока не знаю. Кто-то подбил ее на это, надоумил. Может, подкупил? Пригрозил?

А может, кто-то заставил?

Нина приехала к ней сразу после моего ареста.

– Вера, ты же знаешь, денег у нас нет, Юре надо помогать, ты знаешь, сколько мы заплатили за эту квартиру. У тебя таких денег тоже нет, но сколько ты сможешь заплатить?

– Конечно, конечно, Нина, о чем ты говоришь, мы уже советовались, наскребем пятнадцать тысяч, больше пока нет, хватит этого?

– Конечно, хватит, договорились, я тогда завтра же заверяю у нотариуса на тебя доверенность, и оформляй на себя квартиру, а деньги когда можно забрать?

– Отдадим сразу, как только оформишь доверенность.

Доверенность была готова через два дня. Позвонила Вере.

– У меня все готово, приезжать?

– Ишь, какая ты быстрая, у меня нет таких денег, я же не ворую.

– Ты что же, мне воровать советуешь?

– Ничего я не советую, денег у меня таких нет, а чья квартира будет – суд разберется! Иск на вас мы уже подали. – И все это грубо, резко, с ненавистью.

Что произошло между двумя разговорами?

Не могли, ни она, ни тем более ее бездельник сын, всю жизнь, вот уже скоро сорок лет, а все еще живет за чужой счет, не заработал еще ни гроша ни себе, ни матери, не могли они пойти на такой разрыв. Вначале мои подозрения пали как раз на сына, подумал я, что это его установка и его очередная попытка ухватить «на халяву». Но поразмыслив, пришел к выводу, что нет, «мелковат» он для таких решений. Трусоват. Тут есть кто-то еще. Властный, жесткий и главное с деньгами. У кого есть чем заплатить. Бесплатно на предательство не идут. Даже в таких ситуациях. Хлопотно это и опасно.

И уж ясно, по чьему-то приказу они дали судье «наводку» и на квартиру Светланы. А что, вдруг и здесь удастся собрать «пеночки»? Уж больно эта Светлана активно ведет себя вокруг отца! Поунять бы надо! Припугнуть!

У судьи, подавая исковое заявление (что «искать»? плати за аренду и живи), Вера разволновалась:

– У них же еще одна квартира есть, у дочери, я и адрес знаю, как мне ещё с той-то квартирой быть?

Судья строго одернула.

– Не знаю, как вы будете еще и с «той-то квартирой», но мне больше ни жалоб, ни заявлений не пишите, не приму.

Сестра написала следователю.

Неужели, ради получения в Москве квартиры «на халяву» сестра смогла бы «добить» брата родного? Нет, не верю. Кто-то очень хотел это сделать ее руками. Кто-то ловко управлял растерявшейся и доверившейся женщиной.

Дурные люди. Не понимают, если не будет брата, то уж точно из квартиры их выгонят. И без всякого суда.

Если, конечно, все это затевалось ради квартиры. Квартира стала мгновенно не нужна, как только меня выпустили. И сестра вместе с сыном срочно уехали, даже не оставив адреса. Куда? На какие деньги?

Да воздастся каждому по делам его…

* * *

Первый семестр прошел незаметно, учились всего два с половиной месяца – только в середине октября студенты вернулись с сельхозработ. Нас, естественно, в это же время вернули со «сборов». Знакомство с институтскими программами, плавно перешедшее в лекции, новые связи, новые друзья, жильцы по комнате в общежитии, все это ускоряло время.

Не успели как следует освоиться, а вот они уже и экзамены. За первый семестр.

Сессия далась легко, экзамены сдал без троек. В зимние каникулы пермские лыжники – студенты, уехали в Свердловск, на мои родные Уктусы. На зимние сборы и соревнования. Открытие зимнего сезона в Молотове удалось нашей команде, мы прочно заняли ведущие позиции в областном обществе «Наука». Нас с Юрой Мельниковым включили в сборную, студенты серьезно готовились к соревнованиям как в области, так и к Всесоюзным.

