Текст книги "Донос"

22

Следователь вошел стремительно. Молодой, представительный, в гражданской одежде – костюм, галстук, кожаная куртка – все как у людей. Представился.

– Странное совпадение, – пошутил я угрюмо, – Владимир Викторович. И в Москве Владимир Викторович, опер из Управления, что провожал меня сюда к вам. Он утверждал, что со мной хотят побеседовать и что я сегодня же смогу вернуться обратно.

– Вот как, Вы что, очень спешите?

– Да. У меня в воскресение, завтра, день рождения. Приедут люди, многие издалека, хочу вернуться, потому и приехал на машине.

– Ну что ж, Георгий Александрович, все зависит от Вас, от того, как мы сможем понять друг друга, от того, как пройдет Ваша очная ставка с Джавабой.

– Спрашивайте, мне скрывать нечего.

– Вот что, Вы человек грамотный, чтобы не терять время на долгие расспросы Вы напишите все, что Вам известно, желательно как можно подробнее о ваших отношениях с Джавабой. С самого начала, с момента знакомства и до того как расстались. Сейчас Вы с ним работаете? Нет? А когда расстались? Два года назад? А сколько проработали вместе? Тоже два года? Ну вот об этом обо всем и напишите.

– Но в Москве я обо всем этом уже рассказал Каткову, оперуполномоченному и рассказал довольно подробно.

– Ничего, ничего, послушаем еще раз. Пишите, не торопитесь, вспомните все как можно подробнее.

Написал. Подробно, не торопясь, день за днем, с момента первой встречи и до самого расставания.

В комнате кроме следователя находился представитель Управления по борьбе с экономическими преступлениями. Так он представился. Вел он себя почему-то агрессивно.

– Пишите все. Мы про вас все знаем. Знаем сколько вы денег от Джавабы получили и как их тратили. Что, наездились по заграницам?

– По заграницам, как Вы выражаетесь, я наездился давно, задолго до встречи с Джавабой. И почему Вас это раздражает мне непонятно. Нас тогда контролировало КГБ, а уж они-то хорошо знали кто куда может ездить и зачем. И к моим поездкам претензий ни у кого никогда не было. А какие и когда я получал деньги от Джавабы тут, в этом документе, что у Вас в руках, описано подробно. Повторяю, мне скрывать нечего, все, что было, что я знаю, здесь все описано. Больше мне добавить нечего.

Прямо скажем, начало не очень приятное. Что-то они не договаривают.

Следователь долго читал и перечитывал мои признания. Затем они с опером вышли, их долго не было. Вернулись, вначале следователь, затем, через какое-то время и опер. В руках он держал уже ксерокопию моих «записок». Видно они советовались о чем-то с начальством.

– А теперь, Георгий Александрович, я должен составить Протокол официального допроса.

– Допроса в качестве кого?

– Я допрашиваю Вас в качестве обвиняемого. Предупреждаю Вас, что в соответствии с Конституцией Вы вправе… – и так далее по протоколу.

– Но ведь с этого и надо было начинать, еще до составления записки?

– Ничего, куда спешить, нам спешить некуда. Вы согласны давать показания без адвоката?

– Я же сказал, мне скрывать нечего, я готов дать показания.

Следователь с опером переглянулись.

– Вот это правильно, – вмешался опер, – адвокаты теперь дороги, да и что от них толку, если Вы хотите быть откровенным, говорить правду. Правда, она ведь и на следствии правда, – он весело рассмеялся. Странно, так же вели себя «оперы» и в Москве, узнав, что я готов с ними работать без адвоката.

Оба заметно повеселели, обмякли как-то, расслабились.

– Но Вы, – обратился я к следователю, – должны предъявить мне обвинение, в чем вы меня подозреваете, в чем конкретно я виноват?

– Это потом. Вначале давайте побеседуем, Вы ответите на некоторые мои вопросы. В зависимости от Ваших ответов и будет принято решение.

– Но я же все написал!

– Ну, нам кое-что необходимо уточнить.

– Что ж, задавайте ваши вопросы.

