Текст книги "Донос"

Мужик в деревне изнашивался быстро – зимой тяжелая работа в лесу, а с наступлением тепла успевай поворачиваться – только посадили и засеяли колхозные поля, управились со своими огородами, поспевали покосы, траву и скосить, и складировать нужно во время, иначе зимой – падеж скота. Управились с покосами, короткая передышка – разные там прополки и окучивания за работу не считались – начиналась уборочная. Это сейчас, с техникой, на полях и народу-то не видно, а в те годы все делалось вручную, на полях полно людей как своих, так и привлеченных с предприятий, школ – уборочная шла шумно, весело, с песнями, шутками-прибаутками, к вечеру, правда, люди еле держались на ногах, уставали жутко, особенно женщины и дети, работающие на колхозных работах с малых лет.

Уборочная порой затягивалась до глубокой осени, до первых холодов, а там зима, короткая передышка до весны, если не считать лесозаготовок, в которых участвовали не все колхозники, а весной новое начало деревенских и колхозных работ – весь сезонный сельский цикл повторяется сначала.

И так годами, десятилетиями, от рождения и до смерти – изнашивался народ быстро. А ведь еще свои огороды, своя скотина – семью-то кормить надо. Вставали в деревне с первыми петухами, а ложились заполночь.

Иногда напьется мужик и клянет эту свою беспросветную жизнь, да деваться некуда, не уедешь, не уйдешь, паспорта тогда колхозникам не давали. Живи и работай, раз в деревне родился. Вырваться из колхоза могли немногие – пришел парень из армии, мог и уйти из деревни. Или после десятилетки, если поступил учиться в институт или техникум, но таких были единицы на несколько деревень, не всем в деревне удавалось и семь-то классов закончить, какая уж там десятилетка, а кто семью кормить, обрабатывать будет?

По тогдашним правилам семья избранного Председателя колхоза обязана была вступить в члены колхоза, а это значит – каждый совершеннолетний член семьи, а ими в колхозе считались лица старше шестнадцати лет, должен заработать в колхозе 300 трудодней, могут работать не все, но чтобы в сумме трудодней за год на всю семью получилось по закону. Нас было четверо, совершеннолетних двое – мы с матерью – значит мы к концу года должны были заработать 600 трудодней. И зарабатывали!

Отцу, как председателю, сразу назначались трудодни, как зарплата, в семейный зачет эти трудодни не засчитывались.

Я же каждое лето работал в колхозе, начиная с покосов и заканчивая уборочной. Мешки с зерном возил от комбайна, причем и грузил, и разгружал эти мешки сам, затем овощи и все, что там созревало и убиралось. Зарабатывал я в год и за мать, и за себя. Так что, мать не работала, занималась хозяйством, торговала на базаре осенью овощами, тем и жили. Правда вскоре правление колхоза приняло решение платить Председателю зарплату деньгами. И определили эту зарплату в полторы тысячи рублей! Конечно, семье сразу стало легче.

А зимой мы учились. Жили мы с сестрой в Реже, снимали у одной старушки комнату в частном доме, продукты возили из деревни. Решили же на семейном совете – закончить десятилетку. На учебу я заработал летом, как только приехал из Челябинска. За учебу платили 300 рублей каждое полугодие, начиная с восьмого класса. Деньги сравнительно небольшие, но и их надо было где-то заработать.

Это, по тем временам, ох как было трудно! Особенно в деревне… Когда начиналась учеба и для нас прекращалась работа в колхозе, мы все равно «баклуши бить» не могли. Надо было зарабатывать деньги. И мы, небольшой бригадой в четыре человека, подрабатывали на местной пилораме на «Гавани» – так назывался район города, где принимался и обрабатывался лес, приходящий в город по сплаву. Подрабатывали тем, что катали бревна на пилораму. Расчет за работу был ежедневно. Заработал – получи. Это нас и привлекало. Тем мы и жили.

33

Интересный у нас в камере однажды случился разговор. О женщинах. Даже не о женщинах вообще, а о женах, о их значении в нашей жизни, о их помощи в наших успехах, и их вине в наших неудачах. Оказывается, многие в тюрьме и сидят-то из-за жен своих.

