Текст книги "Донос"

– Мать! – позвал он жену – накрывай на стол, режима теперь у него нет, налей-ка нам чего-нибудь покрепче.

Я еще, по инерции, учился какое-то время в институте, даже пытался ходить на тренировки, заявлялся на гонки, но все валилось из рук, учеба не заладилась, бегать не мог, пошел вразнос, появились «друзья», стал завсегдатаем в ресторанах – пьянство, разврат, драки, какие-то дачи, деревенские домики с недельными оргиями, голые женщины, проходящие по кругу в «русской рулетке», узнал я о ней тогда впервые, это когда девочки становятся в круг, выставляют голые попы, юные жеребчики идут со своим «стоячим» хозяйством по живому кругу, по разу вставляя каждой девочке через «зад» – кто куда попадет – и проигрывает той, на которой «кончил».

Как-то сидим мы всей своей ватагой в ресторане «Отдых», что располагался тогда в одном из подвальных помещений на улице Луначарского, изрядно уже подпили, подходит к нашему столику какой-то смазливый «музыкальный мальчик», шепчет мне на ухо – «Юра, там наших бьют, в туалете» – я бегом, врываюсь, никого, два мента хватают за руки – «что, мастер, попался!» – Я по зубам, бегом на выход, ушел дворами, больше в «Отдыхе» не появлялся, но понял, что «на крючке».

Разврат требовал крупных денежных затрат, вначале меня завлекали за имя, за известность, но вскоре это исчезло, потребовали и от меня равноценных взносов «за девочек». Денежные долги росли и, наконец, привод в милицию.

Что мы там натворили в пьяном виде, никто не помнил, но видимо не очень опасное, так как нас отпустили, после письменного обязательства – «завязать!».

И я как будто проснулся. Отлежался неделю в общежитии, пошел в деканат и оформил «академический отпуск». На один год.

Больше в институте не появился.

41

Так за что же сидел я в тюрьме? За какие такие грехи, за какие недоработки, за какое преступление?

Обвинения, предъявленные при аресте, не только абсурдны и нелепы с позиций юриста, они насмешливы по сути своей над теми, кто подписал эту «глупость». Однако ж, людей этих я познал, общаясь с ними – далеко не глупые люди, скорее даже умные люди, и видят глубоко, и смотрят пронзительно, нет, такие на «туфту» не клюнут, эти действуют сознательно, целеустремленно, умело.

Значит, посадили меня не случайно, и посадили за что-то другое.

За что?

Работать на государство я начал рано, с двенадцати лет, как и многие пацаны моего поколения. Конечно, делал я то, что мог, что было мне, пацану, под силу.

Работал в колхозе с лошадью, запрягал ее с самого «ранья», возил и мусор, и отходы, и дрова, и продукты развозил по магазинам, или обслуживал столовую. Работал и на покосе, и на посевной, и на уборочной. Делал то, что поручали, что надо было делать, что никто другой делать не мог – накладно было поручать эти работы взрослому мужику. В те-то годы, когда так не хватало мужиков этих.

Но, взрослея, мы, пацаны, начинали работать на все более тяжелых сельских работах. Да и не только на сельских – катали бревна на пилораме, гоняли плоты на лесосплаве, подрабатывали грузчиками на разного рода складах, загружали и разгружали железнодорожные вагоны и речные баржи. После седьмого класса, это с четырнадцати лет, я уже стоял в рядах косарей на колхозном покосе, а там отстать невозможно – вмиг «пятки отрежут». После восьмого класса – возил мешки с зерном от комбайна, старые рогожные мешки, под сто килограммов – их ведь поднять с земли надо, погрузить на телегу и все это на ходу, в движении – не отстать от комбайна!

Вырос нормально, в школе не отлынивал, был на острие ударных начинаний, руководил и пионерией, и комсомолом, «затычка», как иногда мы говорили, в каждом трудном дел. И конечно же, организатор выполнения новых, всегда «последовательных» решений Партии и Правительства.

