Текст книги "Донос"

Мы, пацаны, успевали везде. Все нам надо посмотреть, все проверить, даже в гробы мы заглянуть успели, да, лежат там солдаты, никакого обмана, все по настоящему.

Гробов было много, процессия растянулась на всю длину городских улиц, передние уже подошли к братским могилам, а задние еще не вошли в город. У братских могил состоялся митинг. Говорили многие и подолгу. Женщины плакали, молились. После митинга – Богослужение, нам трудно было понять, что это значило, но все пацаны как-то подтянулись, не шумели и не шушукались, торжественность захватила всех.

Похороны продолжались несколько дней, с митингами и Богослужением.

А потом был объявлен всеобщий городской «сход», на котором решили «всем миром» принять участие в очистке города от немецких трупов. Подвалы вскрыли, обмуровку разобрали, было задействовано огромное количество транспорта, в основном, «гужевого» – телеги, запряженные парами лошадей, военные подавали в разобранные окна погребов неплохо сохранившиеся трупы, жители домов и улицы принимали их и грузили на телеги. Возницы из окрестных деревень отвозили мрачный груз к месту захоронения. Город был очищен за две недели, исчезли приторные запахи, постоянно «висячие» в воздухе, город не просто очистился, он расцвел.

Вся эта работа по захоронению погибших – своих и немецких – проведена была по времени очень быстро, за месяц.

Люди в Балаклее дружелюбны, общительны, быстро сходились с новыми соседями, помогали устроиться, советовали, как лучше разработать огород в этом непривычном для сибиряков Черноземье, что и как садить в огороде и когда. Мать у нас опытная огородница, быстро все усвоила, спланировала, работали мы всей семьей дружно, никто не отлынивал и вскоре у нас народился чудо-огород, там было все, что требуется семье, смотреть на наш огород приходили не только соседи, но и с дальних окраин – «слыхали, слыхали, да, не напрасно хвалят люди, гарно, гарно», а мать дивилась и радовалась земле, чернозему «жирная, ах жирная земля, под лопатой как масло» – огород действительно радовал всех.

В школе, как водится, пионерский отряд, где я вскоре стал барабанщиком, учителя дивились радостному и разнообразному дробному стуку, не знали они о моей детской, но уже с большим стажем музыкальной учебе, вот думали, какой способный мальчик, только взял барабан в руки, а как выводит!

Когда наш отряд шел по городу под звуки горна и барабанную дробь, до самой школы сопровождали нас мальчишки, подстраиваясь под наш ритм и под наш шаг.

С пацанами я подружился быстро, особенно дружил с соседом нашим, Колей Исиченко, очень толковый, не погодам серьезный мальчишка. Выдумщик и фантазер, он часто придумывал новые интересные игры, но всегда получалось так, что игры эти превращались в серьезные занятия. Жили они вдвоем с матерью, отец погиб, жили не богато, но не бедствовали. Ребята уважали Колю. И в школе, и на улице.

В батальоне у отца я бывал почти каждый день. Мне сшили военную форму – красивые брюки, сапоги, гимнастерка, пилотка, все как у солдата, одевал я этот военный костюм только когда шел в батальон. Дежурные на КПП меня знали и когда я проходил, шутливо отдавали мне рапорт. Участвовал я с солдатами на их спортивных занятиях, в пробежках и кроссах, с офицерами участвовал в стрельбах, по разрешению самого Командира батальона.

Развился в то лето не по годам просто замечательно. А в праздники стал участвовать в солдатской самодеятельности, пел украинские песни, читал стихи, солдатские режиссеры обыгрывали мои выступления с учетом возраста и наши номера имели большой успех.

По субботам в солдатском клубе шли кинофильмы и мне в этот день разрешали приводить с собой друзей, но не более двух, чаще всего мы приходили с Колей.