Разговор зашел по случаю. Дело в том, что Альберт отсиживал в тюрьме срок, он не был подследственным, был уже осужден и тянул свой срок здесь, в камере. Срок небольшой, сидел он не впервые, вот его и не переводили на зону. Может, были и более веские причины, но срок свой отбывал он здесь, в тюрьме.

Осужденным положены встречи с женами, вот такое право подоспело по срокам и Альберту. Ушел он от нас на целых три дня и вернулся довольным и как-то по особому возбужденным. В камере не стесняются рассказывать о таких встречах и Альберт, не вдаваясь в интимные подробности, весело поведал нам о встрече.

В камеру тогда к нам подселили одного пожилого мужчину, хмурого, неразговорчивого, необщительного. Он постоянно молчал, а тут вдруг взорвался:

– Нашел чему радоваться, с женой потешился! Да она, поди, дома-то без тебя «натешилась» вдоволь, пропускала небось за ночь-то не по одному! – и все это зло и с явной неприязнью.

Альберт все перевел было в шутку. А потом спросил:

– А ты что сердитый такой. Тебя что, жена бросила?

– Если бы бросила. Это пережить легче. Тут что, не сошлись, не пригодились. А то ведь «по-живому» – успевала принимать в моей же постели, пока я на работе вкалывал. Однажды машина, что возила нас на работу, сломалась. Пока ждали замену, схожу-ка, решил я, за какой-то бумажкой, забыл уже, я тогда мастером работал, наряды там всякие, табеля, ну и оставил что-то дома, схожу, думаю, пока-то заменят, а скорее всего просто отремонтируют машину, менять то особо и нечем было. Ну и пришел. Дети у нас, двое, девочка и мальчик, в садик ходили, вот она увела их в садик, а к ней «хахаль».

Был у нас такой Шурик, любил по чужим женам ползать. Вот и к моей видать приспособился.

Захожу, а они – не поверишь, прямо на стуле, сидя, задрал он ей ноги и «жарят». Со стоном и этаким, знаешь, характерным повизгиванием. Я еще со двора услышал, да не поверилось, знал бы, лучше б не заходил. А тут заскочил в дом, а они в экстазе, не замечают ничего. Ну я и рассвирепел. Ей по башке. Сзади. А ему сначала по скуле, в «нокаут» послал, а затем взял ножницы, да яйца и отрезал. Тут же позвонил в больницу, врача вызвал, человек, говорю, кровью исходит, приезжайте быстрей, а сам, этим же телефоном и в милицию – приходите, мол, человека испортил. Вот мне и «накатили». Первый срок. А потом и пошло, там уж по инерции, не удержишься, в нашем деле без брака трудно, не первую тяну «ходку». Но первый-то срок из-за нее, суки. Так что, я их, стерв, и поныне не могу терпеть. И слушать мне о них ваши восторги противно.

– Ну, ты даешь, парень, да не все ведь такие шустрые. А тут и другой заговорил, да про то же.

– Не все, конечно, такие, но схожих немало. Со мной и вообще случай такой произошел, что и вспоминать неловко, да только куда же денешься, помнишь все время.

Поехали мы с таким же вот, как ты рассказал, Шуриком, на рыбалку ли, на отдых, в общем на речку. Там зимовье было. Строители сезонные, прибалты там жили, эстонцы вроде, не помню уж точно, ну пригласили в гости, приезжайте, мол, пива мы наварили, попробуйте свежего, собственного варева. Да и рыбалка хорошая, сетешки поставим, и уха будет, и жареха. Ночуете, мол, здесь, чтобы не спешить, не суетиться.

Вот и поехали, водки само собой взяли, еще какой-то выпивки, с женщинами все же. Были и дети с нами, у нас тоже двое, и тоже девочка и мальчик. Ну порыбачили, посидели за столом, дети спать хотят, я и пошел в дом, уложить детей, что б не хныкали, да и темно уже, ночь.