Надо признать, то было время огромного энтузиазма всего народа, абсолютная вера в родное советское правительство, в руководителей, в Сталина. Так и в городе – любое начинание и решение городских властей подхватывалось на предприятиях, в учебных заведениях, школах с воодушевлением, шли на «субботники», на посадку деревьев, кустарников на городских улицах, уборку строительного мусора на новостройках – люди шли добровольно, с большой охотой, с песнями, музыкой, митингами! Никому и в голову не приходило, что за такие работы надо требовать какую-то оплату, вознаграждения, благодарности. Участие в таких работах считалось честью, работы выполнялись с радостью, и все это было не показное – естественное!

После окончания института я не ушел на «агитационные», советско-партийно-профсоюзные должности, хотя предложений имел достаточно, в том числе и в газету, и на работу в различного уровня Советах. Нет, сразу после института ушел в производство.

В производстве мне казалось все проще, яснее, там если ты тупой, не способен организовать программу, руководить хотя бы бригадой, там тебя быстро распознают и при случае выпроваживают куда-нибудь на общественно-политические, «выдвиженческие», должности.

Ведь как было на практике, звонит, скажем, секретарь горкома директору – слушай, нет ли у тебя подходящего хлопца, горняка, инженера, мне позарез нужен инструктор в производственный отдел. Директор день-два думает, ну не отдаст же он приличного специалиста, лодыря, неумеху спихнуть представилась возможность, конечно – его и отрекомендует! Подальше от глаз своих.

А этот лодырь и бездарь вскоре набирает силу, «пыжится», становится важным начальником. И уже мы, производственники, смеемся сквозь слезы, возмущаемся и критикуем его заскоки на всяких совещаниях, пленумах и съездах, да куда там, поезд-то ушел, чиновник «состоялся», издает глупые и смешные циркуляры, принимает «важные» решения, а мы продолжаем возмущаться, но уже неудачным строем, общественно-политической путаницей, хотя сами все это и создали, и подготовили, и выдвинули, и проголосовали.

Но если ты пришелся «ко двору» на предприятии, если ты понял, чего стоит и как важен участок твой, цех, завод, объединение, если и тебя поняли и приняли, то в производстве работа в удовольствие, понимание своей нужности, удовлетворение от собственной самоотдачи.

Нет такой отрасли в деятельности разумного человека, как живое производство, где бы ты был так самостоятелен в своих решениях, если ты прав, если уверен, что именно эти решения единственно правильные, если другие, не эти твои решения – выношенные временем и вымученные разумом – ошибочны и могут принести вред. Ты всегда докажешь эту свою правоту и эту свою «правильность», на любом «начальственном» уровне, если доказать умеешь. Что ж, уметь доказать это тоже и искусство, и обязанность руководителя-производственника. К тому же, эти решения ты сам ведь и выполняешь.

Нигде нет такой свободы, как в производстве, ибо никто это производство не знает лучше тебя, никто не может возразить против твоих решений, если ты уверен и докажешь, что другие решения хуже. Здесь чиновник бессилен, ибо он слабее тебя, он не знает, можно ли это запретить, он даже не знает, а сколько же всё это «стоит»? И он боится, вдруг, если он будет против, так, в силу своей всегдашней чиновничьей подозрительности, в своей всегдашней уверенности, что его хотят обмануть, а вдруг это обойдется убытками государству и он окажется виновным? И он боится, потому, что не знает, а что же он рассматривает.

В искусстве, в литературе, в журналистике, так же как, скажем, в строительстве и сельском хозяйстве, любой бездарный чиновник, выдвинутый по принципу – возьми себе боже, что нам уж совсем негоже – считает себя великим специалистом, тут уж он умеет повертеть решениями, указаниями, запретами. Другое в промышленности – там решения конкретны.