Летом ездили всей семьей на Северский Донец, купались, загорали, я нырял в реку с кручи и почти «переныривал» неширокий, но глубокий Донец. Взрослые рыбачили, жарили шашлыки из свежей рыбы, запивали молодым вином из частных погребов.

Детей далеко не отпускали – в лесу и на полях кучами лежали снаряды, мины и другие военные боеприпасы, неиспользованные в недавних боях, еще не убранные и опасные. Совсем недавно два пацана нашли противотанковую мину, решили её разобрать, ударили молотком – взрыв, и ни пацанов, ни мины. Да и у нас в огороде Саша нашел мину, дождался, когда отец пришел на обед и принес мину прямо к столу узнать, что это за мина и можно ли посмотреть – что там внутри. Отец онемел вначале, спохватился, вырвал мину из Сашиных рук, бегом в огород, к колодцу, швырнул ее туда – ложись! Но мина не взорвалась. Отец и обедать не стал, читал нам наставление про опасность мин и снарядов, что во множестве лежат в лесу и на полях вокруг города. А так как лежали они кучами, во множестве, без охраны и ограждений, к кучам этим быстро привыкли, никто не обращал на них внимания, пока скотина какая-нибудь, корова там, телок, не залезут на кучу, тут уж бежишь сгонять, с палкой или хворостиной – «а ну! а ну!» – и тоже на кучу эту прыжком, иначе не достать скотину, а со стороны не сгонишь.

Вообще, к оружию тогда привыкали быстро. На станцию ежедневно прибывали эшелоны с трофейным оружием. Автоматы, винтовки, пистолеты – чего там только не было. Все пацаны, играя в войну, были вооружены настоящим оружием, как и положено в войсках – «офицеры» с пистолетами, «рядовые» с винтовкой, но чаще с автоматом, он поменьше и легче. «Немцы» – с немецким оружием, «наши» – с нашим. Добывали все это на той же станции. Что мог с нами сделать один на весь эшелон охранник, хоть он и вооружен, да мы-то, знали, что стрелять в нас, пацанов, он не будет! Так что, мы не просто брали это оружие, еще и выбирали, что кому надо в этот день.

И по лесам мы ходили, собирали лесные орехи, дикие яблоки-дички, малину, смородину, другие ягоды с богатых, нетронутых кустов.

Осенью отца неожиданно вызвали в Харьков, в Обком партии и вручили направление ЦК Украины на партийную работу в Западной Украине – там зашевелились Бендеровцы.

Создавалась мобильная группировка по уничтожению бандитских формирований, нужно было партийное руководство, партийный контроль и партийное обеспечение.

25

В воскресение в камеру привели несколько человек – молодежь, пацаны. В основном стандартные нарушения – угон автомобилей, квартирная кража, кража на вокзале.

Ребята приходят возбужденные, много говорят, веселые, смеются, много курят. Рассказывают с рисовкой – где кого забрали, как забрали, и как они дурили «ментов».

Но это быстро проходит и начинается тоска, нытье – «дурак, попал по глупому, мог уйти, да, видел же, что машина с контролем, вот дурак» – и так до самого сна, охают, стонут, бегают по узкому проходу вдоль нар. Раздетые, в одних рубашках – день был хорошим, солнечным – пустые, с собой ничего, взяты «тепленькими», прямо на месте преступления. Вот и хорохорятся вначале, но остывают быстро. Ночью в камере холодно – мерзнут, жмутся друг к другу, как зверята маленькие.

Звереныши и есть. И разговор-то у них один – когда, где, кого, за что, в который раз. Спешат, торопятся побыстрее все свое высказать. Но постепенно возбуждение спадает, наступает тоска несусветная. Опомнились, поняли, что все это не временно, нет, надолго, не на один год. Особенно страдают те, кто повторно – «мне ж теперь добавят, я же не впервой, вот черт, угораздило, да у меня же мать старенькая, больная, как же она теперь». Ночью во сне стонут, кричат, подвывают. Как волчата. И жмутся, жмутся друг к дружке, греются.