Ловушки я так и не заметил. Допрос без адвоката, без предъявления Постановления Прокурора. На что я надеялся? У меня незаконно устроили погром в офисе, разграбили его, произвели обыск в доме, практически арестовали и привезли сюда, в Нижний, фактически конфисковали автомашину, допрашивали в качестве обвиняемого – и все это без предъявления каких-либо разрешающих документов Прокуратуры, а я все играл в какие-то «поддавки», жил в каком-то нереальном, наивном мире. Что это, глупость, незнание законов?

Нет, наверное это годами вынянченная преданность системе, выработанная десятилетиями вера в нашу власть – они-де не могут ошибиться, разберутся, справедливость восторжествует! Или рабская зависимость от Власти, от самых сильных мира сего? Никуда, мол, от них не деться, все равно сделают как им надо! Всего здесь было понемногу, но главное все же, вера в справедливость родных Начальников. Пока именно тебя конкретно не коснется, никак ведь не поймешь, что именно они, эти начальники, по воле случая добравшиеся до власти, установили в стране этот беспредел.

Следователь в своих вопросах повторил все, что я описал в записке. И в моих ответах тоже прозвучали все описанные в записке события и факты.

– Подпишите. Вот здесь напишите «Записано с моих слов верно, мною прочитано». Подпись и число. Вот так. А теперь поедем с Вами в Изолятор временного содержания, на очную ставку с Джавабой. Сейчас выходим, садимся в машину, едем в ИВС. Джавабу туда приведут, в комнату допросов.

– Так я успею уехать в Москву сегодня? Следователь внимательно на меня посмотрел.

– Кажется, Вы еще не поняли, что происходит. Поймите, расследуется крупное мошенничество. Речь идет о миллиардах рублей. Похищенных. Дело на контроле у Министра. А Вы – о дне рождения.

Теперь-то мне понятно, что он думал. «Дурак или прикидывается? Или действительно еще не знает?»

У него в папке лежало постановление Прокуратуры о моем аресте, подписанное еще 16-го сентября. Мы вели наш разговор 19-го. Уже четыре дня я был юридически арестован!

А рассказываю ему байки про день рождения, гости, мол, родственники.

Святая наивность…

* * *

Утро выдалось тихим, светлым, безоблачным. Солнечные лучи ударяют прямо в лоб, в глаза. Они и разбудили. Рано еще, где-то около восьми.

Сегодня среда, девятое мая, торопиться некуда, можно поваляться в постели, понежиться. Днем с ребятами, после уроков – я то давно на каникулах, но ребята еще учатся, им еще с месяц надо учиться, но сегодня, после уроков мы решили устроить поход за мороженым. В городе совсем недавно появилось мороженое, в этаких деревянных бочках на колесах. Такую бочку можно увезти куда надо, поставить на самом бойком месте, и нате вам, кушайте на здоровье. Мороженое выдавливалось круглыми порциями из специальной такой баночки металлической, такой металлический ручной поршень – вафля внизу, вафля вверху, берешь этакий сливочный кружочек и облизываешь его по окружности. Сладко, вкусно. За неделю мы подкопили десятчиков и пятачков, вот днем сегодня и решили как следует полакомиться.

Но это днем, а пока рано еще, вставать неохота. Подкрутил звук у тарелки репродуктора. Какая-то торжественная музыка. И вдруг…

– Внимание, внимание! Работают все радиостанции… Передаем важное сообщение…

Проснувшись окончательно и осмотревшись, я увидел, что дома никто не спит. Нина сидит на кровати и напряженно вглядывается в репродуктор, Саша стоит у двери, прижал палец к губам:

– Тсс… тихо, слушайте внимательно…

– Победа, ребята. Война кончилась! – Все вскочили, обнимаемся.

– Ура-а-а… – Шум в коридоре, везде это громкое и радостное: – Ура-а-а!

Тут же по радио сообщили, что сегодня, 9 Мая объявляется праздник и день считается нерабочим.