Возвращаюсь к столу, там рядом костер большой от комарья разного развели. Тепло и светло. Но за столом ни жены, ни этого Шурика, ни бригадира эстонского. Никогда ведь не веришь, что именно твоя жена и именно тебе изменяет, вот и не обратил особого внимания, ну нету и нет, ушла куда-нибудь, мало ли женщине в лесу чего захочется. Но нет и нет, время идет, я заволновался, уж не случилось ли чего. Спрашиваю ребят, куда мол жена-то подевалась, а они чего-то глаза отводят, не глядят на меня, да и не отвечают. Мне и тогда даже в голову еще не придет, не могу еще понять ничего. Но заволновался, не по себе как-то стало. Да и стыдно же. Вдруг что-то не так. Пошел вроде прогуляться, да и услышал, тоже, как ты говоришь, и визг и стон. Слышу и не верю ушам своим – жена! С кем же это? Точно, с этим же Шуриком, да и с бригадиром этим, прибалтом, групповуху, видать, устроили, да и дружно так, видать, не в первой. Кинулся к двери – закрыто. Ударил ногой в дверь, слышу – притихли. Позорище же. Да при детях. Отошел к костру, к столу уже не подсаживаюсь, стыдно, смотрю – идет, а вскоре и Шурик за ней. Без бригадира, тот видно почуял неладное, поостерегся. Я промолчал тогда, не стал позорится. А домой приехали – я к этому Шурику, в общежитие. Нету! Уехал рано утром на лодке, по реке. В те же дни меня перебросили на другой участок. Так я с ним и не поквитался.

А тут захожу недавно в кафе, смотрю, боже ж ты мой, Шурик, сидит, пьет пиво, закусывает чем-то. Что, говорю, «Шурик», уж не к жене ли моей приехал, да и в морду, такое зло взяло, вспомнилась вся моя обида, отделал я его, сколько успел, милиция набежала, вот и сижу теперь, жду решения своей судьбы. А ты говоришь, не все, мол. Не все, конечно, но многие, если приглядеться как следует. Женщина – она же безрассудная, ни на что не смотрит, если что вдруг приспичит. Разве можно мужика представить, чтобы при всех, при детях – а им все нипочем.

– А с женой-то что? Дальше как, жили?

– Ну, с женой особая история, не хочу вспоминать сейчас, но живем, куда деваться, дети же. Не захотел, чтобы дети, если уйти мне, всякий разврат видели, жили им, этим развратом, да еще, не приведи господи, сами в такой же разврат пошли. А свою жизнь загубил, конечно. Дети подросли, их же к матери больше тянет, да и не знают они ничего, на меня косо поглядывают – что, мол, с матерью не можешь по-хорошему. А я не могу, действительно. Не поверите, ну приспичит и мне иногда, мужик же, бабу тоже иногда надо. Приду к ней, только начинать – а все у меня пропадает. Так и стоит в ушах этот стон и это повизгивание – и все, ничего уже не могу. Но только с ней, с другими бабами ничего вроде, но не так, конечно, как когда-то, до этого визга и стона. Река эта и барак тот распроклятый снятся мне ежедневно, который уже год. Вот и посуди, что они из нас делают, бабы.

– Так потому поди и тянет ее к этому Шурику, что у тебя «все пропадает»?

– Может быть. Но знаете, мы «познали» себя до женитьбы, переспали еще смолоду, да и не один раз. Если мы с ней друг-дружке «не подходили», да не нравилось ей, зачем замуж соглашалась?

– Ну, парень, мужа им всем хочется. Замужем они смелее, вроде солидности им придает замужество. И на мужиков она, замужняя, смелее смотрит, вроде – не хочешь, не надо. Не тороплюсь, свой есть. С голоду, мол, не помираю. Психология. А «шурики» эти разные, они ведь обхаживать умеют, и тянет их почему-то именно на замужних женщин, шик по жизни у них такой, чужую жену «захомутать». Вот ей и мерещиться, что она для «шурика» этого самая-самая. А для «шурика» этого она что ни на есть самая «очередная». Да разве ей втемяшишь…

– Да, история. Что-то день у нас, братва, невеселый сегодня. Мрачный день какой-то. Да и рассказы ваши – мрачные. Саныч, рассказал бы ты нам что-нибудь повеселее. Да поинтереснее, а, Саныч? Уж ты-то в молодости насмотрелся, небось!