Я не спал. Снял все теплое, что было на мне, укрыл замерзших пацанов. Пусть спят. Мне все равно ходить и ходить. Согреюсь.

Я и на вторую ночь не смог ни лежать, ни сидеть. Ходил из угла в угол до самого утра. Утро узнал по раздаче хлеба, это около шести утра, здесь на иваси, в тюрьме – там раздают раньше. Утра мы не видим, здесь его нет, смотреть некуда, и рассвету показаться неоткуда – окон нет.

В камере сплошная ночь, тусклая лампочка горит круглосуточно, это и есть наш постоянный и единственный свет.

* * *

Семья готовилась к переезду. Все, что успели купить для дома – распродали, за бесценок, продали огород, что еще там оставалось неубранным, распродали и снятый урожай, опять же не по рыночным ценам.

Да, верно говорят – два раза переехать, что один раз погореть. А тут – в марте переехали из Сибири, а в сентябре новый переезд – теперь куда-то аж за Львов, в Западную Украину, где и Советской-то власти ещё по-настоящему не было…

Мать не хотела уезжать из Балаклеи – здесь у нас случилось большое горе, несчастный случай, катастрофа – погибла любимая моя сестра Нина. Вся трагедия для меня и все горе для матери заключалось в том, что виновником трагедии оказался именно я.

И сейчас, через десятки лет, не могу вспоминать эту трагедию без слез. Мать сказала мне перед смертью – «мы знаем, мы скорбим, мы виноваты – а всем это знать не обязательно. Не тревожь душу ни живым, ни умершим. Нина у нас безгрешная, душа ее давно на хорошем небе». Она так и сказала – «на хорошем небе».

Нину похоронили здесь, в Балаклее, на городском кладбище. Вот мать и плакала – как же останется она здесь одна. Но жизнь не остановишь, жить надо.

Уезжали мы вчетвером – мать с отцом и мы с младшей сестрой. Саша поступил в Киевское военное училище, прислал фотографию – новенькая форма курсанта, цветущий вид, улыбается, доволен.

– Ну, слава богу, один определился, – вздохнула мать – в это неспокойное время хоть у Саши полная определенность! – и закрыла платком глаза.

В Белогорске, что в Западной Украине, отца избрали секретарем райкома партии, нас поселили в бывшем поповском доме.

Большие хоромы, огромный сад, перед домом площадь, куда сходились несколько дорог, посередине этой площади – глубокий общественный колодец, огороженный толстыми бревнами и закрытый массивной колодезной крышей.

Заселялись мы в этот дом как-то тяжело, медленно, не то, что бы с неохотой, но без радости. Мать обошла весь дом, осмотрела все комнаты, подсобки, вышла на разрушенную часть – в эту половину попал снаряд и полдома как бы отрезало – вернулась и мрачно сказала отцу:

– Это не наш дом и нашим он никогда не будет. – Нет, не в смысле «собственности» сказала, а в смысле «наш дом». – Не будет нам в этом доме ни покоя, ни радости.

– Но это же временно, Аля, пойми, обживемся, осмотримся, что-нибудь придумаем.

– Никогда мы здесь не обживемся, да и что мы придумаем в этом полуразрушенном городе.

– Не так уж он и разрушен, центр немного погорел, а так, «частная» сторона вся цела. Ну не торопись, мать, пойдет все как надо, что-нибудь приобретем, дома сейчас не очень дорогие.

– Это потому, что у людей денег нет. Им и жить негде, а денег нет, чтобы что-то построить или купить, как ты говоришь. Нет, ничего мы здесь не купим и не построим. Ладно, поживем пока, там посмотрим. И что мы сюда поехали, на Урале и дом, и работа, и все нас знают, и сторона родная – ну что нам здесь за дело, разберутся они здесь, на Украине, сами и без твоей помощи. Убьют еще, чего доброго.

– Успокойся, мать, не бузи, не нам решать, поручение такое – понять-то можешь.