Талантливому человеку в производстве, в промышленности легче и думается, и работается, и дышится. А талантливый человек, он во всем талантлив. Возьми любого крупного организатора производства, промышленности – он тебе и споет не хуже сегодняшних громких, но безголосых артистов, и стихи прочтет проникновенно и к месту, и в суждениях о театре не все и не всегда с ним на равных сойтись могут, и в среде спортсменов или «болельщиков» он как в родном доме.

Не прими, Георгий, за хвастовство, но мне пришлось по жизни встречаться с крупными руководителями промышленности, производства, с такими, как Н. А. Косыгин, П. Ф. Ломако, В. П. Березин – знаменитый начальник «Дальстроя» и начальник «Главзолото», А. В. Лобов, директор «Индигирзолото», а затем главный инженер «Главзолото», В. В. Рудаков, директор «Якуталмаз», затем первый и единственный начальник «Главалмаззолото», да разве всех перечислишь! Все это были мудрые руководители, смелые, оперативные организаторы. И замечательные люди.

А с другой стороны, в новое время, встречался я по работе с Б. Н. Ельциным, разговаривал в Москве с М. С. Горбачевым, в перерывах первого и единственного общесоюзного совещания директоров крупнейших советских промышленных предприятий, был на приеме у Н. С. Черномырдина, в бытность его Председателем Правительства, общались мы по делам строительным со многими руководителями министерств и ведомств, начальниками нового руководящего поколения. Сравнивать есть с кем. Но, надо ли – жизнь сама сравнивает и сама дает характеристики.

Это «в верхах», в высших, как теперь говорят, эшелонах власти. А пониже, на производстве? Там в наше время тоже были специалисты! Вот всего один пример.

Дружили мы в молодости с Мишей Некрасовым. Вместе учились в институте, в одной группе учились.

Когда меня направили в Мирный на строительство подземного рудника – первого нашего Советского подземного рудника для добычи алмазов, совершенно неожиданно там в Мирном встретились мы с Мишей – он командовал карьером «Мир», той знаменитой трубкой «Мир», которую еще в пятидесятых годах «раскурил старый якут». Через какое-то время меня назначили директором Горно-обогатительного алмазодобывающего комбината, а Миша стал моим заместителем по производству. Он тогда был уже заслуженным человеком, Лауреатом Государственной премии, но не в этом суть моего рассказа. Я вспоминаю эпизод, как нельзя лучше характеризующий Мишу, а в его лице специалистов – горняков того, нашего поколения, выпуска пятидесятых-шестидесятых годов, это пример, как вели они себя в сложных и даже опасных условиях, пример смелости их решений, оперативности в сложных ситуациях. И, кстати, на этом примере хочу показать о возможности, если очень хочется, справиться с угрожающим паводком, с неожиданными капризами стихии.

Случилось это в конце восьмидесятых годов, на строительстве третьей очереди Гидроэлектростанции на реке Вилюй, в поселке Светлый.

Мне, директору Комбината, поздней ночью позвонил Первый секретарь Горкома Власов и сообщил тревожную, прямо-таки аварийную весть.

– В Светлом, в месте строительства электростанции, паводком размывает дамбу, вода грозит затопить практически готовый котлован строящейся электростанции – сказал мне Власов.

Мы тогда испытывали нехватку электроэнергии, строительство Гидроэлектростанции являлась целью и задачей всех алмазодобытчиков – и горняков с речниками, и строителей, всех наших подрядчиков и субподрядчиков. За стройкой внимательно следили Мирнинский Горком и Якутский Обком партии, они строго спрашивали за срыв графиков строительства.

И вот – весенний паводок, конечно «неожиданный», конечно редкий, однопроцентный, что происходят один раз в сто лет, а у нас на Вилюе да на Лене почти ежегодно.

Горняки, Ленские речники – эти давно научились пропуску весенних паводков, к ним тщательно готовились, нас редко такие паводки заставали врасплох. Паводок на реках, где работали драги и гидравлики, пропускался по специально подготовленным каналам-водосливам мимо промышленных участков, а на карьерах работал водоотлив в виде каскада мощных насосных станций.