В городе объявили бесплатное кино, бесплатные концерты, бесплатные спектакли в театрах.

Всенародные гуляния на площадях, в парке, на улицах. Уже в девять часов стихийно возникли митинги, сразу в разных местах – на площади, у проходных предприятий и организаций, в парке, у кинотеатров, у драмтеатра и, конечно, около Горсовета, где собралась огромная толпа, запрудила всю Советскую улицу, до самой площади, перекрыв всякое движение. Поздравления руководителей города, шум, ликования, беспрерывные Ура! Победа!

Мы, конечно же, побывали везде. На концертных площадках, в кинотеатрах, в парке, в драмтеатре. В Кургане тогда работал один из Московских театров, в этот день шел спектакль «Ромео и Джульетта». Дневной и вечерний спектакли. Мы побывали на дневном. Из театра вышли ошеломленные, восторженные, удивленные – как же так можно, все как в жизни, и все как в сказке. Долго я потом изображал в своем дворе сцены из этого спектакля.

А вечером был Салют! К тому времени к салютам привыкли, но в этот день салют принимался особым, празднично-торжественным, радостным. Победным. Ликовали все. Это потом, значительно позже, День Победы станет праздником со «слезами на глазах». А в тот, Первый Праздник, радость была всеобщей. Не забыты, конечно, голод, болезни, ранения, смерть. Но в тот день плакали только от радости – наконец-то, свершилось, мы победили, война закончилась, это сейчас главное, а помянуть и поплакать о погибших еще успеем. Теперь успеем.

Никогда – ни раньше, ни позже не было такого полного ощущения счастья и радости. Всеобщей. Весь город – как одна семья, все люди на улицах, обнимаются, ликуют, все восторженно приветствуют Салют Победы под не умолкающее – УРА! ПОБЕДА!

Так и весь 45-й год вспоминается праздничным и радостным. А к концу года приехал отец. Войну он закончил капитаном, стал заместителем командира батальона, продолжал служить на Украине, под Харьковом. Приехал за нами.

– Война закончилась, но служить поручено и, видимо, служить придется долго, надо жить всем вместе. Собирайтесь, поедем на Украину.

Следующая неделя прошла в сборах, отправка багажа, билеты у отца были оформлены заранее, так что все прошло организовано и быстро. Потом проводы, собрались друзья, знакомые, соседи. Все как положено на Руси.

С особой грустью и сожалением прощались мы с Семеном Прокопьевичем, нашим музыкальным Учителем и Воспитателем по жизни. Не будь встречи с ним, еще неизвестно, как развивались бы события в жизни пацанов нашей улицы в те тяжелые и опасные для пацанов военные годы. Он был нам всем – и учителем, и другом, и заботливым отцом. Скольких ребят спас он если не от верной смерти, то конечно от больших неприятностей и тягот.

Семен Прокопьевич посадил меня на свое знаменитое колено – ватные брюки, обшитые на коленках кожей, на котором он часто показывал мне какой-нибудь «стук», обнял, я прижался к его широкой груди. Долго молчал Семен Прокопьевич, глаза его увлажнились, сказал проникновенно:

– Жаль, Юра, расставаться с тобой, хотел из тебя сделать настоящего «ударника». Ты мог бы стать виртуозом, лучшим ударником Сибири, но что делать, жизнь направляет по другому. Ну да ничего, парень ты разумный, думаю, должно из тебя что-то получится дельное. Будешь «ударником» – «стучи», а не будешь, не переживай, главное Человеком будь. Везде, как бы не сложилась твоя судьба. Нас не забывай, напишите с Сашей, как устроитесь, что там за жизнь на этой Украине.

Уезжали мы в марте 46-го. Лежал я на средней полке, поезд шел медленно, с частыми остановками – то воды набирал паровоз, то загружали уголь – перебирал я в голове своей все годы этой тяжелой и радостной Курганской жизни.

Шел мне тогда десятый год.