– Понять-то я могу, Саша, да не в свое дело мы ввязываемся. Школа в Белогорске только украинская, русской школы нет, пришлось учиться на украинском языке. Освоились мы с сестрой быстро, а через полгода и не представляли, как это мы говорили по-русски и не знали украинского, да быть того не может!

Отец ворчал:

– Говорите дома по-русски, а то и вовсе язык родной забудете.

Пробовали дома говорить на русском, но не всегда уже и получалось. Везде – и в школе, и на улице, и в кино, и на базаре – все говорят на одном языке, на украинском. Дети новый язык схватывают быстро, но перестроить свой разговор на два языка не так-то просто.

Мать, вздохнув, не выдержала, решила:

– Говорите, как вам удобней, а то еще «свихнетесь». Ничего, отец, вернемся на родину, так же легко вернутся они и в родной язык. А сейчас нечего забивать голову. Пусть говорят, они же не одни, вокруг люди, друзья, товарищи. Как же им раздваиваться? Ничего, пусть говорят, как им удобней.

С ребятами – и в школе, и с соседями – сошлись быстро, но не без, как сейчас говорят, «приколов».

Когда мы въехали в этот «поповский» дом, вокруг дома, особенно вокруг сада, стали «кучковаться» какие-то пацаны. Я старался не обращать на них внимания. Это не понравилось. Тогда в ходу были разного рода «поджиги» – и в форме пистолета, и просто трубка с заклепанным одним концом, туда набивали зажигательной смеси, самой разной, от пороха до серы со спичечных головок, вставляли в ствол гвоздь, резко перевернув трубку ударяли гвоздем обо что-нибудь твердое, раздавался оглушительный взрыв, как выстрел, из трубки – дым, не опасно, но эффектно.

А «поджиги-пистолеты» и того интереснее – это уже настоящее оружие, деревянные пистолеты с намертво прикрепленной к рукоятке медной трубкой с прорезью в начале «ствола», у самой рукоятки. В ствол набивали пороху или чего-то еще из зажигательных смесей, набивали дробь или металлические опилки, все это плотно «пыжилось», в прорезь ствола для поджога вставлялась спичка, поджигалась и вот он, настоящий боевой выстрел.

У меня и сейчас еще сохранился на руке, между большим и указательным пальцами, след дроби от разорвавшейся трубки, не выдержавшей усиленного заряда и выстрелившей не вперед, а назад, в руку.

Приемы эти были нам известны давно, еще в Кургане мы развлекались этими трубками, пугая зазевавшихся или угрожая противникам по уличным «разборкам», поэтому когда у нас на крыльце раздался такой выстрел, испугавший мать, но хорошо известный мне, я спокойно вышел на крыльцо и спросил небольшого парнишку, стоявшего вызывающе, но независимо у крыльца, с нескрываемым нахальством подбрасывая трубку в руках:

– Что, познакомиться хочешь?

Парень растерялся. Такого начала его предводителями не предусматривалось.

– Чи… дюже надо.

– А чего гремишь? Не можешь подойти спокойно? Где старшие?

– Старшие на мисти.

– Ну так зови!

– А че звать, вон они.

На пригорке толпились ребята, чуть старше моего возраста. Я их будто не замечал.

– Тебя как зовут?

– Ванькой.

– А там на горке что, брат твой?

– Ага, Володька. Валигуры мы. А тэбэ як зовуть?

– Меня, Юра. Ладно, зови брата.

– Так вин же ни одын, там еще Славка Новицкий, и Вася с Борей.

– Ну так и зови всех.

Ванька свистнул, помахал призывно рукой – «идите сюда!». Ребята на пригорке развернулись и пошли прочь, на гору. Ванька тоже развернулся и убежал.