Лыжников студенческой сборной не особенно коснулись начавшиеся тогда, в 1954-м году, реорганизации в спортивных обществах – вместо многочисленных разрозненных и «самостийных», создавалось одно мощное студенческое общество «Буревестник». Студенты города поддержали эти преобразования, понимая все выгоды сильного перед слабым. На городскую студенческую сборную лыжников это никак не повлияло, ибо в отличие от других видов спорта – боксеры там или легкоатлеты, где начались переходы и переоформления из одного общества в новое и формирование новых сборных, у лыжников в «Науке» были действительно все сильнейшие, так что у нас сменилась только вывеска.

На Уктусе в январе проводилась гонка сильнейших лыжников Союза, мы заявились и двоих из команды к этой гонке допустили. Мне пришлось стартовать перед группой сильнейших, где первым, сразу за мной, через тридцать секунд, стартовал чемпион мира Владимир Кузин. Достал он меня быстро, но я долго и довольно успешно держался за ним, как он сам потом рассказывал – бежит и бежит какой-то пацан, я уж начал нервничать, думаю, плохо бегу, ускоряюсь, а он все за мной, завел меня пацан, еле оторвался. Кузин ту гонку выиграл, но потом нашел меня, расспросил кто да что, подарил камышовые палки, я с ними бегал всю свою лыжную жизнь. Они и сейчас у меня хранятся, как реликвия.

На Уктусе я знал все дороги, тропы и тропинки, бегал там и летом, и зимой, и осенью, тащил там на себе однажды, почти восемь километров, по целинному глубокому снегу, одну талантливую девушку из горного института, со сломанной ногой – упала неудачно на крутом спуске. Выбиваясь из сил, дотащил таки ее к подножию трамплина, где ждала вызванная тренером «Скорая», я долго потом не мог прийти в себя от страшной усталости, сидел, никем невидимый, на пороге уктусской избушки, что под трамплином, с онемевшими от перенапряжения ногами. Спасибо хозяйке, вынесла крынку свежего молока, я проглотил его залпом, будто это не литровая корчажка, а обычный чайный стакан.

Много там было чего на Уктусе.

Скучал я по Свердловску, по своим друзьям, что все остались здесь, в Свердловске, по Уктусу, по лыжне, такой родной и знакомой. Связался с друзьями, они договорились с руководством горного института, те пообещали, что со следующего учебного года я буду учится в Свердловске, тогдашней столице лыжного спорта. Да и дома все таки до Режа еще не было автомобильной дороги, но и на поезде мы тратили на проезд не более двух часов.

Ребята в Перми, в студенческой группе, не без чьей то «подсказки», решили придержать меня и предложили избрать секретарем комсомола. Я категорически отказался, возникла конфликтная ситуация, дело перешло в институтский комитет, но там меня поддержали. Не сразу, правда, нашелся один ретивый – «билет на стол!» – но секретарь, да и остальные члены комитета его одернули – «у парня есть конкретная цель, надо поддержать!» – на том все и закончилось.

Еще одно событие, «на прощание», случилось со мной на зимней Мотовилихонской лыжне. Как-то, близко к вечеру, качусь спокойно по накатанной лыжне, вдруг слышу – детский плач. Сразу за поворотом вижу – бредет по бегущей рядом с лыжней санной дороге пацан, не более трех лет, в слезах, в соплях, но с санками, вцепился в них и упорно тащит за собой.

– Ты чей, – спрашиваю, – откуда, как сюда попал?

Не может пацан ничего вымолвить, губы свело от испуга и холода, и не плач у него, а стон.

– Ты успокойся, теперь уж никуда не денешься, найдем твой дом, успокойся, говорить можешь? Ну-ка, отвечай, только спокойно – давно идешь?

Кивает головой, снова мычит, сказать ничего не может. Начал я размышлять – впереди, километрах в восьми, есть деревня, но так далеко уйти он не мог, да и, скорее всего, как пацан вышел из дому, покатился куда-то, так прямо и идет. Позади, по санной дороге, есть хутора, три-четыре усадьбы. Скорее всего – оттуда. Прямо так и «топчет» по санной тропе, как вышел, так и идет. Может, в деревню к кому-то направляется?

– Ты успокойся, и не плачь, я тебя довезу домой, ты только скажи, ты где живешь, там? – показываю я в обратную сторону.