А я лежал на своих нарах, на верхней «шконке», и думал – как много в нашей судьбе значит женщина. Вот уж поистине – измена мужа, его позор и бесчестие, измена жены – позор и бесчестие семьи. И грех семьи, и ее проклятие. Жизнь, это все же начало женское и только жена может сформировать дружную и счастливую семью. И счастливого, удачливого мужа. Уверенного в себе, в своей семье, в своем защищенном тыле. Да, мужику создать такое не под силу, такое может сделать только женщина.

– А вот у меня случай с первой женой был, врагу не пожелаешь, – это Леша, он к нам дня три назад поступил, живет, видать закрепится, смышленый такой паренек, исполнительный и работящий. Все время ищет чего-нибудь сделать. Андрею уж больно нравится. Молодой, тридцати еще нет.

– Жили мы тогда в тайге, в небольшом поселке, на буровой. Жена у меня была молодец, хозяйка, все у ней на месте и все вовремя, поесть там что, одеться – все вкусно, все чисто, все с запасом. Я жил и радовался – вот ведь повезло, удачно женился. Вдруг – телеграмма, отец тяжело заболел, чуть не при смерти, ехать надо. Собрали деньги, конечно, призаняли даже немного, это в тайге не вопрос, дадут, сколько попросишь, ну я и выехал. Пробыл с полмесяца, возвращаюсь, телеграмму, конечно, отбил, так, мол, и так, приеду такого-то. Дома – баня натоплена, помылся. Ну и к ней, конечно, все же соскучился. А утром – зуд внизу, в волосах, по всему «члену» зуд этот расходится, аж невтерпеж. Испугался, как же я жене-то скажу, заподозрит чего, стыда не оберешься, да и смертельно же обидится! Не поверит ведь, что чист я перед ней. Но делать нечего, свербит, уже и «мандавошки» видны, бегают, размножаются. У меня такое впервые, я и что делать-то не знаю. Ну, признался, наконец, так мол и так, вот, поймал где-то, не знаю, в бане, может, не было ничего ни с кем в поездке, а дома и сама знаешь – не гляжу ни на кого. Помогай, делай что-нибудь, заедают. Она ничего так, спокойно, бывает, говорит, сейчас смажем, сначала давай побреем, волос не будет и размножаться негде им будет. И действительно, побрила все у меня, замыла, зачистила, смазала мазью. Стало полегче, но как-то не по себе мне все это. Жена как будто знала, что заведутся у меня мандавошки эти, все-то у ней готово – и мазь, и побриться…

И вдруг обожгло меня, вспомнил я, что у нее самой «лобок» побрит еще вчера был, очень меня удивило это, да забыл, задохнулся в объятиях ее жарких, в экстазе трепетном. Взял за грудки – признавайся! А она спокойно так и призналась, да еще и с удивлением, а что, мол, нельзя разве?

– Я что, – говорит, – твоя собственность? Тебе что же, плохо со мной? А я уж извини, если захочу, не удержишь ты меня, и не выследишь. Так что, если нравится – живи, а если что не так, что ж, видно, не судьба, детей у нас с тобой нет, давай разойдемся. Мне с тобой хорошо, я свою службу перед тобой соблюдаю, а понравится еще с кем-то, не запретишь, моя воля.

Вот и возьми их, этих женщин, «за рупь двадцать».

– Ну, а ты что?

– Да уехал я, не по мне колхоз этот, о своем доме мечтал, о своей единственной, да чтобы и я у ней один был. Уехал, но распрощались по-хорошему, без обид и скандала.