В следующий раз подошли вдвоем, два брата Валигуры – Ванька с Володей. Володя года на два постарше меня, сдержанный, солидный. Я вышел к ним на крыльцо, хотел заговорить, но Ванька неожиданно запустил в меня крупным неочищенным, еще в зеленой кожуре, грецким орехом. Я едва успел увернуться, орех летел прямо в лоб. Спрыгнув с крыльца, я со всей силой «врезал» Ваньке в челюсть. Тот взвыл, бросился было на меня, но Володя спокойно так, легким жестом, остановил брата.

– Хватит, Ваня, он выдержал. Добрэ, наш чоловик. И ко мне:

– Юркой, кажешь, зовуть?. А зачим прыихав, та ще и святой дом заняв.

Я буквально опешил.

– Та хибаш я сам…

– А отиць хто?

– В Горкоме будет работать.

– А, службовэць, значить. Ну ладно, потом посмотрим. В школу пойдешь?

– Пойду, в третий класс.

– А как учиться будешь, по-руськи? Мы по-руськи нэ балачим.

– Научусь як нибудь.

– В одном классе учиться будем.

– Как так, ты поди постарше меня.

– Так у нас же нимэць стояв. При нимцях нэ вучились. Вот и догоняем тэпирь. Вси – в третьем да четвертом классах, и малые и большие. Там и постарше меня будут. Что, завтра в школу вместе идем?

– Пойдем, конечно.

– Ну так с утра мы за тобой зайдем. Мы тут мимо проходим, как свистнем, ты выходи.

Так началась дружба с братьями Валигурами и Славкой Новицким.

Много у нас потом было происшествий, не знаю, кто на кого и как влиял, это мне мать с отцом постоянно твердили, что «улица» на меня губительно влияет, и друзья мои непутевые на меня оказывают какое-то недостойное влияние.

Думаю, что мое влияние на Вовку и Славку было не меньшим, чем и их на меня.

Мы быстро организовались в дисциплинированную «ватагу». Взяли полный контроль над Подгорной улицей. Где что брать в богатых садах или на лакомых грядках – это мы решали каждый день, по утрам, на наших общих сборах. Все участники нашей организованной ватаги имели звуковую связь – колокола там, снарядные гильзи, еще, что-нибудь громкое – ну прямо как в команде Тимура гайдаровского, но у нас действительно все это было, работало и мы действительно всем этим пользовались.

Однажды нас вызвали на общеквартальный сбор. На серьёзную «разборку».

Дело в том, что Пивень со своими дружками держал всю Подгорную в страхе, вытворяли они там, что хотели, по мелочи, конечно, но «чистили» сады и огороды. Послевоенный голод уже проходил постепенно, но, по привычке, пацаны еще азартно лазили по садам. Да по огородам.

Улица Подгорная была главной на всем правом Подгорынье. Вот «брательники» и возмутились нашим нахальством – брать что хочу и где хочу. И никого не пускать на свои улицы.

Вызвали нас на переговоры для определения зон влияния – вам сюда нельзя, а мы туда, к вам, не пойдем.

Встречу назначили у «Высокой фигуры» на кладбище – так обозначалась на нашем жаргоне могила старого польского князя, с самым высоким на кладбище надгробием – обелиском.

Встреча намечалась три на три, от нас три человека и от них столько же. Мы, честные, а значит наивные, пришли трое. Когда же не договорились, нас окружили. Ребята все рослые для своего возраста, настырные. Предъявили ультиматум – «или вы с нами, или мы против вас. Но тогда никто из вас отсюда не уйдет».

Ребята пережили войну, видели смерть и к ней привыкли, для них разрешить спор смертью, или, в крайнем случае, просто «поножовщиной», казалось не только нормальным, но и справедливым.

Валигура «полез в бутылку» – его смерть тоже не пугала и спор не останавливала – «ничего, за нами придут другие». Он ведь тоже был – «дитё войны».

– Чево вы хотите? – спокойно вмешался я, до сих пор молчавший, но главное, не имевший той закомплексованности – или «да», или драка, «поножовщина», а может и смерть!

– Кто такой? – мгновенно среагировал «главарь».