Но не везде и не все придавали серьезное внимание весенним паводкам. Вот и у строителей – снова все неожиданно и аварийно.

Рассуждать некогда, надо принимать меры, потом разберемся, кто виноват, кто недосмотрел, а сегодня нужны конкретные дела, делить опасность поздно, задача общая и беда общая.

Власов заметно нервничает – еще бы, положение угрожающее, до утра строители могут не выдержать, пропадет труд многолетней работы. А в котловане довольно интенсивно ведутся бетонные работы. Авария может остановить строительство на долгие месяцы.

– Георгий Александрович, ситуация чрезвычайная, сможете вы что-нибудь придумать, помочь как-то строителям?

– Василий Михайлович, для принятия решения мне нужно хотя бы полчаса.

– Хорошо, согласен, сейчас почти два часа, я жду вашего звонка в два-тридцать.

Прежде всего я созвонился со стройплощадкой, причем говорил не с начальством, говорил с прорабами, лучше их обстановку в котловане не знает никто.

Подключил диспетчерскую службу, отдал приказ о подготовке техники – «Белазы»-сорокатонники своим ходом, бульдозеры, «Катерпиллеры» и «Камацу», увезти на трейлерах. На каждую машину посадить не менее двух машинистов – один работает, второй отдыхает.

В ночных столовых предприятий Комбината получить под расписку необходимое количество продуктов, термоса с горячим чаем – утром бухгалтерия с торговлей рассчитается.

Технику снимать прямо с производственных участков – если паводковая вода размоет плотину на стройке и затопит котлован, убытки будут с нашими потерями неизмеримо большими, а восстанавливать плотину все равно придется и нам тоже. Со своими потерями производства в этой ситуации считаться не приходилось. С Филимоновым, тогдашнем руководителем Диспетчерской службы, договорились, что выезд намечаем на три часа ночи.

Опытный горняк, дисциплинированный Главный диспетчер Валерий Филимонов проявил буквально производственный подвиг в полчаса собрал и отправил на стройку ударный отряд техники.

Возглавил аварийную группу Миша Некрасов, ответственный и, главное, оперативный руководитель.

Техника прибыла на место в четыре часа и прямо с места – «в бой!»

Миша позвонил мне:

– Можем не справиться, опоздали мы, пораньше бы часа на три-четыре. Расстановку техники я уже сделал, к работе приступили, но положение здесь критическое, вода в котлован уже поступает, с каждым понижением линии размыва поток все увеличивается. Но главное, я никого не могу найти из строительного начальства!. Начальник стройки заявил диспетчеру, что он уже в командировке и все права и обязанности по руководству стройкой передал главному инженеру. Представляешь? Это при аварийной-то ситуации, когда под угрозой сама стройка! И Главного тоже найти не могу. Как же здесь раскрутиться?

Чувствуется – Миша возмущен до крайности.

– Миша, прежде всего всю власть по ликвидации аварии возьми на себя. Гони всех, кто будет мешать или путаться у тебя под ногами. И взыскивай за неоперативность, за неисполнительность, вплоть до отстранения от выполнения задания. Ничего, одного-двух выгонишь, остальные забегают. Власов туда, на стройку, уже позвонил, сказал руководству, что ты там назначен руководителем по ликвидации сложившейся аварийной ситуации. И не распыляйся, брось всю технику, и ту, что с тобой пришла, и все, что ты там найдешь в котловане «живого», на ходу, все брось на самый трудный участок, туда, где вода уже углубилась и течет рекой, на остальные потоки плюнь – заделаешь в самом низком месте, мелкие ручьи «заткнешь» потом, их заткнуть будет проще, отсыпишь дамбочку по всему верхнему периметру котлована. Давай так, если до восьми утра «захлебнешься», я высылаю тебе еще один аварийный отряд.