23

Следователь. Владимир Викторович. Молодой, приятной наружности и приятного обхождения. Добрые, даже ласковые глаза, честный взгляд. Но когда вглядываешься в эти глаза, видишь затаившуюся хитрость. Эта хитрость сквозит и в вопросах его, и в замечаниях, сказанных вроде вскользь, уходит вроде от темы разговора в этих замечаниях, но, выслушав ответ, неожиданно ловко увязывает все с темой допроса.

Беседу ведет неспешно, уважительно, с постоянным противовесом жесткому оперу. И в то же время не вмешивается, не поправляет, когда на тебя начинают «давить». Кажется забывает, пропускает мимо ушей сказанное что-нибудь отвлеченно, но нет, в нужный момент напомнит, неожиданно и к месту.

Когда меня выпустили из тюрьмы, в долгой беседе без протокола вдруг спросил:

– Вы не озлобились, не считаете весь мир виноватым?

– То, что меня арестовали напрасно, по абсурдному обвинению, по ложному доносу понятно всем. И Вы это сами прекрасно знаете. Но нет, я не озлобился. Помните фильм «Место встречи изменить нельзя»? Там есть эпизод, когда герой Высоцкого – Жеглов – говорит – «Виноватых без вины не бывает. Ему надо было со своими женщинами пораньше разобраться», ну и так далее – помните? Вот и мне так же, с партнерами своими надо было пораньше разобраться, вот и не попал бы я в эту историю с происшествиями.

Он посмеялся, но промолчал.

А через некоторое время жена, Нина Александровна, она помогала следователю разобраться в наших бухгалтерских документах, так вот, она, в подобном же разговоре в сердцах упрекнула его – «да Вы сами знаете, что напрасно посадили Георгия Александровича. Не за что его было сажать в изолятор. Что он прятался от следствия, сбежать куда-то собрался?»

И тут следователь неожиданно сказал – Напрасно, Нина Александровна, в тюрьму никого не сажают. Помните, в кинофильме «Место встречи изменить нельзя» есть эпизод? – и почти дословно повторил мои слова. При мне. Запомнил, а было это месяца через три после нашего с ним разговора. Запомнил и в нужный момент использовал как щит. От упреков. А может – в подтверждение своей правоты.

Вот и на очной ставке вел следователь себя корректно, вопросы задавал спокойно, без «подначки», но уж больно какие-то «беззубые» вопросы. Где, когда познакомились, что делали в совместной работе, кто кому сколько денег передавал, кто кому сколько должен и т. д. Не спросил, кто отвечал за сделку, где и по чьей вине партнеры понесли потери, куда подевались деньги, были ли эти деньги, почему Джаваба подписывал документы, договора, контракты от имени нашей фирмы, то есть не задавал вопросов, определяющих степень виновности участников очной ставки. Видно было, что на этот счет у следователя, а скорее всего не только у него, принято твердое решение – независимо от результата очной ставки – посадить! Пусть прочувствуют, что это такое – тюрьма. Поэтому и вопросов, ответы на которые могли это решение как-то поколебать, на очной ставке не задавалось.

Джавабу увели, мне здесь же, в комнате допросов, предъявили Постановление на арест по странному по сути своей обвинению – получение векселей по фальшивой доверенности на сумму 7 миллиардов рублей.

Ну, во-первых, на первом же допросе выяснилось, что я никаких ни от кого векселей не получал.

Во-вторых, для получения чего либо, в том числе и чьих-то векселей никакой, тем более фальшивой, доверенности мне не нужно, как руководитель я работал без доверенности.

И в-третьих, если я давал кому-то доверенность, значит подписывал ее, а подписанная мною, как руководителем, доверенность уже не может быть фальшивой.

С какой стороны не взгляни, видно, что обвинения высосаны из пальца, или из чего там еще их высасывают. Таким способом можно ведь обвинить любого человека в чем угодно и посадить. Зашел человек, к примеру, в магазин, а вечером магазин этот ограбили. Но ты же там был – заявит следователь, составит постановление на арест, и арестуют. Прокурорам, видимо, безразлично, за что арестовать, лишь бы арестовать. Для расследования. На любой, предписанный следователем срок – сколько то следствие длится будет… А окажешься не виновным, ну что ж, выпустим, подумаешь, проблема. Не впервой.