– Москаль, службовэць, я тоби о нём казав. – Услужливо доложил кто-то.

– Что, Валигура, своей башки не хватает, у «москаля» просишь совета?

– А ты не шубутись, этот москаль нас с тобой двоих стоит, его слова – мои слова.

– А что тебя не устраивает? Ты нам скажи, действительно, что вам надо от нас, чево нас позвали? Мы пришли трое, как условились, а вы?

– Мы вам сказали, изь подьгоры нэ выходить, вы против, что же нам прикажешь робыть? Уступить вам «наши» улицы и земли?

– Очнись, Пивэнь, чего ты мелешь, мы что, дурные, делить не наше? С какого боку «улицы и земли» вдруг «ваши»?

– Все наше, Валигура, сады, огороды, хаты наши и клуни наши, будете мешать, полизэтэ нэ по уговору, убью. Решай сейчас, ребята жьдуть.

Володя повернулся ко мне. Рядом сидел Славка.

– Решайте, ребята. Я им скажу.

– Отведи, Пивень, своих «бойцов», пусть не давять на нас, скажем тебе наше решение.

Мы снова остались три на три. Долго молчали.

– Ну, чего ж вы не советуйтесь, советуйтесь давайте, не можем же мы здесь сидеть до вечера, с нами вы или против?

– С вами, конечно, но Подгорная наша, а там как хотите. Если нет, объявим вам войну. Но в войне этой погибнете и вы тоже. Подумай, Пивэнь, и решай с умом, без извечных твоих выкрутасов.

Володя сидел напряженно, но смело и уверенно смотрел на Пивня.

– А что «москаль» скажет на это? – Пивень нахально посмотрел на меня.

Когда на меня смотрят в упор, я всегда как-то смущаюсь, мне кажется, что человека этого, что так смотрит, я чем-то обидел. Мне все время хочется извиниться перед ним.

Но тут смотрел враг. Я это видел, я это чувствовал, я это испытал на себе не один раз и раньше, до этой встречи, взгляд врага я узнавал сразу.

– Тебе сказал наш командир, чего же еще.

– А ты, сам, как бы ты сам рассудил? – Я видел, он наслаждается безнаказанностью, силой своей, своим превосходством – нас то всего лишь трое.

– Если б кто-то нарушил слово, что дал мне, я б ему не простил.

– Ну не простил, и что? Что бы ты сделал?

– Я бы не простил.

– А, понимаю, отцу бы нажаловался.

Взлетел я мгновенно, никто ничего еще и сообразить не смог, а Пивень уже лежал на земле, почти в безпамятьстве, бил я его нещадно, ногами. Меня схватили, Славка встал передо мной защитой, чтоб не напали, Валигура раскидал остальных защитников Пивня, но мы помнили, за кустами его ребята, надо спасаться, быстро, бегом за могилы! что там у нас есть из оружия, да, монтировка на тропке, меж могил, лопата, вот здесь, я ее видел, да, вот она, ну что там еще, уходим?

Выбрались мы спокойно, без потерь, миновали кладбище, пришли к Вовкиной усадьбе, она первая на пути нашего отступления, осмотрелись, нет, никто нас не преследует, не догоняет.

– Ну что, Валигура, что назавтра? Может, большой сбор? – Славку трясет от возбуждения.

– А вот завтра и посмотрим! Кто кого. Думаю, ребята, мы победили, иначе нас с кладбища никто бы не выпустил.

На Подгорной мы стали полными хозяевами. Никто против нас и пикнуть не мог.

– Всё, пацаны. Прекращаем по садам «шастать». Охранять теперь будем. Пусть наши соседи поживут спокойно! – решил, наконец, Валигура.

Набеги и «ватаги» Пивня на сады да огороды постепенно прекратились. В недоумении соседи, куда же это садовые «налетчики» подевались, не иначе ждать надо какой-то беды. А потом и привыкли – ни «беды», ни налетов.