Некрасов не вылезал с плотины Гидростанции почти неделю, всю организацию работ и всю ответственность за горные работы взял на себя, ушел из котлована, только когда закончил все работы. Укрепил дамбу, по всему периметру котлована сделал надежную обваловку, перекрыв даже самые незначительные ручейки, вода в котлован больше не поступала, а котлован не пришлось даже откачивать – поступило туда так мало воды, что она спокойно, фильтрацией, ушла вниз по каменному основанию.

Вот с такими организаторами производства посчастливилось мне встречаться и работать. И это один пример, а рассказать о таких эпизодах, привести таких примеров я смог бы во множестве.

В производство я пришел горным мастером, на самую первую «ступеньку» инженерного руководства. Работал я в угольной шахте – на проходке горизонтов, в добычной лаве, работал на «безопасности», следил за скоплением газов в самых глубоких тупиковых выработках, знаешь что это такое? – это когда один идешь в закрытую выработку, спускаешься метров на двести ниже работающего горизонта, в руках у тебя единственный контрольный прибор – шахтерская лампа, по высоте пламени которой ты и определяешь уровень загазованности, и пишешь на контрольной доске – внимание, уровень газа такой-то! А рядом, на шахтный километр в округе никого, ты один, случись что, просто споткнись, упади – задохнешься и помочь некому.

Работал я и на проходке стволов, добывал золото на россыпях, где не единожды по самую грудь в холодной весенней воде спасал заброшенную паводком на берег драгу, поднимал утонувшие драги, запускал их в работу, даже вопреки решениям комиссии Главка – списать, не тратить на подъем утонувшей драги ни времени, ни средств. Нет, поднимал, запускал в работу, доказывал, что послужит еще драга, добудет еще не одну тонну драгоценного металла.

Строил и запускал новые драги и гидравлики в установленный проектом срок, даже когда областные проверяющие предлагали вычеркнуть объект из годового плана, как нереальный. А мы запускали, и точно в срок, по принятым обязательствам.

Я всегда знал где взять при зачистке дополнительно золото, если до плана не хватало нескольких килограммов.

Как-то Компанейцев, тогдашний руководитель Объединения «Уралзолото» позвонил:

– Слушай, не хватает трех килограмм до плана. Объединенческого. Неужели повиснем на таком пустяке? Придумай что-нибудь.

Сижу, думаю, а что здесь придумаешь, все «зачистки» мы знаем «на зубок», думай – не думай, все давно спланировано и подсчитано.

– Ира – звоню секретарю – пригласи ко мне Любовь Фёдоровну – это главный обогатитель.

– Любовь Федоровна уже уехала на зачистку, на тридцать третью драгу.

– Ну тогда Кузнецова и Декунова!

Это главный геолог и главный маркшейдер. Приходят, объясняю ситуацию.

– Георгий Александрович – в голос – мы свой план выполняем, на кой хрен нам голову морочить чужими заботами!

– Да не чужие это заботы. Объединение горит, у них плана нет, Компанейцев не приказывает, просит помочь. У него десяток таких приисков, а он нас просит, значит верит, надеется. А я вот, убей меня, не могу ничего придумать. Вы-то, старые волки, посоображайте, помогите, делать же надо что-то!

– Слушай, – говорю Кузнецову, – надо посмотреть на драгах, где у нас ртуть применяют. Там надо посмотреть. Люба уже уехала на зачистку, на дальнюю драгу, с ней я хотел посоветоваться. Давайте без неё соображать, все равно, придумывать что-то придется. Не скажешь же Компанейцеву – извини, нет у нас ничего. Оставайся со своими тремя килограммами!

– На 47-й. – Кузнецов мгновенно оживился – на 47-й. Там так запутаны шлюзовые магистральные трубы, в каком-нибудь «колене» обязательно накопилась «амальгама». Разреши мне, я поеду и подчищу. Не волнуйся, уж я их озадачу там. И не десятком там пахнет килограммами! Эта «амальгама» копится там уже не один год!

– Поезжай, Василий Иванович, только для убедительности и твоей безопасности я туда к утру тоже подъеду.

На зачистке «трубопроводов» взяли сорок шесть килограммов. «Гэбэшники» мучили нас допросами после этой зачистки не один день.