– Т-а-м, – в растяжку выдавил пацан. Уже проще, теперь мы знаем, куда направляться. Спрятал санки в кусты, сделал пометку из ветвей, посадил пацана на загривок, поехали по дороге. Морозец – градусов двенадцать, замерз бы пацан! Что интересно – санная дорога близко к лыжне подходит только в этом, одном-единственном месте, значит, не суждено было пацану погибнуть, именно в этом месте и в это время встретились мы.

Пацан на шее немного согрелся, повеселел, что-то заговорил.

– Ты, парень, сиди смирно, не крутись, мне не удержаться, упадем еще и побьемся, мать-то что тогда скажет нам? – Повеселел, смеется.

Вскоре показались домики, у дороги люди, что-то кричат, машут руками. Значит здесь, правильно идем.

Пацана собрались искать по лесным дорогам, следов в сторону от санной дороги нет, значит не ушел в лес, идет где-то по дороге, вот и распределяются люди – одним туда идти, другим в обратную сторону.

– Мама! – вдруг звонко закричал пацан и аж подпрыгнул на моей шее.

– Ваш? – спрашиваю, подъезжая.

Нас окружили – что, где, как? Зашли в избу, чай, мужик изловчился с чаркой, но я решительно отстранил рукой.

– Да куда ж ты, дурной, они ж спортсмены, куда ты со своим самогоном! – у матери радость, так вся и светится.

– Заезжай, Юра, всегда рады будем, обогреешься, чайком завсегда угостим.

Так и рос где-то рядом с нашей лыжней мой «лесной крестник». Расти, мальчик, будь счастлив, настойчив и радостен.

40

«Я сижу на крыльце-веранде своего дома. Осень. Вечер. Темнеет, как всегда в конце осеннего дня, быстро. Небо закрыто преддождевыми, нет, даже предгрозовыми, тучами. Воздух посвежел. Погода – не по-осеннему жарко. После жаркого, спертого дневного зноя приятно повеяло прохладой. Я сижу, полузакрыв глаза, отдыхаю, наслаждаюсь свободой. На темном небе очень медленно, как-то издалека, появилось слабое свечение. Оно медленно приближалось. И вдруг ярко вспыхнули, как будто кто их включил, три светящиеся точки, три пористых кучковатых облака. Они стремительно приблизились из глубины черного горизонта и зависли над нами. Облака казались бесформенными, но привлекали внимание своим непривычно ярким для темного вечернего неба, свечением. С зеленоватым оттенком, они выглядели так, как будто их кто-то подсвечивал сверху. Постепенно они стали походить на мягкие, свободно разложенные для отдыха, воздушные подушки. И среди этих подушек стал постепенно «проявляться» какой-то образ. Вначале появились неясные черты лица. Но вот все четче формируется это лицо и на небе, среди этих подушек четко вырисовывается образ Христа. Именно таким, каким мы привыкли его видеть на иконах. На плечах его выделялись яркие золотые одежды. Тучи неожиданно расступились, вокруг Христа прояснилось синевой чистое небо. Христос смотрел на Землю величественно и строго. Через какое-то время он сделал движение, как будто хотел что-то сказать. Я машинально, скороговоркой прочел «Отче наш…», и только после этого вспомнил, что всегда, там, в тюрьме, в трудные моменты я читал «отче наш», но по бумажке, я не помнил молитву наизусть. Я машинально закрыл глаза, прошептал про себя «Господи, прости прегрешения наши», а когда глаза открыл на небе ни образа, ни светящегося облака, на котором сидел образ Христа, уже не было.

Но оставалось еще два, таких же освещенных и таких же ярких, как будто их освещало само Солнце, облачных островка. Правое от меня облако легко держало на себе голый череп. Именно такой, как он есть в музеях на плечах костистых скелетов. Череп был чуть-чуть развернут на запад, его глазницы слегка светились, но я не мог видеть, есть ли что живое в этих глазницах. С запада надвигалась большая черная туча и этот череп вдруг стремительно, броском стал погружаться в эту тучу и исчез прямо на моих глазах. Вместе с этой черной, грозовой тучей.