Следователь быстро передал полагающиеся документы на мой арест дежурному по ИВС и исчез. Как будто никого, никогда рядом со мной и не было.

Тяжелая дверь предварительной камеры захлопнулась…

* * *

В Харьков приехали ранним утром. Перед нами, не видевшими «живой» войны, предстала картина страшная, пугающая.

Вокзал разрушен полностью. Но мусора и грязи нет, везде прибрано, вымыто. Пассажиров много, сидят прямо на чемоданах – скамеек на вокзале нет. Вокруг вокзала сплошные разрушения, на привокзальной площади сохранились воронки от бомб и снарядов. Вид города был ужасным. На стенах разрушенных домов сохранились полустертые, задымленные надписи на немецком языке, эти надписи почему-то пугали больше всего, наводили оцепеняющий страх.

За нами прибыла тяжелая, на резиновом ходу, телега, запряженная в пару лошадей. Мы проехали от вокзала до Главного штаба, это почти через весь город, и не увидели ни одного, хоть сколько-нибудь уцелевшего дома. Сплошные разрушения. Пустой, сожженный город поражал безлюдьем, неестественной для большого города тишиной. Резиновые колеса мягко катили по разбитой мостовой, телега так же бесшумно подпрыгивала на ямах и рытвинах, и эта «вселенская» тишина пугала нас, пацанов, до звона в ушах.

Наконец, доехали до Главного штаба.

Нас разместили в каком-то полуподвальном помещении, отец ушел устраивать дела, а мы, сложив чемоданы и тюки в небольшой полутемной комнатушке, пошли побродить по городу.

С наступлением дня город потихоньку оживал, в ларьках торговали патокой, как в Курганских бочках мороженым. Видно патока в те голодные годы являлась лакомством и скрашивала быт местных пацанов. Патоку покупали. Мы тоже купили попробовать. Тягучая светло-коричневая масса оказалась приторной и не вкусной. Торговали и жмыхом, это отходы переработки подсолнечных семян, твердые, но рыхлые спрессованные круги, от такого круга отламывали небольшие кусочки и сосали во рту, не так вкусно, как сытно.

На улицах появились куда-то спешащие угрюмые люди. Ни на кого не глядя, они быстро проходили или собирались небольшими кучками на трамвайных остановках, молча ожидая нечастых трамваев.

На улицах в полуподвальных или подвальных приспособленных помещениях открывались магазины с полупустыми полками, около них тихо собирались люди, ожидая, видимо, привоза продуктов. А над этими полуподвалами громоздились разрушенные или полуразрушенные стены с пустующими оконными глазницами заселенных когда-то домов.

Мы зашли в середину меж разрушенных стен одного такого дома, как бы во внутрь его. Зрелище было мрачным, провалы дома снизу казались заброшенными катакомбами, кое-где на стенах висели чудом уцелевшие картины, фотографии, а в самом верху, на сохранившемся уступе перекрытия, стояло абсолютно целое, темно-синего цвета пианино, на ветру полоскалась прижатая крышкой этого пианино кружевная салфетка.

От этого уцелевшего пианино, от развевающейся салфетки повеяло «потусторонним» холодом, нам стало по-настоящему страшно, мы быстро ушли и больше в такие дома не заходили.

Шел март 1946 года, война еще крепко сидела в украинских городах и селах, напоминая о себе неубранным мусором развалин и разрушений, грозно нависшими над оживающими улицами пустыми глазницами окон уцелевших стен когда-то живых и шумных домов, высокими печными трубами на пожарищах украинских сел и деревень, во множестве раскинутых среди пустынных, с вырубленными деревьями и садами, а потому далеко просматриваемых, израненных и опаленных плодородных украинских полей. Такие картины мы во множестве наблюдали из окон вагона, проезжая по богатой, но сожженной, разграбленной Украине.

