Текст книги "Донос"

– Мама, а что же это было – та, киевская история с отцом? Должен же я когда-то узнать о ней? – Мать до этого была оживленной, разговор ей нравился, а тут сразу замкнулась и нехотя так ответила:

– Да выступил он там, не знаю, что уж он сказал, но сказал что-то неудачно. Хрущев там был, присутствовал на выпускном собрании школы. Это же была Высшая партийная школа ЦК Украины. Отец что-то на выпускном собрании и сказал. Предложение какое-то. По демократизации партийной жизни. Ну и началось. Его ведь тогда рекомендовали секретарем обкома. А он возьми, да выступи. При Хрущеве. Он же думал, так лучше. Вот после того выступления и вернулся обратно в Белогорск. Ни с чем. Хрущев ведь только после смерти Сталина осмелел, а так ведь боялся Сталина, как огня боялся! Вот и испугался несогласованных выступлений. Да еще кого? Кандидата в секретари обкома! Может, Сталину-то как раз и понравилось бы, люди потом говорили, что по делу отец выступил. Но несогласованно! Перепугался Хрущев, вот и подстраховался. Что ему человек, вон их сколько вокруг. Самому, главное, незапачканным остаться. В общем, не знаю я, Юра, всего и тебе думаю лучше не знать. Вон у тебя дела хорошо кажется пошли, достиг ты немалого, что-то будет и дальше, не вспоминай ты всего этого. Отца уже нет, не тревожь ты его душу. Бог, он ведь все видит и каждому воздастся по трудам его. Для Бога, Юра, не существует ни начальников, ни подчиненных, ни рядовых, ни командиров. Если ты обидишь кого – тебе воздастся, обидят тебя – воздастся и твоему обидчику. Помни это всегда, с тем и живи. С Хрущевым тоже ведь, видишь как обошлись. Так что забудь и не спрашивай, не береди душу, сколько мы пережили от всего этого! Не тревожь память отца.

30

– Ну что, Саныч, как суд праведный?

– А черт его знает, даже не знаю, зачем возили.

– Решили то что?

– Решили, что правильно я сижу, за дело, а то еще сбегу куда-нибудь, за границу.

– Да, есть у них такая статья – посадить, чтоб не сбежал.

– Да ведь паспорт-то у них!

– Саныч, ты как ребенок, что там стоит сегодня твой паспорт, деньги плати – тебе и паспорт, и визу привезут прямо домой. Ладно, не расстраивайся, попей чайку, на вот погрызи баранки, отдохни, опомнись, все образуется. Я же тебе не раз говорил – привыкай, сидеть тебе долго и плотно!

Андрей деловито сварил чай, налил кружку, достал баранки.

– Садись сюда, да выбрось ты из головы! Все равно будет по-ихнему. Воевать с государством – что бросаться с вилкой на паровоз. Успокойся, ложись вот на мою «шконку», поспи.

Действительно, интересное понятие справедливости в наших самых справедливых, самых демократичных и, как говорил известный герой артиста Вицина – «самых гуманных судах в мире!».

И для чего так скрупулезно выяснялось, как я хочу выйти на волю – под залог или под подписку? Решение принято накануне, до суда, отпечатано и подписано, наверное и печати поставлены.

Должны ведь, наверное, вручить мне это решение? Вручат, если захотят. Много ты получил постановлений? И на арест, и на обыск, и на тот же суд? Чихали они на тебя. Еще одно издевательство, унижение, тебе еще раз сообщили, ты никто, скот, что хотим с тобой, то и сделаем! Законы писаны не для тебя, для нас законы писаны и мы читаем эти законы, как нам выгодней. Решили тебя посадить и будешь сидеть! Не мы решили, кто-то решил повыше, вот и сиди, пока тот, кто посадил не сжалится над тобой и не даст команду выпустить. А если не сжалится или просто забудет о тебе, ты им больше не надобен – будешь сидеть, до самой старости, до самой смерти. И не рыпайся, сиди, пока сидишь спокойно, а то такое устроим, смерть покажется избавлением!