А в центре всего этого «видения» в обширном нагромождении легких, ярко освещенных подушек из белых облаков, стал вдруг «проявляться» и основательно устраиваться на этих воздушных своих подушках, как на собственной мягкой и обширной постели, солидный, седой Старец. Он развалился на облаках-подушках в позе Зевса, как тот изображен в Лувре. Слева от Старца появились какие-то фигуры, лица, образа, а справа снова медленно и величественно «проявился» Иисус Христос, в тех же золотистых, пышных одеждах. И – чудо! Старец медленно развернул голову, устремил взгляд на землю – и улыбнулся. Улыбка задержалась. Старец, все так же глядя на землю, улыбался несколько минут и на землю нахлынуло восхищение. Восхищение и трепет.

Старец некоторое время оглядывал еще землю, добродушно и приветливо улыбаясь, затем стал неспешно укладываться на своих облаках-подушках и медленно исчез вместе с этими подушками. Окружающие его облака стали меркнуть, тускнеть, темнеть, но в самом верху затухающих облаков снова возник образ Христа. Он посмотрел на Землю, на всех нас, сидящих на крыльце и исчез стремительно, не затухая – исчез, будто все возникшее «видение» кто-то выключил. Исчез образ Христа и так же стремительно, мгновенно исчезли все светящиеся облака.

На небе бушевала гроза, раскатистый гром содрогал окрестности, молнии полосовали наступившую темноту. Я начал протирать глаза. Мне не верилось, что вот, только что, здесь на этом грохочущем небе развернулось такое странное и такое величественное Видение.

Я и не заметил, что на крыльце давно сижу один, дети и внуки, остерегаясь бушующей грозы, давно укрылись в доме, лампочки и на крыльце, и в доме погашены, телевизоры выключены, а на меня словно нашло какое-то оцепенение, я сижу, под впечатлением увиденного, я не могу пошевелиться. Хотел крикнуть, позвать, кого-нибудь, но голоса нет, я без звучно открываю рот, никто меня не слышит. Нет ни неба, ни света, одни тучи и полыхающие молнии. И вдруг все также неожиданно наступает тишина. Все вокруг меня исчезает…»

* * *

Проснулся и не могу понять, где это я. Вокруг стерильная белизна, небольшая комната, на четыре кровати и нас, мужиков, четверо.

– Очнулся? Тут такой переполох из-за тебя, ты ведь, как знаешь, не просто спал, а целых двое суток проспал – Старик лежит на спине, повернул ко мне голову. – Скажу врачу, они просили сообщить, как очнешься.

– Где это я?

– Как где, в реанимации, где ж еще. Тебя и привезли-то в беспамятстве. А потом – спишь и спишь, врачи уж забегались. Ну да, слава богу, очнулся. Звать, что ли, врачей-то? Тут вот и кнопка есть.

– Подожди, дай очухаться, осмотреться.

– Ну давай, осмотрись.

В палату вошли трое врачей, заведующая отделением, лечащий врач и ассистент заведующей.

– Как себя чувствуете?

– Нормально. Долго я пролежу?

– Вы куда-то спешите?

– Да мне после Нового года надо в Нижний ехать.

– Забудьте вы пока про поездки. Месяца на два. А может, и подолее.

– Но мне нужно, доктор.

– Ладно, ладно, успокойтесь, время у нас еще есть, давайте пока полечимся, там видно будет. – И начала диктовать что-то врачам. Я уснул снова.

Уезжая из Нижнего, я дал слово следователю, что вернусь. К седьмому января. И теперь сослаться на болезнь, даже если это инфаркт, не в моих правилах – ясно, что все это будет понято как уклонение.

С другой стороны, врачи правы – можно до Нижнего и не доехать. Что ж, решили мы с домашними, пока лечимся, там посмотрим, созвонимся с адвокатом, со следователем, найдем решение.

Через несколько дней мне стало легче, меня перевели в общую палату и я снова обратился к врачу с просьбой о выписке – мне не хотелось «увиливать» от хода следствия. Лечащий врач категорически возражала, я обратился к заведующей кардиологическим отделением, снова отказ, тогда я спросил напрямую – что я должен сделать для выписки?