Вернулся отец. Проездные и другие необходимые документы были оформлены и вечером мы отъезжали от остатков Харьковского вокзала, поездом Харьков – Балаклея, к месту службы отца.

24

Я остался один. В пустой небольшой, видимо предварительной или приемной, камере размером полтора на полтора метра, высокая, метров до двух с половиной, без окон, голые стены, сесть некуда, нет ни скамеек, ни лежаков, только стоять и ждать, когда вызовут и уведут в отведенную тебе тюремную камеру.

Дежурным пока некогда – суббота, начальство отдыхает, дежурные уютно сидят за квадратным столом. Жаркая, с шумом и веселым смехом, азартная битва на картах. Не будут же они, право, при такой занятости заниматься одним «арестантом», «вот погоди, к вечеру соберут по городу всех попавших в этот день нарушителей, тогда и займемся всеми, и разместим по первому разряду, места есть, слава богу, здесь не тюрьма, где арестантов по пять-шесть человек на место. У нас «ИВС» – Изолятор временного содержания – отсюда можно еще и выйти, если не через три дня, то через десять, больше десяти здесь, у нас, не держат, а там или домой, если поймут, что не виновен, или в тюрьму, в Следственный изолятор, СИЗО, там можно сидеть долго, не только до конца следствия, но и до суда».

Но суды перегружены, пока дойдет очередь до тебя, могут пройти не месяцы – годы. Правда, если суд признает тебя виновным – годы отсидки в Изоляторе тебе пойдут в зачет, но если тебе дадут меньше, чем уже отсидел, или суд признает и вовсе невиновным, что ж, не повезло, будет впредь пострадавшему уроком – не садись, брат не в свои сани, берегись по жизни, осматривайся, не попадай по-глупому под горячую руку. Или – не под ту руку.

Наконец пришли за мной, провели в комнату досмотра, обыскали, отобрали поясной ремень, шнурки всякие, с обуви и с одежды, приказали раздеться догола, ощупали и осмотрели все, заглянули во все отверстия, включая заднее, тщательно прощупали одежду, содержимое карманов сгребли в один пакет, на деньги и часы составили опись, дали подписать – «одеваться и за мной».

Первое ощущение в камере – это никаких ощущений. Общая предварительная камера. Довольно большая комната, примерно четыре на четыре метра, окон нет, только вверху небольшая отдушина, закрытая снаружи металлическим листом. Большую часть площади занимают сплошные деревянные нары, как полати в деревенской избе, только на уровне пола, ну, может, чуть выше, на полметра. На этих нарах-полатях и сидят, и едят и спят вповалку, не раздеваясь, все вместе, рядком. Бывает и в два ряда, если насобирают много людей. Но день на день не приходится, в субботу и воскресение, в мой день рождения, задержанных было немного, все уместились в один ряд.

В углу напротив нар – «параша» и умывальник. Небольшое свободное пространство вдоль нар, около полутора метров шириной. По этой дорожке я и вышагивал всю первую ночь, ошеломленный происшедшим.

В голове шумело, спутанные мысли лезли в голову и били по мозгам, словно молот по наковальне. По ушам чувствую, что поднялось давление, начинают мелко дрожать мышцы левого предплечья, губы задеревенели, стали словно чужими. Такое бывает, когда очень замерзнешь, или когда чем-то обижен. Или перед сердечным приступом. Да, давление запредельное. Надо бы вызвать врача, но кто скажет, какое сейчас время? День, ночь, вечер? Попал я в камеру около семнадцати, сколько же здесь нахожусь? Ужин подавали около шести, я не брал, не до еды, чашки забрали через полчаса, час-два проговорили, знакомившись, что делать, жив не жив, а общаться надо, потом приводили новых людей и тоже – знакомства, разговоры – это, возможно, еще два-три часа, хожу я со своими бессвязными мыслями – ну пусть два часа, сколько же получается – нет, это абсурд, так время не высчитаешь, может, спросить в окно? Что в двери, с круглым, аккуратным таким «глазком», как же оно, окно-то, называется, да, может, постучать в «кормушку»? Черт его знает, можно ли – изучи сперва порядки и законы тюремные, как бы не попасть впросак, слышал раньше, или читал где-то, что за нарушение одного страдает вся камера, еще виноватым окажешься, ладно, доживем до утра, если легче не станет, спрошу у сидящего здесь ветерана, он здесь по его же словам, давно уже постоянный клиент, все знает, спрошу – как здесь вызывают врачей.