Неприятно поразило меня поведение адвоката. Я понимал, что адвокат может быть приставлен специально. Войти в доверие, выведать главное – где деньги, сколько их. Как их забрать – они придумают, главное – сколько и где. Не верят мои «защитники», что нет никаких денег, как же, они же своими глазами видели многомиллионные Контракты, подписанные с иностранными фирмами! Сколько проведено сделок, сколько заработали, в какие банки спрятали? Такой случай, такие возможности, да подобные дела приходят раз в сто лет, может, это единственный шанс у рядовых оперов подняться, получить внеочередные «звездочки», а может, чего и посолидней. И начальство не останется без выгоды, оно тоже свое получит. И уж ясно, побольше, чем рядовые подчиненные. Так что, работать, ребята, давить, ничего, «расколется», куда ему деваться.

Сам он нам не нужен, деньги его нужны!

На суде адвокат не произнес ни слова. Он инициатор судебного заседания, он подавал протест. А на суде молчал. Не разъяснил – почему протестовал, в чем суть протеста. Я протест не видел и не читал, отвечать судье было трудно, импровизировал, гадая, что же от меня хотят? И твердо верил, что вот сейчас адвокат встанет и все разъяснит. Он же адвокат, защитник. Я же ему за это, в конце концов, плачу деньги! И деньги, прямо скажем, немалые.

В нижней, в подвале суда, предварительной камере, куда нас, привезенных из тюрьмы узников, поместили для ожидания своей очереди вызова на судебные заседания, к каждому из приехавших «подследственных» приходили адвокаты, ведущие их дела. Адвокаты обсуждали с клиентами как вести себя на суде, на что упирать в своих ответах, что отрицать, а с чем и соглашаться – в общем адвокаты давали ценные советы, договаривались с клиентами о порядке защиты, что скажет адвокат, а на чём надо подробнее остановиться в выступлении самому подзащитному. Шла нормальная работа защиты с подзащитным.

Перед судом такое обсуждение очень важно – все ведь волнуются, забывают, о чем договаривались раньше, теряются. Ребята молодые, многие впервые, как не поддержать, не успокоить, еще раз всё не уточнить.

И после суда адвокаты возвращались вниз вместе с подзащитным, тут же обсуждали условия приговора, надо ли его обжаловать или приговор настолько мягкий – а они-то ожидали! – что лучше молчать, смириться, уповать в дальнейшем на Бога и на тюремное начальство, как строить отношения между собой в будущем, нужен ли еще адвокат, или на этом их совместная работа заканчивается. Оговаривали многое – еще бы, удобный же случай пообщаться здесь, прямо на месте, без сложных тюремных процедур посещений адвоката в Сизо.

Я тоже ждал своего адвоката, ждал хотя бы пояснений, что мы будем обсуждать, в чем суть протеста, кто и что будет говорить. Но мой адвокат до суда так у меня и не появился. Ждал у двери зала заседаний, а когда меня, в наручниках, вели мимо, прятал глаза, старался не смотреть. Я было заговорил – «что же вы…» – но тут же строгий окрик охранников – молчать! Не разговаривать! и меня провели мимо. Адвокат прошел, сел за стол рядом с клеткой для подсудимых и не хотел даже принять от меня ходатайство к суду, написанное мной в камере.

«Не положено!» Даже судья не выдержал – «Да возьмите, чего же вы!» – и на протяжении всего заседания суда адвокат не проронил ни слова. Зачем приходил? Кстати, мое ходатайство он так и не передал суду. Во всяком случае при мне.

И после судебного заседания адвокат не появлялся у меня неделю, пока я не возмутился и не попросил помощника следователя, женщину, пришедшую ко мне взять образцы подписи, передать адвокату, чтобы срочно появился у меня, в противном случае никаких образцов подписей я давать не буду.

Адвокат появился вместе с той же помощницей следователя и не стесняясь, прямо при ней начал мне выговаривать, за мое же возмущение.

При первом же свидании с дочерью я потребовал от нее разорвать договор с адвокатом.

– Папа, да другой будет не лучше. Мы уже нанимали в Москве, помнишь – Алексей Колдаев – он взял с нас полторы тысячи долларов за месяц, кроме того, я оплачивала ему поездки в Нижний, кормила его здесь и поила, а что он сделал? Составил черновик протеста, да так никуда его и не отправил. Не зря же мы его отстранили, этого Колдаева. Потерпи, мы все делаем, чтобы тебя вызволить отсюда, а у Николая хорошие отношения со следователем, кто знает, может, нам это пригодится, может, именно это и главное сегодня. Ты успокойся, мы не сидим сложа руки, связываемся с друзьями и твоими тоже, работаем и с прокуратурой, и со следствием, потерпи, папа, все равно мы добьемся твоего освобождения. А адвокатов часто будешь менять – возникнут новые подозрения, сделаешь себе еще хуже. Положись уж на нас, мы здесь, на свободе, нам легче помочь тебе. Конечно, когда ты выйдешь, ты сам все организуешь, а сейчас потерпи пока, легче от твоих протестов не станет.