– Больной, неужели вы не понимаете, что речь идет о вашей жизни? Сейчас вы полежите месяц, ну два, долечитесь, а если прерваться сейчас, вы же потом из больницы не будете вылезать, это же не простуда, это сердце, теперь вы вечный его заложник. Что там у вас за дела такие, что вы готовы так рисковать – не только здоровьем, а возможно, и жизнью?

– Мое слово, я обещал приехать и я приеду.

– Тогда пишите расписку, что вы уходите из больницы по собственному желанию, несмотря на наши возражения. Заявление пишите на имя Главного врача, сама я решить ваш вопрос не просто не могу, я категорически возражаю.

Я написал расписку, заявление и на следующий день уехал домой. Седьмого января я был в Нижнем. Конечно, меня сопровождала жена, адвокат все знал от Светы, следователь встретил меня с сочувствием и с некоторой опаской – как бы не случилось чего, не умер бы при допросах. Хотя, что там было еще допрашивать, понятия не имею, всё обо всем я уже давно рассказал, но вопросы, как двойняшки, все повторялись и повторялись. Ясно, что у следствия, у обвинения, у «заказчиков» всего этого судебного «дива» что-то не ладилось, не складывалось, не связывалось.

– Давайте, Георгий Александрович, мы Вас устроим в наш городской кардиоцентр, это солидное учреждение, пользуется заслуженным уважением и не только в нашем городе, подлечитесь там, а мы параллельно будем продолжать нашу работу.

– Если лечиться, так в своей больнице – я там в компьютере с восьмидесятых годов, со всеми своими органами и болячками. Но не думаю, что у нас с вами много осталось работы – все, что я знал, я рассказал, больше ничего добавить не могу, все бухгалтерские и банковские документы у вас, остался следственный анализ и подготовка дела в суд. А до суда у меня еще будет время подлечиться.

Закончив следственные мероприятия, допросы, очные ставки, следователь отпустил меня домой и больше нам с ним встречаться не пришлось.

В 1999 году девять месяцев пролежал я в больнице. В 2000 – семь.

В декабре 2001 года я получил постановление о закрытии уголовного дела.

Следователь лично проследил за тем, чтобы внесенные под залог деньги были возвращены.

* * *

В Свердловск перевелся спокойно, быстро. Лыжников в горном тренировал тогда Белоносов Борис Захарович, в команде его звали БЗ. Сам бегал неплохо – один из лучших лыжников России, он был талантливым тренером, команда горняков выступала сильно, стабильно, была одной из сильнейших не только в Свердловске, но и среди команд технических Вузов Союза.

В Свердловск, на Уктусские горы приезжали тогда, в пятидесятые годы, лыжники не только наших Советских республик, но и из многих стран Европы.

Открытие лыжного сезона в Свердловске проводилось в начале декабря, в этих первых соревнованиях участвовали и зарубежные команды, находящиеся там «на сборах».

Открывался сезон эстафетами 4х10 км. И всегда эти соревнования становились международными – участвовали с нами чехи, немцы, поляки и все те команды, что свою подготовку к серьезным зимним стартам проводили в Свердловске.

Команда горняков зачастую была в призерах, а порой и выигрывала. Если на первых этапах намечалось отставание, немедленно стартовал БЗ и отыгрывал потерянные на предыдущих этапах секунды. И это случалось неоднократно. Был даже случай, когда на третьем этапе наш парень «завис» и пришел одиннадцатым. БЗ принял эстафету, обошел восемь участников и финишировал третьим. Призовым.

В институте его уважали, в команде верили ему и любили. Вот в такую команду попал я из Перми. На первой же прикидке БЗ остался доволен и зачислил меня в команду. Вскоре я был в первой, «эстафетной», четверке.

Техника у меня всегда была неплохой, но как бежал Женя Усольцев – это надо было видеть! Мы часто тренировались вместе. Он останавливался на затяжных подъемах и следил за моей работой. Затем на техническом кольце Женя показывал на мои ошибки – сильно закрепленную поясницу. Женя, с его гибкостью, легко демонстрировал тонкости выпукло-вогнутого попеременного перемещения спины и правильного удержания центра тяжести. Над этим мы с ним работали вместе.

Уже на следующий сезон я стал вторым среди Свердловских студентов на 15-ти километрах, третьим на тридцатке, на Всесоюзных соревнованиях Минвузов стал четвертым. В наших институтских соревнованиях мы попеременно делили победы с Геной Лебедевым.