Может, уснуть? На нарах свободно, вечером привели человек пять, так что все разместились в один ряд, на голых нарах вповалку, кто на чем, на пиджачке, там, на рубашке, кого в чем взяли, под голову кулак.

Все молодые, пацаны просто! Во сне кто-то храпит, кто-то стонет, вскрикивает, с кем-то разговаривают.

Нет, уснуть не смогу с такими тяжелыми мыслями.

В камере есть старик, ему пятьдесят два года, а выглядит на все семьдесят. По его собственным словам гость он здесь частый, порядки знает, может помочь. Попадается он на мелких кражах, на вокзалах и пристанях, и даже показалось мне, что попадается специально, по-быстрому, после выхода из тюрьмы снова что-нибудь натворит, мелкое, его и забирают снова. Тюрьма для него, что дом родной – здесь и кормят и крыша, хоть и такая, а все же в доме, не под открытым небом. Человек тихий, не бузит, дежурные его знают и относятся к нему снисходительно, по крайней мере на второй день, когда курево у всех кончилось, он выпросил у дежурной какие-то окурки, из табака свернули цигарку и все понемногу покурили. Открыто порадовались, когда я от своей «доли» отказался, сказав, что не курю, даже как-то общительней со мной стали. Но это завтра, а сегодня голова разламывается не так от боли, как от несчастных, запутанных мыслей.

«Что же произошло, как же это могло случиться, кому все это надо, кто заинтересован в этой моей изоляции? Зачем я ехал сам, на своей машине, опер же недвусмысленно намекнул – могут закрыть. Да не намекнул – прямо сказал! Но Катков, он же сам, при людях заявил – не волнуйтесь, с вами только побеседуют, завтра вы вернетесь – и потом, перед самым отъездом, он сел в машину и еще раз все это повторил. «Я лично говорил со следователем, он подтвердил, что вы вернетесь». Что же это за люди такие, для чего, чтобы не сбежал? Так они же юристы, психологи, неужели не видно, способен человек сбежать или с ним можно работать на доверии? А ведь уехать я мог спокойно, предписаний у меня никаких не было, имеются постоянные, годовые, визы в США и Панаму – да после первого же вторжения в офис я спокойно мог уехать и «ищи ветра в поле»! Но мог ли я, по натуре своей, по совести, уехать, когда над Компанией, над семьей нависла такая угроза? Компания семейная, забрать без меня могли любого – жену, сына. И что, я бы прятался за границей и ждал, что с ними будет? Кошмар какой-то. Нет, значит они не психологи, значит не познали они человеческий материал, да и способны ли познать? Боже мой, более сорока лет добывал стране Золото, Платину, Алмазы. Работал и с «органами», и с контролем, каких только проверок не пережил, каких чудес не видел! Кроме самых высших характеристик и похвальных заключений по тем самым проверкам никогда никаких замечаний не получал. И вот, нате вам – тюрьма. Поистине – ни от чего не зарекайся! Но что же делать, как там дома, знают ли? Нет конечно, я еще мог до дома не доехать, еще ждут, надеются, что вот, скоро приедет, где-то уже на подъезде, пока все в напряжении конечно, но еще без паники, без удара. Завтра начнется беготня, звонки, розыск, нет, не завтра, завтра воскресение, все на них обрушится в понедельник. Но сообщат же, наверное, должны сообщить, обязаны, по закону обязаны… Ах, кто их там знает, что и кто там обязан, начнут палки ставить в наши колеса. Да нет, не должны, люди же, россияне, православные, должны же семье сообщить, где их отец. Они ведь за меня теперь отвечают, раз «взяли». Впрочем, что ты так волнуешься, в понедельник придет следователь, вот и спросим, сообщили семье или еще нет. В понедельник уж наверняка сообщат, рабочий же день. Господи, за что мне все это!»