«Зачем скрывали золото?»

Еле убедили тогда «гэбэшников», что не умышленно это, что сами не ожидали такого накопления в трубах. Убедили.

Строил я и первый в Советском Союзе подземный алмазодобывающий рудник.

Тогда, при назначении, Начальник «Главалмаззолото» сказал мне:

– Я тебе, не приказываю, я тебя прошу, начни проходку стволов. Мы крутимся вокруг этого рудника уже более восьми лет, но проходку так еще и не начали. Закончи строительство проходческого комплекса, начинай проходку, даю тебе на всю эту подготовку два года, справишься, сделаешь первые «закопушки» – считай, что свою задачу выполнил.

А там надо было сначала начать, а уж потом закончить. Начали проходку не через два года, начали через четыре месяца.

Полностью же проходку двух стволов до проектных глубин, более тысячи метров каждый, закончили через три с небольшим года. С «гидроизоляцией!» это был, пожалуй, один из немногих, если не единственный, в Советском Союзе рудник, где проходчики работали «по сухому». Был я на рудниках в Норильске, на Урале, на Оренбургских рудниках, в Прикамье – везде проходчики работают не просто «под дождем» – под «ливнем»! Даже на нефтяных шахтах, этих «сверхопасных» шахтах по возгоранию – полной гидроизоляции я не видел! Наши же стволы пройдены по сухому, хоть и пересекли двухсотметровый водяной слой. Таково качество гидроизоляции. Ни одного изоляционного кольца я не разрешал принимать, пока сам не спущусь в ствол в проходческой бадье, не осмотрю каждый вновь сваренный шов, не проверю на просвечивание специальным прибором качество этих швов. Проверял сам. Хоть днем, хоть ночью.

От горного мастера прошел путь до Директора одного из крупнейших в мире Горно-обогатительного комбината, не перешагнув ни одной промежуточной ступеньки, добыл за свою жизнь тонны золота и платины, миллионы карат алмазов. Все, что умел, что знал, отдал производству. Мог стать и кандидатом многих наук, и доктором, предлагали, и не раз, а в последние годы и в академики вербовали, и много таких «академиков» появилось в последнее время, академиков без всяких наук – все это не для меня, все это напускное, бутафорское, дипломы таких «академиков» сегодня легко приобретаются в подземных переходах Московского метро.

Может, именно поэтому, как начинал я жизнь свою ещё в «колхозном» безденежье, так и сейчас, на старости лет, существую на свою, далеко не максимальную даже по российским меркам, пенсию. До максимальной не дослужился, не доплатил, видать, из зарплаты – а сколько выплачено всяких «налогов» да «взносов» за сорок-то с лишком лет с тех северных заработков…

Знаешь, Георгий, был я однажды во Франции, в бытность свою еще директором, познакомились мы там с одним пенсионером, побывали у него в гостях, в загородном доме, недалеко от Парижа. Разговорились о пенсиях, он нам и пожаловался:

– Конечно, вам в Советском Союзе хорошо, вы что заработали, то получаете, и в старости тоже. А у нас что? Я вот проработал в фирме «Рено», на заводе, на сборочном конвейере, труд адский, а платили так – чтобы только «существовать». У меня средний заработок при расчете пенсии получился всего 18 тысяч франков, да, за месяц, конечно, так что вы думаете? – когда я получил право уйти на пенсию, мне исполнилось тогда пятьдесят два года, пенсию мне начислили не полностью, всего 12 тысяч. Да, конечно, в месяц. И только когда исполнится мне шестьдесят, вот только тогда мне начнут выплачивать все 18 тысяч. Разве это справедливо? Я же заработал, я же «выплатил» положенное налогами своими да спецвзносами, плати и ты мне – мало ли что годов не хватает! Нет, у нас не то, что у вас в Советском Союзе, у нас этого проклятого капиталиста не убедишь.

Мы не стали с ним спорить о пенсионных системах, мы просто промолчали.