– Да, – откликнулся молчавший до сих пор Володя, – читал я где-то, что если женщина рано начинает и в молодости имеет много мужиков, то с одним она уже никогда не сможет, мало ей с одним, один ее уже никогда не удовлетворит. «Матка» у ней, так врачи говорят, становится «бешеной». Болезнь у ней такая начинается. И терпеть она уже никак не может. С кем ни попало – лишь бы «досыта». Видать тебе и попалась такая. Сложное, выходит это дело – женитьба, ответственное, на всю жизнь. Думать надо. Смолоду. Но все вы об измене, а я, хоть и молод еще, а мог бы рассказать вам о женщинах, которые на смерть и муки шли за мужика. Но это свято, на показ не выставляется, не буду я вам про это рассказывать, но знаю, не все женщины те, что вас провели. Есть настоящие, преданные и Великие женщины, а их значительно больше, чем ваших «обидчиц», а может, вы просто сами их развратили, своим презренным и снисходительным отношением к ним. Да вот, у нас, в нашей камере, дочь Саныча, Светлана, да за такую женщину я бы хоть в огонь, хоть в воду. Много вы найдете еще такой дочерней заботы о пострадавшем отце? Такая и мужа не подставит. Моя мать недавно, в очереди на передачу, познакомилась с твоей дочкой, Саныч, видела мать, как Светлана пробивает все для тебя, все женщины там дивятся на нее. Так что, как хотите, братцы-мужья, а я так думаю, что все эти ваши беды вами же и созданы. Или невниманьем вашим, или вашей неспособностью!

Про женщин рассказы в камере редкость большая. У нас такое впервые случилось. В тюрьме существует культ женщины – или хорошо, или никак. Но вот ведь, прорвалось, наболело, разговорились.

Думают мужики о женщине постоянно. И в камере тюремной тоже.

* * *

В школе ребята увлеклись футболом. И довольно серьезно. Было тогда романтическое в футболе время. Первые победы нашей сборной и клубов – с турками, англичанами. Знаменитая победа «динамовцев» в Англии. 19:9! А внутренний календарь! Телевизоров не было, смотрели «живьем», на стадионе. Слушали репортажи Синявского, кричали вместе с ним и радовались победам. Болели за «Спартак» поголовно. Не было у нас такого разделения – за «Динамо» ли, за ЦДКА, нет, в основном все пацаны были ярыми болельщиками «Спартака». О футболистах знали все, хотя откуда кажется и знать-то, кроме «Советского спорта» ничего ведь и не читали, да и то далеко не все. Но как начнутся споры – и кто какой ногой и как бьет, и кто откуда пришел и где вырос, и с каким тренером игроки вчера перессорились, послушаешь, ну все пацаны знают, аж зависть берет, откуда все это?

Играли пацаны прилично. Юрка Авдюков был лучшим, и не только в школе. Его приглашали во взрослые команды. Авдюковы вообще семья спортивная. В футбол играли и старшие братья, а Вениамин играл в команде мастеров и учился в физкультурном техникуме.

Юрка мечтал создать сильную команду в школе, чтобы обыгрывать всех в городе. Да и не только в городе. И было из кого создать такую команду, солидно играли Боря Долгоруков, Толя Мохов, были и другие ребята нашего возраста и постарше. Да и младшие подрастали, обыгрывая порой некоторых старших.

В команде не было приличного вратаря. Я в футбол играл мало, в команде не имел определенного «амплуа», да и мячом владел не очень – в послевоенном украинском городке футболу не учили. Там тоже играли, но больше не играли, а бегали, кто кого перебегает.

Так вот, после очередной какой-то не очень важной игры Юрка и говорит мне:

– Ты же видишь, в городе нет ни одного приличного вратаря. Не только у нас нет, нет ни у одной в городе команды. И в школах нет, нет и у взрослых. Вратарь – он же как музыкант, он постоянно должен тренировать пальцы, глаза, ноги, тренировать ежедневно, постоянно, серьезно. Юрка, давай, я начну тебя тренировать. У тебя получится, ты же спортивный.