Во сне захрипел старик, вскрикнул что-то, повернулся, заснул ненадолго, вдруг закричал снова и сел, еще не проснувшись. Спал он как бы отдельно, в углу, у стены, около него было пусто, зазор места на два. Он сидел какое-то время с закрытыми глазами, охнул негромко и проснулся.

– Ты чего это, парень, не спишь? Брось ты изводиться, так ведь и чокнутся можно, полежи, может, уснешь, постарайся уснуть.

– Спи, спи, я лягу, вот похожу еще и лягу.

– Да ты и так небось много километров находил, сердце-то не выдержит, ложись, говорю, не гневи бога.

– Спи, старик, сейчас лягу.

Старик сходил на парашу, охнул, снова залез на нары, на обжитое место, вскоре уснул.

Ноги у меня действительно гудели, я сел на краешек нар, посидел, почувствовал дремоту, лег, задремал было, кто-то тяжело поднялся к параше, осторожно вернулся на нары, залег, я снова углубился в свои раздумья и незаметно уснул. Но и во сне звучало – «как же так, как же это так»?

– отчаяние, безнадежность, безысходность. И ничего изменить нельзя, ничего предпринять нельзя, никому ничего сообщить нельзя, ничего нельзя, только вот ходить и ходить по этой узкой дорожке вдоль нар – семь шагов туда, семь шагов обратно, от стены до стены, туда – обратно, туда – обратно, о боже, чем занять этот воспаленный мозг!? Ты же спишь, так спи! Не считай свои шаги, забудься, усни, не думай.

Сон в тюрьме – благо.

* * *

В Балаклее отец служил в особом местном стрелковом батальоне – ОМСБ – здесь батальон дислоцировался по окончании войны. Отец служил заместителем командира батальона по политчасти, в звании капитана. Начав войну рядовым, закончил он ее капитаном и руководство назначило его вот на такую ответственную по тем временам должность.

Балаклея оказался удивительно красивым городом, шикарный, старой готической архитектуры благоустроенный центр и одноэтажные окраины, в основном, как сейчас говорят, «частный сектор». Этот частный сектор был особенно красив и зелен – фруктовые сады, богатые и довольно обширные обустроенные огороды, в каждом огороде – колодец с водой, для поливки и других хозяйственных нужд. Весной весь город благоухал пахучим разноцветьем богатых садов.

Что удивительно, город не очень разрушен, хотя переходил «из рук в руки» в длительных, кровопролитных боях по нескольку раз. Подвалы многих домов замурованы наглухо. Как оказалось, в подвалах этих замурованы немецкие трупы – хоронить их некогда было в горячее военное время, их просто собирали, сваливали в подвалы и замуровывали. В окрестных лесах, в обвалившихся окопах лежали во многих местах не захороненными и русские военные, в основном солдаты, ефрейторы, сержанты. Лежали с оружием, с винтовками, еще не пришло время собрать и захоронить всех.

Летом 1946 года было массовое захоронение в братские могилы наших, погибших во время «балаклейских» боев, воинов. Все это было обставлено очень торжественно. Вырыли широкие котлованы, глубиной более двух метров – из-за большого количества гробы пришлось ставит в два слоя, выставлялись вначале нижний слой, на них еще один ряд гробов, иначе не удалось бы разместить все захоронения.

Всех найденных по лесам погибших воинов уложили в новые гробы, свозили все эти гробы в одно место при въезде в город, и оттуда шло торжественное шествие к месту захоронения. Очень нас, жителей Сибири, удивило церковное крестное сопровождение этой процессии. Мы ведь никогда не видели и не слышали церковную службу.

Впереди шли в богатом одеянии священники, с крестами и хоругвями, с церковным песнопением и только за ними руководители города и общественность, а далее многочисленное народное шествие. Весь город участвовал в этих похоронах, вот уж поистине от мала до велика.