Не могли мы ему, убежденному в справедливости наших порядков, сказать, сколько этой пенсии получаем мы. По сравнению даже с нашим заработком.

Так вот, я снова и снова спрашиваю себя, за что родная власть меня, прожившего такую сложную, неспокойную и преданную государству жизнь, наказала? По ложному «доносу», по команде людей, с мнением и позицией которых не согласился!

Чем же, в таком случае, наше время отличается от «репрессий» тридцатых, когда, по утверждению нынешних исследователей, «садили» по установке, когда Суд «народный» боялся возразить этой самой «установке»? Выходит, вся наша жизнь – сплошные репрессии?

Да и только ли я, все ли в наших тюрьмах сидят справедливо?

Я сидел в камере с мужичком – по другому не скажешь, уж очень был он забит и безобиден. Взяли его у картофельного поля. После уборки урожая он пошел и насобирал мешок картошки. Его взяли у дороги и посадили за «воровство». Украл картошку с убранного картофельного поля!

Другой мужик рассказал мне, что взяли его на поле, где закончили уборку капусты. Он пошел на это убранное поле с мешком, насобирал, конечно, оставленных кочанов, наполнил свой мешок, ну сколько в том мешке? – пять-шесть вилков брошенной уже капусты, вышел на дорогу, едет мотоциклист, с коляской, он поднял руку, довези, мол, тяжело мешок нести.

На мотоцикле его подвезли прямо к отделению милиции – расхититель народного добра. Дали по суду три года.

А один и того интереснее рассказал – идет мужик по дороге, догоняет его грузовик, из кузова за борт на каждом ухабе валится капуста – перегрузили видать грузовик, хотя на наших деревенских дорогах и с недогруженного повалятся кочаны из кузова. Мужик возьми да и собери в мешок потерянное. Собрал, а тут, так некстати, УАЗик милицейский. Забрали мужичка, и сидит он, сердешный, пока под следствием, ждет решения своей судьбы. Мужика бы поблагодарить, что собрал выброшенное, потерянное, а его в тюрьму!

И это, заметьте, не в военные голодные годы, не в годы, как теперь говорят, «репрессий» – в наше с вами, что ни на есть, самое современное, самое «демократическое» время, время депутатских парламентов, местных и федеральных собраний!

А содержание в этой нашей – «народной» – тюрьме! Сижу я однажды на «Иваси», жду вызова к следователю. Камера на пять «шконок», но абсолютно пустая, меня одного туда поместили. Открывается с металлическим скрежетом дверь, вводят молодого мужчину, ну где-то под тридцать, завели и оставили у двери. Не имеет права дежурный по этажу входить в камеру к заключенным. Но человек сам, своими ногами, передвигаться не может. Боится от стены оторваться. Ноги не держат И ведь ведут! По лестницам крутым да по коридорам. Его бы на носилках надо нести, а его ведут!

– Помоги, – говорит – не дойду до кровати.

Взял его под руку – иди, а он не может. Не может он ногу передвинуть, боится шаг вперед ступить. Ноги как «столбы», опухшие, не передвигаются, не сгибаются, еле-еле, прямыми ногами, с моей поддержкой, дошел он до «шконки», а сесть не может, ноги не может согнуть – падает на кровать, ноги я ему закинул, лежит и плачет, плачет молча, слезы так и текут, он их и не вытирает.

– Избили, что ли? – спрашиваю.

– Какое там, «столбовой» приступ у меня, стоял долго в камере, там ни сесть, ни лечь некуда. Еле добрался сюда, в больницу направили.

И точно, в больнице я его видел, в рентген-кабинете сошлись, повеселел, двигается с трудом, но самостоятельно.

Вот только – вылечится ли?

Что же это за страна такая, что за народ такой выносливый и безразлично-терпеливый? Да, конечно, согласен, может, и не всё надо валить на обстоятельства, на терпение народное, и на себя не грех иногда оглянуться. Каждый из нас кузнец – и своей судьбы, и своей жизни. Ковать, наверное, надо качественней. Да и осторожней. Нельзя доверяться, оглядываться надо, бдительность, она и в Москве – бдительность.