Я засмеялся – нашел вратаря. Но призадумался. А что, собственно, как говорится, не боги…

В ближайшие дни побывал в книжных магазинах в Реже и Свердловске, скупил все, что писалось тогда о вратарях, а писалось, как оказалось, немало. Пришлось израсходовать свою «заначку» – что оставалось от работы на весеннем лесосплаве, но приобрел немало хороших и информационных, и учебных, и литературных рассказов о вратарях, их работе, тренировках, методических секретах. Почитал о великих Акимове, Чанове, Саная. Хомича буквально изучал, когда он приезжал в Свердловск, мы всей гурьбой специально приезжали на него смотреть. Кто-то из вратарей свое время уже отыграли, кто-то еще выступал – мы о них знали всё и внимательно слушали репортажи Синявского об их игре.

Каждый день, после работы на пилораме, было это еще до переезда в деревню, мы с Юркой наскоро что-то съедали и начинали работать у призаборной стенки. Это была довольно широкая стена выходящего на улицу соседского сарая. Сарай скатан из толстых круглых бревен, размеры стенки были и по высоте, и по ширине близки к размерам футбольных ворот, ну, может, чуть уже. Главное – не было громких хлопков от ударов мячом по стенке, звуки получались глухие, почти не слышные дальше забора. Это было важно, глухой звук от ударов мяча не раздражал соседей, мы могли часами пинать и прыгать у этой стенки. Юрка пинал, я ловил. Пинал Юрка осторожно, на «забирание» мяча без бросков и падений – я просто ловил спокойно руками. Мне бросали – я ловил.

Через пару месяцев мы перебрались на лесной стадион – лесная поляна с воротами – и по три-четыре часа пинали и прыгали там. Наконец, перебрались на городской стадион. Впервые я встал в настоящие футбольные ворота, с сеткой. Приходили мы туда часа в три и до вечера, до появления людей на стадионе, пинали-ловили, пинали-ловили. Юрка вначале и на стадионе бил «на прием». Но с каждым днем сильнее и коварнее. Было правило – ближе линии штрафной площадки не бить. И не били. Но через два-три месяца забить мне с такой позиции для Юрки стало проблемой.

Для меня же главной проблемой были синяки и ссадины. Поле стадиона жесткое, у ворот пятачок вратарской площадки не просто вытоптан, твердый, словно забетонирован. Мать мне нашила на трусы и свитер ватные накладки на локти и бедра. Но три-четыре часа ежедневных прыжков в воротах не могли спасти и ватные нашивки – я вечно ходил избитый, в синяках, ссадинах, царапинах, ранах и коростах.

О наших тренировках никто не знал. Летом тогда многие работали и мы тоже. С восьми утра и до четырнадцати мы катали бревна на пилораме, зарабатывали на свои нужды. По договоренности с матерью, половину зарплаты я отдавал ей на семейные расходы, а половиной распоряжался сам. А это – семьсот-восемьсот рублей, в пятидесятые годы сумма довольно приличная, добротный костюм тогда стоил 1200 рублей. На свои честно заработанные деньги я купил себе футбольные бутсы и футбольную форму вратаря, приобрел у спортсменов на Уктусе лыжные мази, полную лыжную экипировку и наконец – приличные лыжи. Одежду для себя я покупал всегда сам, на свои деньги, а в приобретенном в школьные годы, уже после десятого класса, приличном светло-сером костюме уехал поступать, а затем и учиться, в институт. Вот почему мы с друзьями сходились чаще всего вечером и о наших тренировках никому ничего не рассказывали. Приближался сентябрь, мы продолжали тренироваться, Юрка играл увлеченно, отрабатывал удары с обеих ног, к концу нашей работы он мог послать мяч практически в любое место ворот, куда хотел. И обеими ногами. Юрка точность ударов довел до автоматизма, но всегда щадил меня, точно посылал мячи для броска, для взятия.

Как-то Юрка говорит этак небрежно:

– Знаешь, там меня зовут сыграть за наш край – тогда играли улица на улицу, край на край – вратаря, конечно нет. Может, попробуешь? Поучимся на выходах.

– Конечно, если согласятся. С удовольствием.

– Согласятся. Тебя же никто, как вратаря, не знает, «дырка», подумают, пусть стоит. А мы поиграем. Надо же начинать когда-то.