Выиграли мы в тот год и гонку патрулей среди команд города. Было тогда такое спортивное соревнование – гонка патрулей. Проводилась эта гонка в ближайшее к 23-му февраля воскресение, проводилась в честь праздника Советской армии, под патронажем Военкомата. Организацию проведения этой гонки в институте брала на себя Военная кафедра.

Дистанция – 20 километров, на себе – карабин и двадцатикилограммовый мешок с песком. Стрельба из карабина на одном огневом рубеже, пять выстрелов, за промах – две минуты штрафа. Эта гонка патрулей – предшественник нашего российского биатлона.

Военные обставляли гонку торжественно, солидно. Перед ответственной гонкой с утра есть как-то не хочется – волнение перед гонкой всегда, а при волнении не до обильных застолий. Но военные с утра заказывали в институтской столовой обильный завтрак на всю команду, студенты «нахаляву» переедали и в гонке случалось всякое.

Вот и в тот, победный день, нас обильно накормили, ребятам было уже не до гонки, сытые до отрыжки они не спешили с лыжной смазкой, а уж о разминке и вообще думать не хотели.

Появляется БЗ, сразу все понял, он же просил на кафедре, у военных, покормить ребят не до, а после гонки.

– В глазах у вас лень и сытость. Вам сегодня не до соревнований. Или вы сейчас, до старта, пробежите «пятерочку», на прикидку, или я снимаю вас с выступления.

– Без амуниции?

– Нет, с полной выкладкой. – И дает общий старт.

– Юра, иди замыкающим, посмотри там, кто и что.

Вскоре действительно, один от переедания захотел в кусты.

– Ты что, с ума сошел? БЗ дал контрольное время, не уложимся – снимет с соревнования!

– Не могу, Юра, обкакаюсь, подстрахуй.

– Хорошо, давай винтовку и мешок, быстро «опростайся», налегке догонишь нас, ладно, пока я понесу твою загрузку, но только – быстро, «дристани» и вперед!

Через пару километров он нас догнал, в задание мы уложились, до главного старта оставалось еще часа полтора, мы растянулись на лежаках в своем домике, на Уктусах мы снимали домик, ребята по одному сбегали в туалет, к главной гонке все были готовы.

Вот такой он был, наш БЗ.

В общем, в команду я вписался, освоился, вскоре меня даже избрали председателем лыжной секции института.

С учебой тоже все было успешно, когда мы были в городе посещение институтских лекций стало законом, а имея на руках лекции, сдать экзамены не составляло особенного труда.

Лекции обязательно, в день их прослушивания, надо было прочесть – это закрепляло услышанное и легко вспоминалось при подготовке к экзамену.

Практические занятия и курсовые работы тоже давались легко, при этом в курсовых я всегда выполнял новые разработки – пусть тема была еще только в литературе, но в курсовых я обязательно применял такие литературные новинки, с практическими расчетами применительно к конкретному предприятию.

Все шло по задуманному и четко разработанному плану на перспективу, а затем, практика на Челябинских шахтах и тот злополучный палисадник в Коркино.

В Свердловск я вернулся согнувшись, разогнуться не мог – швы не давали мне разогнуться, они расходились и начинали «слезиться». Дело в том, что там, в Коркино, я не долечился, уговорил врачей выписать меня пораньше, сказал, что поеду домой, там полежу, полечусь, успокоюсь. А в дороге швы разошлись, «слезились» и не срастались.

Настроение было отвратительным. В Свердловске прямо с вокзала я поехал к БЗ домой – расскажу, думал, все сразу да и в деревню, на молоко, к родителям, они ведь еще ничего не знают.

У БЗ, при виде меня, аж слезы выступили от досады – он многое поставил на нас с Генкой.

– А ведь я догадывался о чем-то этаком. Ты перестал слать отчеты по тренировкам, зная твое усердие и дисциплинированность, я сразу понял, что-то случилось. И вот он ты, молодец, добился таки своего, с дурацким твоим характером, вечно до всего тебе дело, вечно ты лезешь в каждую дырку нахальной затычкой!