Семь миллиардов, которые мне приписали – деньги немалые, чтобы спрятать их, замаскировать, отвести подозрение от «важняка», надежный надо иметь «громоотвод». Надежный и солидный, чтобы достоверней выглядело. А я уши развесил, потерял бдительность, вот и «наехали» умные люди.

Ковать судьбу надо, как и железо – пока горячо. И кое что уже проклевывается.

Допрашивали меня однажды в одном из кабинетов РУБОПА, там оперативников человек пять-шесть собралось. Ребята обсуждали между собой текущие дела. Время вечер, после девяти, а они еще на работе, где-то какую-то засаду намечают.

– В общем, жди, я за тобой заеду в двенадцать. Не проспи, – сказал, уходя, на прощание молодой капитан своему, видимо, помощнику.

Ночью, в двенадцать, а времени уже девять. Это при их то зарплате.

Маслов ушел к начальству обсудить протокол моего допроса, я сидел здесь же в кабинете, к тому времени многим, наверное, ясна была моя невиновность, они меня не стеснялись, да и не боялись, видать, огласки тайн своих через меня, обсуждали свои дела при мне.

– Вас, наверное, молодые люди, при ваших заработках, разговоры о миллионах да миллиардах в тоску вгоняют, – пошутил я неловко.

– Да нет, – спокойно ответил один из офицеров, – нам эти разговоры, как гинекологу осмотр женщины. Мы уже «атрофировались» к этой теме.

Вот так-то. А ведь семьи у них, дети, и жилья еще у многих наверняка нет, а вот ведь, смотри-ка, они и по ночам кого-то выслеживают. И не зарплаты ради.

Кто-то, значит, должен вычищать мусор и в мешках денежных.

Много, конечно, дерьма в органах, как и везде в нашей сегодняшней жизни, но есть у нас и вот эти молодые ребята, даже по ночам выслеживающие «крамолу». И очень я надеюсь, что эти её найдут, увидят.

И отличат. Где мошенник, а где – «громоотвод».

* * *

Вот уже несколько месяцев лежу я в постели – у меня отнялись ноги, я не могу ходить.

Дом наш на краю деревни, место красивое, тихое, чистое, рядом индивидуальные сады, совсем близко спокойная, глубокая и удивительно, по сегодняшним временам, чистая река Уча. До болезни, до всего, что произошло со мной за последние два года, здесь по садовым тропинкам у меня был вымерен круг в пятьсот метров, летом я по этому кругу бегал, а зимой прокладывал лыжню. Какая это радость – пробежаться утром по-морозцу по натоптанной лыжне, по белому снегу. Воздух в деревне настолько чистый, что снег за всю зиму даже не темнеет. Немного, наверное, таких мест в Подмосковье осталось.

В памяти неторопливо проплывает жизнь, пережитое, потерянное, приобретенное. Удивительно, всегда мечтал отдохнуть, поваляться в постели, никуда не спешить, не суетиться. А когда такое пришло – оказывается, ох как трудно это «ничегонеделание», трудно и тоскливо.

Так что же теперь – все, лежать и ждать? Ждать?

Нет, так не годится, не по-нашему это. Кризис прошел. Да, больно пока, ну и что? Потихоньку начинать надо оживать, да, вот здесь, прямо в постели. Силовые упражнения, сгибать-разгибать ноги, спину. Что там еще, ну-ка вспоминай свои упражнения!

Ничего, не ты первый, не ты последний. Ходить, надо ходить – по стенке, с палочкой, но ходить и ходить, не торопиться, не опережать возможности, спешить нам некуда. Ничего-ничего, главное не раскисать, не впадать в панику, здоровье, оно ведь мое здоровье, а раз мое, никто за меня о нем не позаботится. Поднатужимся, расходимся, еще и до лыж доберемся.