Вот в чем истина, господа следователи. А вы, где вы ее ищете?

* * *

В Курган приехали рано утром, часов наверное в пять. Зима, толстый слой снега. Нас никто не встречает.

– Сидите здесь, на вокзале, я сейчас приду. – Мать легко нашла по адресу квартиру отца, он был дома, но о нашем приезде ничего не знал, телеграмму, что мы отправляли с дороги, не получил. Телеграмму посылал я и посылал не по домашнему адресу, а на работу. Отец жил недалеко от вокзала, поэтому они быстро появились около нас, отец расстроенный, обнял нас и долго сидел не шевелясь, потом огорченно вздохнул:

– Подождите, сейчас найду какой-нибудь транспорт, поедем домой. – И действительно, нашел конную повозку здесь, прямо на привокзальной площади, быстро погрузились и через полчаса были в его полупустой казенной квартире. Квартира принадлежала комбинату, занимали ее только те, кто в этом комбинате работал. Уволился – освободи, а отец уже не работал. Пообещал директору, что освободит, как только встретит семью.

– Не волнуйся, мы сразу уедем. А если сейчас переехать, где они меня искать будут?

Директор поверил. А когда отец с матерью выбрали место, куда будут переезжать – выписал отцу премию, денег выделил на переезд. Вот уж поистине – дома и стены помогают, а люди, они и есть люди. Везде и при любых обстоятельствах. Если люди.

После долгих мытарств, переездов, переписок мы наконец остановились на Урале, в городе Реж.

Отцу просто все надоело, он пришел в вербовочный пункт и завербовался рабочим – пескоструйщиком на Режевской механический завод, где работа была тяжелой, охотников работать там было мало, вот и нанимали рабочих через «вербовку».

Поселили приехавших всех вместе, в общем бараке, в большой общей комнате, на участке, участок номер шесть, в войну на этом участке, в этих же самых бараках жили военнопленные.

В «барачной» общей комнате отгородились от людей, приехавших и живущих вместе с нами, таких же завербованных, простынями. Получилась как бы отдельная комната. И прожили так почти год, пока начальство на заводе не убедилось в порядочности и работоспособности отца – дисциплинирован, не пьет, не прогуливает, а главное, сколько требуется по времени, столько и работает.

Работа действительно трудная, а главное – пыльная. Струей песка обрабатывались детали. Завод входил в военное ведомство, качество работ контролировал Военпред. Спрос был строгий. Шум и пыль стояли в помещении пескоструйной установки ужасные, рабочие не выдерживали такой работы, качественных респираторов тогда не было, работали с марлевыми повязками, дышали, конечно, и этим песком. Задыхались, часто выходили из строя – люди не выдерживали.

Но заработок был хорош, пескоструйщик реально, в течение года, мог получить квартиру, хотя бы однокомнатную и отец на это рассчитывал.

Так и случилось, через год нам дали квартиру, на левом берегу пруда, прямо в центре города, в новом двухэтажном доме, правда однокомнатную, на четверых, но какое это было счастье – войти в собственную, отдельную квартиру. Большая комната, обустроенная кухня, теплый туалет. После барака, да общей комнаты – райские условия.

Мы учились в школе. Я пришел в Режевскую школу в четвертой четверти, в пятый класс. Учился я всегда неплохо, но всех насмешил первым же ответом на уроке, путая русскую речь с украинской. Смех в классе стоял откровенный, урок был на грани срыва и учителя решили – пока не освоюсь с родным языком, принимать от меня письменные ответы. Я запасся этими ответами на все месяцы вперед, до самого конца учебной четверти и раздал их учителям по всем предметам.

– Вот и хорошо, сиди, слушай, привыкай к родному русскому языку, – решили учителя и до конца четверти меня больше не трогали. Оценки мне выставили за пятый класс одни четверки, но я не расстраивался – знал я не хуже отличников.