Но мы помнили – Пивень обид не прощает. Договорились – по одному не ходить, держаться вместе, выходить на какие-то дела ватагой. Но так ведь долго продолжаться не могло. Есть же у каждого и свои дела. На базар, скажем, ватагой не пойдешь, купить там что-то, за чем мать послала. Да мало ли какие дела у каждого могут возникнуть?

Вот и мне однажды приспичило, пошел к Дыховычному узнать, когда кружок баянистов начнет работать. Отец пообещал купить баян, я и пошел узнать, долго ли на баяне учиться играть надо. Иду не торопясь, не глядя по сторонам. Вдруг кто-то сзади за штаны хватает. Повернулся, ударил по рукам. А вокруг уже человек пять или шесть, стоят, улыбаются. Пивень посередине. Тоже улыбается. Дружески так. Безобидно вроде.

– Должок у тебя перед нами, службовэць.

– Какой долг? Что-то не припоминаю.

– Ну как же. Вспомни – старое кладбище, там на горе, «высокая фигура». Деловая встреча, деловой разговор. А ты? Разбил дружбу, полез в драку, да еще и неожиданно. Не помнишь?

– Если я виноват, давай отойдем. Один на один. Что ж ты, с бригадой? Есть претензии – предъяви. Только не толпой. Или опасаешься в одиночку?

– Он ничего не понял, робя, помогите ему вспомнить. Круг вокруг меня начал сужаться.

– А ну, пацаны, ша! – раздался вдруг строгий голос позади толпы. – Что это вы? Так не справедливо! Вас вон сколько, а он один. Со мной хотите потягаться? Давайте лучше со мной!

– Да ладно, Костя, мы же по-доброму. Мы же не знали, что он «твой». Все, все – уходим.

Я посмотрел на своего спасителя. Вот это да! Да это же Костя Михайличук, знаменитый пацан. Партизанил в войну. В партизанском отряде воевал. Пацан, ему тогда четырнадцать лет было. Кто ж не знает его историю!

…Партизаны только отбились от очередной «чистки», каратели их преследовали который день. Но вот вроде чуть оторвались от мадьяр. «Чистили» партизан мадьяры – самые жестокие, самые беспощадные среди немецких карательных отрядов.

Партизаны разбили в лесу временный полевой госпиталь, подтащили раненых, врачи начали оказывать помощь, перевязки там, правка вывихов. Ждали хирурга. Многим надо было сделать несложные операции – повынимать засевшие в теле пули. Были ранения и посерьезней. Костю тоже зацепило в тех боях, прострелили ему плечо, пуля ушла навылет, но плечо надо подлечить. Его тоже определили в госпиталь. Вдруг – опять тревога в лесу. Их снова настигли каратели. Беспорядочная стрельба, паника, приказ госпиталю немедленно уходить. А куда, отряд окружен, сам пробивается с боем, стрельба уже у госпитальных палаток, кто мог подняться и уйти, те побежали, но слышно было, что мадьяры стреляли почти в упор, пули настигали всех выскакивающих из палаток раненых. Рядом с Костей на раскладушке лежал пожилой партизан с простреленными ногами, встать он не мог, но схватил Костю за руку и толкнул к узкому палаточному окошку.

«Беги. Не в дверь. Беги в окошко, спрячься в кустах. И не шевелись, до темна спрячься!».

Так Костя остался живым. После ухода мадьяр он зашел в палатку, откуда бежал, хотел помочь «обезноженному» партизану. И ужаснулся! Партизан мадьяры не расстреливали, они их резали штыками. Всех. Живыми не оставили никого.

Костю к какому-то празднику наградили. Орден боевого Красного знамени ему вручал отец.

Вот и Костя на добро добром ответил – выручил меня от гнева злопамятного Пивня.

С тех пор мы подружились с Костей. Я провожал его на вокзале, когда он уезжал в Киев, в военное училище.

А Пивень смирился. Даже искал дружбы, но – как-то не получилось.