Собрались на лесном стадионе – это большая поляна в лесу, поставлены футбольные ворота, не обязательно по размерам, чаще всего меньше, чем на стадионе. Два края – две команды. Край – это несколько улиц, объединенные какими-то городскими признаками, ну например, улицы по одну сторону реки или железной дороги – это одна команда, по другую – соперники. Ребята свои, городские, знакомые, но в яростном противоборстве всегда и во всем – эстафеты, футбол, другие игры, соперничество на танцах – «наших девчонок не тронь!», на разных городских праздниках. В спорте – это честное соперничество. В остальном – местные разборки, часто споры разрешались жестокими драками, которые переходили порой в длительную вражду – с местью, «отловом» соперников, избиениями и новой местью.

Но главные страсти, конечно, разгорались в спорте, особенно в футболе. Это честь, самоутверждение, превосходство. После футбольных побед всякие споры, драки казались жалкими, недоказательными, по принципу – махать кулаками проще, это и дурак может, ты в игре докажи…

Собрались на игру. Кинули жребий – у кого какие ворота и кто играет в майках, а кто голышом, в одних трусах. Я жил уже в деревне, только переехали, за Юркин край играть не мог, но капитаны посоветовались и согласились – да пусть стоит, раз из деревни. Кто-то из глубины обороны запротестовал было, но капитан успокоил – «да не волнуйся ты, не видишь, это же «дырка». Пусть поиграет».

На разминке я попрыгал, но, памятуя Юркины наставления, очень не увлекался, не старался, просто освоился немного в воротах. Ворота – самодельные, меньше, конечно, стандартных, но газон у ворот идеальный, высокая трава, нога тонет. Я остался в спортивном костюме, трава это позволяла.

Начали – ребята играли неплохо, но наши защитники близко не подпускали, при прорывах сами ложились под мяч – на вратаря надежды не было. Я был спокоен, редкие мячи отбивал или забирал уверенно, как на тренировке.

Вот неожиданный выход слева и мощный, быстрый удар. Я прыгнул и отбил. Но в поле. И тут же повторный удар прямо по центру, верный гол, ворота пусты, я в стороне, метрах в четырех, но мяч вижу, прыгаю прямо с полулежа и снова отбиваю, далеко, в аут.

– Ни хрена себе, – закричал бьющий – вот это «дырка»! Вскоре Юрка забил, потом еще перед самым перерывом, разошлись на отдых, подошел капитан соперников.

– Ты что, вратарь? Когда это успел?

– Да нет, ты что, учусь вот, только-только.

– Да вижу я какой ты ученик. Что, скрывали? – спросил у Юрки.

– Да нет, действительно – первый раз.

– Ну, тогда не знаю, далеко видать пойдешь.

После этого ни одна команда не соглашалась на мое участие сыграть за Юркин край.

– Да не надо! Знаем мы. Ставьте своего.

Наконец сентябрь, учебный год. У нас новость – в школу пришел новый физрук – Барахнин Иван Андреевич. Он и закрутил спорт в школе. Сам активный, действующий спортсмен, призер многих лыжных соревнований, участник Российских и Всесоюзных гонок, отличный организатор и прекрасный человек. Все мы влюбились в него сразу, потянулись за ним, увлеклись его начинаниями. Вскоре он нашу школу сделал ведущим спортивным коллективом не только в городе – через год его работы в городе у нас не было соперников ни по одному виду спорта ни среди школ и техникумов, ни среди рабочих коллективов. Мы стали выигрывать соревнования с соседними городами и в области.

Сбылась мечта и Юры Авдюкова – в школе была создана футбольная команда, «Искра», вскоре эта школьная команда не имела в городе соперников. В первом же матче с городской взрослой командой «Спартак» мы победили со счетом 5:0! С нами сразу стали считаться. Но мы выигрывали с крупным счетом у всех, вскоре на базе нашей школьной команды создали сборную города. Мы стали играть в первой группе первенств Свердловской области. Город Реж в те годы постоянно бывал в призерах. Ну, а уж из пятерки сильнейших и вовсе никогда не выпадал. И главными заводилами в городской команде всегда были вчерашние школьники, воспитанники преданного школьному спорту человека – Барахнина Ивана Андреевича!