С ребятами всегда сходился быстро, друзья у меня были везде. В бараке вокруг меня хороводились и малыши, и пацаны постарше, я всех их звал – «моя челёда», так я звал всех пацанов, что «кучковались» вокруг меня. Рассказывал я им разные сказки. А со старшими мы обычно уходили на реку или в лес и я им тоже рассказывал всякие интересные истории из прочитанных книг.

Шестой участок, где мы жили, так он назывался во времена, когда там были лагеря военнопленных, так его называли и до сих пор, был расположен недалеко от огромного Режевского пруда, куда мы часто бегали купаться и ловить рыбу. Мы быстро прикормили некоторые, удобные для ловли удочкой места, ловили иногда по десятку отличных, как будто специально для нас откормленных лещей, некоторые попадались и по килограмму и даже побольше.

Особым удовольствием и особым «шиком» был бег по плавающим бревнам сплавного леса в Режевской гавани, куда лес сплавляли и откуда забирали его в расход, на пилораму. Тут уж, при беге по плавающим брёвнам, нужна не только ловкость, здесь нужно было особое мастерство. Бревна разного диаметра, некоторые тонут мгновенно, только наступи на бревно. Но в том-то и заключалась лихость, что ты можешь пробежать по этому утопающему бревну в одно мгновение. А остановка на толстом бревне на бегу, удержание равновесия, когда оно крутится, а ты на нём стоишь, удерживаешь его от кручения, да ещё и небрежно машешь рукой, как бы приветствуя всех, кто на тебя смотрит там, на берегу – это уже высший «пилотаж».

Погода на Урале капризная, переменчивая, в начале лета часто грозовая.

Однажды мы загорали, купались, заплыли далеко за середину пруда, а ширина его в этих местах за пятьсот метров, вот мы и не заметили, как подкралась и накрыла нас огромная черная туча. Грозовая.

Дождь застал нас еще в воде, выскочив, мы попытались найти хоть какое-то укрытие. Под деревьями, под скалой.

И тут громыхнуло. Небо «разверзлось», молния ударила рядом, поднялся ветер, всё сметающий по пути шквал налетел на деревья и те не выдержали – вековые сосны, лиственницы падали с шумом, оглушающим свистом, вместе с воем ветра это привело нас в устрашающее состояние, мы попадали в мелкий кустарник с испуганным криком, со слезами. Перепуганы были все, а ураганный ветер не утихал, деревья ломались и валились, казалось, прямо на нас, молнии с грохотом и шипением ударяли рядом, многие деревья горели.

Мы лежали в кустарнике и молились. Воспитанные в строгом атеизме мы в эти страшные и, казалось нам, в наши последние минуты жизни, вспомнили Бога и молились. Не зная ни одной молитвы мы бессознательно, инстинктивно молили господа о пощаде, о милосердии.

Вокруг бушевала Стихия, валились, как подрубленные, огромные деревья, стонал огонь, мы не решались ни подняться, ни бежать, мы лежали, плотно прижавшись друг к другу и почти хором молились.

Как закончился этот адский ураган никто из нас потом не мог вспомнить. Мы очнулись в тишине, уже темнело, мы с Колей Савиным собрали всех, кто был с нами в этом затихающем пекле, посидели, приходя в себя и решились, наконец, выйти из леса. Нас искали. Женщины встретили нас плачем, мужики кричали что-то грозное. Никто из нас ничего не слышал, никого не узнавал, поняли мы только, что живы, что вокруг нас люди, и хотели одного – скорей бы домой! В укрытие! Спать!

Дома мы свалились в постель и проспали более суток. Испуганные родители вызывали врачей, но все обошлось.

Больше подобной грозы ни видеть, ни слышать мне не пришлось, но до самого зрелого возраста, с началом любой грозы я быстро бежал домой, зарывался куда-нибудь в самый темный закуток и с дрожью пережидал эту ужасную грозу в одиночестве, в каком-то неземном, потустороннем страхе.

Но жизнь продолжалась, страхи как-то сглаживались, притуплялись, я занял довольно прочное положение среди пацанов сверстников, утвердился в классе и стал даже предметом влечения девчонок, о чем узнал от них же, от девчонок, когда вдруг стал получать от них записки, предложения о дружбе.

В школе и для учителей иногда становился палочкой-выручалочкой.

Скажем, пришел к нам, в школу, молодой, после окончания института, учитель. Василий Петрович. Историк. Быстро освоившись в школе, он организовал исторический кружок. Вел его активно, увлеченно, вводил нас в исторические откровения не предусмотренные школьными программами. Ребята слушали все это с открытым ртом. Кружок расширялся, все больше школьников хотели попасть в его члены, даже конкурс устроили. Василий Петрович выдавал нам темы для рефератов и назначал сроки их обсуждений. На каждом занятии кружка у нас был обязательный докладчик.

И вот однажды докладчик не пришел на очередное заседание кружка. Заболел, как говорится, бывает с каждым, но он даже не предупредил о том, что не придет. Да и как предупредить – телефонов у нас не было.

Витя Ломтев, наш председатель кружка и еще многих школьных мероприятий – знаете, бывает вот такой человек – штатный председатель, что бы где не организовывалось, всегда председателем избирали Витю. Такой он был ответственный, надежный и обязательный человек.

Так вот, Витя на том заседании исторического кружка, в отсутствии докладчика, не получив никаких инструкций от Василия Петровича, долго мямлил что-то об ответственности и порядочности, и что вот от такого разгильдяйства может сорваться любое серьезное предприятие.

Вдруг меня тычут сзади в спину и передают записку. От Василия Петровича. «Юра, расскажи что-нибудь, придумай, наконец, любую историю, кружок не должен сорваться, выручай!»

Смотрим, Витя тоже читает какую-то записку и, просветлев, объявляет с облегчением:

– Но мы же не можем надеяться на одного докладчика, у нас всегда в запасе есть резервный вариант. И сегодня с нами поделиться своими историческими поисками Георгий Красноперов – ох уж этот Витя, без пафоса он не представляет своего председательства.

Я долго рассказывал о порядке посвящения в рыцари древних Шотландских дворян, настолько долго, что получил, наконец, записку от того же Василия Петровича – «спасибо, Юра, уже поздно, всем надо идти домой, как бы не всполошились родители. Закругляйся».

Такое не раз бывало и на других школьных мероприятиях.

В школе организовалась группа из интересных ребят – Юра Авдюков, Коля Воробьев, Боря Долгоруков, Гена Мокин, Паша Мараков, примыкали к нам и другие, но мы, в основном, держались этой группой и везде были вместе – на рыбалке, в различных походах, которые и придумывали сами, на всех массовых праздниках, в спорте. Мы тогда серьезно занялись футболом, волейболом. Но особенно – лыжными гонками.

На Урале все пацаны – лыжники. Я же рос на Украине, в западных ее областях, на лыжах практически не ходил, так, в редкую зиму, когда снег навалит да с морозцем, мы тоже ходили в лес на лыжах, покататься с горок. В свое удовольствие, не торопясь, не соревнуясь.

На Урале, на первом же уроке физкультуры, на прикидке – кто что может – я пришел последним, причем небольшой прикидочный круг еле-еле закончил.

Совершенно обессиленный, я едва дотянул до финиша. И что-то меня заело.

У нас в классе учился спортивный и чрезвычайно талантливый парень – Толя Гаренский. Он был отличным футболистом – вратарь. Классный вратарь – уже школьником его ставили в ворота за сборную города. Он действительно в городе, среди всех футболистов, играл, как мы тогда говорили – на две головы лучше «всех лучших»!

Был он и отличным лыжником. Мне трудно даже с кем-то его сравнить, так как тогда же, ещё в школе, он не проигрывал в городе никому – ни ровесникам, ни взрослым. Наверное, стал бы он классным лыжником, но ушел в футбол, играл в команде мастеров, а потом стал футбольным тренером.

Мы с Толей жили по соседству, он и убедил меня встать на лыжи. Я учился в шестом классе. Толе скучно было тренироваться одному, он оборудовал мне приличные лыжи из своих запасов, заходил за мной с утра – мы учились во вторую смену – и мы уходили в лес, на лыжню, которую он сам и выбирал, и измерял, и «протаптывал» после частых уральских снежных заносов и снегопадов.

Город наш окружали живописные горы, выбрать лыжню можно было любой трудности. Вымерена у Толи была «десятка», десять километров, такой интересный и довольно сложный круг, с крутыми подъёмами и головокружительными спусками. Я только приехал с Украины, и не просто с Украины, а с Западной Украины, где на лыжах катались мы редко – снег там долго в наших краях не задерживался, и – стоять-то я на лыжах стоял, так, еле-еле, на небольших спусках ещё мало-мало «держался» – но бегать я не умел совершенно!

Толя показал мне азы лыжного хода, вырезал из своего десятикилометрового круга маленький кружок, километра так в два-три – ходи., говорит, спокойно по этому кругу, только не торопись и старайся скользить правильно, как я тебе показал, к середине зимы научишься, тогда и разучим все прочие ходы.

И убежал. Только я его и видел.

Поплелся я по своему «кружочку», пот градом струится по всему телу, взмок быстро, просто мгновенно, но иду. Упорно иду!

Еле доплелся до конца своего круга, а Толя уже здесь, на месте. Стоит там же, откуда и убежал.

– Что случилось? Ты что, не пошел? – спрашиваю.

– Я уже пришел! Пока ты осилил свой круг, я пробежал «десятку». Да ты не расстраивайся, я же с малых лет, сколько помню себя – на лыжах. Научишься и ты. Только надо ходить и ходить, а главное не торопиться. Ты следующий раз шубу-то свою снимай, вон под деревом, где моя, закапывай в снег, не бойся, никуда не денется. А так ведь жарковато, на лыжах да еще в полушубке. Ну что, хватит на сегодня? Или покатаемся с горки?

– Какая горка, Тошка, я еле стою на ногах!

– Добро, пойдем домой, но на завтра готовься, после «круга» будем кататься с горок, вон на том спуске начинать будем. Стоять на спуске – это для лыжника главнее главного.

Так каждое утро. С рассветом уходили мы с Толей в лес и я крутил и крутил этот свой «круг». А иногда оставался на лыжне и после Толи. Он пробегал свои десять километров и уходил домой, а я продолжал бороться с усталостью, со своим неумением, с потом и с болью в нетренированных мышцах.

Вскоре я стал чувствовать себя довольно уверенно, но, конечно, не настолько, чтобы кого-то удивить своими результатами. К концу зимы я уже прилично бежал пятикилометровый круг, прочно стоял на любом спуске, научился разбираться в лыжных мазях, а на закрытии городского лыжного сезона неожиданно для всех, и для себя особенно, занял третье место среди младших школьников на пятикилометровой дистанции, да еще и с приличным временем.

Толя, конечно, выиграл свою «десятку» у всех. Но, главное, как он бежал! Техника у него была совершенной и это при том, что всю лыжную науку он постигал сам – тренеров у нас не было.

– Ну что, доволен? – говорил он мне после финиша, А не верил – помнишь, когда начинали? Летом побегаем, так же по кругу, еще посмотришь, как побежишь зимой. Есть что-то в тебе, быстро все схватываешь, так что готовься, скоро в чемпионы выйдешь, – Толя был в нашем возрасте, но старше нас по жизни на сотню лет.

Наступило лето, все мы перешли в седьмой класс.

Теперь я каждое утро бегал по вымеренному мной на окраинных тропах пятикилометровому кругу. Бегал ежедневно, никому об этом не говорил, просто бегал. Сначала для того, чтобы не выглядеть беспомощно на наших уроках физкультуры, потом увлекся, стал бегать по системе, с прикидками на время, потом это вошло как обязательная часть моего ежедневного распорядка. И все это не для того, чтобы быстро бегать, а для развития выносливости, чтобы зимой пригодилось на моих лыжных тренировках.

И пригодилось. В седьмом классе я уже не проигрывал в школе никому, кроме, конечно, Толи, но он со школьниками не бегал, он выигрывал у взрослых. Боря Долгоруков, главный мой соперник, выиграл в тот год у меня только одну гонку – я что-то плохо завязал плавки – они тогда были у нас с «веревочками». Плавки «сползли» у меня вниз, сковали ноги, пришлось остановиться, раздеться и плавки перевязать. Никому я об этом тогда не сказал, но на всю жизнь запомнил – в лыжной гонке мелочей нет.

В этом еще раз убедился на первых своих областных соревнованиях, погнавшись за модой, я сменил и лыжи и ботинки, да выбрал неудачно, во время гонки лыжа сорвалась с ноги, вместе с креплением и свои первые соревнования на таком первом, высоком для себя уровне, я провалил. С треском.